Глава девятая

А поезд уже шел по Москве. Точнее – плелся, как всегда плетутся дальние поезда в преддверии столичного перрона: словно потрясенные величием Третьего Рима. Будто давая путешествующим последнюю передышку перед сутолкой Белокаменной.

Треугольным ключом – его он стащил у проводницы перед тем, как отправился сговариваться с лейтенантом о «завещании», – Полуянов отомкнул внешнюю дверь вагона. Свежий воздух начала лета, вкусный даже в гигантском городе, ворвался в тамбур.

Перекрывая стук колес, ставший намного слышнее, Дима крикнул Марьяне: – Прыгай!

Она испуганно отшатнулась. Ее лицо побледнело.

– Дура! – отчаянно возвопил журналист. – Прыгай! Скрывайся! Я помогу тебе!

– Нет, нет, – прошептала девушка.

– Да не бойся ты! Скорость маленькая, не убьешься.

– Нет, – снова проговорила та с печальной решимостью. А потом, немного артистически рисуясь, но тихим и твердым голосом добавила: – Я виновата и понесу наказание.

И тут в тамбур вошел лейтенант – хоть и молоденький, но уже с оттенком самодовольства и величественности. Удивленно поднял брови при виде распахнутой двери, у которой стояли Дима и Марьяна, и воскликнул с оттенком угрозы:

– Эт-та что еще такое?!

А потом подступил к девушке с наручниками и сухим, но слегка вроде бы извиняющимся голосом проговорил:

– Прошу вас, сударыня. Вы задержаны.

Я по натуре не жертва. Совсем не жертва.

Я абсолютно не такая, как моя мать.

Вот она – жертва конкретная. Страдание у нее в крови.

С самого моего рождения. Или с самого ее рождения.

У мутер – натуральная постоянно действующая депрессуха. Может, послеродовая (но которая длится всю жизнь). А может, она – из породы мазохисток. И просто любит страдать. Упивается своими несчастьями.

Хотя что уж такого ужасного, если разобраться, с нею произошло? Ну соблазнил ее в двадцатилетнем возрасте заезжий столичный богатый хлыщ. И что? Сама виновата. Как известно, сучка не захочет – кобелек не вскочит. Грубо, но точно (как большинство народных наблюдений).

Кстати, не первый мужик он у нее был. И даже не второй. И, конечно, не последний. И каждый из них (как маман мне потом в минуты откровенности – обычно алкогольной – рассказывала) над ней издевался. Слава богу, глумились над ней в моральном смысле (хотя один мой очередной «папаша» и побивал). Вечно ее насиловали (и не всегда в переносном смысле), унижали, третировали и, наконец, бросали. По-моему, ни одного мужика она сама толком на три веселых буквы не послала.

Но пора уже обо мне. И с чего я на свет появилась.

О том, как все реально было, мамахен поведала, только когда мне уже стукнуло четырнадцать – с ума сойти! – лет. Я-то сама успела пережить к тому времени собственную дикую влюбленность, которая для меня стала чем-то вроде кори или там свинки – болеешь тяжело, с температурой, зато потом получаешь иммунитет от подобной хвори – неразделенной, блин, любви, да и вообще любви – на всю оставшуюся жизнь. Вдобавок я уже успела расстаться со своей успевшей опостылеть невинностью – не испытав ни особой боли, ни удовольствия, ни огорчения. Только почувствовав освобождение и надежду на ждущую меня вскоре свободу.

Так вот, я уже ощущала себя – может, и не без оснований – умнее и опытнее, чем моя мамочка. А она вдруг решила учить жизни дочурку на своем собственном печальном примере. В мои четырнадцать. Своевременно, ничего не скажешь...

Короче, она мне поведала свою печальную романтическую историю. Бла-бла-бла, было ей двадцать, она была юна и неопытна. («Как ты сейчас», – добавила тогда мамочка. Ха-ха-ха! И встретился ей мой будущий столичный папашка, заезжий деятель, богатый и импозантный. Проживал он в нашем городе в двухмесячной командировке, ну и поимел, явно в ряду прочих, мою грядущую маманю. А потом вернулся в свою Москву. Причем, как я поняла, он не то что не собирался ее с собой взять или тем более жениться на ней, а даже не пообещал особо ничего. Так, обошелся подарками да ресторанами! Ну и денег чуток дал.

А когда красавчик уехал, она вдруг обнаружила – «неожиданно», вот умора! – что беременна мною. На мой нормальный вопрос, почему аборт не сделала, начала на полном серьезе нести пургу об ответственности перед будущим поколением. Типа, передо мной. «Ты разве не понимаешь, что в таком случае ты бы даже не появилась на свет?!» – воскликнула маман, заламывая руки. Я чуть не испортила дальнейший рассказ, заметив: «Может, так оно и лучше было бы? Для меня, а уж для тебя стопудово». После чего мамуля завопила: «Тварь ты неблагодарная!» – и мне пришлось, чтоб она дальше рассказала, уговаривать и подлизываться.

В общем, она решила – вот дура-то! – не только к отцу за помощью, за алиментами, не обращаться, но и никакой от него помощи не принимать. Идеи чучхе, блин! Опора на собственные силы! Значит, об ответственности перед человечеством она, когда рожать решила, подумала, а о той ответственности, как меня будет кормить и одевать, – нет. Вот овца!

