Часть вторая
Арсений Челышев

Арсений пришел с работы и увидел: в коридоре брошены вещи Настюхи. Ее сумка, рюкзак… В душе шевельнулось теплое чувство. Она приехала!… Она наконец вернулась с чертовой катрановой ловли!

«Настька!» – радостно прокричал он на всю квартиру. Но никто ему не ответил. Квартира была пуста и тиха.

Арсений прямо в ботинках прошел на кухню. На столе, где они обычно оставляли записочки друг другу, лежал накорябанный наспех листок:

Радость в сердце Арсения сменилась досадой и разочарованием…

…Настя возвратилась домой в тот день очень поздно, за полночь. Лицо – умученное, со следами слез. На его вопрос: «Что случилось?» – дернула плечом, ушла в комнату. Сеня, как дурак, последовал за ней.

Настя остановилась у кроватки сына.

Смотрела на спящего Коленьку. Смотрела и плакала.

– Что случилось? – переспросил Арсений, по-прежнему заботливо.

Он ожидал совсем иной встречи с невенчанной любимой женой. Она пропадала почти целую неделю. Он скучал по ней – и ревновал. Ревновал ее к городу. И свой город – к ней.

Ведь Настя была в его родном городе. Портовом, южном, горячем городе, полном пижонствующих охламонов.

На катранов она, видите ли, охотилась.

И вот, после недели разлуки, Настя к нему не то что на шею не кинулась – даже не поцеловала.

Стояла и почему-то плакала.

Арсений подошел к ней, погладил по плечу.

– Эжен погиб, – тихо, одними губами проговорила Настя.

Сеня не смог сдержать глупо-торжествующей улыбки.

Она, хоть и стояла к нему спиной, похоже, эту ухмылочку заметила. Передернулась.

– Ну что ж, – произнес Арсений. – Теперь мы сможем по-настоящему пожениться.

– И это все, что ты хочешь мне сказать? – обернулась Настя к нему. Ее лицо исказилось – кажется, даже от ненависти.

– А что я, спрашивается, должен тебе сказать? Выразить глубокие соболезнования?

Она промолчала, отвернулась.

– Я что – должен скорбеть по человеку, который тебя у меня отнял? – накалялся он. – Который завладел тобой – причем обманом? И жил с тобой все те годы, пока я сидел?… Ну что ж, если ты настаиваешь: я тебе сочувствую. Если ты так хочешь.

– Ох, Сеня! – выдохнула она и обернулась к нему. – Он погиб в автокатастрофе. Сгорел. Сгорел в машине. За границей.

– Да, сочувствую. Такой смерти и врагу не пожелаешь, – покачал он головой. – Мне жаль. Правда…

Она вдруг бросилась к нему. Обняла. Спрятала лицо на его плече.

– Они допрашивали меня. По-настоящему допрашивали.

– Кто? – изумился он.

– Они сказали, что они коллеги Эжена. Товарищи его якобы по работе. Будто они из МИДа. Но они совсем не из МИДа. Это точно были люди из контрразведки. Или из КГБ.

– С чего ты взяла?

– Я знаю.

– Ну ладно: допрашивали, – легкомысленно сказал Арсений. Тепло ее тела хмелило его. – Подумаешь. Кого из нас не допрашивали.

– Сеня!… Они все хотели знать! Все!… И про меня. И про него. И – про тебя.

– Работа у них такая, – легкомысленно ухмыльнулся Арсений.

– И у меня создалось впечатление, что они и так очень многое знают… Про нас с тобой, например…

– Ну и бог им в помощь… А когда похороны?

Пусть это было не по-христиански, но Арсений вдруг почувствовал дикий приступ радости.

Эжен умер. Теперь никто не стоял между ним и Настей. Теперь она действительно принадлежала только ему одному.

– Не знаю… Его привезут. Завтра. В цинковом гро… – ее голос сорвался, но она закончила сквозь слезы, – …гробу.

И Настя горько заплакала.

Арсений обнял ее. Отнял ее руки от лица.

Стал осторожно, утешающе, целовать щеки, соленые от слез.

Сперва она отталкивала его. Отворачивала голову. Потом вдруг ответила на его поцелуй.

Арсений тихонько повлек ее к дивану.

…То был изумительный секс. Пожалуй, самый яркий в его жизни.

Любовь – с женщиной, когда-то принадлежащей врагу. Теперь – мертвому врагу.

…На похороны Эжена Настя отправилась одна.

И мать ее на похороны тоже не пошла. Она, Ирина Егоровна, была в те дни уже совсем плоха…

Естественно, присутствовала на тризне когдатошняя репетиторша Арсения и Насти – мать Эжена, Настина свекровь. Она рыдала, обняв наглухо запаянный цинковый гроб с телом сына. Вечером, после похорон и тризны, Настя вернулась домой поздно и изрядно пьяненькая. На расспросы не отвечала, быстро сорвала с себя одежду и улеглась спать… Даже к кроватке Николеньки не подошла…

…После возвращения из Южнороссийска и гибели Эжена, с поздней весны по август девяностого года, Настя нечасто бывала дома. Практически каждый день после своей работы в издательстве она мчалась на Большую Бронную к матери.

