Глава 10
Кольт майора Лебедя
Господь создал людей сильными и слабыми. Полковник Кольт уравнял шансы.
Эпитафия
— Товарищ капитан, проснитесь! Вставайте, пожалуйста, товарищ капитан!
Глеб продрал глаза:
— Час ночи, какого хрена… — Во рту было сухо и гадостно, как в заброшенной выгребной яме, голова гудела и слегка подводило живот — коньяк вчера мешали с водкой и пивом, закусывая фисташками и картофельными чипсами…
Он встал, расправил затекшее от спанья в кресле тело, надел куртку, пояс и пошел в сортир.
Облегчившись, помыв руки, лицо и сполоснув рот, он чувствовал себя уже почти человеком. Для окончательного пробуждения необходима была сигарета.
— Что такое, что за херня? — спросил Глеб, закуривая.
— Сами удивляемся, что за херня, товарищ капитан, — ответил Петраков. — В городе, кажется, бой.
Глеб обругал себя дураком: ветер действительно доносил канонаду. Ялта была отсюда не видна, закрытая хребтиной горы, но Гурзуф лежал в полной темноте, и темнота эта изредка озарялась вспышками, которые Глебу хорошо были знакомы: так взрываются гранаты. Виднелось несколько светлых пятен — видимо, что-то горело.
— Бинокль, — сказал Глеб.
Верещагин сунул ему в руку бинокль — трофейный, цейссовский.
То, что горело в Гурзуфе, действительно было кострами. Похоже, пылали машины на улицах.
— Трам-тарарам, — с чувством сказал Глеб. — Артем, ты что думаешь? Что произошло?
— Не иначе как вторжение марсиан, — усмехнулся Верещагин. — Не задавайте идиотских вопросов, Глеб, и не получите идиотских ответов. Конечно, это местные.
— Этого быть не может! — сказал Петраков. — Местные за нас. Они сами нас позвали!
— Ну, тогда остаются только марсиане.
— Хватит глупых шуток, — оборвал Стумбиньш. — Что мы будем делать?
Собственно говоря, первый шаг был ясен: посылка разведчиков. Петраков уже собирал свой взвод.
— Блин, как же это вышло? — пробормотал Глеб себе под нос.
— Еще одно, — сказал Стумбиньш. — Связи нет, товарищ капитан.
— Как нет?
— Помехи на всех частотах. Очень сильные.
Первое, что пришло в голову Глебу — телевышка. Нет, исключено: телевышка работала весь день и со связью все было в порядке. Значит, на одной из этих высоток установили мощный генератор помех. Еще одна головная боль.
Они пошли в комнату отдыха и расстелили карту на столе. Собрался разведвзвод. Глеб отобрал девятерых, наметил цель: узнать, что и как в Гурзуфе и на Никитском перевале. Программа-максимум — найти постановщик помех. В огневой контакт не вступать — категорически, разве что в самом крайнем случае. Выжить, вернуться и доложить.
Верещагин тоже послал двоих: Миллера и Сидорука. Остальные готовились, если что, оборонять телепередающий центр. У Глеба с Верещагиным образовалась маленькая пауза.
— Пойдем выпьем кофе, — предложил старший лейтенант.
— Что?
— А что еще делать?
Они перебрались в кабинет и дернули «эспрессо» из кофеварки.
Глеб ухватился пальцами за притолоку двери и подтянулся на одной руке.
— Дернул черт заснуть, — пожаловался он. — Теперь глаза слипаются. Как ты?
— Это дело нужно перетоптать, — с видом знатока ответил старлей. — Накатывает волнами. Если каждый новый приступ сонливости переносить на ногах, то все яки.
Согревая ладони о стакан, Глеб сел прямо на стол и начал перебирать канцелярские принадлежности. Взял со стола штучку непонятного назначения и неприятного вида, щелкнул два раза хромированными клыками.
— И на кой вот эта вэшчь? — спросил он.
— Расшиватель. Скрепки выдергивать. — Верещагин бросил в его сторону быстрый взгляд и снова уставился в окно.
— С ума сойти. Только для этого? И больше ни для чего? Что, ножиком скрепку нельзя отогнуть?
— Можно, Глеб. Но нужны рабочие места, нужно что-то делать из отходов пластика и стали, нужно давать работу куче рекламных агентств… Здесь масса народу занята тем, что придумывает, как бы что получше сделать, а потом получше продать. Конечно, можно скрепки вытягивать ножом, можно ножницами, можно ногтями или зубами. Можно пиво разливать в канистры, а пирожки заворачивать в газеты, а пластиковые пакетики стирать и сушить на прищепке. Но это — общество потребления, и они ни за что не откажутся от вот таких штучек. Покупай больше, работай меньше, жри слаще. Вот такая у них философия.
— Слушай, ты! — Глеб смял в руке пластиковый стаканчик. — Ты, конечно, великий специалист по «их нравам». Прям-таки наш замполит Захаров. Я понимаю — заграночки, разведка, то да се… Но скажи — неужели это нормально, что я, офицер Советской Армии, сыну своему кроссовки купить не могу? Что, так трудно выпуск кроссовок в стране наладить? Ладно, «жрите больше» — это философия глупая и неправильная, я согласен. Но почему нельзя жрать столько, сколько надо, не больше и не меньше? Почему у нас только Москва жрет от пуза, а в глубинке — шаром покати? Почему они при своей отсталой системе так с жиру бесятся, что придумали машинку для выдергивания скрепок, а мы со своей передовой системой сидим голые и босые? Давайте мы немного поживем в обществе потребления, а там уж сами решим, хорошо это или плохо.
— Глеб, ну вот если я тебе скажу, что хрен редьки не слаще — поверишь?
— Да чем, чем плохо, скажи мне?
— Да тем, что никто уже не хочет ни за что бороться. И когда приходит хана — в лице нас с тобой, Глеб! — все сидят, сложив ручки на животе, и ждут, что кто-то их выручит. И я не буду их за это осуждать. Понимаешь, трудно человеку подыхать с оружием в руках за то, чтобы кто-то через год купил себе новый автомобиль.
— Да что ты такое городишь, Артем! Ты вспомни, за что воевали наши отцы — за то, чтобы мы пожили наконец-то по-человечески! Ты никогда такого от своего отца не слышал, Верещагин?
— Нет, Асмоловский. Никогда.
— По-твоему, подыхать, чтобы дети жили по-людски, глупо? А подыхать непонятно вообще ради чего — не глупо? Зная, что ни тебе, ни твоим близким от твоей победы ни холодно ни жарко, и кто от нее выиграет — так это бровеносец наш, который очередную цацку на грудь себе повесит. Вот я думаю, что ты не прав. Они тут очень быстро взялись защищать свое общество потребления. А мне ради чужого ордена погибать офигенно не хочется.
Верещагин пожал плечами и вышел из кабинета, направляясь в аппаратную.
***
Командир 1-го горноегерского батальона капитан Карташов слегка разозлился. Красных пропустили к Гурзуфу, а он этого не хотел. Сидеть в зарослях и скалах над дорогой и обстреливать идущие по дороге машины было гораздо удобнее, чем вести ночной бой на улицах съежившегося от страха ялтинского пригорода. Однако, судя по всему, красные не собирались удерживать Гурзуф. Они прорывались к Никитскому перевалу, к дороге на Симфи.
Карташов хотел послать на Никитский перевал отряд и уже отдал такой приказ, когда связист позвал его к командно-штабной машине.
— Jasper-4? — голос в наушнике безошибочно назвал позывной. — Мах?
— Here, — сдержанно отозвался Карташов, с удивлением отметив, что помехи в эфире временно прекратились, по меньшей мере, на крымских частотах.
— Ты послал людей к Никитскому перевалу? — Голос, говорящий по-английски бегло, но с неистребимым русским акцентом, был капитану знаком.
— Кто вы?
— Макс, Е — это функция от D или от t?
— Арт? — радостно удивился Карташов. Где-то поблизости, в пределах досягаемости армейской рации, находился старый товарищ по Карасу-Базару, Верещагин. Надо думать, не один, а со своей ротой.
— Ты послал людей к перевалу? Если послал — отзови немедленно: от Гурзуфского Седла движется рота советских десантников. Их разведчик связался с разведчиком того батальона, который готовится прорываться через перевал, вы окажетесь между ними как котлета в сэндвиче.
— Твою мать, — сказал Карташов. — Ты где и что?
