ГЛАВА 11
Вот она, та самая статья. На весь подвал разверстано: «КОЗЕЛ В ОГОРОДЕ. С кинокамерой наперевес».
Дима понятия не имел, как сложилась судьба героя этой истории после того, как вышла статья. Журналистская горячка утянула его к новым темам и новым персонажам. Да и выяснять что-либо об уделе директора киношколы было стыдновато. Так он и позабыл – заставил себя позабыть – даже его имя. Кто бы знал, что понадобится его вспомнить. Да еще в столь драматических обстоятельствах.
Вот, вот оно, в первых строках: имя, отчество, фамилия главного героя: Георгий Петрович Воскресенский. Фамилия звучная.
Теперь Дима ее ни за что не забудет.
А вот и адрес особнячка, ставшего тогда яблоком раздора: Ордынский тупик, дом два. Полуянов вдруг вспомнил: он ведь и в киношколу тогда ездил. И понял – за такое здание действительно можно повоевать: двухэтажный дом девятнадцатого столетия в тихом Замоскворечье. От метро – четыре шага. Неухоженный, конечно, дом, сто лет не ремонтировавшийся – однако потолки вышиной почти пять метров, дубовый паркет, больше двухсот «квадратов» обшей площади.
Впрочем, тема здания как яблока раздора ушла в публикации на второй план. Главной стала нравственная физиономия руководителя киношколы, совращавшего, пользуясь своим авторитетом и опытом, несовершеннолетних девчушек.
В статье рассказывалось и о девушках, позировавших обнаженными: Алла Клюева (с которой встретился Дима) подробно повествовала о том, как случилось совращение, и о реакции отца. «Анастасия Верницкая от комментариев отказалась (фамилии обеих девушек, по этическим соображениям, изменены)», – писал тогда Дима.
«Надо бы добраться до блокнотов, – подумал он сейчас, – вспомнить, как девчонок звали на самом деле. Хотя чем это может помочь? Ясно: ни одна из них не Бахарева. По возрасту не подходит. Но, может, похищенная – младшая сестра одной из них?»
Из собственной статьи ему заново стало известно, что чиновника из роно, которого интервьюировал тогда Дима, звали Аркадий Петрович Арбатов. Окружного прокурора – Семен Ипполитович Ковригин.
И никаких следов никакого Бахарева. И никакого отношения статья не имеет – да и не может иметь! – к Надежде Митрофановой.
«Все ты, Дима, сам себе врешь, – тоскливо подумал он. – Статья – твоя. А Надя имеет отношение – к тебе. Ее похищение – месть тебе. За те резкие опубликованные слова. И за заголовок про «козла в огороде». Но почему – сейчас? Десять лет спустя?..»
Однако некогда предаваться рефлексиям. Десятый час вечера. Опер Савельев еще наверняка не спит. Дима достал свой мобильник, набрал номер майора. Тот ответил со второго гудка:
– Слушаю, Савельев.
– Это Полуянов, – подстраиваясь под его скупой деловой тон, проговорил журналист. – Я, кажется, узнал, кто похититель.
– Что – узнал?
– Имя, фамилию.
– Ну? – похоже, изумился опер.
– Его зовут Георгий Воскресенский. Георгий Петрович. Образование – высшее. Закончил ВГИК, киноведческий факультет. Десять лет назад он руководил детской киношколой.
– Может, ты и мотив похищений знаешь?
– Догадываюсь.
– И?..
– Это месть. Месть мне – за публикацию статьи о нем. А за что Бахареву – пока не знаю. Но буду рыть землю.
– Смотри там, не особо рой, как бы самому в яму не попасть, – невозмутимо хохотнул опер. – А Воскресенского твоего я пробью.
Савельев отключился.
Вот и все. Делать больше в маминой квартире было практически нечего. Дима пару раз щелкнул телефоном: снял свою собственную статью. На экране компьютера ее теперь запросто можно будет прочитать. «Давно пора завести собственный архив в электронном виде, – подумал Дима. – Если б я относился к своему творчеству хотя бы с малой долей того пиетета, что испытывала к нему покойная мама, давно бы занялся… Или, может, Надьке поручить составить мою творческую биографию?..»
В очередной раз вспомнив о Наде, он понял, что за последние двое суток он ни на секунду и не забывал о ней. И все, что он сейчас делал, – он делал ради нее.
И еще – он страшно боялся ее потерять. Потерять по собственной вине.
