Глава 8
Таня
Тане снилось: ее испепеляет взор синих глаз. Огромных, страдающих... На нее, во сне, смотрел Стасик. Несчастный сын Холмогоровой. Колясочник. Одинокий, никчемный. Татьяна всегда стеснялась инвалидов. Ей было неудобно, что она – молодая и сильная, а они – непоправимо больны. Но сейчас вместо привычной неловкости на душе было тревожно. И еще почему-то хотелось: прижать это лицо с глазами цвета южного моря к своим губам... Ничего сексуального! Просто пожалеть. Поддержать.
Таня вздрогнула и проснулась. И увидела: сквозь незадернутые портьеры в спальню виден кусочек ярко-голубого неба. А на его фоне, контрастом, бледное лицо. И те же синие глаза, которые только что преследовали ее во сне.
Стасик. Его инвалидная коляска стоит вплотную к ее постели.
– Что... что ты тут делаешь? – хрипло пробормотала Татьяна.
И инстинктивно отодвинулась от него. В самый дальний уголок кровати.
А он, как всегда, молчал. Лишь смотрел – своим странным синим взором. Взглядом человека, не принадлежащего к миру нормальных...
Ну, знаете ли! Хотя Таня всегда старалась не обижать убогих, но этот перешел всякие границы. «Пошел вон!» – едва не вырвалось у нее. Это что же получается – у Стасика есть ключи от ее комнаты?!
– Как ты сюда попал? – строго спросила Татьяна. – У тебя есть ключ? Просто кивни, если «да».
Но тот, видно, совсем дурачок: даже не шевельнулся.
Девушка мельком взглянула на часы: одиннадцать утра. Холмогорова – ввиду Таниного ранения – милостиво позволила ей пропустить завтрак. И даже, если гостья пожелает, пообедать в спальне. Садовникова, дурочка, еще обрадовалась: хоть подобие частной жизни... И, едва хозяйка покинула ее комнату, провалилась в глубокий сон.
Только пока она расслаблялась, в ее спальню незваным гостем инвалид Стасик пожаловал. А она спит всегда голышом. И извращенец в коляске на нее, спящую, наверняка глазел и слюни пускал... Вот ведь гадство!
Выгнать его самой? Или бежать за Холмогоровой? В любом случае придется выбираться из постели, и убогому Стасику достанется лакомое зрелище – ее обнаженного стройного тела.
Проклятое семейство! Таня решительным жестом взялась за покрывало и вдруг услышала:
– Я отвернусь.
Голос глухой, неуверенный – будто человек год не разговаривал. Но не заикается. И не шепелявит.
Она в изумлении взглянула на молодого человека – и снова натянула покрывало до подбородка. А тот виновато опустил глаза и пробормотал:
– Я не должен был... Я виноват... Но дверь была не заперта, и я подумал... – Снова наградил ее восхитительным синим всполохом своих глаз и закончил: – Просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке.
– Ты... ты можешь говорить? – пробормотала Татьяна.
Вопрос получился идиотским. Лицо Стаса болезненно дернулось. Но он взял себя в руки и небрежно ответствовал:
– Могу. По-русски, по-английски, по-немецки. Еще – хинди и немного японский. Какой язык ты предпочитаешь?
– Извини, – тихо произнесла Таня.
– Нечего извиняться, – пожал плечами он. – Вы ж, нормальные, – горестно выделил он последнее слово, – как считаете? Раз инвалид, ходить не может – значит, обязательно и на голову повернутый. – Стас горько усмехнулся. – К тому же я действительно болен. Мне даже пенсия по инвалидности полагается.
Таня опустила глаза.
До чего странно... Инвалидов полагается жалеть. С ними все разговаривают мягко, но несколько свысока. Но Стас – какой-то нетипичный инвалид. Странные фантазии вдруг приходят в голову: как он вдруг встает из своего кресла, сжимает ее в объятиях...
«Таня, ты извращенка! – оборвала себя Садовникова. – К тому же Стасу лет двадцать с мелочью, а в мои годы с такими мальчишками просто стыдно. Да и какие могут быть объятия у человека, который передвигается в инвалидной коляске?»
Девушка украдкой взглянула на его руки. Выглядят вполне здоровыми, под рукавами футболки проступают бицепсы.