— Долго объяснять. Пропусти их через перевал, а сам посылай людей в обход, через Гурзуф, к Изобильному — мы закроем им обратный путь, а вы их раздавите.
— Где вы? Сколько вас?
— Мало! Не рассчитывай на меня: я взорву мост через Альму, когда они пройдут, и буду сообщать тебе об их перемещениях, но мне некого послать на помощь. Все, не могу говорить — связь через полчаса.
Карташов положил наушник. На миг мелькнуло подозрение — а не ловушка ли это? Но, будь это ловушка, кто бы дал Верещагину говорить под дулом по-английски?
— Дай мне Петренко, — сказал он радисту.
— Яшма-4 вызывает Яшму-12, — забубнил радист в микрофон. — Яшма-4 вызывает Яшму-12…
***
Почему все пошло криво?
Майор Лебедь снова и снова задавал себе этот вопрос и не мог найти ответа.
Единственной воинской частью, контролирующей район Ялтинско-Алуштинской агломерации, был его батальон — если не считать комендантской роты генерала Драчева, надумавшего оставить на один вечер свой штаб в Симферополе и развлечься в благодатной Ялте.
Городской голова (сам он предпочитал называться мэром и по-русски почти не говорил) был в восторге от Общей Судьбы и закатил офицерам банкет. В момент начала военных действий генерал Драчев сидел с городским начальством за ужином в ресторане «Невский проспект», и ел устрицы с лимонным соком. Буржуйские разносолы, надо сказать, ему впрок не пошли. Когда в десять вечера половина персонала ресторана и гостиницы ворвалась в банкетный зал, одетая в камуфляж и с оружием в руках, устрицы внутри генерала настойчиво запросились обратно.
Пьяную комендантскую роту застали врасплох, а комдива едва не взяли в плен. И если бы не ребята из батальона Лебедя, то Драчеву показали бы, почем фунт гороху.
Но майор взял дело в свои руки. Резервисты были выбиты из «Невского проспекта» после чего батальон начал отступать из города. Одно было плохо: упустили пленных. Нужно было сделать ноги быстрее, чем эти пленные разберут оружие и соберутся в погоню.
Через Ялту до Массандры они прошли, как пьеса Софронова через цензуру — почти без потерь. Видно было, что крымцы не хотят начинать драку в городе. Но погоня следовала за ними по пятам. Арьергард отстреливался почти непрерывно. Самое обидное — насколько майор заметил, эти нападающие были просто бандой вахлаков. Правда, очень большой бандой. И очень хорошо знающей эти места бандой. Они следовали за батальоном на своих вислозадых машинах, находили какие-то грунтовые дороги в горах, где БМД проехать не могли, выезжали на трассу впереди батальона и устраивали засады. Нанеся быстрый удар, снова исчезали, а десантникам оставалось только подсчитывать раненых и убитых. На рожон эти гады не лезли, предпочитали нападать из-за угла, и майор, скрипя зубами, признавал, что эта тактика принесет им успех, если десантники не покинут как можно скорее трижды проклятую курортную зону, перевалив через Никитский перевал и рванув на всех парах к Симферополю, как уже сделал генерал Драчев.
Возник один неприятный вопрос: кто должен остаться в арьергарде, дав товарищу генералу и своим боевым друзьям возможность добраться до Симферополя?
Очередная засада была устроена по дороге к Никите. Сукины дети со снайперскими винтовками заняли десятка два точек и планомерно расстреливали всех, кто высовывался. Дураков было мало, и тогда гады палили просто по БМД, и винтовочные пули пробивали-таки алюминиевую броню и иногда в кого-то попадали. У гадов не иначе как были приборы ночного видения. У гадов было до хрена — и больше! — патронов. У гадов была связь.
Если бы у майора была хотя бы связь! Если бы он мог хотя бы нормально командовать своим батальоном! Но все частоты — две основные, две резервные — были забиты помехами. Дорога от Ялты до Никиты, которую крымский водитель промахивает за двадцать минут с учетом автомобильных пробок, заняла у батальона шесть часов. За это время Лебедь потерял еще четверть личного состава.
Поэтому, когда его еще и на Никитском перевале встретили огнем, подбив из гранатометов два БМД, он был готов лично рвать на куски сволочей-белогвардейцев. Он приказал вычистить весь склон над дорогой. Ребята выскочили из БМД и кинулись наверх пешим строем. Поднявшись метров на сто, они угодили под ураганный автоматный огонь. Несмотря на достаточно ясную лунную ночь потребовалось некоторое время, чтобы разобрать, что свои лупят по своим: роту капитана Деева принял за авангард наступающих беляков взвод лейтенанта Васюка из роты капитана Асмоловского. Пятеро погибли, четверо было ранено. Майору Лебедю в этот день положительно не везло.
Он наскочил было на Глеба с матюками, но скоро понял, что поступает как сволочь: все-таки Асмоловский шел не куда-нибудь, а к нему на выручку, и не его вина, что разведчики с обеих сторон напутали, приняли своих за врагов, и части схлобыстнулись в темноте.
Он извинился, после чего они начали думать.
Позиция сейчас у батальона была, в общем-то, хорошей. Если бы беляки взялись сейчас штурмовать Никитский перевал, они оказались бы ровно в том же положении, что и десантники два часа назад. Поэтому майор подозревал, что штурмовать Никитский перевал они не будут. Дурных нема.
— Как там этот твой? Верещагин? — спросил он.
— Ему как днем дали приказ не покидать вышку — так и не отменили.
— А насчет поперек приказа пойти он как — не такой?
Глеб решительно покачал головой — не такой.
— Это хорошо. Значит, он нас и прикроет.
— Ну, это нужно еще у него спросить, — вставил Говоров. — Это еще неизвестно.
— У него всего восемь человек, — сказал Глеб.
— Что ты предлагаешь? Оставить ему кого-то?
Глеб опустил голову. Он ясно понимал: если кто и должен оставаться с Верещагиным, то он. Его рота — самая свежая, остальные уже измучены ночным боем.
— Я останусь, — сказал он.
Палишко открыл было рот, но под взглядом майора снова его закрыл.
— Со мной — только добровольцы, — добавил Глеб. — Зачем мне больше взвода. Дорогу мы удержим столько, сколько потребуется. А теперь нужно отходить обратно к Гурзуфскому Седлу, и быстро — если побережье у них в руках, они могут выйти к нам наперерез.
— Хорошо, — сказал майор, подумав. — Насчет остаться со спецназовцми — ты, по-моему, горячишься. Но это мы на месте посмотрим.
Перед тем как захлопнуть люк БМД, капитан Асмоловский посмотрел на северо-восток — где ажурной свечкой торчала телевышка.
***
По расчетам Верещагина, красные должны были вернуться через час, много — полтора. Значит, нужно было торопиться.
Армейские уоки-токи рассчитаны не больше чем на четыре километра, но для Кашука, электронщика милостью Божьей, подключить уоки-токи к пульту телепередающей станции оказалось плевым делом. Правда, связь вышла медленной — Миллер и Берлиани слышали, что говорит Артем, а сами передать сведения могли только через Сидорука, засевшего на горе Черной. Берлиани этот «испорченный телефон» слегка раздражал.
Артем сообщил, что корниловцы и резервисты уже в районе Малого Маяка и что Карташов собирается послать Князю в помощь роту резервистов на «Бовах». Князь ответил, что они уже перебираются через Конек.
Он уже добрался до искомого места, где две дороги пересекали Альму, а потом — Узень. Рвать, вестимо, нужно было Узеньский мостик — тогда дорога сделается непроходимой только для БМД, а «Бовы», в случае надобности, пройдут.
Едва Георгий распаковал взрывчатку и принялся лепить пластик на опоры моста, как Артем вышел на связь и сообщил: красные вернулись на Роман-Кош.
***
Отражение атаки минометным огнем в переводе с русского на русский — это взрывы, стоны и крики, крошево тел, выпущенные кишки, оторванные конечности, скрип земли, песка и известки на зубах, выбитые стекла, кровь из ушей, визг мин и лязг осколков.
Резервисты кинулись в атаку, а попали в пекло. Тут нужно быть уже обстрелянным профессионалом, чтобы понять: останавливаться, а тем более отступать в такой ситуации — вдвойне губительно. Нужно бежать вперед и встретить врага лицом к лицу, не позволяя ему убивать тебя на расстоянии…
Штурмовую команду для следующей атаки Шеин приказал сформировать из ветеранов турецкой кампании. Отправил на крышу высотного дома снайперов — подавить вражеские минометы. Собрать, по возможности, всех раненых — доносящиеся с передовой стоны и вопли не способствуют укреплению боевого духа.