Ему невыносимо даже думать было, что она сейчас находится в лапах маньяка.
Цветы в маминой квартире практически все засохли. Он не приезжал сюда, наверно, недели три. Растения обыкновенно жили здесь на голодном, безводном пайке. Попадался заботящийся о них коллега-квартирант или его женщина – они расцветали. Вселялся раздолбай типа самого Димы – потихоньку помирали. Перед уходом Полуянов устроил цветам напоследок шоковую терапию: влил чуть не в каждый по чайнику сырой воды. Глядишь, и не окочурятся.
Журналист нацепил куртку, закрыл квартиру и спустился на лифте вниз, в морозный столичный вечер.
***
К себе на Краснодарскую Полуянов решил ехать через центр. Машин в том направлении шло немного, и через семь минут Полуянов домчался до проспекта Мира. Затем поехал, не спеша, в сторону Садового кольца.
Дима, конечно, и предположить не мог, что пару часов назад ровно тем же маршрутом следовал маньяк-похититель. А буквально за пару минут до него проехал на своем черном фургоне в обратном направлении, увозя в кузове очередную жертву – Жанну Ойленбург.
В этот раз, следуя в Марьино, Дима избрал окружной путь. С проспекта Мира не стал сворачивать на Садовом налево. Ушел в переулки, а потом – направо. Затем по Цветному выскочил на Бульварное кольцо, пролетел Страстной, потом Тверской, Гоголевский… Въехал на Большой Каменный мост. Кирина машинка была маленькая и нескоростная, и он то и дело ловил на себе презрительные взгляды соседей по транспортному потоку. Зато печка в ней работала исправно, и на очередном светофоре он разделся, бросил куртку на пассажирское сиденье.
Проехав «Ударник», Полуянов развернулся и скоро переулками въехал в Ордынский тупик.
Он без труда нашел на короткой улочке дом номер два – бывшую резиденцию киношколы.
Теперь этот особняк, некогда невзрачный, был отремонтирован – сиял свежей лазоревой краской. Вокруг – аккуратная тротуарная плитка. Даже, кажется, с подогревом, потому что на ней – ни снежинки. Искусно установленные прожекторы подсвечивают дом, и он блистает в морозном воздухе, словно новогодняя игрушка. Пара высоких окон светится за жалюзи.
Дима выключил мотор, прямо в машине надел куртку. Вышел на улицу, пошел ко входу в особняк. Все вокруг прямо-таки дышало барством: и бесснежные плитки, и по линейке выстроенные голубые елочки, и аккуратные ступени, ведущие к дверям. Новодельная мемориальная доска на стене гласила, что дом – памятник архитектуры XIX века, усадьба Воронцовых.
Полуянов поднялся по ступенькам к дубовым дверям. Возле них висела скромненькая, но надраенная золотом табличка с надписью «АГ Ойленбург» и чуть ниже – «Московское представительство».
Название Диму зацепило. Где-то он уже его слышал. Но где? И когда? Не тогда ли, когда к нему в редакцию за помощью пришел несчастный (или не такой уж несчастный?) руководитель киношколы Воскресенский?
Едва журналист поднялся по ступеням крыльца, распахнулась дубовая дверь, и амбал-охранник в черном поинтересовался у Димы исподлобья:
– Вам чего здесь надо?
– Ничего, – пожал тот плечами. – Хожу, рассматриваю памятники архитектуры.
– Архитектуру рассматривают днем, а не ночью, – наставительно высказался амбал. – Освободите ступеньки. Это частная территория.
Совершенно не хотелось с ним спорить или даже язвить по такому случаю. Частная так частная. Дима вернулся к машине.
Название фирмы, захватившей особнячок, не давало ему покоя. Где же, где он его слышал?..
Неужели он тогда, десять лет назад, сам не подозревая, сыграл на руку какому-то капиталисту Ойленбургу?
Журналист сел в Киркину машину и порулил в сторону дома.
***
У себя на Краснодарской Дима оказался без четверти одиннадцать. Машину на стоянку ставить не стал. Что-то подсказывало Полуянову, что этой ночью ему еще придется попутешествовать.
Есть хотелось страшно. Но, во-первых, ничего здесь, в его квартире, кроме засохшего сырка, не было. А во-вторых, не хотелось терять ни минуты времени. Полуянов только крепкого чаю себе заварил, почти чифиря: не уснуть бы. Все-таки поднялся он сегодня в половине пятого утра.
Журналист бросился разбирать свои старые блокноты.