Арсению приходилось самому забирать Коленьку из садика. Потом – кормить его, играть с ним, рассказывать ему сказки, укладывать спать…

Настя возвращалась, когда сынуля видел уже десятый сон. Первое время она пыталась рассказывать Арсению: как там мать; как действует на нее новоявленное катрановое лекарство. Однако едва она начинала разговор на эту тему, Арсений вставал и демонстративно выходил.

Не мог он слышать ни слова про Ирину Егоровну.

Посему довольно скоро Настя научилась держать свои переживания при себе…

В июле девяностого Арсений съездил в отпуск в свой родной Южнороссийск. Взял с собой малыша Николеньку.

Настя умолила его: заодно привезти с юга катрановый настой для матери.

И хоть июль был совсем не акульим сезоном, Сеня четырежды выходил в море вместе с дедом Киром. Раз даже Николеньку с собой в лодку брали – да тот укачался…

Они с дедом Киром наловили изрядное количество мелких черноморских акулок. И в итоге привезли катрановый настой в Москву.

Тогда в первый раз мелькнула у Арсения мысль: «А не слишком ли большую власть забрала надо мной Настя? Не слишком ли часто я иду у нее на поводу?»

Получается, что он, Арсений, по примеру Насти, всех прощает. Даже тех, кому прощения быть не может… И помогает своим врагам. Ирине Егоровне, например… Ведь он ее, по сути, пытается спасти… И пусть делает это не по собственному желанию, а по просьбе Насти, но… Раз помогает – значит, прощает ее…

Семья, размышлял Арсений, – тоже своего рода государство. Кто-то один в паре – власть. Правит семьей. Руководит ею…

А второй из пары – народ. Он подчиняется, даже если сам не осознает этого. А когда вдруг понимает, что на самом деле находится в подчинении, невольно начинает задумываться о революции…

Да, революции всегда начинаются с того, что народ начинает размышлять о своем положении…

Как советский народ, которому всего несколько лет назад разрешили думать о власти и о собственном месте в жизни… И люди задумались и заговорили всерьез, и из-за этого в воздухе в Москве носится предчувствие революции…

Вызреет ли эта революция?

И произойдет ли революция в их семье? Изменится ли власть – и в гигантском Союзе, и в маленьком государстве, состоящем из Арсения, Насти и Николеньки?

Будет ли бунт? И удастся ли он? Или власть пресечет попытку бунта в корне?

Или, может, все кончится распадом? И Настя с Арсением разбегутся в разные стороны? И их семья – та же держава! – рассыплется?

Ведь идет же к своему распаду великий Советский Союз…

Об этом осенью девяностого года размышлял Арсений. Он считал себя тогда очень одиноким. Работа, а потом – дом… И на работе не задержаться, с коллегами не попить – не потолковать: надо бежать в садик забирать ребенка – Настя все вечера у матери… А Арсению приходится выполнять роль няньки…

Да еще быт дурацкий засасывал. Засасывал, словно хищный цветок.

Почти все хозяйство было на нем. И главной проблемой стали магазины – потому что от «мидовского» распределителя Настю после гибели Эжена с превеликим удовольствием открепили.

А в обычных магазинах не было ничего.

Куриными яйцами, к примеру, торговали прямо с грузовиков. Выстраивалась очередь часа на три. Если вдруг выбрасывали подсолнечное масло – давали по литру в руки, народ стоял часа по четыре.

Вареную колбасу перестали есть даже дворовые кошки. Говорили, что ее делают из туалетной бумаги – впрочем, туалетной бумаги тоже в продаже не было.

Водку давали по талонам. Сыра и сливочного масла не достанешь нигде, ни за какие деньги. За разливным молоком, чтобы Коленьке сварить кашку, Арсений ходил в полседьмого утра в бочку, привозимую к кинотеатру «Новороссийск» из подмосковного совхоза – опять-таки выстаивал очередищу…

Одно спасало – на работу, в «Советскую промышленность», привозили заказы. Привозили и к Насте, в ее издательство, и к болеющей теще – из ее министерства. Ирина Егоровна почти не ела – большую часть продуктов отдавала дочери. Благодаря заказам семья разживалась костистым мясом. А иногда, если очень повезет, даже синюшной курицей, шпротами или консервированным лососем.

Иногда Арсений нахально шел через подсобку к директору продуктового магазина. Демонстрировал бордовое удостоверение с золотыми буквами «Советская промышленность» и требовал «любой еды». Ему формировали «заказ»: творог, кефир, рис, селедку в оберточной бумаге…

В общем – жили. Пока – жили. И надеялись – неизвестно на что…

…А однажды, уже в начале октября девяностого, Настя вернулась по обыкновению поздно – но донельзя довольная. Рот до ушей.

– Мы спасли ее! – крикнула она с порога.

– Что? Кого? – не понял Арсений.

