Таня
На обратном пути Холмогорова была задумчива, молчалива. Сосредоточенно глядела в окошко, рта не раскрывала. Таня на рожон тоже не лезла, расслаблялась спокойненько на кожаном сиденье «Мерседеса». Захочет хозяйка начать работу – сама скажет.
Но уже и из Сочи выехали, и с шоссе на Красную Долину повернули, а шефиня все молчала. И только когда водитель выдвинулся в левый ряд и набрал приличную скорость, вдруг вскинулась:
– Три часа... а я не обедала.
– Можно остановиться в Красной Долине, – предложила Нелли. – Там, говорят, очень неплохой ресторан открылся. С живой форелью.
Но Холмогорова лишь равнодушно плечом повела, буркнула:
– Некогда.
Велела водителю:
– У ларька останови.
А когда тот затормозил, приказала:
– Сбегай, чипсов купи. Водички. «Сникерс» какой-нибудь. Ну и себе, что хочешь.
«Вот это миллионерша! – восхитилась Таня. И тут же спросила себя: – Или просто на публику работает, передо мной рисуется? Вот, мол, какая я простая да деловая: на ходу чипсы из ларька жую...»
Только, похоже, Холмогорова совсем не позировала – просто проголодалась. В мгновение уничтожила стограммовый пакетик чипсов, с завидным аппетитом стала жевать «Сникерс». А когда утолила первый голод, подмигнула Тане:
– Помнишь, когда в ларьках первые «Сникерсы» появились?
– Кажется, в начале девяностых, – наморщила лоб Садовникова.
– Чуть раньше, в восьмидесятые. Стоили они тогда бешеных денег. Я студенткой была со стипендией в сороковник и только облизывалась на них... Хотя с конфетами у меня проблем не было. Особенно на Пасху... – Марина Евгеньевна мечтательно улыбнулась. И велела Татьяне: – Включай диктофон.
* * *
Абсолютно все дети и даже иные взрослые искренне верят: души умерших спускаются на землю и навещают места своего упокоения. Ведь если приходишь на кладбище и кладешь на могилу конфетку, потом сладость обязательно исчезает. А кто ее утаскивает, если не душа? Вот народ и старался. Редкие жлобы откупались грошовыми карамельками. А нормальные люди – и «Мишек» на могилы клали, и «Белочек», и даже цельные шоколадки.
Ну а вечером, когда кладбище пустело, сладкий урожай собирали Маринка с Матвеем.
Маринкина мама по этому поводу страшно бесилась. Говорила, что грех у душ сладости отбирать. Или, еще смешней, пугала мертвецами, которые по ночам якобы из своих могил выходят. Но что грешного – собрать конфетки, которые все равно зальет дождем или растащат собаки? А насчет восставших трупаков вообще полное вранье. Матвеев папа, который кладбище уже двадцать лет сторожит, каких только историй ни рассказывал! Про то, например, как накануне чьих-нибудь похорон, когда могила уже вырыта, на кладбище преступники являются. Они закапывают своих жертвы еще ниже, а на следующий день поверх них официального покойника погребают. Все, концы в воду. И про разные драки рассказывал, и даже про клады. Но вот про то, чтоб мертвецы оживали, – никогда. На кладбище вообще любимая поговорка такая: труп – он и есть труп, а бояться живых надо. И еще: нужно высасывать с живых, со скорбящих, все, что можно. Конфетки с могил или там водка – это мелочь, забава для малолеток. А вот развести безутешных родственников на дорогущий памятник или уболтать, чтоб наняли за могилой присматривать за немалые деньги, – это высший пилотаж. А дядя Петя, отец Петюни безумного, еще дальше пошел. Иногда ночью, после дорогих похорон, могилу вскрывал и снимал с покойника золотые украшения, часы. Да и одеждой, если костюм хороший, тоже не брезговал.
«Ничего святого!» – ахала Маринкина мама. Что поделаешь: никак не могла она привыкнуть к местным нравам. И цветы бумажные ей плести не нравилось. Говорила, что противно безутешных родственников обманывать. Потому что стоили изготовленные ею цветочки немало, но раскисали от первого дождя...
А у Маринки жизнь, пусть и на кладбище, протекала весело, беззаботно. Ели они с мамой теперь сытно, спали – в сухости, безо всяких мокриц. Школа проходила на незаметные троечки. Развлечений-приключений, спасибо Матвею, всегда в избытке... Все просто, открыто, очевидно.
Кроме уродца Петьки.
Вроде бы: страшила. Отщепенец. И стихи его – на фиг ей не нужны. Только тянуло к нему Маринку. И тянуло куда сильней, чем к симпатичному весельчаку Матвею. Потому что с Матвеем только и можно, что поприкалываться да поржать. А ничего интересного он не знает. Петюня же, если что рассказывает, так завернет, что уши от напряжения аж шевелятся. И алгебру Маринке без труда объяснил, когда ей в году «пара» грозила. И английскому ее учит. Причем так хитро, что школьной училке и не снилось. Та за столько лет и смогла в нее вбить лишь «май нэйм из Марина». А с Петькой она буквально за пару месяцев болтать начала. Не очень, конечно, бойко, и периодически на родное наречие сбивается, но кладбищенский народ все равно у виска крутит. Типа, чего дурака валяете, русского языка, что ли, мало? Петюня, правда, утверждает, что он к Маринкиным успехам отношения не имеет, виной всему ее светлый ум да феноменальная память. Но без него-то она на английский с огромной колокольни плевала, а как тот взялся помогать – и в девятый класс пошла, и теперь действительно о вузе подумывает. И не о каком-нибудь, а блатном-разблатном Институте европейских языков в самой столице. Ну и подумаешь, что у нее частных преподов не будет, зато любое английское слово, хотя бы раз услышанное, в голове намертво оседает. Вот пока она в десятом классе учится, и надо вбить в башку весь словарь, хотя бы малый, и любой вступительный текст будет у нее в кармане...