Волынский-Басманов, прибывший на место, схватился за голову.
— Кто уполномочил вас начинать боевые действия, Шеин?! Вы с ума сошли? Присоединение к СССР одобрено Думой, это мятеж!
— Я действую строго по уставу, сэр. По уставу, который предписывает мне начинать боевые действия по «Красному паролю».
— А вы не задумывались, кто передал этот пароль? Напрасно, милостивый государь, напрасно! У кого есть полномочия для его передачи? Я скажу: у Верховного Главнокомандующего. Главком Павлович был… изолирован еще днем, начальник Главштаба — тоже. По боевому расписанию командование принял Чернок, но Чернок был убит, и теперь главком — я. А я такого приказа не отдавал!
— «Красный пароль» был передан из Москвы, сэр… — тихо сказал адъютант.
— Молчать! — резко обернулся к нему Василий Ксенофонтович. — Молчать, пока вас не спросят. Дисциплину забыли?! Мы должны думать не только о себе, Шеин, но обо всей нашей стране, о России. Да, господа, о России, которой вновь угрожает кровавая гражданская война. Ибо в сложившейся ситуации наши действия нельзя назвать иначе как «мятеж».
— Возможно, — холодно ответил Шеин. — Но уже поздно что-либо менять.
***
— Уходить нужно, товарищ майор… — сказал ефрейтор Зимин.
— Спасибо, ефрейтор, я как-нибудь сам решу, что нам делать. Можете идти.
Беляев высоко оценил мужество и прекрасную подготовку Зимина, одного из шестерых посланных на разведку и одного из двоих вернувшихся, принесшего самые полные сведения. Он был даже готов представить Зимина к награде, но не собирался выслушивать от него советы и замечания. Даже правильные.
Действительно, надо было уходить. Помощь не придет, это ясно. В штабе дивизии или ничего о них не знают, или там свои проблемы.
Но куда уходить? Где прорывать кольцо окружения? Первоначальным планом было снестись с двумя другими батальонами, ударить одновременно, соединиться и уходить в Саки, к авиабазе.
Вернувшиеся разведчики принесли невеселые вести: два других батальона уже не окружены, а разбиты и захвачены в плен. Беляки кругом, их полно, они тоже подтащили минометы и орудия, и если еще не стреляют, то лишь потому, что чего-то ждут.
Беляев нутром чуял, что сейчас ему предложат сдачу. Он посмотрел на изящный телефонный аппарат, украшение стола, и, словно разбуженный его взглядом, телефон зазвонил.
— Майор Беляев слушает.
— Полковник Волынский-Басманов говорит. Товарищ майор, как вы себе представляете свое положение?
— Не дождетесь.
— Через сорок минут завершится эвакуация прилегающих районов, и вы будете атакованы.
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Странный вопрос, товарищ майор. Это мой родной город, я не хочу развалить его до фундамента, пытаясь вас отсюда вытурить или убить. Уходите лучше сами.
— А вы будете нас ждать на дороге?
— Майор, мне очень жаль, но у вас нет выбора, — крымский комдив бросил трубку.
Сука, подумал Беляев. Зачем он позвонил? О моменте начала штурма, видимо, не врал: эвакуация мирных жителей действительно шла полным ходом, и собственные подсчеты майора показывали, что все будет закончено в пределах часа. Но трудно было представить, чтобы враг врагу звонил исключительно по доброте душевной. Хотя… Этот комдив, насколько его помнил Беляев, тот еще жук. Вполне в его характере и на елку влезть, и яйца не ободрать. На случай если победит Союз — он всеми силами содействовал и предупреждал. На случай, если победит Крым (если хоть на полсекунды допустить, что такое возможно) — он стремился избежать жертв и разрушений.
Беляев вспомнил нервный тон князя и решил ему поверить.
***
— Вы хорошо подумайте, ребята, — сказал Верещагин. — Мне здесь, по большому счету, никто не нужен. Это мое дело и мой приказ.
— Твоя тройка не вернулась? — спросил майор.
— Вернулась, и я снова ее услал. От Гурзуфа сюда ведет дорожка, по которой БМД не пройдут, а вот их машины проползти могут вполне. Князь там сделает маленький обвальчик.
— Значит, так, — сказал майор. — Мы отходим по U-29. Глеб нас прикрывает. Если все нормально, догоняете нас. Верещагин, ты дурака не валяй, отходи с Глебкой. Ну ее на хрен, вышку эту.
Старлей кивнул.
— Я тоже получил такой приказ, — сказал он. — Мои ребята готовятся к отходу.
— От кого ты получил такой приказ? — слегка офонарел майор.
— Товарищ майор, мы постоянно держим связь со штабом своей бригады в Симферополе. По обычному телефону.
Майор и Глеб переглянулись. Майор постучал кулаком себя по лбу.
— Вот дубина-то, а? — сказал он. — Старлей, где у вас тут аппаратец?
Аппаратец не пригодился: трубка молчала.
— Отключили станцию, — сказал Верещагин. — Поздно, но соображают.
Белобрысый Кашук все ковырялся в аппаратной — наверное, разносил там все напоследок. Потом он задраил двери на кодовый замок.
Своего транспорта у спецназа не было — на гору их забрасывали вертолетом. К дороге спустились на броне БМД и принялись устраивать укрепрайончик. В распоряжении Глеба было четыре БМД, из них две подбитые, но годные к стрельбе, и взвод добровольцев — остальные укатили по направлению к Чучели.
Удерживать белых нужно было не меньше часа. Верещагин, Кашук, Томилин и Миша, по прозвищу Кикс, заняли с пулеметом позицию над дорогой. Оттуда же простреливалась гравийная однорядка — та самая, куда Верещагин послал ребят устраивать обвал.
На первый взгляд, позиция была хреновой — за мостом через пропасть, за эстакадой, все как на ладони. Но Верещагин объяснил одну простую вещь, а Глеб ему сразу поверил, потому что о том же говорил майор: белые не будут переть напролом по шоссе, на машинах, — приборы ночного видения дают им несомненное преимущество, так что, скорее всего, они постараются редкой цепью просочиться к десантникам в тыл и ударить сзади, а значит, позицию надо занимать такую, чтобы в тыл зайти было никак нельзя.
— Что-то нет их долго, — тревожно сказал он, спустившись со своего обрыва. — Я поднимусь повыше да повыкликаю ребят — не случилось ли чего.
Глеб кивнул. Помехи не мешали спецназовцам связываться друг с другом по крымским рациям, но это никак не могло помочь делу: диапазон у этих раций был узкий, радиус действия — крохотный. «Игрушки для магазинной охраны» — охарактеризовал их Верещагин.
Было тихо — только пели цикады. Это казалось диким — такая шикарная южная ночь, цикады и звезды во все небо — как в раю; а через пять или десять минут, может быть, здесь разверзнется ад. Глеб вспомнил, как они с Надей в точно такую же ночь шли с реки через поля к офицерскому городку — и оба лишились невинности самым романтическим образом, в стогу сена — а потом оказалось, что с другой стороны стога спят трое мертвецки пьяных косарей… Глеб убежден был, что именно той ночью он зачал Бориску.
Зверски хотелось курить. Глеб стрельнул у Палишки сигарету и присел за камушком, чтобы не отсвечивать. За шиворот пробирался предутренний холодок, под обрывом начал скапливаться воздушный, какой-то совершенно готический туман. Ощущение пришло неизвестно откуда: рассвета он не увидит. Глеб приказал себе прекратить панику, раздавил окурок и откинулся спиной на камень, вслушиваясь в ночь — нет ли шума моторов или топота ног.
Он был напряжен, с похмелья и недоспал — его сморило. Точнее, он погрузился в довольно тяжкое состояние между сном и явью.
Разбудил его Верещагин.