Ни одну из записных книжек он за свою жизнь не выкинул – но и не пересматривал до сих пор ни разу. Они валялись в полном беспорядке в картонных коробках на антресолях. И блокнот с надписью «2000 год, Чечня» соседствовал с «1991 год, август; Белый дом и окрестности».
Лишь через полтора часа – и после двух кружек чифиря – Полуянову удалось набрести на нужную записнуху. На обложке красовалась дата и тема: «Май 1997-й; детская киношкола». Слава богу, Диме хватило все-таки ума свои старые блокноты датировать. Иначе поиски растянулись бы на всю ночь.
Так, посмотрим. Что ему тогда рассказывали – и что не вошло в статью? В первом же интервью с господином Воскресенским в редакционном буфете он обнаружил упоминание о знакомой фирме. О той, резиденцию которой он только что видел. Дима увидел пометку собственной скорописью. То была цитата из рассказа руководителя киношколы: «Нам стало помть СП, с нем. стар. – ЛГ «Ойленбург». Слава б.!!!» Слово «Ойленбург» выписано печатными буквами. Молодой Полуянов тщательно блюл азы журналистского ремесла: ни в коем случае не искажать имена собственные.
Эту запись, из контекста ясно, он сделал, когда речь зашла о том, кто после наступления капитализма стал финансировать киношколу. И вот, явно со слов Воскресенского, Дима помечает: «Нам стало помогать совместное предприятие, с немецкой стороны – АГ «Ойленбург». Слава богу!»
То же самое название он только что видел на двери отреставрированного особняка.
Значит, финансовые помощники киношколы позарились в итоге на здание в центре столицы? И отобрали его?.. Значит, фирма «Ойленбург» тогда ловко воспользовалась скандалом вокруг Воскресенского? А может, даже сама спровоцировала его?
Диму аж в жар бросило. Он ведь ни в чем, связанном с переделом собственности, тогда не стал разбираться. И, естественно, ничего в своей корреспонденции не написал…
Но хватит бить себя ушами по щекам. Он сюда приехал совсем не за тем, чтобы делать работу над ошибками. Он ищет Воскресенского – человека, сошедшего с ума настолько, чтобы мстить за обиды почти десятилетней давности. Мстить – самым мучительным для жертв способом. Наказывать совершенно ни в чем не повинных людей…
В поисках телефона или адреса былого вожака подростков Дима стремительно пролистывал блокнот. И вдруг ему в глаза бросилась знакомая фамилия.
Среди почти стенографических крючочков аккуратно выписано, опять едва ли не печатными буквами: «Роман Ив. Бахарев». А рядом – ни должности, ни телефона… Да и вообще, был уже конец разговора, Дима устал, вместо развернутых предложений в блокноте встречались лишь отдельные слова. Выше фамилии слово «поддерживает». Ниже: Москомимущества. И еще ниже: враг?
Но из записей ничего не понятно – особенно сейчас, спустя столько лет: что поддерживает Бахарев? При чем здесь Москомимущества? Он там работал? И почему враг! Значит, он был тогда одним из противников директора, выживавших его из особняка?
Черт, как бы сейчас пригодилась давешняя диктофонная запись! Но Полуянов никаких столь давних пленок, конечно, не хранил. Эдак кассет не напасешься. Он оставлял магнитную запись до публикации статьи, особо стремные хранил и пару месяцев после того, как материал печатали, а потом – затирал другими интервью.
Однако как интересно!.. Вдруг мелькнувшая в блокноте фамилия Бахарева воодушевила журналиста. Она засвидетельствовала: он – на правильном пути.
А вот в конце разговора с Воскресенским наконец записаны его телефоны. Никакого, конечно, мобильного. В те времена сотовыми аппаратами простые люди не пользовались. Но зато записаны и его рабочий, и домашний.
По рабочему – звонить нечего. Теперь на месте киношколы – компания «Ойленбург», и никакого Воскресенского там быть не может. А вот второй, домашний, номер… Бывший директор подростковой киношколы вполне может проживать по тому же адресу…
Дом не так уж далеко: если судить по первым цифрам, где-то в Орехове. Только Москву-реку переехать – и ты на квартире Воскресенского…
Дима на секунду задумался. Что делать? Звонить?.. Или лучше не звонить, но узнать адрес и мчаться туда?.. Жаль, так и не перезвонил ему опер Савельев. Не рассказал: пробил ли он, как обещал, Воскресенского по своим милицейским каналам и каковы результаты.