Только раз она потом от папашки какую-то помощь и приняла. Когда тот сам (а какая моча ему в голову ударила?) вдруг решил меня, маленькую, – ну и мамку заодно – повидать. Сам приехал, сам нас нашел. С того времени, кстати, у мамаши единственная его фотка и осталась. Картинка счастливого семейства: мамка к нему склонилась, он меня на руках держит – как же, папаша! – а я, мелкая, в объектив таращусь. Я того радостного момента, кстати, совершенно не помню. Да и немудрено, потому как мне три годика было. Я потом у мамани эту фотку скоммуниздила, а когда она меня уличить в краже семейной реликвии попыталась, в несознанку ушла.

Короче, даже из того нежданного визита московского гостя моя мать не сумела поиметь практически ничего. Ну, там, пара костюмчиков для меня, покатать на карусели, сводить мамку в ресторан... Если переводить на нормальный язык ее возвышенные речи, папахон навешал ей тогда лапши столько, что та у нее с ушей до сих пор сваливалась. Типа, время тяжелое, родина в опасности, Верховный совет бунтует, президент пьяница, а сам он в простое, работы нет и не предвидится, денег у него нету совершенно и неизвестно, когда появятся. При том, что (маманя проговорилась) приезжал он к нам из Москвы на иномарке – какую тогда, в 93-м году, могли позволить себе очень и очень немногие.

Отвалил он обратно в столицу, и на том мамкина связь с отцом опять прекратилась. Вот дура-то! Вот корова!

Я, разумеется, спросила, кто такой отец, как фамилия и прочее. Она с первого раза отвечать отказалась и добавила: «Если ты у него о чем когда попросишь – ты мне больше не дочь». Во как! Но потом – где-то уже через год, когда я гораздо больше про жизнь поняла – в подходящий момент, когда маманя стопарика три приняла и снова решила поучить меня жизни, я у нее фамилию папаши и прочие его персоналии все-таки выведала. Оказалось, он – это кинорежиссер Прокопенко, Вадим Дмитриевич. Ни фига себе!

Я в тот же день в Сеть залезла, посмотрела, что за фрукт. И, разумеется, с первых сайтов поняла, что не олигарх, к сожалению, но мужик с деньгами и в своем бизнесе человек влиятельный. Главный режиссер кино, с ума сойти! Только за последние семь лет фильмов и сериалов до фига снял. И еще, вдобавок, неженатый и бездетный. Да я бы такого «папика», попадись он мне, с радостью раскрутила, а он оказался – родной отец. Сам бог велел мне поиметь его по полной программе.

Но потом, ворочаясь по ночам и скучая на уроках, я подумала, многое поняла и решила другое. Как сказано в одной книжке, не надо, типа, никогда ни у кого ничего просить – особенно у тех, кто сильней тебя. И это правильно на все двести пятьдесят процентов. Но в том романе еще было продолжение, с которым я категорически не согласна: мол, они сами, типа, придут и все предложат. Ну вот это уж фигу. Это – натуральная езда по ушам. Ни фига никто ничего тебе не предложит. Если ты, конечно, сама не возьмешь. Или – не ЗАСТАВИШЬ, чтоб тебе предложили.

И другое я сразу поняла. Папаня мой родный – мой козырь. Туз – но не в рукаве, а без мошенства, сданный мне судьбой прямо в руки. Очень сильная карта. И разыгрывать ее надо не по мелочам. Не размениваться и не отдавать, чтоб в первый раз отбиться. Такого туза козырного надо копить и держать в своих руках до верного момента. И тогда уж – побить этой картой сразу все.

Вот я своего туза на руках и придерживала. А попутно взрослела. Умнела, хорошела и ГОТОВИЛАСЬ. К тому, чтоб туз мой сыграл один раз, в самый нужный момент – и обеспечил мне все. И еще: очень большая злоба у меня на папаню созрела. Поэтому я решила, что он должен не только обеспечить свою дочурку всем, чем только может, но и – ответить за все. За маманю, овцу мою. За бабулю, которая над нами слезу порой проливала – а при этом, святая и железная женщина, тянула нас с мамкой обеих. И главное, за меня саму ответить. Особенно за первые мои годы. Когда я мечтала о «баунти» со «сникерсом», как о манне небесной. А потом – о джинсах реально фирменных, а не китайских с рынка. И за то, что первый мой мужчина взял меня всего-то за два ужина в колхозном ресторане и пару баттлов настоящего джина с тоником.

Бог завещал делиться, а папаня, Прокопенко Вадим Дмитриевич, не делился. Вот за то и будет ему наказание – однажды он отдаст все.

Еще, параллельно со своими мечтами, которые я относительно своего родного папика лелеяла, я поняла: один туз на руках, даже козырный, вряд ли может решить целую партию. Чтобы он сыграл, его надо поддержать другой сильной картой. Потому как, если у тебя имеется большая карта, но одна-единственная, вдобавок же к ней сплошная шушера, ты неизбежно не утерпишь, своего главного козыря разыграешь раньше, чем надо. То есть я хочу сказать: мне надо было в любом случае, кроме влиятельного и богатого папашки, еще что-то за душой иметь.