Он только что уложил сына и, впервые за сегодняшний день, дорвался до машинки. Назавтра надо было сдавать в «Советскую промышленность» статью – о Днепропетровском трубном заводе, перешедшем на аренду.

– У мамы – все хорошо! – ликующе воскликнула Настя. – Мы только что с ней были в Онкоцентре. На осмотре. Все потрясены. Лечащий врач говорит: он никогда ничего подобного не видел…

В сей торжественный момент Арсений скептически хмыкнул. Но Настя была настолько рада, что даже не заметила его скепсиса. Она восторженно продолжала:

– Представляешь, даже кровь у нее – в норме!… И никаких следов метастазов. Нигде!… И опухоль – рассосалась. Понимаешь ты – рассосалась! Никаких следов!…

Сеня был ошарашен.

Он уже свыкся с мыслью о неизбежной смерти Ирины Егоровны. Он считал про себя, что ее безвременная, в сорок три года, гибель окажется справедливым божьим наказанием за все то зло, что она совершила. Он не верил ни в какие чудеса – в том числе и в катрановое лекарство.

Арсений не сомневался, что Ирина Егоровна скоро умрет. И даже порой совсем не по-христиански сожалел, что смерть ее не будет слишком мучительной.

Он до сих пор ненавидел Ирину Егоровну. И ему было за что ее ненавидеть.

И хотя Сеня ловил катранов в Черном море, и подстраховывал Настю в домашнем хозяйстве, и сидел с сыном – все это он делал совсем не для Ирины Егоровны. Он делал это только ради Насти.

Ради Насти, казалось ему, он вообще готов пойти на что угодно.

А по поводу смертельной болезни тещи ему порой приходили в голову соблазнительные мысли…

Скоро Ирина Егоровна умрет. И после ее кончины Настя станет единственной наследницей прекрасной квартиры на Большой Бронной… И, значит, они наконец заживут по-человечески. Придет конец их скитаниям по съемным квартирам, из милости оставленным друзьями, уехавшими за бугор. А ведь Насте в наследство отойдет еще и прекрасная дача… И новая машина Ирины Егоровны – вишневая «девятка»…

При виде сияющего Настиного лица Арсений постарался выдавить улыбку:

– Выздоровела? Ну, поздравляю…

Настя покружилась по комнате, сделала даже несколько «па» – из давно забытых танцев.

– Сеня, Сенечка! Это же твой катран ее спас! Наш катран!

Затормошила его.

– Мы спасли ее, понимаешь? Мы!

– Ну я-то тут при чем? – хмуро ответствовал Арсений.

– Ну, хорошо… Я ее спасла. Я плюс твой катран. И твой дед… Он прав был, твой дедуля, твой Николай Арсеньич!… Ты понимаешь? Его лекарство действительно работает!… Ох, давай поедем в Южнороссийск!… Я хочу на могиле его побывать. Поклониться. Цветов твоему деду принесу, целую охапку. Он ведь, кажется, розы любил?

– Да, – вздохнул Арсений. – Розы.

– Слушай, Сенька, – предложила Настя, – давай водки выпьем! Водка у нас в доме есть?

– Водка-то есть, – усмехнулся Сеня. – А ты уверена, что все это – ну, то, что врачи сказали, – правда? Что это у твоей матушки не временная ремиссия?

– Н-да, понятно… – протянула Настя. – Ясно, мой миленький, ты не очень-то рад… Но вот тебе – нет! Нет, нет и нет!… Это не ремиссия! Это – выздоровление!… Хотя они, врачи, конечно, осторожны. Ничего прямо не говорят. Но я же видела: у них прямо глаза на лоб полезли. Мать осматривать пол-Онкоцентра сбежалось… А ее врач лечащий – между прочим, доктор наук, профессор – мне сказал: «Вам повезло, – говорит, – исключительно. Это, – говорит, – все равно, что „Волгу“ в лотерею выиграть. Подобный случай – уникальный. Один на сто тысяч».

– И ты ему про катран рассказала?

– Да нет, ну что ты! Катран – это только наша тайна. Моя, твоя да деда Киры.

– А теперь – и матери твоей, – ухмыльнулся Арсений.

– Да ладно тебе! Пошли, пошли же водку пить! – затормошила его Настя. – А что – может, и шампанского выпьем? Ту бутылочку, что помнишь, у тебя в заказе была? И мы ее на Новый год приберегли?

…И они распили шампанское, а потом еще водочки выпили – и Настя в ту ночь любила его, и оказалась в любви такой раскованной, мощной… Сильной, ласковой, хищной… Известие о том, что мать будет жить, кажется, возбудило и расслабило ее на полную катушку – как несколькими месяцами раньше взволновало Арсения известие о смерти Эжена…

Подле жизни и смерти секс был оказывается особенно хорош.

Чистой воды экзистенциализм…

Впрочем, им с Настей в тот год вообще любилось особенно хорошо. Они не искали новых наслаждений – но новые ощущения испытывали едва ли не каждый раз, как только оказывались в постели…

А потом все сломалось. Пошло наперекосяк.

