Арсений в очередной раз убедился: как зыбко все в его жизни. Как непрочно. Еще неделю назад у него было все: работа, деньги, дом, семья, сын.

Теперь – ни работы, ни жены, ни сына. Остались только деньги.

Но кому они нужны, эти деньги! Здесь, в СССР?! Что на них можно купить?! Ни квартиры, ни дома, ни машины, ни шмоток. Ни даже еды нормальной.

И, уж конечно же, нигде и ни за какие деньги не купишь ни уюта, ни ласки, ни семейного счастья. «Can't, – как пели „битлы“, – buy me love».

С какой-то дикой ностальгией он вспоминал, как почти год назад они переезжали вместе с Николенькой и Настей в эту квартиру…

Ностальгия и зависть – к самому себе тогдашнему – прямо-таки высасывали душу. Он вспоминал, как они тогда все вместе хохотали, дурачились, строили планы… А потом… Потом понеслось: смертельная болезнь тещи… Гибель Эжена… Дурацкая идея насчет катрана… Их медицинский центр… Пьянки, семейные раздоры… Все понеслось, завихрилось, сломалось… То есть пришло к своему логическому концу.

Насти у него больше нет. Нет и Николеньки.

На следующий день после их ссоры Настя, покуда он был на работе в медцентре, собрала свои вещи и съехала. Естественно, она забрала с собой и сына.

Гадать нечего, куда направилась Настя: конечно же, к мамаше. Больше некуда.

Съехала – и затаилась. Копит свою обиду, не звонит.

Ну и он ей звонить тоже не будет… Тем более туда. Куда угодно, может, набрался бы духу и позвонил. Да только не в квартиру на Большую Бронную, где хозяйкой – ненавистная Ирина Егоровна…

Так что его семейная жизнь, можно сказать, кончилась.

И на работу в «Катран-мед» Арсений теперь решил не ходить. Надоело. Надоело барахтаться.

Он позвонил Ваньке Тау. Сказал, что подхватил дикий грипп. Пусть Ванька там самостоятельно разбирается. Со всем: с наездами из Минздрава, пожаром, жалобами, ополоумевшими больными… Все равно ясно: медцентр закроют – не сегодня, так завтра. С этим покончено.

И навсегда.

А думать, что будет лично с ним, Арсением, дальше у него сейчас нет ни сил, ни желания.

Слава богу, не все так безнадежно. Бывали денечки и похуже. Сейчас у него есть крыша над головой. И – деньги.

А на деньги можно купить водки или вина. И немудрящей закуски: килек в томате, серого хлеба. А в стенке, принадлежащей уехавшему в Америку журналисту Черкасову, полно хороших книг…

Вот Арсений и валялся на кровати. Читал…

А у кровати стояла бутылочка кисло-сладкого болгарского вина «Монастырская изба». Он по случаю купил, с небольшой переплатой, целый ящик.

Пил прямо из горлышка, как ситро в детстве. От вина на душе становилось спокойней. Предательница Настька отъезжала куда-то в глубь сознания, съеживалась, почти растворялась. Боль от обиды и утраты утихала.

Когда бутылка у кровати пустела, Арсений шел на кухню и открывал новую. Штопор куда-то запропастился, и приходилось проталкивать пробку внутрь – карандашом или пальцем.

Приходил назад и снова ложился с книжечкой. Взялся было за Хемингуэя – но там слишком много было любви. Слишком напоминало все про Настю и их лучшие дни. Тогда он начал «Обыкновенную историю». В школе он ее не прочитал, а в университете не успел до нее добраться. Гончарова проходили вроде на третьем курсе, а его тогда уже выгнали. Правда, любовь в «Истории…» тоже была – но настолько старинная, словно невзаправдашняя. Вот он и читал, не спеша, Гончарова, попивал винцо. Порой откладывал книжку, засыпал, просыпался…

Утро, день, вечер и ночь как-то перепутались. Когда хотелось есть – Арсений выходил на кухню, хватал кильки прямо из банки.

Телефон не звонил. А может, он его отключил? Сеня плохо помнил.

Нет, наверное, все-таки не отключил, потому что однажды его разбудил телефонный звонок.

Несмотря на то, что он еле-еле проснулся, Арсению почему-то захотелось снять трубку, услышать человеческий голос.

Он не спеша встал, поковылял на кухню к аппарату. Пока дошел – телефон прозвонил, наверное, раз сто.

В квартире стояли сумерки – то ли зимний закат, то ли рассвет. Скорее, пожалуй, закат. Кто же станет звонить на рассвете? Такого, собаку, и пристрелить не жалко – не то что трубку брать.

Свет он включать не стал. От света сразу же глаза заболят.

– Алло… – проговорил Арсений в трубку.

Голос его не слушался. Язык еле ворочался в пересохшем рту. Казалось, он занимает все пространство от зубов до горла.

– При-иве-ет! – пропела сладенько женщина в трубке.

Арсений не понял, кто звонит. Знал только одно: это не Настя.

К сожалению, не Настя.

Он так и спросил-выдохнул:

– Кто?

– Это я-я-а!… – снова пропел кокетливый голос. – Предлагаешь девушке вечную любо-овь, – посмеялся голос, – а сам в кусты?…

– Не нужна мне… никакая любовь… – пробурчал он. Столь длинная фраза далась ему с громадным трудом.

– А мне нужна! – кокетливо засмеялась девица, и тут только Арсений наконец узнал, кто это. Это была Милка.

– Милка, ты? – прохрипел он.

– Слава богу! Ну наконец-то догадался! Штирлиц!… – развеселилась она.

– Чего… звонишь… – выдохнул он. После этой фразы сил у него совсем не оставалось, губы и язык распухли, и дико захотелось пить.

– Повидаться я с тобой хочу, – напрямик, весело провозгласила Милка. – У меня есть кое-что для тебя интере-есненькое… Давай, приглашай меня скорее в гости!…

Он молчал.

– Только не надо врать, что ты не один, – продолжала, посмеиваясь, Милка. – Я знаю: ты – один.

– Откуда?

– Разведка донесла… Ну, давай, диктуй мне адрес.

– Я… – пробормотал он. – Я слегка не в форме… Не до тебя…

– А мы тебя приведем в форму, – с задорными сексуальными интонациями пропела Милка. – Ну, давай, давай адрес!… Я тебе вку-усненького привезу-у…

«Какого черта? – подумал Арсений. – Какого черта она набивается?»

А потом вдруг возникла дрянная мыслишка: «А почему бы, собственно, нет? Почему бы не доказать Настюхе: свет клином на ней не сошелся? Почему бы и не Милка?… Наконец-то. Раз она сама набивается!»

– Ну, пиши… – ухмыльнулся он. Продиктовал адрес. Объяснить Милене, как дойти от метро, было выше его сил.

– Ну ладно. Жди, – пропела Милка. – Часиков в восемь к тебе приеду. Расскажу тебе кое-что.

– А щас…

– Что?

– Времени сколько? – прохрипел он.

Она расхохоталась.

– А день какой, помнишь?

Честно говоря, он и дня-то не помнил. Что февраль, помнил точно. Где-то конец февраля. А может, уже и март наступил?

– Сейчас четверть шестого, – смилостивилась наконец Милка. – Если тебе интересно: вечера. То есть: семнадцать – пятнадцать. А в восемь, или в двадцать ноль-ноль я буду у тебя. Запомнил? Запиши, а то забудешь!…

И она расхохоталась и положила трубку.