Один сильный козырь у меня имелся с детства. Если продолжать сравнение с картами, то была червонная дама. А конкретно: моя красота. Ну об этом «позаботился», как выяснилось при просмотре фоток в Сети, папашка. Он и сейчас, в свои пятьдесят пять, – довольно импозантным мужчиной выглядел, а уж в молодости был вообще орел: черные брови, карие очи, рост, уверенность, разворот плеч... Неудивительно, что моя маманя на него клюнула. Она всегда была падка на яркую этикетку. Или, как утверждала моя бедная высокоумная бабуля, «зачастую принимала видимость за сущность». Да и сама мамаша, конечно, в юности была хороша. Такая, типа, скорбная провинциальная древнерусская Богоматерь. Потом ее, конечно, сильно попортили вечная унылость, житейские заботы и пристрастие к беленькой. Поэтому, если, к примеру, мои родители наново бы встретились сейчас, папаня, невзирая на его почти пенсионный возраст, вряд ли б на мамашку (зуб даю!) даже внимание обратил – хотя ей еще и сорока нет. Вон, взять хотя бы ту же несчастную Волочковскую: всего на несколько лет моей матери моложе, а во всех смыслах звезда. Вот что значит постоянное внимание со стороны нужных мужчин, правильные с ними романы, а также неукоснительный уход за собой. И деньги, деньги!..

Но я отвлеклась. Речь обо мне, любимой, о том, какую я себе программу составила в свои пятнадцать лет. Ну, как я уже сказала, красота у меня имелась. Да еще такого сорта, что мужиков с ума сводила.

Есть во мне, как бабуля-покойница со смешком говорила, «комсомольский задор». Она имела в виду, конечно, не стремление узкоколейку строить или металлолом собирать, а другое. То, что иногда называют «чертовщинкой». А иногда и погрубее, зато точнее. Вообще в русском пуританском языке, многие вещи, имеющие отношение к сексу, названия не имеют, все их определяют как придется, чаще с матерком. А в английском тому есть точный термин: секс-эппил. Дословно: сексуальный зов.

Однако ни красоты, ни пресловутой чертовщинки недостаточно, чтобы снять джекпот. Многие девчонки из провинции, имея за душой лишь эти две особенности, что дала им мать-природа, отправлялись на штурм жизни. Ну и где они все? В массажных салонах да прочих борделях. И хорошо еще, если в Москве, пусть и на обочине Ленинградского или Ярославского шоссе, а не где-нибудь в Эмиратах или Турции вонючей. Или в лучшем случае пошли в секретутки, где занимаются в принципе тем же самым: растопыривают ножки перед любым начальником, да еще не по твердой таксе, а за неопределенные обещания или какую-нибудь серебряную брошку.

Но мне – наверное, семя отца в том роль сыграло – природа дала еще один талант, актерский. Я прежде никогда ни в какую самодеятельность не стремилась, а как про папика своего родного узнала, решила попробовать. И очень даже у меня получилось. И петь, и плясать, и декламировать. Помню, на выпускном вечере все были от меня в восторге: и пацаны, и девки мне завидовали, а главное, кто меня оценил: их папаши, что пришли на наш, блин, утренник. Даже у тех, кто совсем импотентом по нашей жизни стал, все равно слюнки текли.

К тому же память у меня офигенная. Я огромные куски текста запоминала на раз, и потому у меня, кстати, по всем гуманитарным предметам, от лит-ры до географии, все время между четырьмя и пятью баллами вопрос стоял. А англичанка наша вообще во мне души не чаяла, говорила, была бы оценка «семь», она бы мне ее ставила всегда. И добавляла, что мне прямая дорога в иняз, причем не обязательно в наш областной пед, но можно и в столицу, в лингвистическую академию.

Я ведь язык знала настолько, что даже акцент могла имитровать. Хочешь, английский, а хочешь – ирландский или австралийский. Я даже петь могла один в один – то как Шер, то как Мадонна, а то и как Элвис Пресли.

С языком, конечно, бабуля постаралась – лет с трех меня дрессировать начала. Сперва, когда я крохой была, это как игру воспринимала, тем более что бабулечку обожала. Потом, когда я постарше стала, она меня заставлять начала, а лет в двенадцать-четырнадцать, когда у меня характер начался, я ее просто посылала, и язык в то время у меня провис. Потом, когда в пятнадцать обмозговала свою программу на ближайшее будущее, я поняла, что английский – еще один мой козырь. И сама бабусю теребила: давай, голубка дней моих суровых, заниматься. Отнеслась к делу серьезно, и сама, на свои деньги, если не считать подарков от пацанов-поклонников из интеллигентов и от бабули, покупала дорогущие учебники, а также си-ди и ди-ви-ди на языке. И уже в шестнадцать совершенно перестала париться – легко смотрела голливудские мувис в оригинале. Они мне даже больше так нравились, чем с нашим дубовым переводом. А потом еще сама перед собой сценки разыгрывала, копировала то Пенелопу Крус, то Николь Кидман, как она с Томом Крузом в «С широко закрытыми глазами» воркует.

И, конечно, мечтала... Нет, не так. Мечтать можно, я считаю, только о том, что в принципе ты в состоянии достичь. Но сны... Они мне снились как бы даже наяву. Иногда сижу на какой-нибудь зевотной физике, и вдруг как унесет меня... Вижу, старик Джек Николсон или, допустим, душка Джуд Лоу стоит на сцене в смокинге и объявляет: «Оскар» за лучшую женскую роль (или хотя бы за женскую роль второго плана) УХОДИТ... – тут люфтик, напряжение у всех достигает предела, камеры показывают одновременно и старуху Мерил Стрип (глядит самонадеянно), и черномазую Халли Берри, и жилистую Умку Турман, но голос звучит громом среди ясного неба, чуть коверкая мою русскую фамилию: – УХОДИТ К МЭРИАНА МОРЭВА!» И я, вся такая от Версаче-Гуччи-Шмучче, вскакиваю и бегу на сцену под аплодисменты всех-всех-всех голливудских звезд, а у микрофона плачу и говорю «спасибо» для начала своей бабуле...