Интересно, с чего это началось? Каким был первый камешек, что упал на гроб их любви?

Может, все началось тогда, в середине октября девяностого года? Недели через две после удивительного известия о неслыханном выздоровлении Ирины Егоровны?

Тогда Арсений и Настя поздней ночью, с пятницы на субботу, сидели на кухне и разговаривали.

Да, если уж выбирать какую-то точку отсчета, то не тогда ли все началось?

…Арсений и Настя. Время – за полночь. Кухня в их временной квартире. Оба в халатах, умиротворенные после недавней близости.

Они – за столом, а на столе – редчайшие для Советского Союза продукты: литровая бутылка виски «Джонни Уокер – ред лейбл». Две пачки «Мальборо». Это богатство привез из Парижа какой-то выездной знакомый Ирины Егоровны – шишка из КГБ чуть ли не в генеральском чине. Он, похоже, неровно дышал к теще.

А Ирина Егоровна теперь, после чудесного исцеления, надышаться не могла на свою ненаглядную девочку. На доченьку, спасшую ей жизнь. Она готова была сделать для нее все что угодно – не говоря уж о такой малости: передарить виски и сигареты, купленные выездным генералом в парижском «дьюти фри».

И вот теперь Настя и Сеня кайфовали. Настоящее буржуазное разложение. Секс, виски, «Мальборо»… Николенька спит глубочайшим сном, а завтра на работу не идти – выходной… И даже в стаканах с виски лед побрякивал, приготовленный Настей в холодильнике «Снайге»…

Именно тогда Сеня и высказал свою идею. Брякнул совсем не с бухты-барахты. Он эту идею долго вынашивал. Обдумывал, пытался обсчитывать. И вот теперь наконец решил поделиться с Настей.

Осторожно зашел издалека:

– Как самочувствие Ирины Егоровны?

– С каких это пор тебя стало интересовать ее самочувствие? – фыркнула Настя.

– Меня интересует, вправду ли она излечилась. Да еще с помощью рецепта моего деда.

– Хочешь знать мое мнение?… Да, – безапелляционно заявила Настя. – Она исцелилась.

Арсений удовлетворенно кивнул. Но Настя продолжила:

– А с помощью катрана ли? Я не знаю. И да – и, наверно, нет… Может, она вылечилась оттого, что ее пыталась спасти я. И в какой-то степени – даже ты. А раз мы пытались ее спасти – значит, мы с тобой ее простили… И эта мысль дала ей силы жить.

– Я ее, – сухо сказал Арсений, – не прощал.

– Хорошо: пусть ее простила только я… Я ведь ее гораздо лучше узнала за эти несколько месяцев… Гораздо лучше, чем за всю прошлую жизнь… И я ее очень хорошо поняла…

Арсений слушал – и не прерывал, хотя планировал поговорить совсем о другом.

– Знаешь, – продолжала Настя, – ведь ее, мать, всю жизнь все только использовали… И папочка мой использовал, Эдик этот из стройотряда, и Эжен… И, наверное, другие мужчины… И даже, как выяснилось, мой дед – Егор Ильич… А саму ее вряд ли кто любил. И она тоже никого не любила… И вот наконец, когда она была на самом краю, кто-то о ней стал заботиться… А она этого даже не ожидала… О ней стала заботиться я, несмотря на то что мать принесла мне столько горя и зла… И это… Это ее всю перевернуло. И она… Она выздоровела…

– Лечение рака с помощью психотерапии, – ернически проговорил Арсений. – Браво. До такого даже Кашпировский не додумался.

Настя пожала плечами, отхлебнула из бокала с виски.

– А может, и в самом деле твой катран помог, – сказала она.

Арсений удовлетворенно полуприкрыл глаза. Именно такого признания он исподволь и добивался.

– Я сегодня был в парикмахерской на Лесной – ну, той, что около ДК Зуева… – поменял он тему (однако сделал это не случайно, а совершенно намеренно).

– Я заметила, – улыбнулась Настя. – Хорошую стрижечку тебе сделали…

– …Но я не об этом, – продолжил Сеня. – Так вот. Там, в холле, открыли кооперативное кафе. Прикинь, чашечка кофе стоит пятьдесят копеек…

– И ты, конечно же, выпил…

– Естественно. Где еще в Москве можно попить настоящего кофе, из турки!…

– У нас дома. В твоем прекраснейшем исполнении.

– Спасибо за комплимент. Однако прошу тебя, женщина, не перебивать мужчину, когда он излагает свои мысли… Так вот: я прикинул себестоимость той чашки. Затраты – три копейки на кофе, на копейку сахар. Еще плюс – вода, газ и зарплата продавщицы. Все равно больше гривенника за порцию не получается… А продают они ее за полтинник. Прикинь, какая прибыль. Пятьсот процентов!