***
Паренька звали Фарид Мухамметдинов, на вид ему было не больше двадцати, но таких молодых не ставят командовать взводом даже в резерве — так что, как минимум, двадцать три. В зябком предутреннем полумраке Верещагин разглядел его лицо: большие, слегка навыкате глаза, заботливо выпестованные усики и упрямо сжатые губы — явно недоволен тем, что все остальные отправились на горячее дело, а он остался здесь, на горе, под командой подозрительного капитана, которого батальонный приказал слушаться как родную мать. Подозрительный капитан явился на встречу в советской форме, но назвал пароль, который мог услышать только от Карташова. Мухамметдинов раздражался: он привык доверять своим глазам и советский краповый берет слегка его нервировал.
— Когда мы атакуем? — спросил он.
Артем понимал его. Не так давно, в турецкую кампанию, он сам был еще моложе и зеленее. Его прикрепили в качестве помощника к взводному (сейчас он, убейте, не вспомнил бы его фамилию), и командир сформулировал боевую задачу предельно просто: не путаться под ногами. Ну, особенно путаться и не пришлось. Их батальон угодил под турецкий минометный огонь, взводный погиб в первый же миг, и в последующем яростном наступлении было больше страха, чем геройства. Артем бежал-полз-опять бежал сам и гнал «свой» взвод вперед, а не назад, только потому, что впереди была «мертвая зона», а позади — огненный визжащий ад. Эта атака спасла ему жизнь, принесла награду и напрочь излечила от жажды боевой славы.
Он надеялся, что подпоручику повезет больше, чем повезло ему тогда, а ему повезет больше, чем тогда повезло его взводному.
— Я надеюсь, что никогда.
Усатик обиженно вскинул брови. Ему хотелось славы. Не навоевался.
— Подпоручик Мухамметдинов, вы подниметесь на склон Кемаль-Эгерек, вон к тому скальному лобику, и будете вести оттуда минометный огонь, для чего к вашему взводу и прикреплен один минометный расчет. Всем остальным прикажите лежать, не высовываться и не стрелять, пока красные не пойдут в атаку.
— А если не пойдут? — спросил Фарид.
— Тогда слава Богу. Скажите минометному расчету: пусть стреляют по наводке наблюдателя.
— А кто даст наводку?
— Я.
— Что-нибудь еще?
Верещагин вздохнул.
— Нет, ничего. Good luck, подпоручик.
Он пожал Мухамметдинову руку, повернулся и пошел вверх по каменистому склону. Через секунду он превратился в мельтешение камуфляжных пятен, через две это мельтешение слилось с колебанием листвы под ветром.
Стоял час Быка, тяжелый предрассветный морок, и ветер не стихал над Гурзуфским Седлом.
Верещагин поднялся на свою позицию.
— Красные здесь. — Шэм показал на карте. — Квадрат 11,33-С6. Можно еще взять немножко вверх: 11,34-С6. Поправка на ветер — от двух до трех десятых. Точнее не будет — не в баскетбол играем.
— Главное, господин Сандыбеков, не укажите нас, — заметил Кашук.
— Еще раз назовешь Шамиля господином, товарищ прапорщик — огребешь от меня по шее, — сквозь зубы сказал Верещагин.
— Когда они поднимутся? — спросил Шэм.
— Думаю, еще минут десять, не больше.
Шамиль вздохнул. Когда-то он сам таскал минометы и ящики с минами — в те годы, когда Верещагин не был капитаном, а был рядовым, начальство любило устраивать марафонские марш-броски пешим дралом, когда оружие и боеприпасы солдаты должны были переть на себе. Он на своем опыте знал, что такое втаскивать на горную позицию миномет: труба, тренога и двухпудовая платформа, и еще ящик с минами. Спаси Аллах.
— Какие вести от Князя? — спросил Артем.
— Ждут. — Кашук повертел в руках «уоки». — Карташов уже в Алуште. Если он не успеет, вашему Георгию придется отбиваться только с этим стадом резервистов. Правда, Карташов послал ему минометы.
— Хорошо, — сказал Верещагин. — Сейчас я спущусь на какое-то время на позиции десантников…
— Зачем?
Артем не ответил.
— Вы хотите спасти жизнь капитану Асмоловскому, — холодно сказал Кашук. — И всем нам это может дорого обойтись.
— Не ваше дело, Кашук. Лучше поднимитесь наверх и посмотрите, как там Владимир. — Верещагин повернулся и начал спускаться к позициям десантников.
***
Артем тормошил Глеба за плечо.
— Вот зараза… Заснул, — пробормотал капитан. — Который час?
— Шесть четвертого.
— Никого?
— Вроде нет. Хотя мы не уверены. Как будто было какое-то движение внизу на склоне. Хочу, чтобы ты посмотрел, у тебя глаз еще не замылился.
— Твои ребята вернулись?
— Нет. Боюсь, что уже не вернутся.
— М-мать… — из темноты возник рядовой Куценко. — Позови взводного.
Куценко сказал «есть» и пошел за Палишкой. Через минуту тот появился, зевая и потягиваясь — тоже успел давнуть медведя.
— Сергей, пойди с товарищем старшим лейтенантом и осмотри склон. Там вроде было какое-то шевеление. Баев, Куценко, всем — готовность номер один. Увижу, что дрыхнете — поубиваю.
Верещагин пошел обратно, на свою позицию, Палишко двинулся за ним. Глебу показалось, что спецназовец хочет напоследок что-то сказать. Показалось.
Прошло десять минут — Палишко вернулся.
— Понты гонит спецназ, — сказал он, пролезая в БМД к Глебу. — Никто там не шевелится.
И в этот миг воздух рассек тонкий противный вой, который Глеб слышал всего несколько раз в своей жизни, но спутать не мог ни с чем: так воет в полете мина. Потом был взрыв, за ним второй, третий, четвертый — беляки начали минометный обстрел.
В ответ с позиций спецназовцев ударил пулемет. Молотил он по склону Кемаль-Эгерека, но наобум лазаря, с целью скорее вызвать беляков на ответный автоматный огонь и заставить обнаружить свои позиции, чем реально поразить кого-то. Стреляли спецназовцы недолго.
Глеб понял свою и Верещагина фатальную ошибку. Боясь беляцких ПТУРов, способных с одного выстрела превратить БМД в печку-гриль для экипажа, они рассредоточили людей на склоне, в естественных укрытиях: за камнями, за мощным дорожным парапетом, за опорами эстакады — и сделал их уязвимыми для минометного огня. Баев, вслед за спецназовцами, начал палить в темноту из пушечки, и Глеб саданул его между лопаток, чтобы он прекратил дурно тратить снаряды: беляки вели навесной огонь из-за скального лобика. Нужно было подобрать всех, кто добежит до машин, и уматывать. Под прикрытием брони мины им были не страшны, разве что прямое попадание. Палишко тоже уже сообразил в чем дело — и развернул машину так, чтобы за БМД и парапетом можно было добраться до открытого люка. Сделав это, он выскочил в люк и, пригибаясь, побежал ко второй машине — отдать команду к отходу.
Это было бегство.
***
Верещагин догнал Кашука довольно скоро: тот двигался медленнее, чем Шэм. Сандыбеков был где-то впереди. Мины выли, громыхали взрывы, склон озарялся вспышками и приборы ночного видения сходили с ума — егеря ослепли бы, если бы их не сняли. Внизу, на мосту и на дороге, творился ад, и капитан Асмоловский был где-то в этом аду.
Поднявшись на скальный гребень, ведущий к телепередающему центру, Верещагин дал ополченцам команду прекратить пальбу — десантники уже ушли. Со скалы он видел, как БМД свернули к Чучельскому перевалу.
Не верилось: «Красный пароль» прозвучал и Крым вскинулся: так вскидывается из партера, из положения «лежа» борец с мощной шеей, уже почти придавленный к ковру лопатками.
— А ведь мы это сделали, господин капитан, — устало сказал Кашук.
— Ни хрена мы еще не сделали, — устало сказал Верещагин. — Коды прошли или нет? — мы не знаем. Карташов добрался или нет до Конька? — мы не знаем. Володька там жив или нет? — не знаем.