Нет-нет-нет! Я не мечтала этого ДОБИТЬСЯ. Но я порой – ПРОСТО МЕЧТАЛА...

И именно мой «инглиш» (my special congratulation to my granma!) стал совершенно случайно поводом отточить все мои таланты. А также оказаться в шестнадцать лет гораздо более упакованной и уверенной в себе, чем очень многие тетки в нашем областном центре (не говорю уж о маман). И – возвести настоящий во всех отношениях трамплин для моего следующего прыжка.

Где-то в конце мая я шла, довольная да по хорошей погоде, по центру нашего городка. А он, если кто не знает, богат памятниками русской старины – находится под эгидой ЮНЕСКО и прочая ботва. Как следствие, там постоянно шляются форины – в основном, конечно, старперы, которые вот-вот на куски развалятся, но бывают и нормальные. Так вот, вот выхожу я на Соборную площадь и абсолютно нечаянно налетаю на какого-то мужика. У него рушится на землю путеводитель – при том, что он тут же бормочет «вери сорри». Я совершенно автоматически выдаю ему на том же языке (и даже, главное дело, неумышленно копирую его акцент – похоже, ирландский). Говорю, что, типа, я сама виновата и кругом тоже сорри. Разумеется, он дивится, что в нашей дикой (в смысле знания языков) Раше, да еще в глубинке, встречает подобное чудо, как я. И начинается: «А откуда вы?» – «Я местная». – «Правда?!» – «А вы откуда?» – «Из Англии, но я (как я и думала) ирландец». Ну и прочее бла-бла-бла. Короче, я вижу его лицо и глаза и понимаю, что он на меня запал, прямо сейчас готов меня просто сожрать. А сам очень даже ничего. Лет тридцати, похож на Мэла Гибсона – молодого, времен первого «Mad Max».

– Можно вас пригласить выпить чашечку кофе? – спрашивает.

– Ой, не знаю, я иду в свой университет...

Наврала ему, что мне восемнадцать, учусь на втором курсе иняза, а то ведь он мог испугаться связываться с малолеткой. Мужик поверил, тем более что я действительно смотрелась тогда старше своих лет...

В общем, пошли мы в кафе, а после гуляли и я показывала ему достопримечательности. Вечер закончился в его номере в гостинице. А потом я убежала: «Мама у меня строгая, я должна ночевать дома...»

Ну да, никогда не надо ничего просить. Я и не просила.

Мы встретились наутро, а кончилось дело тем, что мой англо-ирландец забил на экскурсионную программу, на все «Золотое кольцо», разные там Ростов Великий, Ярославль, Тверь... Ради меня он задержался в нашем городе на все свои русские две недели, а я, наврав маме и бабушке про подружку, раза три оставалась у него до утра. Любила ли я его? Да нет, конечно. Но он мог быть мне полезен.

Форин мой оказался архитектором, но совсем не богачом. Однако при расставании завел:

– Как я могу отблагодарить тебя за то, что ты подарила мне счастье? Деньги тебя обидят?

«Нет!!!» – закричала я про себя. А вслух возмутилась:

– Как ты мог такое подумать?

Тогда он купил мне мобильник за семьсот гринов, часы за штуку, туфли за четыреста, белья на триста... Вещички стоили, сколько моя мамаша не зарабатывала за год.

Я должна была хорошо выглядеть для того, чтобы перейти на свой следующий уровень. Кроме того, я получила бесценные уроки «постельного английского» и дополнительную уверенность в себе. Теперь я знала стопудово: развести любого мужчину мне куда проще, чем выучить теорему, блин, Виета.

Сначала-то у меня были мысли, как, пользуясь своим «флюэнтли инглишем» и Интернетом, устроить бизнес по разводке заграничных лохов, желающих заполучить в жены красотку из России. Типа: «Дорогой, я бы приехала к тебе, если б ты прислал мне пятьсот баксов на билет». Но что-то меня останавливало. Наверное, необходимость подолгу париться у монитора, доводя «женихов» до кондиции. Робкие виртуалы-извращенцы совсем не по мне. Я люблю получать все – и сразу. И вот мой «Мэл Гибсон» продемонстрировал мне, как это можно сделать, не покидая города.

Боже упаси, я не дежурила у собора и не паслась у Золотых ворот. У нас в городе и профессионалок хватало. Если б они меня спалили, коты их наверняка помогли бы шрамы на лице получить... Но какой спрос со скромной девчонки, что случайно сталкивается с форином на улице?

Русских богачей, местных и москвичей, я не любила. Тупые, жирные и часто плохо пахнут. А западники... Они настолько чумели от того, что в дикой Раше им встретилась англоговорящая красотка, что готовы были снять со своих платиновых «Виз» и золотых «Мастеркардов» все наличные мне в подарок. И ни одного жлоба типа моего папаши.