Да, не в характере майора докладываться журналисту. Позвонить оперу самому? Нет, Дима гордый, он не станет этого делать. Уж лучше наберет номер Воскресенского.
Журналист сходил на кухню и налил себе еще стакан почти остывшего чифиря. Сердце и без него, правда, так бухало, что ни о каком сне не могло быть и речи.
Пока суд да дело, Дима придумал две легенды. Во-первых, что он скажет Воскресенскому, если тот вдруг возьмет трубку. И во-вторых, что говорить, если на звонок ответит кто-то другой. Или – включится автоответчик.
Набрал домашний номер кинодиректора. Часы показывали полпервого ночи – время для звонков не самое подходящее. Но плевать на условности. Он разыскивает свою невесту. Невесту, попавшую в лапы маньяку.
На звонок долго не отвечали. Десять гудков. Двенадцать. Пятнадцать… Полуянов собрался держать трубку до последнего – пока телефонная станция не сбросит звонок. Или – пока ему не ответят.
Трубку сняли на восемнадцатом гудке. Недовольный, заспанный женский голос. Кажется, тот же, только сильно постаревший, что отвечал ему по этому телефону почти десять лет назад. А может, и нет. Может, ему просто показалось. Заспанные голоса все похожи друг на друга.
– Алло…
Дима подпустил в голос бархатистости:
– Добрый вечер, извините, ради бога, за столь поздний звонок, но не мог бы я поговорить с Георгием Воскресенским?
– Не могли бы! – яростно отрубила тетка.
– А когда его можно застать?
– Георгий Петрович скончался.
У Димы упало сердце.
– Как? Когда?.. – пролепетал он в трубку, однако там, на другом конце провода, уже оборвали соединение, и ответом Полуянову были одни лишь короткие гудки.
Все его догадки, все его построения были разрушены в пыль тремя короткими словами: «Георгий Петрович скончался».
***
– Майор Савельев?
– Ох, Полуянов, повезло тебе, что я сейчас на дежурстве!..
– А то – что?
– Ты на часы смотрел?
– Детское время, всего-то без двадцати час.
– Ты очень рисковал.
– Чем?
– Узнать все, что я о тебе думаю. О тебе и о твоих родственниках по материнской линии.
Несмотря на грозные слова, голос Савельева звучал на удивление расслабленно. Может, он успел недавно хватить пару-другую рюмок. А может, просто выдалось спокойное дежурство, и опер был рад скоротать время – поболтать с посторонним человеком.
– Знаешь, майор, а я ведь, как выяснилось, пустышку тянул с этим Воскресенским. Сначала так все ловко складывалось… А теперь, оказывается, Воскресенский умер.
– Я знаю.
– Знаешь? А почему мне не позвонил?
– А ты что, генерал, чтобы я тебе докладывался? – хохотнул опер.
– Жаль, что мы с тобой в одни ворота играем. Я тебе информацию сгружаю, а ты мне – нет.
– Ладно, не обижайся, крыспондент. – Поистине, Савельев был сегодня ночью настроен чрезвычайно благодушно. – Служба у нас такая. Тайна следствия и прочая туфта.
– А не знаешь, когда он умер? И от чего?
– Отчего ж не знать. Я всю его судьбину нелегкую знаю. – Опер на другом конце провода зашелестел бумажками. – В одна тысяча девятьсот девяносто седьмом году гражданину Воскресенскому были предъявлены обвинения по двум статьям УК РФ: сто тридцать пятой – развратные действия в отношении несовершеннолетних и двести сорок второй – незаконное распространение порнографии. Мерой пресечения в отношении его было избрано заключение под стражу. Находясь в камере предварительного заключения, Воскресенский, на почве личных неприязненных отношений, совершил нападение на подследственного Яремкина Пэ Вэ. В результате полученных травм гражданин Яремкин скончался. Против Воскресенского возбудили еще и дело по «убойной» статье… В ноябре девяносто седьмого состоялся суд, который отмерил Воскресенскому десять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Наказание он отбывал в исправительно-трудовом учреждении ОС-9/25. Два года назад там же, в ИТУ, скончался. Причина смерти – обширный инсульт.
«Боже мой, – пронеслось в голове Полуянова, – неужели я стал первопричиной страданий Воскресенского?.. О господи, как судьба взяла в оборот тихого директора киношколы… Тюрьма, убийство, суд, годы колонии…»
– Захоронен… – продолжал Савельев. – Ну, это неинтересно… Стало быть, вот как обстоят дела с твоим Воскресенским, товарищ крыспондент. Нету его больше на белом свете… А почему ты вдруг подумал, что это он маньяк-похититель?