— Сейчас узнаем, — выдохнул Кашук. — О, Господи, и зачем я в это ввязался…
Он оступился и едва не загремел с обрыва — Верещагин, от души процитировав «Гётца фон Берлихингена», удержал его. Он тоже устал как пес, но торопился, а медленный темп Кашука его раздражал. Оставить осваговца топать в одиночку он тоже опасался — тот вполне мог еще раз оступиться, и уже с концами. Им нужно было попасть в аппаратную — перенастроить разговорники на волну Князя и узнать, что творится у хребта Конек. Напряжение этих дня и ночи далось ему дорого — сейчас словно все дрожало внутри, и это было некстати, рано расслабляться. И опять полезло в голову: где Тэмми? Что с ней? Ее прощальная эскапада была страшным потрясением — Верещагин даже как-то не сразу почувствовал боль от разрыва; так контуженный солдат не сразу чувствует, что ему оторвало ногу. Душа оглохла, ослепла и онемела, и вот на этом он продержался без малого сутки, а теперь начала накатывать такая тоска, что хоть с обрыва. В противоположность Кашуку, полагавшему, что самое сложное позади, Верещагин думал, что самое сложное впереди.
Они поднялись к телепередающему центру, перелезли через парапет. Шамиль и Дядя Том встретили хорошей вестью: Володька был все еще жив.
Еще через пятнадцать минут на площадку въехали три «Бовы» взвода ополченцев, и Верещагин тут же послал одну машину вниз, отвезти Козырева и тело Даничева в госпиталь. Потом он кинулся в аппаратную — Кашук наладил связь.
Берлиани не отвечал, зато ответил Сидорук. Он сообщил, что бой у Конька уже закончился, но что-то не так: красных было слишком мало.
Артем, полный беспокойства, еще раз вызвал Берлиани — и на этот раз Георгий ответил.
— Князь, что у вас там?
— У нас там? — Капитан морпехов был в бешенстве. — У нас там комендантская рота 61-го парашютно-десантного полка! Ты понимаешь, что случилось, да?
Верещагин понимал, и ему сделалось тошно. Засада, которую готовили Георгий и Карташов, сорвалась из-за того, что на войне случается сплошь и рядом: из-за идиотской случайности.
…Комендантская рота, чья низкая боеспособность делала ее, скорее, обузой, чем подспорьем, была отправлена Лебедем по трассе еще до того, как белые вышибли батальон из Ялты. В темноте и без карт рота совершенно естественным образом заблудилась и свернула на север не на хребте Конек, а раньше — на Чучельском перевале. Если бы генерал Драчев догадался заехать на Роман-Кош и спросить у Верещагина дорогу, тот бы сказал ему, что первый поворот на север нужно пропустить, потому что он ведет в тупик: дорога упирается в ворота кордона «Олень», южный вход в Крымский национальный парк, где нет ни одной автомобильной дороги. Все частные шоссе-однорядки, расходящиеся оттуда, также ведут в никуда — к рассеянным в горах частным усадьбам. Сворачивать нужно именно на Коньке, откуда в Симферополь ведет Сараманский автобан.
Верещагин рассказал бы все это не из гуманизма (хотя и из него тоже — БМД роты везли раненых) и не из любви к советскому генералу, а просто чтобы избежать вот этаких сюрпризов. Ну, может быть, он еще сообщил бы по радио в аэромобильный полк, что в ближайшие два часа чуть ли не прямо через Аэро-Симфи проедет советский генерал, командир дивизии; но это уже не так принципиально.
Упершись в кордон «Олень», рота поняла, что заехала не туда, но выехать долго не решалась, боясь в темноте заехать к черту на рога. Решился один генерал: его машина развивала достаточную скорость для совершения некоторых проб и ошибок, и он уже заметил, что по гражданскому транспорту крымцы из ПТУРов не палят. Он вернулся на трассу и не рискнул еще раз свернуть на неизвестную дорожку за мостом через Узень, а доехал автобаном до самой Алушты и только там свернул по указателю на Симферополь.
Генерал въехал в Алушту с севера в тот самый момент, когда Карташов въехал туда с юга. Батальон Лебедя в это время еще находился на Никитском перевале, а комендантская рота — на развилке у шоссе. Командир роты старший лейтенант Шамотий был в колебаниях. Наконец, он эти колебания преодолел — рота повернула на восток и на маленькой скорости, чтобы не сковырнуться в темноте с горной дороги (одну машину так уже потеряли), потрусила к Коньку.
Когда начало светать, рота влетела прямо в засаду. Головная машина и следующая за ней были подорваны вместе с мостом, остальные машины корниловцы принялись расстреливать из ПТУРов и гранатометов. Сопротивления почти не было, чему Карташов и Берлиани немало удивились. Приняв сдачу у командира роты, они поняли свою ошибку и ужаснулись ей. Боеприпасы, время и эффект внезапности были потрачены фактически на безобидный обоз с ранеными, а за ними где-то на трассе — неизвестно где, между Коньком и Гурзуфским Седлом — обретался вооруженный, боеготовный и страшно злой десантный батальон.
— И предупрежденный, Гия, — севшим голосом добавил Верещагин. — Они теперь предупреждены. Не такие они дураки.
Берлиани прикусил губы. Гимназический курс латыни он помнил похуже, чем Верещагин, но пословица «Praemonitus — praemunitus» отложилась в памяти четко — не столько стараниями латиниста, сколько благодаря обаянию одного известного ирландского военврача и стратега.
— Мы сейчас рванем к вам, — сказал он.
— Рвите, — согласился Верещагин. — Чем быстрее, тем лучше. Потому что деваться им некуда кроме как сюда.
— Уходите, — быстро сказал Князь. — Хрен с ними, с помехами, делайте ноги.
— Ты знаешь, Князь… Уже поздно.
***
Здесь был перекресток трех дорог. По одной они приехали. Вторая, как доложили посланные разведчики, вела в никуда. Третья прямо-таки просилась, чтобы они поехали по ней. Аккуратный указатель возвещал: «Изобильное». Дорога огибала горушку, забегала в Алушту и быстрой рекой автобана текла в Симферополь. Все это было так заманчиво, что майор ничего хорошего не ждал. Ждал он только одного: рассвета, чтобы хоть тут оказаться с беляками на равных.
Глеб догнал батальон на Чучельском перевале и рассказал майору, как их выбили минометным огнем с Гурзуфского Седла и что спецназовцы, скорее всего, погибли или же попали в плен.
— Не нравится мне это, — вслух сказал майор.
Глебу это нравилось еще меньше.
Капитан Асмоловский и старший лейтенант Говоров, заступивший на место убитого Деева, ждали следующей его реплики.
— Что скажете, ребята? — спросил майор.
— А чего тут думать, ехать в Изобильное, больше-то деваться некуда. На пятках сидят.
Глеб покачал головой.
— Товарищ майор, это скверно выглядит. Я почти ничего не понимаю и соображаю плохо, но с нами как будто играют.
— Заманивают, значит… — Майор оглянулся. — Интересно, кто… И куда… И зачем…
— А выход какой, товарищ капитан? — спросил Говоров. — Ну, вот куда нам деваться, если даже нас заманивают?
— Значит, так, — подытожил майор. — Без разведки — никуда. Васюк! Отбери человек пять. Пусть поднимутся во-он на ту гору. — Майор глянул на карту. — На Черную. А мы их здесь подождем.
Ждали. Спали, кто не стоял в карауле, перевязывали раненых, бегали к найденному поблизости ручью за водой, перекусывали чем у кого было. Глеб не устоял перед соблазном поспать еще немного. Когда его разбудили, было уже почти светло.
Разведчики вернулись и доложили: у хребта Конек только что был бой. В беляцкую засаду угодил какой-то небольшой отряд, по всему судя — остатки заплутавшей комендантской роты. Белых, по прикидкам Васюка, было не больше двух рот. Значит, столько же осталось в Ялте и закупоривают перевалы. Майор уже знал, что такое штурмовать Никитский перевал — и знал, чего ждать на Коньке. Он хотел было уже отдать приказ на выдвижение к Изобильному, но тут Глеб буквально сорвал слова с его языка.
— Товарищ майор!
Лебедь встретился с ним глазами — лицо капитана было бледно.
— Товарищ майор… — сказал он. — Я только что подумал… Это ведь и радиостанция тоже… Можно было бы пробиться сквозь помехи… А они даже не предложили…
— Кто про что, а шелудивый про баню… — зло сказал Лебедь.
— Слушайте! — Асмоловский схватил его за рукав. — Дураки мы! Боже, какие мы дураки! Кто ставит помехи?
— Самолеты РЭБ, — пожал плечами Говоров.
— Какие самолеты? Где ты видел самолеты? Где ты их слышал? Наши патрулируют небо, какие тут могут быть самолеты? Ну, подумайте же вы! Напрягите свои мозги! Они же накрыли нас минометом с первых же выстрелов — кто корректировал огонь?