– Ну, ты еще забыл, что они дают взятки – в райисполком, в санэпидстанцию… Платят рэкетирам с паяльниками…

– Да не в этом дело! – поморщился Арсений. – Я к тому веду, что весь народ, который чего-то умеет или хочет делать, сейчас зашевелился. Кооперативы вон открывают. Кафе, совместные предприятия, даже банки. Вон возьми Артема Тарасова. Он миллионы зарабатывает!…

– Так ты что, хочешь кооперативное кафе открыть? – улыбнулась Настя. – Или банк?

– Да, хочу. Но не банк. И не кафе… Бизнес, моя дорогая, нужно строить на том, что ты умеешь делать.

– Но ты и так, по-моему, делаешь деньги. И как раз на том, что умеешь. Печатаешь свою скрытую рекламу по газетам – а тебе за это артисты и другие богачи платят.

– Это все чепуха, мелочи. Рано или поздно – через годик-другой – в газетах спохватятся. Создадут отделы рекламы. Приберут эти деньги к рукам. Я останусь не у дел.

– Меня твой заработок устраивает.

– Не в том дело, – поморщился Арсений.

Побрякал льдом в стакане, долил себе виски.

– Я к тому, что если сейчас начать (как говорит Горбачев) или начать свое дело – причем правильно начать, – можно будет уже через год ворочать миллионами.

– И что ты предлагаешь?… Открыть свою газету?…

– А что, неплохая идея… Если газета будет какая-нибудь такая, – он повертел в воздухе пальцами, – сексуальненькая…

– Ну да, и будешь использовать меня в качестве натурщицы.

Настя, расшалившись, обнажила из-под халата плечо и грудь.

– Гожусь? – проворковала она игриво.

– О-о, не искушай меня без нужды. Ты сбиваешь меня с мысли.

– Ну так давай, сбивайся, – откровенно предложила она. – И пойдем в кроватку.

…Позже, не раз вспоминая этот эпизод, Арсений многажды жалел: ну почему он не обнял тогда Настю? И не замял разговор о бизнесе – чтобы никогда больше к нему не возвращаться? А ведь мог бы… И Настена тогда, возможно, навсегда осталась бы с ним. И была бы сейчас рядом: такая же, как той ночью, желающая и желанная…

Но тогда, в октябре девяностого, Арсений в ответ на откровенное предложение Насти лишь яростно помотал головой.

– Нет!… Мы никуда не пойдем! Пока. Я хочу договорить – раз уж начал.

– Ну конечно, – усмехнулась Настя и вернула халат на место. – Как не остановить будущего бизона, так не остановить поющего Кобзона… Так же не остановить мужчину, вдруг начавшего говорить!…

– Прошу заметить, милая моя: я говорю о деньгах. А это главное, что интересует женщин.

– Не всех, – улыбнулась Настя. – Советских женщин больше интересует рост производительности труда в масштабах СССР. А также целый ряд других вопросов. Где, к примеру, купить колготки. И масла…

– Ну, сливочного масла ты сейчас нигде не купишь… Но это, дорогая, все пройдет. Перестройка дурацкая кончится. За пятьсот дней, или там за тысячу дней… И в Союзе – тоже все будет… Как где-нибудь в Австрии или Финляндии… И начнется у нас, как и на проклятом Западе, нехватка одной-единственной вещи – денег. А все остальное – будет.

– Только вот жить в это время прекрасное не доведется ни мне ни тебе… – вздохнула Настя.

– Ладно. – Сеня пристукнул бокалом по столу. – Вернемся к нашим баранам. А именно: к кооперативщикам, миллионерам и другим бизнесменам.

– Ты хочешь стать одним из них…

– Да, хочу. Но я не собираюсь открывать газету или частное издательство (а что, кстати, частное издательство – тоже неплохая идея!)…

– Издательство с газетой нельзя, – перебила Настя. – Ты бумаги не достанешь. Все фонды расписаны.

– Это я-то, со своими связями в «Совпромышленности», бумаги не достану?… Да я, если хочешь знать, с самим министром лесной промышленности на дружеской ноге!… Но я не об этом. К черту газету! К черту издательство!… Я хочу открыть медицинский кооператив.

– Ты?! – Настя засмеялась. – А ты что, гинеколог, что ли?…

Арсения слегка уязвил ее смех. Однако он спокойно продолжил, побалтывая в стакане золотисто-коричневым виски:

– Я хочу лечить людей нашим катрановым настоем.

– Ты?!

– Да что ты все тыкаешь?! «Ты, ты?!» Да, я! – Сеня начал горячиться. – Кто, в конце концов, придумал этот рецепт? Мой дед! А кто получил первые результаты? Он же, Николай Арсеньич!… А кто сейчас, в наши дни, этот рецепт испытал – и успешно?… Ты испытала – моя жена. И испытала, между прочим, на моей же теще… Так почему бы нам не продолжить славное дело?… Почему бы не лечить не одну только твою мать – но и других?… Ведь этот рецепт – реальная вещь! Реальная!… Это ведь тебе не Кашпировский!…

Он сменил тон и замогильным голосом передразнил гремевшего на всю страну психотерапевта:

– «Вы засыпаете, и у вас начинают расти волосы… Затягиваются раны… Исчезают послеоперационные швы и коллоидные рубцы… Ровно в пять часов вы проснетесь от звонка своего внутреннего будильника…»

Настя расхохоталась – Сенька пародировал очень похоже.