– Понимаешь, я про него в девяносто седьмом году статью писал. Нелицеприятную. Про то, как он девочек из своей киношколы голенькими снимал, а потом ролики с ними в Интернете размещал. После этой публикации, выходит, его и арестовали. Вот я и подумал, что он мне мстит.
– Стало быть, ошибся ты, Полуянов.
– Но он так похож на видео!.. И так все сходилось!.. Я ведь, Савельев, только что у себя в блокноте тех времен нашел фамилию Бахарева Романа Ивановича. О нем мне тогда Воскресенский рассказывал. Бахарев в те годы работал в Москомимуществе, правильно?
– Да, имеются у меня такие сведения.
– А похищенная Бахарева – какая-то родственница Романа Ивановича?
– Дочка.
– Вот видишь! Вот у меня и возникла версия: Воскресенский сейчас мстит тем, кто его тогда, в девяносто седьмом, гнобил. Гнобил – по недомыслию, как я, или сознательно – как это делал, наверное, Бахарев… А чтобы нас наказать, он выбрал жертвами не нас самих, а наших близких…
– Да, брат, фантазируешь ты с размахом. По-журналистски. И все в твоих фантазиях сходится. За исключением одного. Вероятный фигурант давно лежит в могиле.
– Н-да… – протянул журналист. – А знаешь, майор, кто еще может быть его жертвой?
– Какая разница, кто. Все равно ясно, что маньяк не он.
Однако Дима вошел в раж. Слишком уж стройная версия выстроилась в его голове, и очень жаль было от нее отказываться.
– Я бы, – продолжил журналист, – на его месте отомстил кому-нибудь из руководителей компании «Ойленбург».
Дима ждал от опера скептического вопроса: «Почему?», однако сначала повисла пауза, а потом майор спросил слегка изменившимся голосом:
– Как? Как ты сказал? По буквам?
– Ой-лен-бург. А что?
Савельев снова ответил после изрядного молчания, и тон его совершенно изменился – стал стремительным и деловым. Все благодушие опера словно рукой сняло.
– Слушай, Полуянов, приехай сейчас ко мне в управление.
– Я? – удивился журналист. – Сейчас? А зачем?
– И захвати с собой все материалы, что у тебя имеются на этого Воскресенского, – не отвечая на вопрос, скомандовал опер.
– Да что случилось?
– Я тебе здесь, в управлении, поясню. Не по телефону.
– Нет. Скажи, в чем дело, или я не поеду, – заартачился журналист. – Ночь на дворе. Я спать хочу.
– Ну ладно, поясню. Только смотри: если будет утечка по этому делу в прессу, я тебе лично причинное место оторву.
– Не будет! Неужели ты еще не понял, майор: для меня сейчас Надя важна, а никакая не сенсация!..
– О'кей. Так вот, согласно оперативной сводке, сегодня вечером у своего дома на Патриарших прудах похищена Жанна Ойленбург, супруга президента компании «Ойленбург».
– Ох, ничего себе!.. – охнул Дима в трубку. – Я выезжаю, майор.
***
Дима в последние годы был спокойным водителем. Адреналина с лихвой хватало и в командировках, и в журналистских расследованиях. К тому же ребра еще болели после того, как сегодня утром он разбил свою «Короллу». Однако, изменяя себе, Полуянов сейчас выжимал из Киркиной машины все возможные лошадиные силы.
Во весь опор он промчался по длинной и унылой, словно затянувшаяся болезнь, Люблинской улице. На желтый свет, срываясь в занос, свернул у Текстильщиков на Волгоградку. Если бы сейчас, ночью, его вдруг остановили гаишники, у Димы (пожалуй, впервые в жизни) имелась железная отмазка: «Меня срочно вызвал для дачи показаний майор Савельев из Первого Северного УВД. Хотите – позвоните ему, вот телефон». Однако в свирепо-морозную ночь гаишники все попрятались. Наверно, даже тулупы с валенками их не спасали. И машин, конечно, было мало. Ничто не помешало Полуянову пронестись на скорости сто двадцать до Третьего кольца. Там он свернул на север.