А Стасик виновато произнес:
– Мама говорит, я тебя спас... Это не так, конечно... Я просто был в саду, смотрел на закат. А потом тебя увидел. Ты была очень грустной и даже, кажется, плакала. А потом стала асаны делать... Из шивананды-йоги, да?
– Понятия не имею. – Тане вдруг стало весело. – Я йог начинающий. Сходила на пару занятий, что запомнила, иногда пытаюсь повторить.
– А я серьезно занимался. Кундалини, хатхой... И сам, по пособиям, и инструкторов мама привозила. Все думал, ходить научусь по-человечески. – Он вздохнул.
И снова у Тани вырвалось дурацкое:
– А ты что, совсем не можешь?
И снова он не подал виду, что вопрос ему тяжек. Лишь усмехнулся:
– Нормально – не могу. Только изображаю. Слышала, песня есть такая? «Ковыляй потихонечку...» У меня одна нога короче другой, поэтому по-человечески не получается, как ни старайся, – жестко закончил он.
Таня остро взглянула на парня:
– Но встать и идти сам ты можешь.
– Могу, – кивнул Стас. – Но зачем?
– Хотя бы затем, чтобы мать порадовалась, – пожала плечами Таня. – Она, по-моему, очень страдает из-за того, что ты в инвалидном кресле...
Синие глаза внезапно налились гневом:
– Ой, только не надо! Мать пожалела... Да ей абсолютно на меня наплевать, ей только бизнес интересен! Я ей только мешаю. Она, если б ты знала... она...
Таня обратилась в слух. Но Стасик внезапно умолк, и давить на него девушка не стала. Тихо произнесла:
– Я вообще-то давно хотела с тобой познакомиться. Еще тогда, в саду. А ты не стал со мной разговаривать.
– Не хотел. Тогда.
– А что сейчас изменилось?
Парень широко улыбнулся:
– Присмотрелся к тебе. И понял, что ты добрая. И красивая...
– А как ты присматривался? – усмехнулась Татьяна. – Подглядывал?
Он не смутился:
– Мне подглядывать проще. По крайней мере, никто не жалеет.
– А чего тебя жалеть? – улыбнулась девушка. – Молодой, красивый, богатый. Пять языков знаешь. По вечерам гуляешь в прекрасном личном саду... – И резко перевела разговор: – Ты видел, кто в меня стрелял?
– Я видел, откуда стреляли, – вздохнул Стас. – Метров с пятнадцати, из-за тополей. Гильзы нашли, они валялись там же. Но мать сказала, что обязательно охранников еще раз туда пошлет. Чтобы те все как следует осмотрели.
«Ага, – мелькнуло у Тани, – а сообщить в милицию Марине Евгеньевне и в голову не пришло. Ну, да, конечно, за что мне пятьдесят тысяч евро платить, как не за молчание?»
Но Стасик может оказаться кладезем информации. Если, конечно, его не спугнуть...
И Таня осторожно заговорила:
– Слушай, Стас... Бог с ним, с покушением. Все ведь со мной в порядке. Может, действительно, какой-то охотник сумасшедший...
– У нас в горах много дураков бродит, – согласился тот.
«Ага, дурак с гор проник в частный сад. Так я и поверила!» – не согласилась Таня. Но она хотела спросить о другом.
– У вас в доме, говорят, два года назад горничная погибла...
– Да, – не стал запираться парень, – Кирка. Кира Буренко.
Синие глаза смотрят беспечно – будто они о погоде разговаривают. И Таня тоже постаралась выдержать небрежный тон:
– А что с ней случилось?
– Мыла пол. Упала. Ударилась виском о камин, – заученно произнес Стасик.
Крепко же их всех Марина Евгеньевна натаскала!
– А уголовное дело тогда почему завели?
– А что, было уголовное дело? – вскинул свои глазищи инвалид. Совсем по-мальчишески шмыгнул носом и прибавил: – Я даже вообще про это не знал. Маман меня от травмирующих факторов оберегает.
– И еще, говорят, тело горничной было все в синяках, – не сдавалась Таня. – Похоже, девушку кто-то бил. Постоянно.
Она не сводила со Стасика глаз и увидела: в его прежде беспечном лице что-то дернулось. Но вслух он твердо произнес:
– И про это я тоже совсем не знаю...
Посмотрел на нее в упор и с интересом спросил:
– А что, мама собирается про тот случай в своей книге писать?