Маманя, наткнувшись у меня в комнате (она же столовая) на новый ноутбук или колечко с бриллиантиком, попыталась мне истерики устраивать, но я однажды дверью хлопнула и исчезла на три дня, а ее телефон в «черный список» забила. После моего возвращения она и со мной стала вести себя, как со всеми своими мужиками, – опасливо и подобострастно.

Но ведь еще и в школе надо было показываться. Правда, «эппловский» ноутбук, который я подарила нашей классной (якобы от лица моего родного папаши), сильно повысил мои успеваемость и дисциплину. Но еще за пару месяцев до того, как я получила аттестат, я отправилась, вся такая упакованная, в Москву. С одной целью.

Выследить моего папахена оказалось несложно. И устроить так, чтоб он на меня клюнул, – тоже.

Я, конечно, про себя ржала, как хромая лошадь, когда папик начал за мной увиваться. Хотя, франкли токинг, охмурять он до сих пор умел – несмотря на второй подбородок, залысины и нависающие брылья. Ресторан «Ваниль», Большой театр, «а хочешь, моя девочка, я тебя устрою сниматься в кино? Приезжай ко мне на «Мосфильм» на пробы!» Бритому ежу ясно, отчего моя скорбная мамаша на него клюнула, когда ему всего под сорок было.

Но самый финиш, конечно, случился, когда он наконец, в предвкушении нашего первого глубокого контакта, повез меня к себе домой. Я до сих пор, как вспоминаю про тот эпизод, такой дикий кайф получаю! Красиво было разыграно. Прям на пленку снимай. Мексиканское мыло. Здравствуй, Болливуд.

Мы, значит, приехали. Он у подъезда своего на Малой Грузинской парканулся. И сразу губешками ко мне полез. Я его оттолкнула. Прошептала:

– А ты знаешь, мой милый, что такое «инцест»?

– При чем тут...

– А при том.

– Не понял...

– Восемьдесят девятый год помнишь? Осень, город Владимир, девушка Лиза... Ты ведь в курсе, что у тебя тогда дочка родилась?

Он побледнел.

– Марьяна?! Ты?!

Я усмехнулась.

– Здравствуй, папа.

– Я тебе не верю!

– Поедем анализ ДНК делать? Или хватит фотки?

Продемонстрировала ему карточку: девяносто третий год, я, трехлетняя, у него на ручках, маманя к нему головку склонила.

Он нервно спросил:

– Чего ты хочешь?

– От тебя? Ничего. Только поздравить, что тебе большая удача привалила: взрослая дочь есть, а пеленки стирать не нужно было. Извини, кстати, что я тебя с сексом обломала. Тебе деньги за ресторан вернуть?

– Ну что ты, что ты... – забормотал он.

– Тогда я пошла. Захочется повидаться, звони, телефон знаешь.

И я сделала вид, что хочу вылезти из автомобиля.

– Подожди! – схватил он меня за руку. И почти взмолился: – Что я могу для тебя сделать?

На самом деле у меня на него была целая программа заготовлена: помочь мне на актерский поступить, роли в кино получить, а потом отдать мне все остальное. Но я только грустно улыбнулась:

– Папочка, ну если я без тебя семнадцать лет обходилась, то как-нибудь и дальше обойдусь.

– Стой! Давай с тобой поговорим... не как... – он хотел сказать «любовники», но не посмел произнести. – Поговорим как отец с дочерью!

– Ну ладно... – нехотя уступила я.

– Поднимемся ко мне домой?

– Нет, – отрезала я. – Мне ведь еще к тетке двоюродной возвращаться в Новогиреево, а уже поздно.

На самом-то деле, я проживала не у тетки, а на съемной квартире – бабло-то у меня имелось.

– Я потом отвезу тебя! Или, хочешь, вызову тебе такси. И денег дам, разумеется.

Вот так: я была права. Приврал, конечно, товарищ писатель. Не «придут и сами все предложат», а дадут, только если ты их в такую позицию поставишь, что они захотят дать.

С того момента, с того первого лавэ, что он мне дал «на такси» (тысяч десять рублей), с нашего первого разговора на кухне началась наша с Прокопенко «дружба».

Папаня выведал, куда я хочу поступать, умолил ему что-нибудь прочесть.

– Может, монолог Офелии – на языке оригинала? – предложила я.

– Нет, давай что-нибудь по-русски, я в английском не силен.

Впечатлился, нанял мне преподов, стал платить за них. Потом во ВГИК помог просочиться. Замолвил словечко, и на первом курсе я сыграла свой первый эпизод. Два съемочных дня, триста баксов – мой первый в жизни официальный гонорар. Ну, не реально официальный, конечно – мне его в конверте сунули, даже без росписи. Все и везде у нас левачат, а в кино особо.

Прокопенко – под моим влиянием – наши отношения тихарил. Ни перед кем не кололся: вот, мол, дочка моя. На фиг ему, если разобраться, нужна была слава ходока, который по всей Раше детей сеял? Перед бабцами своими стыдился. Многие из них если и старше меня были, то на год-два. А я думала все время: однажды его, гада, какая-нибудь стерва рассопливит настолько, что он женится-таки на ней. И что тогда мне достанется – полный облом?

В итоге так оно и вышло. Причем неожиданно, я приготовиться толком не сумела. Отсюда – мой пролет.

Отца я не любила, конечно. Но и не сильно ненавидела. Презирала. А мать вдруг стала жалеть: что ж он за козел, плюнул своим семенем и забыл, и никакой от него помощи. Уж я, как мамаша, себя б не повела. Я б его раскрутила по полной программе.