— М-м! — Лебедь треснул себя кулаком по лбу. — Глеб, ты молодец, а я долбоеб.
— Все мы долбоебы, — беспощадно признал Глеб.
— Так что? — заерзал Говоров.
— Поворачиваем! — Майор принял решение.
***
Бежать действительно было поздно: красные перекрыли бы въезд на серпантин к Роман-Кош раньше, чем два «Бовы» резервистов спустились по нему. Для прямого столкновения транспортеры было непригодны, так что пробиться Верещагин и Мухамметдинов тоже не рассчитывали. Оставалось одно: как можно быстрее закрепиться на вершине и держаться до подхода своих. И это было бы вполне осуществимо, не будь недостатка в боеприпасах и в людях. Верещагин физически не мог прикрыть весь периметр, оставалось положиться на свойства рельефа местности: крутой обрыв, прикрывающий левый фланг и тыл.
Небо серело, но в горах еще все было черно. Стонала глухим тяжелым стоном земля, растревоженная траками БМД, и сердца дрожали от предощущения будущего страха и злости. Войны могут быть более или менее грязными, более или менее кровавыми, более или менее безобразными, и много здесь накручено — политика, экономика, национальные амбиции и личные качества полководцев, техника и организация, пропаганда и агитация, но в конечном счете все сводится к первобытному: вот ты и вот я, и попробуй ты взять мою жизнь, а я попробую ее не отдать и взять твою, и здесь, где мы сцепимся, воя от ужаса и ярости, уже не важно, кто из нас прав, а кто — еще правее, мы выясняем вечный мужской вопрос: кого и почему жизнь любит больше…
***
Глеб отобрал три десятка ребят, которые не спекутся — да нет, никто из десантников бы не спекся, преодолев бегом почти километр по сорокаградусному склону — но Глебу нужны были такие, у которых даже дыхание не собьется, чтобы после этого броска вступить в драку.
И когда беляки ответят на огонь АГС, когда лобовая атака свяжет их боем, Глебовы тридцать человек скажут свое слово. Они траверсируют крутой склон над дорогой, выберутся на площадку, в тыл к белякам, и вступят в рукопашную. Пусть их благородия сами понюхают, каково оно — драться с невидимым, вездесущим, неизвестно откуда взявшимся противником. Пусть нажрутся грязи. Пусть посмотрят, мать их, что такое десант…
Глебу остогадело быть отступающим и обороняющимся. К черту. Теперь он будет нападать сам. Теперь он посчитается с крымцами за все. И ответит, наконец, на свой проклятый вопрос. Потому что если ответ «нет», то он найдет тело спецназовского старлея где-то на этих камнях. А если «да»…
Капитан Асмоловский не знал, какой ответ ему понравится меньше.
Добежав до края обрыва, над которым стремилась в небо ажурная стальная башня, Асмоловский подал знак: ложись! Ближе, не выдав себя шумом, подойти было невозможно. А когда внизу начнется стрельба, белякам будет некогда прислушиваться.
…Так, пулеметное гнездо на вышке они сохранили. Правильно, позиция хорошая, простреливается почти весь склон… Бинокль в предутренней мгле — как мертвому припарка. Это туман или облака? Если вы не знаете, чай это или кофе, то какая вам разница? Большая, господа офицеры. Если эта хрень — туман, с первыми лучами солнца она рассеется. А если облака — нет.
Что это за темные пятна? Машины… Сколько? Две… Считай, взвод. Три пулемета, один — на вышке. А минометы, гиены войны, кошмар этой ночи? Нет, вроде не видно их задранных к небу рыл. Или он ошибается? Нельзя ему ошибаться…
Казалось, что никогда не кончатся минуты между исчезновением в дымке посланного к комбату с результатами разведки рядового и началом далекой, хорошо слышной в тумане стрельбы.
О! Пошла писать губерния: оживилась вышка, затарахтели пулеметы на машинах… Фонтанчики взметенной земли вырастают рядочками, словно кто морковку сажает: АГСы пошли в ход. На них ответили минометным огнем. Глеб прислушался — один. Да, точно, один миномет. Значит, тот самый, что гасил нас. А, заткнулся один из пулеметов… Получи, фашист, гранату!
— Пошли, ребята! — сказал он.
Страшновато, когда под ногами обрыв, и камешки, стронутые ботинком, растворяются во мгле раньше, чем ты слышишь далекий стук… Да ладно, ребята, ничего страшного, какие-то там шестьдесят градусов, всего двадцать метров влево, пройти — что помочиться… Вот она, сваренная из труб оградка, вмурованная в гранит скалы, вот я перебрасываю через нее ногу и чувствую всем своим бренным телом несуразную свою огромность и беззащитность перед лицом пулемета, который, по счастью, нацелен не в меня и исправно молотит в сторону, прямо противоположную той, откуда пришли мы…
Пробежка… Здание передающего центра… Уф, есть, «мертвая зона» достигнута! Следующий! Пошел, пошел, пошел!
Т-твою мать!
Баева успели срезать, едва он ногу перенес через забор. Глеб высунулся из-за угла, поднял автомат, нажал на спуск: жрите, сволочи!
Перебежка, угол гаража, барабанная дробь пуль, попадающих в стальную площадку… Не пробиваются толстые железные листы, но плотность огня хорошая, и хрен вы развернете пулемет, гаврики! Хрен вы поднимете башку, хрен вы вообще что сделаете, потому что Степцов и Зурабов уже тарахтят ботинками по ступеням вверх, и падает убитым второй номер, а пулеметчик, видя, что дело кисло, бросает пулемет и начинает отстреливаться, тоже наматывая пролет за пролетом, затрудняя стрельбу что Прохорову, сажающему с вершины горы, что преследователям, а потом и вовсе швыряет свой автоматик вниз — патроны кончились у нас, жалость-то какая! — и продолжает лезть наверх, словно это ему поможет… Уж больно быстро он лезет, что твой орангутанг, и не по лестнице, а по наружным фермам, «волчьим ходом», красивым и техничным… Еще один скалолаз… Но что там с ним будет — уже плевать, главное — пулемет заткнулся и беляки со своих оборонительных позиций уже бегут сюда — пока что просто узнать, что случилось, а вот трах-тах-тах! — и нет друга ситного, и нет у вас здесь тыла, братцы, один сплошной фронт!
Бежите? Бегите, ребятишки!
Глеб подал знак — все назад! По укрытиям!
Все попрятались.
…И тогда под ноги первому из бегущих он швырнул гранату…
«Ба-бах!» оказался значительно громче, чем Глеб ожидал…
***
Старший унтер Сандыбеков, собираясь, ха-ха, на дело, взял да и сунул в карман альпинистский карабин. Он не знал, зачем вообще взял на Роман-Кош свое скалолазное снаряжение. Теперь он понял — так подсказал сам Аллах. Бросив свой пулемет, отстреливаясь от наступающих, он бежал вверх по решетчатым ступенькам телевышки. У него остался один путь к отступлению: вверх. Задержался лишь на миг: «закрыл за собой дверь». Теперь у него было ровно тридцать секунд — с того момента, когда он утопил стерженек детонатора в массе пластиковой взрывчатки и сорвал предохранитель, и до взрыва.
Выпустив последние патроны, он перекинул автомат за спину, перепрыгнул с лестницы на железные фермы и полез по ним вверх — правильнее будет сказать «пошел», ибо Шэм передвигался по вертикали быстрее, чем иной человек — по ровной земле. Если бы не пули, попадание которых в металл рождает в нем протяжный звук и слегка нервирует, если бы не реальная опасность взрыва, это лазание вообще было бы детской забавой.
Сегодня днем, распределяя взрывчатку по крепежным болтам, они с Хиксом проявили, скорее, скупость, чем щедрость. Им совершенно не нужно было своротить вышку — достаточно как следует пугнуть тех, кто попытается влезть на нее — на тот случай, если дела пойдут совсем плохо…
Если они переборщили со взрывчаткой…
Если он не успеет добраться до верха и защелкнуть карабин на тросе…
Если… Ой, мама! Пятьдесят метров вниз — падать будет больно…
Парень на вершине горы едва не задел очередью по ногам… Одиночными стреляй, кретин! Нет, учиться тебе уже поздно…
Брезентовая тесьма плотно обхватывает руку… Страшно! А вдруг он все-таки разобьется?
Лязг карабина о сталь, щелчок…
И взрыв!