«Интересные формулировки у богатых: убийство у них называется «случаем»!» – саркастически подумала Таня и саркастически же ответила:
– Нет. О случае она писать не собирается. Я для себя интересуюсь.
– А зачем тебе? Про него уже и не помнит никто!
– Просто жаль девчонку, – вздохнула Татьяна. – Молодая ведь была, всего двадцать четыре года.
– Ну, что поделаешь... – равнодушно произнес Стас.
И синие глаза сразу перестали казаться горными озерами. И объятий его расхотелось. Черствые они, богатеи-то.
А он еще и пошутил вдобавок:
– Может, ты думаешь, в нашем доме ее призрак поселился?
– В призраков я не верю, – покачала головой Татьяна. – Просто мне некомфортно, когда я чего-то не понимаю. Может, поможешь разобраться?
– Ну, могу, конечно, предположить... – задумчиво произнес молодой человек. – Может, Фаина ее била? Она могла, стопроцентно. Жутко невыдержанная. Знаешь, как бесится, если где-то пыль не протерли!
– Ага. И стреляла в меня тоже Фаина, – усмехнулась Татьяна. Похоже, парень над ней просто издевается.
– Нет, стрелять она вряд ли могла, да и от оружейного сейфа ключи только у мамы... – совершенно серьезно откликнулся юноша. И вдруг произнес странное: – Маман сегодня сказала, что ты с этой книгой кому-то дорогу переходишь.
– Я?!
– И еще она сказала, я слово в слово подслушал: «Матвей думает, я про это напишу. Что ж, пусть думает. Больше будет бояться».
– Интересно...
– Только я тебе ничего не говорил! – быстро произнес молодой человек.
И в тот момент в ее комнату вихрем ворвалась Холмогорова. Удивленно взглянула на сына:
– Ой, Стасик! Что ты здесь делаешь?
Впрочем, ответа ждать не стала. Без перехода выпалила:
– Таня! Пошли быстрей! Давай, чтоб через пять минут была в солярии!
– Мама! Мы вообще-то с Таней разговариваем! – с укором воскликнул Стас.
– Меня это не интересует. Татьяна сейчас на работе, – отрезала Марина Евгеньевна. Стремительно выскочила из комнаты. И, уже из коридора, примирительно крикнула: – Я через час уеду – и болтайте тогда, сколько влезет.
– Вот так всегда... – горько произнес Станислав. – Она спешит, у нее – есть час. А другие ее не интересуют. Понадобился – немедленно к ноге, исполнять! Надоел? Пошел вон! – Он взглянул на нее своими огромными глазищами и тоном требовательного ребенка попросил: – Не ходи. Давай еще поговорим.
– Не могу, – виновато вздохнула Таня. – У нас с твоей мамой договор: работаем в любое время, когда она может. – И попросила: – Извини, Стас... Выйди, пожалуйста. Мне одеться надо. Давай действительно потом поболтаем.
Парень послушно развернул свое кресло. Но уже на пороге притормозил и с неожиданной злобой выдохнул:
– Она всегда мне все портит! – И нервно обхватил тонкими пальцами голову.
– Ну ничего же не случилось, Стас! Давай через час в столовой встретимся, – примирительно предложила Таня.
Но он будто не слышал. Распахнул сильным рывком дверь. По коридору зашелестели колеса его инвалидной коляски. И Таня услышала, как любящий сын пробормотал: «Чтоб ты сдохла, гадина!»
Или ей показалось?
Едва Татьяна вошла в солярий, Холмогорова покинула хозяйское кресло и кинулась ей навстречу:
– Проходи, Танечка, садись!
«Медведь в лесу сдох – хозяйка приветствует своего смерда вставанием!» – мелькнуло у Садовниковой.
И правда, что с Мариной Евгеньевной стряслось? Улыбается, да еще и к бару подошла, сама над бутылками колдует...
– Коньячку? – спросила миллионерша. – За твое счастливое спасение...
Таня с опаской взглянула на содержимое бара. Будем надеяться, что абхазского суррогата, коим давеча поил ее муж Холмогоровой, здесь не окажется. Осторожно поинтересовалась:
– А мы работаем – или пьем?
– Мы пьем – и работаем! – весело откликнулась миллионерша.