Несмотря на то, что уже почти сутки журналист был на ногах, спать нисколько не хотелось: сказывалось действие суперчифиря. От быстрого мелькания фонарей и дорожной разметки в голове вспыхивали разрозненные мысли: «А может, вместо Воскресенского мстит его брат… Или, допустим, сын… Поэтому он и похож на него на пленке… Ведь я лица Воскресенского не видел ни живьем, когда сегодня утром за ним гнался, ни на видео… Только фигуру, походку, руки… А может, мстит – мать его? Или сестра?.. Даже пол трудно определить в тех хламидах, в которых он на видео снимался… Впрочем, нет, по всем манерам, повадкам, походке ясно: и на пленке снят мужчина, и сегодня утром от меня сбежал явно мужик…»
Крошка «Матиц» ревел, как большой, своим малюсеньким двигателем, поглощая километры лефортовского туннеля. Проносящиеся фонари равномерно вспыхивали перед глазами.
«Неужели Воскресенский и вправду ни при чем?.. Не может быть… Таких совпадений не бывает… Маша Бахарева… Надя… Потом Ойленбург… Понятен принцип серии… Страдают самые близкие родственники тех, кто в свое время прищемил хвост Воскресенскому… Жестокая месть, совсем неадекватная содеянному нами… Мной, например…»
Часы показывали без четверти два. Ночь, пустота, изгиб тоннеля, фонари.
«Но для меня главное – Надя… Господи, как же мне, оказывается, плохо без нее… Только бы с ней ничего не случилось… Я не прощу себе… Всю жизнь буду себя винить, если вдруг… Как она там, бедная… Узнать бы, где она… Говорят, спецназ всегда пытается освободить заложников под утро: когда у похитителей снижается внимание и одолевает сон… А утро уже скоро… А у нас ничего нет: ни имени обвиняемого, ни адреса… Значит, никакого штурма пока не будет…»
Дима пролетел по Третьему кольцу и вышел на финишную прямую: свернул на Ленинградку. Бросив взгляд на часы, он не поверил своим глазам: он в дороге всего-то тринадцать минут. Скоро он приедет к Савельеву – и окажется у него на подхвате… «Когда террористы захватывают заложников, мы, планируя операцию, исходим из того, что заложники уже мертвы», – вспомнились журналисту откровения кого-то из руководителей спецслужб. «И правда, гражданских спецназовцы не жалеют: что на Дубровке, что в Беслане… И Надю, если начнется штурм, тоже никто не пожалеет… Она ведь не дочь чиновника, как Бахарева, и даже не жена немецкого предпринимателя, как Ойленбург… Всего-навсего – невеста какого-то там журналиста… А невеста – статус скользкий, к делу его не подошьешь, в официальной бумаге не зарегистрируешь…» . На миг Диму охватила паника. А может, он вообще напрасно связывается с майором Савельевым? Может, ему надо продолжить поиски самому? В одиночку? Но как он один найдет место, где похититель прячет Надю?.. И поздно поворачивать назад – он обещал майору подъехать. И он уже почти что рядом с Первым Северным УВД. «Надо только все время крепко помнить: у опера Савельева – свои цели и своя игра, а у меня – своя. И мне надо во что бы то ни стало спасти Надю».
***
В ту ночь Надя опять спала плохо. Ее мучил голод. Тарелки каши, выданной маньяком утром, ей явно на целый день не хватило. Кроме того, она страдала от жажды. А пить тоже было уже нечего. И не было чем укрыться, кроме собственной дубленки.
И еще она волновалась, потому что знала: ей ничего не остается делать, кроме как сразиться с похитителем. Но она подозревала, что выйти победителем в схватке со здоровым, сильным мужчиной (к тому же, возможно, вооруженным) у нее очень мало шансов.
Наде в эту ночь даже не приснилось, как было в прошлую, ничего хорошего. А она так мечтала увидеть, хотя бы во сне, солнце, небо, Диму… Однако – ничего. Просто наваливалось тяжелое забытье – а через час или десять минут она просыпалась, глядела на бессонно мерцающую лампочку, ворочалась с боку на бок – и снова погружалась в тягостный сон.
***
И Каю, и Жанне Ойленбург тоже ничего не снилось. Правда, подругой причине – под воздействием наркотиков. Однако наркотики у них были разного рода. У Жанны – вызывающий крепкий свинцовый сон. У Кая конечным пунктом путешествия также было тяжелое забытье – правда, ему предшествовала вереница ярких, веселых видений.
Да и места, где спали эти мужчина и женщина, сильно отличались друг от друга, хотя и находились в пределах одного особняка.