Я папаню реально на счетчик поставила. Возвращала долги. Причем с процентами.

Если прикинуть, сколько он мне недодал, в меня недовложил за восемнадцать лет, да взять процент по банковской ставке – получается, я просто получала мани бэк. Все его квартиры и дачи мне по праву принадлежали.

Только я планировала сделать все по-тихому. По-умному. Приезжает как-нибудь папаня домой без шлюхи, один, а в подъезде фигура в балахоне, очках и бейсболке – перо в бок, и арриведерчи!

Никаких наемников, боже упаси. Киллеры бы первые в ментовку побежали, не успела б я слово «заказ» произнести.

Я б сама все сделала. Не застремалась бы. Как в итоге и вышло – не застремалась ведь. Папаню порешила с одного удара. И гниду Волочковскую, что мозги ему исклевала своей женитьбой, то же.

Я-то планировала – красиво! Папаня погибает. Я иду на похороны. Вокруг – звезды. Машков там, Миронов, Хабенский... А я такая – в черном платье от «Кавалли», в очках солнечных от «Диора»... Все шепчутся: кто такая? Актриса Мирова? А, видел ее в «Невозможно оторваться»... А что она здесь? Любовницей, что ли, Прокопа была?

А потом, ровно на девятый день, – ба-бах! Все газеты с ума сходят:

ВОСХОДЯЩАЯ ЗВЕЗДА МАРЬЯНА МИРОВА – РОДНАЯ ДОЧЬ РЕЖИССЕРА ПРОКОПЕНКО!!!

Но вернемся к событиям в поезде. Я не только для того, чтоб алиби себе обеспечить, с журналюгой этим, Полуяновым, легла. Главное, что он бы первый и начал про меня писать. Первый бы по моему свистку статейку накатал. Типа, эксклюзив. А в ней – наша с папаней единственная семейная фотка, плюс мамаша моя крупным планом, плюс мои детские карточки (я б ему подобрала)... Но главное доказательство – справка из генетической лаборатории, да не одной, а нескольких: читайте, завидуйте, я – реально! – родная дочь Прокопа. По всем законам его имущество мне достается. И я, в свои восемнадцать, решаю все материальные вопросы: жилищный, дачный, автомобильный. И денежный: у Прокопенко, ясен пень, я дома бывала, видала, какая там коллекция плакатов, икон. Да и золотишком он мне спьяну хвастался.

Плюс я получу от убийства бонус. Благодаря писарчукам (за Полуяновым и другие, конечно, подтянутся), имя мое вся Москва узнает. И уж не будет Пореченков у Хабенского спрашивать, кто это такая.

Итак, и лавэ будет до краев, и первая слава придет. Можно спокойно, без суеты, карьеру делать. Не соглашаться на первую попавшуюся роль, как сейчас. Облагодетельствовал, блин, папашка со своим «Невозможно оторваться»! Рольку дал маленькую, и еще спонсором себя чувствовал, я должна была ему в ножки кланяться!

Не станет папани – буду жить на Грузинской. Остальное – сдам. И стану спокойно ковыряться, выбирать: и режиссера, и партнеров. Гонорар значения для меня иметь не будет. У Балабанова – за бесплатно сыграю. И у Михалкова – тоже. А полезет какой-нибудь там Дима Дьяченко – хрен ему по всему лицу. И с партнерами – та же ботва. С Астаховым, к примеру, работать буду. И с Маховиковым. Ребята смазливые. Тех, кто получше, типа Миронова, на фиг! Еще утянут на себя одеяло, переиграют... Ну, и чтоб никакими другими красотками-соперницами в картине даже не пахло. А на вторые роли можно стариков великих пригласить: Басилашвили, там, Цареву, Фрейндлих... Пусть мое красивое лицо своими морщинами подчеркивают.

А потом, если все пройдет, как задумала, вдруг и вправду лет в двадцать пять или хотя бы в тридцать Голливуд меня заприметит... И сбудется в реале мой сон-мечта: «The Oscar goes to... MARIANNA MIROVA!!!»

План был хорош. Осуществлять его я начала в Питере. И ведь сначала все шло нормально. И снотворное я у Царевой скоммуниздила. А потом однажды, в белую ночь, зашла в номер к папашке. Типа, про роль свою спросить. Про трактовку. Ну, он раскрылился – любил, когда его совета спрашивали, – стал меня учить. Потом, как культурный, чаю мне предложил. И себе заодно налил.

А чай он пьет обычно (ну, то есть пил), накладывая огромное количество сахара, кусков пять. Говорил – для улучшения мозговой деятельности. Я снотворное заранее истолкла, развела, принесла в пузырьке. Прокопенко отвернулся – я ему в чашку влила. Когда столько сахара – горечи от таблеток не почувствуешь. Он выпил и захрапел тут же...

Ну, ДНК-то от того, спит человек или нет, трезвый или пьяный, не меняется. Раскрыла я папашке рот, взяла, как по инструкции положено, мазки слюны (целых три на всякий случай), разложила по пробиркам...

Косяк только один случился. Точнее, косячок. Я когда из прокопенковского номера выходила, меня Полуянов запалил. Увидел то есть. Ну и хрен с ним, решила я: пусть думает, что у меня с режиссером роман...

На следующий день (он у меня как раз свободный был) я по лабораториям, что ДНК анализируют, образцы раскидала. В Питере и даже в Москву слетать успела. Ясен перец, и свою собственную пробу генетическую везде тоже оставила.