Плеснула в два бокала вполне безопасного, на Танин взгляд, «Мартеля Х.О.» и провозгласила:
– Причем пьем, Татьяна, исключительно за тебя! За твою недюжинную, прямо-таки фантастическую интуицию!
Холмогорова махом выплеснула в себя добрых семьдесят граммов коньяка. А закусывать не стала. Плюхнулась в свое кресло и триумфально произнесла:
– Угадала ты с Инессой!
– Да вы что? – опешила Татьяна. – Неужели та самая, из вашего детства?
– Ну, на сто процентов я не уверена, – слегка сбавила бравурный тон Холмогорова. – Фотография, сама понимаешь, ни о чем не говорит – сколько лет прошло. Но мои люди сегодня ее комнату осмотрели. И нашли там много чего интересного.
Таня обратилась в слух.
А Марина Евгеньевна с некоторым разочарованием продолжила:
– Ничего такого, правда, с чем бы можно было в милицию идти, не нашлось. Но зачем, спрашивается, скромной кастелянше толстенный талмуд об истории и происхождении ядов? Или визитная карточка ведущего сотрудника НИИ эпидемиологии? Я консультировалась: в лаборатории этого НИИ имеются штаммы всех известных кишечных инфекций. Полагаю, договориться и приобрести их вполне возможно... А дальше все достаточно просто – мимо общего котла пройти и незаметно подбросить. Одного грамма на всю «Юнону» хватит.
– А что сама Инесса говорит? – поинтересовалась Татьяна.
– Увы... – развела руками Холмогорова. – Ее найти не могут. На работу сегодня не вышла, в комнате со вчерашней ночи не появлялась. Пронюхала, похоже, что ее обнаружили.
– Ну, визитная карточка ничего не доказывает, – пробормотала Таня. – Да и талмуд о ядах тоже.
– Согласна. Но я ее фотографию Фаине показала, и та говорит, что у этой Инессы энергетика страшнейшая. И в ауре сплошная чернота. В «Юноне» она в любом случае больше не работает. Я уже приказ подписала.
Садовникова изумленно взглянула на хозяйку:
– Вы серьезно?
– Абсолютно, – отрезала та.
– А если Инесса ни в чем не виновата? – продолжила гнуть свое Таня. – Вдруг она в самом деле родилась и выросла в Новосибирске, а вас никогда в жизни не видела? И никаких штаммов не приобретала? А вы ее ни за что уволите... И в вещах ее рылись...
– Значит, ей не повезло, – хмыкнула Холмогорова. И лукаво взглянула на свою личную писательницу: – А ведь именно ты Инессу под проверку подвела...
Таня сердито сжала губы и резко перевела разговор:
– Скажите, Марина Евгеньевна, сколько вашему сыну лет?
– Двадцать два, – пожала плечами та. И снова усмехнулась: – Ты для него несколько старовата.
– Я и не претендую, – с достоинством ответила Садовникова.
– О чем вы, кстати, столь мило беседовали? – мимоходом поинтересовалась хозяйка.
Таня смело взглянула ей в лицо:
– Да так... Я его про Киру расспрашивала. Про ту горничную, что у вас в доме погибла.
Хозяйку вопрос не смутил – Таню встретила очередная веселая улыбка:
– А, ты все о ней! Я уже в курсе, что ты интересуешься. Что, будешь и меня пытать? Велкам. Только ничего нового я тебе не скажу. Кира действительно ударилась виском о камин. – Миллионерша с вызовом взглянула на подчиненную.
– А...
– Знаю-знаю, – перебила Холмогорова, – следующим вопросом будет: откуда у нее на теле взялись синяки?
Она легко подняла из глубокого кресла массивное тело. Снова подошла к бару, плеснула себе еще добрых сто граммов... Татьяне выпить больше не предлагала. В два глотка осушила рюмку и небрежно произнесла:
– Била ее я.
– Что-о? – изумленно выдохнула Садовникова.
Холмогорова дурашливо, будто клоун на цирковой арене, поклонилась. С напускным покаянием произнесла:
– Вот такая я самодурка. Люблю, когда люди работают добросовестно. А Кирка страшная лоботряска была. Кругом бардак, пыль! Да и вечно нос свой совала, куда не просят. Вот и получала за это. От меня лично. Еще вопросы будут?
– Нет... – растерянно пробормотала Татьяна.