Воодушевленный, он вскочил, сделал пару шагов по кухне и продолжил:

– Наш катран – это ведь не Кашпировский! Это не Алан Чумак с его шарлатанством! С заряженным его телеэкраном!… Ведь мой дед после войны людей излечивал!… И твоя мать сейчас чудесно исцелилась!… Значит, будут излечиваться и другие!… Те, кто уже потерял надежду. Кто уже к смерти приготовился… Ладно, пусть не все выздоровеют – особенно на первых порах. Но ведь будут, будут же вылечиваться!… И платить за это, значит, будут! Мне платить!… Нам!

– Вот что тебе важно… – грустно улыбнулась Настя. – «Платить…»

– И это – тоже! – Азартно прокричал Арсений. – Тоже немаловажно!… Ну а может быть, катран наш – это то самое лекарство от рака, о котором миллионы людей мечтают?… Может, нам за него Нобелевская премия светит?… Давай, соглашайся – беру в соавторы!…

– Ох, Сеня, Сеня… – покачала головой Настя, глядя на него, как на дитятку неразумного. – Да как же ты будешь этим заниматься? Ты что, врач? Ты об этом ужасе, о раке этом, даже представления никакого не имеешь!…

– Будет у нас и врач, – убежденно сказал Арсений. – И врача какого-нибудь найдем. И возьмем в долю. А что делать? Без врача нам, конечно же, не обойтись. Он будет осуществлять медицинское руководство. А мы с тобой – идейное.

– Сенька, Сенька… – вздохнула Настя. – Ты взрослый человек… Тебе двадцать пять лет… Ты столько всего уже в своей жизни перенес… А рассуждаешь как ребенок… И предлагаешь какую-то авантюру. Аферу настоящую… «Лекарство от рака, Нобелевская премия, миллионы…» – передразнила она его. – Смешно прямо слушать. Как Николенька маленький…

– Да?! – возмутился Арсений. Ему показался оскорбительным ее покровительственный тон. – Значит, лучше сидеть, извини меня, на заднице – и ничего не делать?! Ждать, когда тебе все судьба принесет, на блюдечке с голубой каемочкой? Бояться всяких трудностей, препон и новых идей?… Очень удобная позиция! Очень столичная! Очень мажорская!

– Хорошо. Пусть я мажорка. Да, я привыкла, что мне все подают на блюдечке. Но то, что предлагаешь ты – настоящий бред!

– Вот как? – холодно-оскорблено поднял брови Арсений.

– Да, да! Натуральный бред!

– Ну и пусть! Ну и ладно! – совсем по-детски закричал Арсений. – Ну и сиди тут на кухне, пей и ешь подачки с барского, «цэковского» стола! А я сам займусь этим! Без тебя!… Все равно от тебя, с твоими мажорскими замашками, в любом деле – толку ноль!

Арсений схватил со стола сигарету, вылетел из кухни.

Побежал на балкон, в сырую туманную осень – остыть, покурить, подумать…

А когда он, вооруженный новыми аргументами в их незаконченном споре, снова вернулся на кухню, оказалось, что Насти там нет.

Арсений заглянул в комнату. Настя уже спала, мирно свернувшись калачиком. Арсений прислушался к ее дыханию – и в самом деле спит. Будить ее, чтобы пытаться доспорить, показалось ему глупо, и он снова отправился на кухню – выпить последнюю порцию виски…

…Может, ему не стоило тогда прерывать разговор на обиде, на полуслове? Может, надо было договорить с Настей, доспорить?… Хотя бы даже разбудить ее? И достичь «консенсуса» (популярное тогда слово, запущенное во всесоюзный оборот Горбачевым)?

Может, и так.

Да только…

Арсений хорошо усвоил истину, изо всех сил муссировавшуюся в перестроечные времена: история не имеет сослагательного наклонения. Он усвоил эту истину не применительно к историческим процессам, а к собственной жизни. И потому старался жить по правилам, как заповедал ему дед Николай Арсеньич, отсидевший девять лет в сталинских лагерях. Тот модернизировал уголовный принцип: «не верь, не бойся, не проси» – в свой собственный девиз, звучавший так: «не завидуй, не жалей и не проси». Николай Арсеньевич никогда в своей жизни никому и ничему не завидовал, никого ни о чем не просил – и ни о чем не жалел.

Вот и Арсений тоже старался никому не завидовать и никого ни о чем не просить. И никогда ни о чем, в его жизни происшедшем, не жалеть…

И даже о том, что тогда не сумел договориться с Настей. Что не хватило у него мудрости и терпения…

А две недели спустя после того памятного ночного разговора с Настей он встречался у памятника Свердлова с нужным ему человеком.