А как раз перед тем, как нам в Москву возвращаться, из первой клиники мне ответ приходит: мол, совпадение на 99 процентов. А я и не сомневалась. Просто надо было, чтоб с самого начала документ у меня был.

В общем все по плану шло, а потом вдруг задница началась. И лишь из-за того, что мой геморройный хрыч-папаша объявил, что, видите ли, Волочковскую он взять в жены решил. Хоть бы, старпер, со мной заранее посоветовался. Уж я-то нашла бы слова, чтоб исподволь его отговорить. А тут и свадьбу они назначили, да скоро так...

Вот и пришлось мне решать немедленно. И действовать. Ведь иначе б они во вторую экспедицию уехали, на юг. То есть Прокоп мой, и Волочковская с ним. А я – нет... А потом, когда они вернутся, тут и свадьба. И времени совсем не остается...

Так что я вынуждена была действовать сегодня. Прямо в поезде. Непродуманно, конечно, и рискованно. Слишком узок круг подозреваемых. В итоге гад Полуянов меня и расколол...

Но сначала шло как по маслу. Я все предусмотрела. Днем приобрела в Питере в охотничьем магазине ножи. Причем загримировалась, прическу изменила, ввела в речь акцент южный, на «гэ», – меня б потом ни одна сволочь не опознала.

Купила две финки. Почему – две? Не знаю. Просто внутренний голос мне шептал: возьми две. Типа, про запас. А я привыкла своей интуиции доверять. Великие люди, я знаю, ей всегда доверяли.

Потом, перед поездкой, бордовое белье надела. И не только, чтоб Полуянова на секс легче раскручивать. Просто подумала: мало ли... Кровища все-таки будет, а бордовое на бордовом...

Кстати, с журналюгой я не только потому легла, чтоб он мне алиби обеспечивал, и не только из-за статьи в газетке. Он ведь, вдобавок, в купе рядом с Прокопом расположился. А слышимость в поезде хорошая. В совке везде, чего б ни строили, от квартиры до паровоза, слышимость что надо. Наверное, от большевиков повелось: чтобы подслушивать соседей и сдавать их потом в ЧК. Так вот, если б рядом с папаней купе, скажем, Кряжина было, я бы тогда того на интим развела. Может, и удовольствия больше получила, а главное, не спалилась бы...

Короче, пришла я ночью к журналюге. Разбудила. Он сразу меня в койку потащил, но я, типа, поломалась, заставила его шампусика выпить. И то же снотворное, у Царевой взятое, в стакан ему подсыпала. Полуянов уже пьяненький был, тоже вкус изменившийся не почувствовал. Но уснул он не сразу. К тому же за стенкой, у Прокопа с Волочковской было тихо. Значит, действовать рано и стремно.

Пришлось, конечно, с Полуяновым сексом заняться. Тут уж я постонать, покричать постаралась. Чтоб папаню расшевелить. Ничто ведь мужиков не заводит так, как чужие женские крики из-за стенки. И сработало.

Журналюга отвалился от меня и сразу отрубился, а у моего папашки с Волочковской за стенкой как раз началось. Я ждала. Не противно было и не страшно. Наоборот, азарт какой-то появился. Как в компьютерной игре.

И дождалась. Вот тут был самый крутой момент. А вдруг заснут – оба? Тогда убивать – стремно. Или пришлось бы – сразу обоих...

Но нет: слышу, звезденка встала, в ванную пошла, душ включила. Тут я поняла: твой выход, дочурка. Только надо все делать быстро. Сопли не жевать и не менжеваться.

Я быстро встала, надела трусики, халатик. Финка – в кармане.

Выскользнула в коридор. Дверь у папашки оказалась не заперта, слава богу. Ну, я и вошла к нему в купе. Спал, конечно, старый, как я и рассчитывала. После любви все мужики дрыхнут. Папики тем более. Сил-то сколько тратят.

А из ванной – шум воды по-прежнему. Наступил самый опасный момент. Вдруг Волочковская вышла бы и меня увидела? Я сняла халатик. Что, если крови все-таки много будет? С голого тела легче потом смыть, чем халат застирывать. Даже и в тот момент вышла бы из ванной звездюлина наша – скандал получился бы точно, но не более того. Еще можно было остановиться. Но я не хотела останавливаться.

Нож из кармана халата достала. И – вонзила финку Прокопу прямо в сердце. Я знаю, где у человека сердце. Нас на ОБЖ учили.

Что я чувствовала? Ну да, человека все-таки убила. К тому же отца вроде родного, и все дела. Но я ни о чем таком не думала. И ничего не испытывала. Ни сожаления, ни чистосердечного, блин, раскаяния.

Но и радости никакой тоже не было. Типа – ура, я наконец отомстила за свое детство гадское, за мамашку поруганную. Так, гадливость какую-то чувствовала. Кровь все-таки. Потом, он как-то захрипел...

А вообще, если разобраться, хорошая ему смерть выпала. После траха, во сне... Ничего и почувствовать не успел. Ни страданий, ни боли особенной, наверное.

Но в тот момент я этих мыслей, конечно, не думала. Только азарт был и спешка. Но спешка не паническая, а очень такая... хладнокровная...

К тому же я как в воду смотрела – все-таки испачкалась. Когда нож из раны вытаскивала, кровушка хлынула, брызнула. И на руку, и на живот, бедра чуть-чуть попало.