Жанна Ойленбург лежала на окровавленном тюфяке в комнате, стены и пол которой были забрызганы красным. Но она еще не видела этого – и не догадывалась, что ее ждет в дальнейшем.
Кай почивал в барской спальне на широкой кровати с черными шелковыми простынями. Все стены, и двери, и шторы, и потолок в этой комнате были черными. Белым лишь отсвечивала плазменная панель на стене.
Нанятый дизайнер отлично справился с работой по оформлению люкса Гостиницы. Он даже в черную вазу поставил белый букет хризантем. С тех пор Кай всегда старался покупать хризантемы. Это освежало, словно чьи-нибудь похороны.
Он-то примерно догадывался, что ждет и Митрофанову, и Ойленбург. И предвкушал это во сне. Но в его деле всегда оставалось место для импровизации.
И еще он надеялся, что эти девушки не уйдут от него столь скоро, как Бахарева, и у него будет больше времени, чтобы с ними позабавиться. Мысль о предстоящем удовольствии не покидала его даже ночью.
***
Савельев встретил Полуянова на крыльце УВД: кожаная меховая куртка, кепарик, надвинутый на лоб, рукавицы.
– Быстро ты, – сказал он равнодушно.
Они пожали друг другу руки и прошли внутрь. В холле опер бросил дежурному лейтенанту, сидящему за пластиковой перегородкой:
– Этот гражданин ко мне.
Тот кивнул.
Двое мужчин поднялись по лестнице в кабинет майора.
– Чаю хочешь? – спросил опер по-прежнему ничего не выражающим голосом. Впервые за все время их знакомства он был любезным.
– Нет, спасибо, – отказался Дима, – я только что пил.
На старом диване валялся скомканный плед. Видно, у Савельева имелось время, чтобы слегка покемарить на дежурстве.
– Давай, Полуянов, напиши мне сагу про твою давнюю встречу с гражданином Воскресенским и про его вероятных недругов: Бахарева и Ойленбург, – предложил опер, протягивая журналисту лист бумаги и авторучку.
– А ты что, не знаешь, Савельев, – парировал Дима, – что согласно Уголовно-процессуальному кодексу ночные допросы запрещены? Тем более я даже не обвиняемый, а свидетель…
– А я твою бумагу помечу завтрашним утром. И даже повестку тебе завтрашним числом выпишу. Сможешь на свою службу с утра не ходить.
– Вот спасибо, – иронически ответствовал Полуянов. – Очень меня выручишь этой повесткой. А то я все думал: как бы мне завтра на службу не пойти… Давай я, товарищ опер, утром тебе обо всем напишу. А сейчас, наоборот, ты – мне расскажешь, что узнал.
– Прыткий ты парень, крыспондент.
– Я тебе уже говорил: не люблю игры в одни ворота. И за «болвана» в преферанс тоже играть не люблю.
– Ну, и чего тебе приспичило от меня узнать?
– Например, о гражданке Ойленбург. Как и когда ее похитили?
– Ну, смотри, крыспондент. Я тебя уже предупреждал о неразглашении. Тем более на страницах газеты.
– А я тебе уже говорил: никакая сенсация меня не интересует. Только – Надя.
Савельев вздохнул и развел руками, словно припертый Полуяновым к стенке.
– Значит, заявление от мужа гражданки Ойленбург поступило на пульт сегодня в двадцать один тридцать. А похитили ее нагло. По свидетельствам прислуги, сначала ей кто-то позвонил домой: похоже, то был сам похититель. Он сказал, что ее муж угодил в аварию и сейчас находится в больнице, и предложил ей срочно приехать. Жанна позвонила мужу на мобильник: он не ответил. Тогда гражданка Ойленбург собралась и села в свою машину. А когда выруливала со двора, путь ей преградил большой фургон…
– Белый «Форд Транзит»?
– Да нет, не угадал. Какой-то черный джип. Свидетели показали: тоже «Форд», но «Экспедишн», а может, «Эксплорер».
– Значит, у похитителя две машины? Или это был не тот похититель?
– Я думаю – тот. И у него скорее две машины. Белый фургон он сегодня – точнее, уже вчера утром, – когда уматывал от тебя, засветил. Поэтому, наверно, потом воспользовался джипом.
– Богатенький Буратино, – заметил Дима.