Памятник располагался в двух шагах от редакции «Советской промышленности». Друзья по редакции, кстати, и вывели Арсения на этого парня.

Рандеву состоялось в семь часов вечера у огромных сапог чугунного председателя ВЦИКа. Здесь почему-то обычно собирались московские глухонемые.

Парень сам узнал его. Подошел, представился:

– Меня зовут Иван. Фамилия моя – Тау. Отчество – Маркович.

– Странное сочетание, – улыбнулся Арсений.

Он сразу почувствовал к новому знакомцу неизъяснимую симпатию.

– Имя и национальность у меня – от матери, а фамилия и отчество – от отца, – пояснил тот без тени смущения перед «проклятым национальным вопросом», юмористически поблескивая стеклышками крошечных очков. И добавил, столь же самоиронично: – Полукровки обычно получаются умные и красивые. Ну и я вышел красивый – в отца. И умный – в мать.

Своей самоиронией Иван Тау здорово расположил к себе Арсения: он любил людей, умевших посмеяться над собой.

Красавцем Иван Тау был весьма относительным. Все в его лице казалось вылепленным чрезмерно: щеки, надбровные дуги, губы, нос… Арсению сразу вспомнилось чье-то (он не помнил чье – кажется, Маяковского) описание Пастернака: «Он похож одновременно на араба и на его коня». А его новый приятель был схож одновременно и с верблюдом, и с бедуином.

Иван выглядел лет на семь старше Сени.

Ему, стало быть, уже минуло тридцать.

Тау был врачом. Он закончил ординатуру, но диссертацию пока не защитил. И специализировался в онкологии. Работал в одном из московских онкологических диспансеров.

Вот почему именно с ним Арсений встретился в один из вечеров в конце октября девяностого года.

Арсений повел нового приятеля в ресторан «Центральный» на улице Горького. У входа, как обычно, толкалась очереденка. Прикормленный Арсением швейцар пустил их. Однако все без исключения столики оказались заняты.

В Москве тех времен была нехватка всего – кроме денег. А рестораны являлись единственным местом в столице, где счастливчики могли отведать такие деликатесы, как сыр, ветчину или даже икру.

В «Центральном» Арсения хорошо знали. Именно здесь он растрачивал (с Настей, а чаще без нее) свои «левые» гонорары. На чаевые обычно не скупился. Поэтому и теперь специально для него откуда-то принесли и поставили отдельный столик. Расположили его в закутке за бархатной портьерой, отделявшей кухню от зала. Застелили скатертью, принесли водку и закуски.

С кухни доносился чад и деловые выкрики официантов: «Столичный» – два раза, ассорти рыбное – три раза!» С противоположной стороны, из зала, из-за бархатной портьеры тянуло табачищем и ансамбль заводил свое: «Путана, путана, путана, огни отелей так заманчиво горят!…»

Внимание, коим Арсений оказался окружен в ресторане, произвело должное впечатление на гостя.

– Я тебя пригласил – и я банкую, – перекричал Арсений грохот музыкантов. Тау согласно кивнул.

Когда они выпили по третьей и закусили белорыбицей, Арсений придвинул свой стул поближе к новому знакомцу и стал излагать суть дела.

Он поделился своей идеей о медицинском кооперативе. Привел, в качестве доказательства, несколько случаев из дедовой практики (умолчав о том, что произошли они свыше сорока лет назад). Рассказал историю о чудесном исцелении Ирины Егоровны. Разумеется, он не посвятил Тау в то, из каких ингредиентов состоял его фамильный рецепт. Однако заверил:

– Лекарство действенное, я зуб даю.

Иван слушал серьезно, посматривая на Арсения поверх крошечных очков. Когда тот закончил свою вдохновенную речь, ничего не сказал.

Затем вдруг произнес не относящийся к делу витиеватый грузинский тост. Выпил водки, стал нажимать на салат. Но все это время, Арсений мог поклясться, в мозгу Ивана шла напряженная работа.

Наконец Тау произнес:

– Работает твое лекарство или нет – дело десятое. А нарубить на этом «капусты» можно.

Разлил из графинчика водку и добавил:

– Вот за это и выпьем.

Они чокнулись, и Арсений понял, что Тау уже согласился работать с ним, – и обрадовался. Иван был ему симпатичен.

А еще через минуту Иван четкими штрихами нарисовал перед Арсением механизм их будущего дела. Система выглядела простой и ясной. Тау, как понял Арсений, оказался парнем головастым.

– Будем лечить только амбулаторных больных, – сразу же постановил Иван. – Никаких стационаров. Слишком сложно и хлопотно. Больные будут получать стандартный курс лечения. А те, кто заплатит, вдобавок к нему получат твой препарат. Будем браться только за тех, у кого диагностирована первая или вторая стадия заболевания. Ну, в крайнем случае, максимум – третья. Чтобы – в любом случае, действует твоя микстура или нет, – у нас был шанс на то, что больной выздоровеет. Это для того, чтобы слава о нашем целительстве передавалась из уст в уста. Чтобы народ о нас заговорил. На этом, на молве народной, всякие Кашпировские, Джуны и Чумаки и держатся…

Тау тонко улыбнулся, блеснул очечками.