А Марина Евгеньевна как ни в чем не бывало произнесла:
– Ну а теперь, когда мы всех разоблачили, давай наконец работать.
Отставила пустую рюмку и приказала:
– Включай диктофон.
* * *
Саша поцеловал ей руку!!!
Это нереально, это фантастика, просто с ума сойти! Великий актер улыбнулся ей. И ласково коснулся плеча. И заглянул в глаза. А потом склонил голову, и его губы коснулись ее руки! Руки девушки, которая ходит в жутких, купленных – о, позор! – в «Детском мире», джинсах! Девушки с непонятного пегого цвета волосами... Девушки с неухоженным, на лбу вечные прыщики, лицом...
Она всегда считала себя самой последней в этом пестром, ярком столичном мире. Но сегодня ее руку поцеловал не кто-нибудь – Пыльцов!
Получилось все, на удивление, до обыденного просто.
После первой пары к ней вдруг подошел Игорек. Буднично, словно тетрадку с лекциями просил, произнес:
– Ты сегодня вечером не занята?
Сердце екнуло от предвкушения чего-то хорошего, и у Марины вырвалось:
– Нет, конечно!
Игорь самодовольно улыбнулся и продолжил:
– Тогда в Театр драмы со мной пойдешь. Мне Сашка на сегодня две контрамарки дал...
Марина даже не сразу поняла, что небрежным именем «Сашка» он назвал ее бога. Ослепительного и недосягаемого Пыльцова.
– Ты не шутишь? – растерянно пробормотала она.
А Игорек небрежно хмыкнул:
– Хочешь совет, Марина Батьковна? Избавляйся ты от своей провинциальности! А то как последняя клуша, ей-богу, закудахтала... Подумаешь, позвали тебя в театр. Кивни с достоинством и небрежно согласись.
Вот излагает! Будто сам не провинциал!
Маринка немедленно сбежала с занятий. Помчалась в общагу. Долго героически намывалась в холодной и грязной душевой комнате. Лежала с маской из сметаны и меда на лице – считалось, сей состав выводит прыщи. Пыталась что-то сделать с волосами. И даже – хотя прежде никогда до подобного не унижалась – попробовала выпросить у соседки по комнате, негритянки Сюзанны, настоящие, made in U.S.A., джинсы.
Но когда встретились без пятнадцати семь с Игорьком, все равно ощущала себя нескладной, не уверенной в себе провинциалкой. А он еще и сказал, вместо приветствия:
– Привет, Крысятина!
Тут даже она, последняя в городе, возмутилась:
– Слушай! Ты выражения-то выбирай!
Игорек только плечами пожал:
– А че такого? Крыска – животное симпатичное. Хозяйственная, добрая, аккуратная. Типа тебя.
...Потом был театр – теплый, душистый, светлый. Саша Пыльцов на сцене объяснялся в любви, страдал, восхищался, плакал, ненавидел и умирал. Марина, на приставном стульчике в шестом ряду партера, сидела не дыша. Игорек – он расположился сзади, на таком же приставном стульчике в седьмом ряду – по-хозяйски клал ладони ей на плечи. Рядом с Маринкой, на настоящих креслах, вкушали зрелище две дамы. Ухоженные, с одинаково приглаженными волосами, важные – истинные москвички. Они с неудовольствием взирали на Маринку и оборачивались, чтобы шикнуть на Игоря. А сами болтали без умолку – комментировали спектакль, зрителей, люстру, погоду, желтоватую буфетную белорыбицу... Хоть и шепотом говорили, а мешало ужасно. Но сделать им замечание Марина, конечно, не решилась. Не выдержала только к концу первого акта.
Тогда первая из дам снисходительно произнесла:
– А Пыльцов-то недотягивает. В сравнении с Караченцовым – щенок.
– Ох, не говори! – подхватила вторая. – Мелковат. Сам по себе, может, и неплох, но рядом с грандами совсем теряется.
– Слушайте, вы! – вспылила Маринка. – Задолбали: весь спектакль трепались! Тоже мне, интеллигентки!
Сказала – и голову в плечи втянула. Не сомневалась: сейчас дамы настоящий скандал устроят. И не посмотрят, что на сцене спектакль продолжается. Но те, на удивление, тут же умолкли. А Игорюня со своего седьмого ряда восторженно прошептал:
– А ты ничего себе крыска! Зубастенькая!