Ну, я нож быстро – в карман халата Волочковской сунула. Слава богу, он в купе на вешалке висел. Голой наша звездюлина потопала под душ.

И тут вдруг вода в ванной стихла. Надо было бежать. Я свой халат с пола подхватила – и назад, в Димино купе.

Вернулась. Журналюга, понятное дело, дрыхнет. Еще бы: и секс ему привалил, и шампусик, и снотворное...

Я – бегом в его ванную. Под душем от крови Прокопа отмылась.

С минуты на минуту ждала криков Волочковской из соседнего купе. Но она не кричала. Слава богу. Небось, все еще в ванной была. В зеркало на себя любовалась.

На трусики мои тоже кровь попала, но застирывать уже некогда было. Вытерлась быстренько, а стринги с кровянкой в карман полуяновской куртки засунула. Я знала, так девки делают, когда женатика хотят перед бабой его скомпрометировать. Но финт с трусами, наверное, лишним был. Накосячила я.

Ясен пень: всего не предусмотришь. А времени раздумывать не было. И все пошло, как пошло. Жаль только, что журналюга таким любопытным и настырным оказался. Не ожидала я от него. Прямо бультерьер какой-то...

В общем, я к нему под одеяло шмыгнула, он и не заметил ничего. Ни моего отсутствия. Ни возвращения.

А Волочковская все никак не орала. Я даже забеспокоилась: что она там, в обморок, что ли, брякнулась? Или тем же ножом сама от горя зарезалась? Шучу, конечно.

И тут она наконец закричала.

Я сделала вид, что сплю. И Дима тоже дрых. Только когда звездуленция стала по коридору метаться и в купе стучать, начал просыпаться.

А я, типа утомленная любовью, даже не шевелилась. Полуянов, конечно, решил (мужики все – самцы самоуверенные!), что это он меня своей любовью крошечной вусмерть утомил.

Короче, дальше вы знаете...

А почему, интересуетесь, я потом Волочковскую зарезала? Так выхода другого не было.

И тоже я сама накосячила. Зачем, дура, из купе своего выходила, а сумочку на столе оставила? Возвращаюсь – а дверь приоткрыта. И сквозь щель видно: кто-то есть внутри. Я затаилась в коридоре, стала через щелку наблюдать. Гляжу: Волочковская в сумке моей роется. Заподозрила она меня, гадина, что ли?

А у меня в сумочке – фотка заветная: со мной, маленькой, с мамашей и папаней. А я на ней очень уж на Прокопенко похожа. И еще ответ из лаборатории питерской про совпадение ДНК.

Ну, тут сложить два и два даже она наверняка сумела...

Поэтому пришлось и ее убрать. После первого раза второй – уже совсем не страшно и не стремно. Привыкаешь. И даже приятно: человек – в моей власти, а я – как бог, захочу – лишу его жизни.

И – лишила...

Фотку и справку я, от греха подальше, в тамбуре сожгла. В туалете побоялась: вдруг пожарная сигнализация сработает? А потом оказалось, что фотку до конца не допалила, кусочек ног папашиных остался... Так опять же спешила!

Что делать, всего не предугадаешь. Жаль, что в реале не как в компьютерной игре, второй жизни не дается. Я бы уж тогда и трусы, и фотку предусмотрела.

И оказалась в итоге, как ни крути, лузером.

Но если б все сошло мне с рук, как я планировала, – ни в чем бы до конца жизни отказа не знала. А раз проиграла – значит, закроют меня менты поганые.

Но обещают – ненадолго. Следователь у меня хороший. Слава богу, мужик. А мужики на меня западают, даже когда я из камеры прихожу, в спортивном костюме и ненакрашеная, с головой немытой. Он мне, во-первых, явку с повинной оформил. Типа, когда я после полуяновского блефа с завещанием из купе рванула, то сама сдаться хотела. А потом – и он, и адвокат мой мне советуют: на суде уйти в несознанку. И не говорить никому, что я знала, будто Прокоп – мой папаня. Чтобы не получилось пункта «з» части второй статьи сто пятой – убийства из корыстных побуждений. Но все равно на мне висит пункт «н» – неоднократное убийство. И вряд ли состояние аффекта удастся доказать. Тут и нож мешает, сунутый в карман Волочковской, и сожжение фотки...

Поэтому даже при всех смягчающих дадут мне, как минимум, по самому нижнему пределу, «восьмерик». Потом можно будет, конечно, и УДО просить... Но все равно – кучу лет я потеряю... И репутация, конечно, будет подмочена... Но красота – она-то, наверное, еще не уйдет. Сколько мне будет после колонии? Явно меньше тридцати, при самом худшем раскладе... А секс-эппил мой точно никуда не денется до старости... Поэтому еще посмотрим, кто кого – меня эта жизнь, или я – ее...

А самое интересное, как мне адвокат сказал, можно будет бороться за наследство папанино. Непросто, конечно, будет, но он попытается. Ему есть за что трудиться. Я ему обещала (и даже расписку написала), что если дело выгорит в мою пользу, заплачу ему двадцать процентов от всего прокопенковского имущества. А двадцать процентов, прикидываю, это больше миллиона баксов! Ну а мне четырех «лимонов» хватит. Все равно будет хороший трамплин, чтобы заново стартовать, а?

Значит, может в итоге получиться: я не зря старалась.