– Как мы будем организовывать работу? – Перекрикивая ансамбль, спросил Арсений. – Зарегистрируем кооператив?

Иван предложил:

– Проведем это дело как одно из направлений центра НТТМ. Есть у меня один такой на примете. Центр научно-технического творчества молодежи при Южном РК ВЛКСМ… Ты, я надеюсь, комсомолец?

– Нет.

– Нет?! Почему?

– Исключен. Восстанавливаться не стал.

– Ого! За что, если не секрет?

– Долго рассказывать.

– Ладно. Не рассказывай. Но ты хотя бы – молодежь?

– В каком смысле?

– Как «в каком»? – удивился Тау. – До тридцати пяти лет считается в Союзе – молодежь. Ты что, не знал?… Молодой специалист, молодой писатель, молодой ученый.

– Обижаешь, начальник, – криво усмехнулся Арсений. – Мне всего-то четвертной.

– Да?! – искренне удивился Тау. И добавил, усмехнувшись: – А выглядишь на все двадцать шесть.

– Жизнь была тяжелая.

– Ладно, теперь она у тебя будет хорошая. Не легкая, заметь, но – хорошая. Я чувствую в твоей идее б-а-альшущий потенциал…

– Я, честно говоря, – тоже… А чем твои центры НТТМ лучше кооперативов?

– О!… Это прекрасная кормушка для комсомольских пиздриков салонежных. Налогов – ноль. Если кто берется проверять, нас всегда первый секретарь прикроет – если не райкома партии, то райкома комсомола… Если секретаря подкармливать, конечно… У меня среди энтэтээмщиков полно знакомых… Ходорковский с его «Менатепом» тоже, кстати, из НТТМа вышел… А я для НТТМа по всем параметрам подхожу. Молодежь – раз. Молодой ученый – два. Десятый год пишу диссертацию.

– Теперь напишешь, – легкомысленно пообещал слегка захмелевший Сеня.

– Как говорит одна моя знакомая парашютистка, – усмехнулся Тау, – лучше деньгами… Кстати, я, вдобавок, являюсь молодым коммунистом.

– Ты?!

– А что? Надо было партбилет сжечь?… Я еще, извините, не Ельцин и не Марк Захаров, чтобы партбилетами бросаться… Ладно. Рыг-ламент!… Итак, постановляем. Я беру на себя организацию лечебного процесса. Ты – обеспечиваешь бесперебойную поставку своего лекарства. Как будем делить прибыль?

– Я предлагаю пополам, – пожал плечами Арсений.

– Эт-та благородно. Приятно иметь дело с человеком широкой души… Другой бы стал спорить, а я вот соглашусь… Так, что еще? Нам нужен бухгалтер, он же кассир. Аккуратная женщина, лучше молодая. У тебя есть такая на примете?

– Почему именно молодая? – улыбнулся Арсений.

Он подумал было о Насте, но потом решил, что она все равно откажется: с ее-то скептическим отношением к его затее.

– Молодая считает быстрее. И глазу приятнее.

– Нет, пожалуй, такой у меня нет.

Этим ответом Арсений окончательно отсекал Настю от затеянного им дела.

– Тогда я найду, – кивнул Тау. – И еще надо решить два вопроса. Во-первых, как быть с рэкетом?

– А рэкет у нас тоже будет?

– Где есть деньги – там будет и рэкет, – пожал плечами Иван. – А куда приходит рэкет – там, значит, имеются деньги… Диалектика. Единство и борьба противоположностей.

– Рэкет я беру на себя, – легкомысленно бросил Арсений. И погладил левой рукой татуировку на правой кисти. Между большим и указательным пальцами у него было вытатуировано пять точек: четыре образовывали вершины квадрата, а пятая находилась в центре.

Тау заметил этот жест. И попросил, совсем по-уголовному:

– Объясни.

Арсений знал из своего лагерного опыта: любая татуировка имеет глубокий смысл. Каждую ее носитель должен уметь объяснить. Иначе в камере или на зоне ему не поздоровится. Он пожал плечами:

– Вокруг меня вышки, а я – посредине.

– Понятно, почему человек с такими знаниями – не член Коммунистического Союза Молодежи… – усмехнулся Тау. – Заметано. Значитца, людей с паяльниками ты берешь на себя… И еще один вопрос. Реклама.

– А реклама тоже необходима?

– Аск! – вскричал Иван в старом хипповском стиле (то есть: «Спрашиваешь!»). – Реклама – двигатель торговли!

В этот момент стало видно, что Тау уже изрядно поднабрался. Немудрено: они одолели за разговорами полулитровый графинчик водочки.

Была половина одиннадцатого. Ресторан плавно плыл к закрытию. Из кухонного буфета кричали: «Официанты! На водку не разбегайтесь!…»

– Ну, – улыбнулся Арсений, – рекламу я тоже беру на себя.