– Зачем тебе этот бред? – недоумевал Матвей.
Сам он ни в какой девятый, конечно, не пошел. Поступил за разумную взятку учиться на автослесаря. Вечерами в сервисе подрабатывал. И грозился, что уже через пяток лет собственную машину купит.
– Охота тебе, Маринка, мозги сушить...
– Интересно же! – оправдывалась подруга.
– Да никогда тебе такое не было интересно! – возмущался приятель. – На машинках погонять – да, интересно. На рыбалку пойти – ты тоже всегда с удовольствием. А теперь книжки, бумажки... Всю башку тебе урод Петька засорил.
– Да тебе-то что? Урод, не урод... Что хочу – то и делаю! – злилась Маринка.
– Приложить бы его по морде, чтоб отвалил от тебя, – грозился Матвей.
А Марина насмешливо улыбалась:
– Да что его прикладывать? Его и так все, кому не лень, лупят.
И Матвей вроде бы соглашался. Обещал, что не тронет.
Но однажды – Марина тогда уже училась в десятом и вовсю готовилась к поступлению в Институт европейских языков – нескладный Петюня вдруг исчез. Навсегда.
Когда он с наступлением ночи не явился в свою сторожку на кладбище, никто даже не чухнулся. Петя часто загуливал (не в традиционном смысле, не с алкоголем) – он бродил по горам, размышлял о жизни.
Но когда уродец не явился и назавтра, и еще через день, заволновался даже равнодушный ко всему Петькин папаша. Сначала он вместе с другими мужиками искал сына по окрестным лесам-пляжам сам. А еще через пару дней скрепя сердце в ментуру пошел, заявление там оставил...
Только Петюню так и не нашли. Сколько лет уже минуло, а про него ни слуху ни духу. И могилы его нет. Жаль. Хоть он и страшный был на лицо, и дурачок, а человек светлый.
* * *
– Выключи диктофон, – велела Холмогорова.
Таня послушалась. А миллионерша неожиданно сказала водителю:
– Останови.
Едва «Мерседес» затормозил на обочине, последовал новый приказ:
– Глуши двигатель и выходи. И ты тоже, Нелли.
Оба беспрекословно повиновались. А Таня – теперь они с бизнесменшей были тет-а-тет – удивленно взглянула на хозяйку.
– Хотела тебе без свидетелей сказать, не для книжки, конечно, – медленно произнесла Холмогорова.
Таня напряглась.
А Марина Евгеньевна задумчиво продолжила:
– Меня уж сколько лет его исчезновение беспокоит. Дело-то серьезное! А я никаких мер так и не приняла... Теперь совесть мучает.
Она помолчала. Таня, в недоумении, тоже сидела тихо. Наконец Холмогорова снова заговорила:
– Сейчас уже поздно, наверное, что-то предпринимать. Но ведь так и не нашли Петюню. И могилы его не нашли.
Холмогорова взглянула на Таню. Явно ждала каких-то вопросов – но девушка молчала. И тогда хозяйка вновь заговорила сама:
– Вот я и думаю: не Матвей ли его на тот свет отправил. И похоронил где-то у нас в горах.
«О господи!» – пронеслось у Татьяны.
Миллионерша же тихо проговорила:
– Матвей еще в детстве к своей цели напролом шел. И сейчас идет.
– А какая у него тогда была цель? – осторожно спросила Садовникова.
– Ну как... – усмехнулась та. – Вырвать меня из-под Петюниного влияния любой ценой.
– Ради такого не убивают, – возразила девушка.
Холмогорова же только отмахнулась:
– Ох, Таня... Матвейка, он все может. На его совести уже душ двадцать, не меньше...
– Марина Евгеньевна, – тихо сказала Таня. – Зачем вы мне об этом говорите?
– Сама не знаю, – вздохнула та.
«Ну да, не знаешь ты!» – саркастически подумала Татьяна. И продолжила давить:
– Вы же не хотите, чтобы я ваши подозрения в книге высказала?
– Да нет, наверное... – неуверенно произнесла та. И пожаловалась: – Доказательств-то у меня никаких. Все так сложно...
«Ой, да хватит дурака валять! Сложно ей...» – усмехнулась про себя Татьяна. Насколько ей была известна технология пиара, подобным образом создаются намеренные утечки. Холмогорова явно хочет, чтобы она начала подозревать Матвея в убийстве. Зачем?
И Таня кротко произнесла вслух:
– Хорошо, Марина Евгеньевна, я буду иметь ваши подозрения в виду.
– Только никому ни слова! – строго велела Холмогорова.
«Ага, а сама, похоже, только и ждешь, чтобы я эту тему взялась разрабатывать, – не поверила Садовникова. – Не дождешься!» Матвей Максимович – совсем не дурак, чтобы убивать из ревности убогого Петюню. А если вдруг и правда убил – то уж она, Татьяна, точно никому об этом и словечка не вымолвит.
Но до чего странны отношения между олигархами! Вчера вместе ужинали, шутили, веселились. Похоже, что и сексом занимались... А сегодня Марина Евгеньевна своего друга в убийстве обвиняет. За его спиной. «Как бы мне самой не пропасть в этом логове», – мелькнула у Тани тревожная мысль.
А Холмогорова уже как ни в чем не бывало кнопками телефона щелкала. Набрала номер, приказала:
– Фаина, готовься обед подавать! Мы через час будем.
Положила трубку и весело сказала Тане:
– Мы ведь прорвемся, верно, Татьяна?
И Тане только и оставалось, что кисло кивнуть.