Дальше действо смотрели в тишине. А после представления, когда отгремела обычная для Театра драмы овация и толпа зрителей заструилась в гардероб, Игорь небрежно произнес:
– Ашланг, как всегда. Пойдем, что ли, Сашку поздравим?
– Аншлаг, – тихо поправила его Маринка.
– Ох ты, правильная наша! Зато ашланг – красивше! – хмыкнул спутник.
И важно бросил облаченной в театральную униформу старушке, стоявшей у служебного входа:
– Мы к Пыльцову.
Старушку Марина знала. Встречала несколько раз, когда караулила у служебного входа театра. Та выходила вместе с Пыльцовым из дверей, помогала артисту усесться в машину. И кричала замерзшим поклонницам, дежурящим у входа:
– Прочь, прочь отсюда! Дайте пройти человеку!
Но сейчас церберша любезно кивнула им с Игорем. И сообщила:
– Саша у себя.
И вот последний бастион – обитая жалким дерматином дверь с табличкой «ПЫЛЬЦОВ А.А.». А за ней – сам артист. Который, оказалось, вовсе и не сверхчеловек. И рост у него, при ближайшем рассмотрении, самый средний. И ногти, как у всех мужчин, обрезаны небрежно. От него даже пахло, изумилась Маринка, обычно: сигаретами, туалетной водой «О’жен» и немножко потом. Одни глаза жили царственной, мощной, отличной от унылого мира жизнью.
– Привет, Игорек! – небрежно приветствовал Пыльцов ее спутника.
Кивнул на Маринку:
– Очередная прекрасная дама?
И даже целых пару секунд смотрел на нее в упор. А потом небрежно приложился к ручке и снисходительно предложил:
– Автограф?
– Да... если можно... – пролепетала девушка.
– Мышонка Мариной зовут. Фанатеет от тебя капитально, – представил ее Игорек.
А Пыльцов уже размашисто корябал на обороте собственной фотографии: «Милой Мариночке от любящего Саши». Протянул карточку, тепло улыбнулся:
– Пойдет такая надпись?
– Под подушкой будет держать, – ответил за нее Игорек.
А Марина еле сдерживала слезы. Из-за того, что он, такой недосягаемый и прекрасный, совсем рядом с ней. И потому, что теплая надпись про любящего Сашу, конечно, ничего не значит. Сейчас она особенно остро понимала, сколь глубока пропасть между ним, первым в стране красавцем, и нею, нескладной, в советских джинсах, провинциальной девчонкой...
Фотографию с автографом, как и пророчил циничный Игорь, Маринка действительно держала под подушкой. Но к служебному входу театра или к подъезду актера больше не ходила. Разве можно ей мешаться с рядовыми поклонницами? Ведь теперь, после особенных слов Пыльцова, она стала в какой-то степени избранной.
А потом наступили летние каникулы.
Марина сдала сессию со странным результатом: по всем предметам пятерки и только по специальности, по английскому, – трояк. Но и то хорошо, что не пара, что преподша смилостивилась и даже в конце семестра снисходительно похвалила:
– Вы молодец, Марина. Не сдались. Приняли challenge.
– А я никогда не сдаюсь, – усмехнулась девушка. И заверила: – На втором курсе буду за пятерку бороться.
– Не исключаю, что у вас это получится. – Преподавательница взглянула на нее с некоторым даже уважением.
Ничего себе заявление! У них в группе даже у Майка, который всю сознательную жизнь в Лондоне прожил, и то четверка.
И Маринка, окрыленная, отправилась домой. Часы считала, когда наконец окажется на своей территории. Где все вокруг свои и не надо отвечать ни на какие челлендж’и.
Но только и дома счастья не получилось.
В поселке, куда перебралась мама, Марина выдержала лишь неделю. Тоска смертная. Пыльно, тихо, в магазине одни и те же никому не нужные ботинки с тупыми носами. Девчонки-ровесницы все, как одна, озабочены поиском мужа. Родительница целыми днями на здоровье жалуется и чиновников из областного ВТЭКа клянет, за то, что инвалидность ей не дали...