Молния блеснула внизу, звуки перестали существовать, вышка содрогнулась, Шэм сорвался и полетел вниз, заскользил по тросу на петле карабина, отчаянно пытаясь развернуться лицом по направлению движения: на такой скорости приложись спиной, не сумей самортизировать ногами — конец!
Сейчас пригодился бы опыт прыжков с парашютом… жаль, взять его негде…
Развернулся он в последнюю секунду перед столкновением, принял удар на ноги… Бисмалла!
Так, если этот парень наверху не отвлекся на взрыв и не принял это скольжение за падение, то он просто перегнется через край и снимет неудачливого Тарзана пулей… В сторону! Бегом! Ноги болят, ш-шайт, как болят ушибленные ноги!
Он побежал к гаражу, где уже все было приготовлено: вышибли окно вместе с рамой, закрепили веревку за трубу и прицепили жюмар с петлей. В систему влезать-вылезать будет некогда, остается петля — по старинке…
Убедившись, что все правильно и на месте, Шамиль достал «беретту» и кинулся наружу — снять с убитого десантника подсумок с патронами и взять его автомат. Кто-то должен был теперь прикрывать отступление к гаражу.
***
Глеб посмотрел наверх и ужаснулся…
Беляки заминировали вышку. Заряд рассчитали точно: сама вышка уцелела, но площадку, где был пулемет и куда — Господи! — поднимались Зурабов и Степцов, — ее сорвало напрочь. Теперь она валялась внизу, скрученная, а лестница, крепившаяся к ней одним краем, жутко ходила вверх-вниз, как нелепые гигантские качели. Обоих рядовых разбросало кусочками в радиусе сорока метров от вышки. Пулемет зашвырнуло почти до линии вражеских сочлененных транспортеров.
А все три белогвардейские машины уже горели, и белогвардейцы бежали сюда, и будет у нас тут сейчас не легкий бой, а тяжелая битва…
Глеб Асмоловский не знал, один он остался в живых или есть еще кто-то. Кто-то стреляет — значит, кто-то есть, никого не видно, значит, все в укрытии, стало быть, набегающих беляков можно угостить еще одной гранатой, а чем их угощать дальше — неясно, патроны в АК закончились. И он бросил еще одну гранату, и кто не успел упасть до взрыва — я не виноват, а сам опять нырнул за угол, перебросил «калаш» за спину и вытащил пистолет. Цель — добежать от гаража до административного корпуса. Программа-минимум. Вперед!
На Верещагина он налетел почти сразу же. Не сразу, правда, узнал: просто взял на прицел крымца, тоже перебрасывающего автомат на спину, — ха, патроны кончились! — и тут крымец посмотрел ему в глаза…
Он выстрелил. Подавив в себе изумление, потрясение, вину, оставив один гнев, он выстрелил. Выпустил пулю в свое преданное доверие.
Но слишком много времени — десятую долю секунды! — Глеб затратил на то, чтобы забыть лицо противника. За это время беляк слитным движением, виденным ранее только в кино про ковбоев, выдернул из кобуры шпалер и бабахнул, не целясь, навскидку…
Пуля толкнула Асмоловского — словно кувалдой в грудь; он упал на одно колено и все-таки выстрелил… Хотел выстрелить еще, но рука не слушалась. Странно, но боль казалась вполне терпимой, он выносил ее без стона или крика, но тем не менее она висела на плече жерновом и гнула к земле все ниже, и ниже, а этот говнюк, не размениваясь на второй выстрел, пнул ногой и выбил «макар», заодно опрокинув противника наземь, перешагнул через него и исчез в застлавшей глаза черноте…
***
Верещагин очень хотел бы, чтоб здесь, в гараже, куда их загнали в конце концов красные, оказался Лучников. Чтобы великий теоретик Общей Судьбы послушал, как кричит человек с оторванной ногой, понюхал, как воняет пороховая гарь, и посмотрел, как выглядят разбрызганные по стенке мозги.
Изначально не было шансов. Потому что советские десантники приняли единственно верное решение в этой ситуации: отвлечение пулеметного огня на атакующих под прикрытием БМД, обход, удар в спину. Это разом сводило на «нет» все преимущества крымских егерей в позиции и вооружении. Отчаянная схватка закончилась тем, что их отбросили с позиций. Все три «Бовы» разнесли гранатами и ПТУРами. Егеря отступили вверх по склону. И их встретили… наверняка автором идеи был Глеб, все здесь рассмотревший… У него уже не спросишь. Хотя замысел в общих чертах удался. Будь у них здесь больше минометов… Тогда можно было бы оставить тыл не на Шэма с заряжающим, а хотя бы на отделение. Можно было бы отразить нападение пулеметным огнем. Ах, как растравляет душу сослагательное наклонение…
Верещагин отбросил пустой магазин, вставил новый, приложился к узкому окну — чем не бойница — и выстрелил по пятнисто-зеленой фигурке, высунувшейся из-за здания генераторной. Фигурка исчезла. Убит? Ранен? Скорее всего, просто убрался.
Интересно, успеют они спуститься, прежде чем всех разнесут гранатами?
Кашук закрылся в аппаратной, и последний, обрезав веревку, должен будет пробиться к нему. За бронированной дверью, возможно, удастся просидеть нужное время. Дьявол! Теперь красные закрепятся здесь и продержатся до морковкиных заговен… Интересно, они уже сообразили, в чем тут дело? Вполне возможно. Среди них есть люди, способные складывать два и два.
Если судить по Глебу…
…Верещагин успел раньше. Кристобаль Хозевич любил успевать раньше… Посмеемся вместе, Глеб, мы ведь оба любим Стругацких… Все дело в том, друзья мои, что Арт уже больше двенадцати часов готовился выстрелить в капитана Асмоловского и знал, что сделает это, если течение боя закрутит их в одном водовороте… А Глеб, если и готовился к чему-то подобному, то имел на это значительно меньше времени.
Но, тем не менее, тоже выстрелил. Уже отброшенный пулей, нажал на триггер, а потом упал, и Артем выбил у него пистолет ногой, перешагнул через его тело и подбежал к Томилину, который истекал кровью и истек, пока Артем донес его до гаража…
Он включил «уоки».
— Вершина вызывает базовый лагерь. Гия, вы скоро?
— Арт, мы летим! Продержитесь еще полчасика!
— Не выйдет. Нет, сколько сможем — продержимся… Патроны вышли. Мы попробуем уйти. Но на всякий случай — прощай.
— Арт!!!
— Прощай, Князь. — Он переключил рычажок. — Кашук! Этим приказом я отменяю все последующие. Вы открываете дверь только мне или одному из офицеров капитана Карташова, и только если наши возьмут гору. Вы поняли?
— Да, сэр…
— Прощайте. — Артем взял рацию за антенну, размахнулся и ударил ею о стенку.
В гараже теперь оставалось трое — Верещагин, Шэм и никитский резервист Ваизов. Должен был остаться один.
— Сэр, — тяжело дыша, просипел Ваизов. — Будем тянуть спички с младшим унтером, кто останется?
— Никаких спичек: младший унтер вас спускает, остаюсь я.
— Сэр! — протестующе крикнул Шамиль.
— Отставить разговоры! Кроме меня, Кашук никого в аппаратную не пустит.
— А если они вскроют аппаратную?!
— Они не убьют нас. Кого угодно — но не нас.
— Кто вам это сказал?
— Ты со мной препираться будешь? — рыкнул Верещагин. — Хочешь спасти мою голову — скорее приведи помощь! Вперед!
Шамиль плюнул на пол и бросил Ваизову конец веревки — обвязаться. Сам вернулся к бойнице.
Времени было очень мало.
С дороги долетел звук взрыва, над обрывом вскинулось пламя и облако дыма — это горящего «Бову» попытались спихнуть с дороги и активировали детонатор очередной пластиковой мины. Востоков на эту дрянь не поскупился… У них было еще минут десять.
Ваизов обвязался веревкой, Шамиль перекинул ее через вбитый в стену крюк для фонаря и начал протравливать — достаточно быстро, чтобы скольжение рядового не превратилось в падение. Верещагин отстреливался теперь один, но перемещался от окна к окну — трюк старый, но довольно эффективный.
— Сэр! — крик прозвучал ему в спину. Шамиль стоял у окна, держась за веревку. Глаза у него были отчаянные. Он, как и Верещагин, мог спуститься за секунды, на одном жюмаре. — Сэр, давайте вы.
— Пошел! — крикнул Артем.
Шамиль выругался сквозь зубы и выбросился в окно.
Настало время выметаться и Верещагину — последняя автоматная обойма расстреляна, а от административного корпуса он будет отрезан, едва на площадку въедет первая БМД. Шамиль был уже внизу — самому Артему этого времени хватило бы спуститься три раза. Он отцепил карабин — тот рыбкой сверкнул в проеме окна и исчез. Артем остался в гараже один против всех. У него была «беретта» и был «стечкин», и было примерно полминуты на то, чтобы пробиться в административный корпус.
Он перекрестился, взял по пистолету в каждую руку и кинулся наружу.
Площадка простреливалась уже насквозь, пули щербили бетон за спиной капитана — он упал на живот и пополз… И наткнулся на какое-то препятствие. И понял, что это — Глеб. Капитан Асмоловский, которого он думал, что убил. Под Глебом натекла лужа крови. Он дергался и хрипел, и Арт знал, почему — кровь скапливалась в плевральной полости и не давала дышать. Нужен был дренаж, и быстро — счет шел на секунды. На те самые секунды, за которые Артем рассчитывал добежать до аппаратной.
Он проклял все на свете, подхватил Асмоловского за подмышки и поволок к гаражу. По ним не стреляли. Артем измазался в крови, пока дотащил раненого до гаража. Он очень надеялся, что его видели — это давало хоть какие-то гарантии на то, что красные предложат сдачу вместо того, чтобы забросать гранатами.
— Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, — Верещагин разрезал на десантнике комбез и тельник. — Factorem coeli et terrae, visibilium omnium, et invisibilium.
Обычно он молился по-русски, но сейчас латынь, холодная и чистая, как горная вода, успокаивала бешено колотящееся сердце. Делай, что должен, и будь что будет. Он обтер рану салфеткой и разорвал зубами пакет с дренажной системой.
— …Et in unum Dominum Jesum Christum, Filium Dei unigenitum, et ex Patre natum ante omnia saecula…
Руки тряслись. Верещагин весь собрался в кулак, чтобы сделать все правильно. Он с десяток раз проделывал эту нехитрую операцию с резиновой куклой, но — это было совсем иначе. Тут не подкрашенная водичка, а кровь, и настоящие, а не пластиковые ребра ходят ходуном…
— …Deum de Deo, lumen de lumine, Deum verum de Deo vero. Genitum, non factum, consubstantialem Patri per quem omnia facta sunt…
Слух донес рокот БМД, нарастающий, переходящий в рев — он уже не слышал собственных слов.
— …Qui propter nos homines, et propter nostram salutem, descendit de coelis. Et incarnatus est de Spiritu Sancto ex Maria Virgine; et homo factus est.
Перевязка. Он проверил, как плотно держится на ране полиэтиленовая пленка, наложил пакет и перехватил бинтом…
— …Crucifixus etiam pro nobis, sub Pontio Pilato passus, et sepultus est…
Едва он закончил, как руки заходили ходуном. Пот заливал глаза. Он попробовал вытереть лоб — и размазал кровь Глеба по своему лицу.
Хриплое, сбивчивое и судорожное дыхание раненого выровнялось. Асмоловский дышал и жил.
— Et resurrexit tertia die, secundum Scripturas. Et ascendit in coelum; sedet at dexteram Patris…
Звук моторов стих, зато площадка наполнилась выкриками и топотом ботинок. К гаражу пока никто не подходил — боялись стрельбы. Артем не мог сдвинуться с места, не мог поднять руки — казалось, все силы его оставили. Теперь, в относительной тишине собственный шепот казался ему оглушительно громким.
— Et iterum venturus est cum gloria, judicare vivos et mortuos; cujus regni non erit finis. Et in unum Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem; qui ex Patre Filioque procedit…
Страх появился позже, когда немного отпустила усталость. В тот момент страха не было — было просто сомнение относительно своей способности встать и что-то сделать. Он чувствовал себя оловянным болваном на морозе: тронь — рассыплешься.
От него больше ничего не зависело. Почти ничего — собственная жизнь.
— …Qui cum Patri et Filio simul adoratur et conglorificatur; qui locutus est per prophetas.
Через полчаса здесь будет Карташов. А красные через какое-то время окажутся в той же ситуации, в которой были корниловцы: три патрона на шесть человек.
«Но что может произойти за эти полчаса? Как минимум, они захотят узнать, где наши и сколько их. Как минимум».
— In unam sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam…
— Эй, беляки! Сколько вас там? Выходите и сдавайтесь, считаем до трех, потом кидаем гранату. Раз!
— Отставить! Отставить, Васюк, я сказал! Там капитан!
«Целых два».
— …Confiteor unum baptismam in remissionem pecatorum. — Верещагин поднялся с колен. — Expecto resurrectionem mortuorum, et vitam venturi saeculi. — Отстегнул пояс с кобурой и ножом, бросил его за дверь, шагнул в дверной проем. — Amen.
Под десятком прицелов он повернулся и встал лицом к стене. Собственные руки показались ему невыносимо тяжелыми, а чужие, быстро обшарившие тело, — отвратительно огромными.
— Лицом, — сказал майор.
Верещагин повернулся к Лебедю лицом. Выдержал стальной жесткости взгляд.
— Ах, сука… — сказал за спиной майора Палишко. — Ну и сука…
— Сними шлем, — медленно и спокойно проговорил Лебедь.
Трое заскочили в гараж, вынесли Глеба.
— Это ты перевязал его? — спросил майор.
— Я его и подстрелил. — Артем не собирался покупать себе прощение.
Ветер звенел в растяжках и фермах телевышки.
Майор сделал шаг вперед и поднял нож. Артему стоило некоторого усилия не шевельнуться, когда лезвие скользнуло по подбородочному ремню.
— Сними каску, — повторил майор.
Артем снял каску, бросил ее на плитку. В плечи, в локти и запястья, выворачивая руки за спину, тут же вцепились.
— Так куда же подевался наш доблестный спецназ? — спросил майор, — Или ты на полставки? Сегодня — спецназовец, завтра — врангелевец?
— Корниловец, — поправил Артем.
— Добро, корниловец. Да, я ж забыл, ты еще и альпинист… И швец, и жнец, и в дуду игрец. Что ж ты здесь делаешь, альпинист?
— Я здесь живу, товарищ майор. В этой стране.
Лебедь расстегнул кобуру.
— Сволочь. — Его рубленое, топорное лицо наконец-то дрогнуло. — Ты с Глебкой пил, песни пел, а настал час — пулю в него всадил. Вы здесь только так и умеете: из-за угла, исподтишка…
Верещагин ухмыльнулся.
— Мы еще и не так умеем. Знаешь, кто вышвырнул тебя из Ялты, как бродягу из бардака? Резервисты, нафталинные вояки, которые берут в руки винтовку дважды в месяц. Воюйте и дальше так, мне это нравится.
Майор выдернул из кобуры «кольт» и ткнул стволом пленнику в подбородок.
— Скажи еще что-нибудь, — почти прошептал он.
Верещагин с трудом унимал дрожь.
— Мать твоя шлюха, — процедил он.
Щелчок предохранителя заглушил все остальные звуки во вселенной.
Потом изнурительно длилась одна секунда. Ох, и люфт у «кольта» на триггере… Стреляй! Да стреляй же ты, сволочь, сил нет это терпеть!
А потом майор опустил пистолет.
— Легкой смерти ищешь? — спросил он. — Вот тебе, — «кольт» обозначил на левой руке майора отрезок до середины плеча. — Выкупил я тебя на корню, капитан Верещагин. Дурак, думаешь я пальцем деланный? Это ведь вы с самого вечера засирали эфир помехами, так? Ну вот, теперь ты, если хочешь жить, помехи уберешь.
— Товарищ майор, если бы меня не держали за руки, я бы тебе показал то же самое. А так придется сказать на словах: хер тебе, понял? Меня зовут Артемий Верещагин, мой личный номер 197845/XD, и на этом вся наша любовь заканчивается.
— Посмотрим, посмотрим. — Майор отступил на шаг. — Палишко, дай ему как следует. Шеломом по алейхему.
Палишко поднял шлем, взял его за кромку и с размаху, с разворотом корпуса ударил им Верещагина по лицу. Тот повис на руках у десантников, теряя сознание.