Но когда Марина сбежала в N, тоже лучше не стало. Удивительное дело: из столицы родной городок казался... этаким оазисом в пустыне. Сколько раз, когда ворочалась ночами на жесткой общежитской койке, представляла: вот она идет по центральной, вымощенной цветной плиткой улице... Вот лакомится мороженым в маленьком, с видом на море, кафе... Вот ныряет в воду с самого высокого мостика на городском пляже... И всегда, едва вспоминала о лучшем на земле месте, на сердце сразу тепло становилось.
Ну да, из Москвы городок виделся ладным, спокойным, красивым. Но когда приехала, вдруг впервые в жизни разглядела то, на что раньше не обращала внимания. До чего же облуплены здесь дома... И люди одеваются неряшливо и немодно... И разговоры у них – просто смех и слезы: куры, детские ясли, гастроли заштатного столичного, в Москве в него и не ходит никто, театрика... А элементарные вещи, к которым она уже успела привыкнуть в Москве, местных жителей в тупик ставят. Марина забыла, что существуют люди, которые «Мастера и Маргариту» не читали. И простейших электронных часов никогда в руках не держали. И про то, что знаменитый Пыльцов в Театре драмы играет, не знают...
Даже Матвей, любимый товарищ детских лет, со своими вечными выдумками и анекдотами, показался примитивным и пресным. Шуточки у него – уровня грузчиков винно-водочного магазина, а байки только для дебилов годятся. Да Матвейка и вечно занят теперь – на своем жалком автосервисе карьеру делает, возвращается домой лишь к ночи...
А бывшие одноклассники на нее волком смотрели. Потому что Москву покорять чуть ли не весь класс отправился, а уж несколько отличников-медалистов и вовсе не сомневались, что перед ними двери любых МГУ да МГИМО сами отворятся. Только почти все вернулись с позором. А она, безотцовщина с пропиской на кладбище, поступила аж в Институт европейских языков!
Лучше быть одной, решила Маринка, чем терпеть косые взоры да выслушивать завистливые вопросы. И почти ни с кем в те каникулы не общалась. Если хотелось на пляж – ездила не на городской, где полно знакомых, а на дикий. Пройтись по набережной или даже зайти в кафе предпочитала в одиночку.
«Странная у меня жизнь, – иногда думала Марина. – Я в Москве вроде все время на людях, а по сути – одна. Думала, здесь наобщаюсь. А получилось, что и тут – сама по себе. Ни любви тебе, ни дружбы. И даже поговорить не с кем».
Как-то, когда сидела в почти пустой по жаркому полуденному времени кафешке, вообще решила, что с ума от одиночества сходит. Потому что вдруг увидела – на грязный, истертый десятками тысяч ног, пол ступил он. Александр Пыльцов. Глаза закрыты темными очками, лицо почти спрятано под бейсболкой. Но разве можно не узнать эту царственную, с гордо откинутой назад головой, походку? Не вспомнить его руки – мускулистые, с небрежно обрезанными ногтями?
Александр на секунду застыл на пороге. Брезгливо повел носом – пахло в кафе действительно не очень. Но все же вошел внутрь. Сел через два столика от нее. И Маринке вдруг пришла в голову безумная мысль: он приехал, пришел за ней! Ведь написал же тогда на фотографии: «Милой Мариночке от любящего Саши...»
Она вскочила, подбежала к столику, выдохнула:
– Саша! Здравствуйте!
И на душе сразу стало горько, когда увидела, как его лицо скривилось от неудовольствия.
– Я вас не знаю, – бросил он.
– Я Марина, – растерянно пролепетала она. – Мы к вам в гримерку однажды с Игорем приходили... С Холмогоровым...
Говорила – и сама понимала, насколько нелепо звучат ее слова.
– Послушайте, вы! Марина, Карина, Ирина, как вас там, без разницы! Неужели не понятно? Я в отпуске и хочу побыть сам с собой! Хотя бы на отдыхе! – неожиданно вспылил актер. – Вы можете мне это позволить?!
– Да... конечно, извините, – пробормотала она.
Бросилась к выходу из кафе.
И еще стыдней получилось, когда вслед за ней устремился неряшливый официант.
– Эй, ты! – заорал. – Куда?! А платить?!
Маринка сунула ему три рубля – в пять раз дороже, чем стоила злосчастная чашка кофе. Сдачи ждать не стала. Выбежала на улицу. Брела по ней, размазывала по лицу слезы.
Вот и верь после этого в любовь. Отпихнули ногой, как паршивую собачонку...