Да, совсем не похож по благосостоянию на бывшего директора подростковой киношколы, – согласился опер. – А дальше с Ойленбург было вот что. Она вышла из своей машины, обратилась к водителю джипа: ты, мол, мне дорогу загораживаешь. Тот выпрыгнул ей навстречу. Они о чем-то поговорили, вроде бы на повышенных тонах, а потом он ее чем-то ударил (или уколол) и закинул в кузов. Есть свидетели: из окна все происшедшее видели. Ее машина так и осталась стоять на выезде из двора: фары горят, ключ в зажигании, ворота распахнуты. Через полчаса домой вернулся муж – наш бывший соотечественник, а ныне гражданин Германии Максим Ойленбург. Ни в какое он, естественно, ДТП не попадал и ни в какой больнице не был. Ему сразу стало ясно: налицо похищение, и он немедленно побежал в милицию. Вот и все. Пока все.
– А номера черного фургона твои свидетели разглядели?
– – Как и на твоем белом: сплошь заляпаны грязью. Грязный город Москва, понимаешь.
– Тогда надо пробить по гаишной базе одновременно и белый «Транзит», и черный джип. У кого окажется во владении и та и другая тачка, – тот и похититель.
– Умный ты, Полуянов! Пробили уже – и белый «Форд Транзит», и черный джип. Множества не пересекаются. Или, если говорить доступным тебе языком, ни одно физическое или юридическое лицо двумя этими тачками одновременно не владеет. А кто кому и когда доверенности на них писал – о том в базе ГИБДД не отмечено.
– Да, – вздохнул Полуянов, – я и сам сейчас на чужой машине разъезжаю. По рукописной доверенности.
– Угнал? – деловито поинтересовался майор.
– Нет, добровольно дали покататься… Но более чем странное совпадение: сначала Бахарева, потом Полуянова, затем Ойленбург. Знаешь, очень явственно, на мой взгляд, проглядывает за этими похищениями фигура господина Воскресенского. Вот, можешь почитать, – Дима протянул оперу свой телефончик, – моя статья про него десятилетней давности… А вот блокнот с моим интервью с Воскресенским… Там оба упоминаются: и чиновник Бахарев, и бизнесмен Ойленбург.
– Мысль, конечно, интересная, – углом рта ухмыльнулся майор. – До этого не каждый следователь додумается: повесить три тяжких преступления на человека, который уже два года как лежит в могиле.
– Я ведь тебе говорил, – возразил Полуянов. – Я видел его на пленке. И видел его живьем. И я его – узнал.
Ну, фото Воскресенского имеется в деле – наверное, в архиве Мосгорсуда. И в Министерстве юстиции, в ГУИН. Вполне можно сравнить с человеком на видеозаписях… Завтра я сообщу на Петровку, в оперативно-следственную группу, которая ведет все три дела. Пусть напрягут экспертов, чтобы сравнили физиономии.
– Почему не сделать это сейчас?
– Крыспондент! – укоризненно произнес Савельев. – Ты носишься среди ночи по Москве, потому что твою невесту похитили. Я сижу здесь, потому что на дежурстве. А все нормальные люди сейчас спят. И эксперты – в том числе.
– Бюрократы, – проворчал Полуянов. Ему было ужасно жаль отказываться от версии о том, что маньяк – Воскресенский: настолько стройно в нее ложились все факты, в том числе и последний – о похищении Жанны Ойленбург. – А может быть, – предположил он, – за Воскресенского мстит какой-то его родственник? Внешне похожий на него? К примеру, сын? Или брат?
Савельев покачал головой:
– У Воскресенского нет никаких родственников по мужской линии. Я его пробил: ни сына, ни брата у данного гражданина никогда не имелось. Был папаша, который скончался еще в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году.
– А по женской линии?
Майор заглянул в свой блокнот.
– Имеется мать, Воскресенская Галина Викторовна, сорок пятого года рождения. Проживает в городе Москве, Кантемировская улица, дом пятнадцать, квартира сорок восемь.
«Кантемировская улица, – подумал Дима, – это Орехово, телефон начинается на триста двадцать… Это ей я, похоже, звонил сегодня ночью… Это она первой сообщила мне, что ее сын скончался… – И тут у него вдруг молнией блеснул в мозгу новый поворот темы: – А может, это мамашка мстит за поруганную жизнь сына?.. Еще раз: лица похитителя я не видел. Только фигуру. А если маманя похожа на сыночка, да при этом еще мужиковата?.. Почему бы нет?.. Однако должно быть место, где он/она содержит похищенных… Не в городской же квартире на Кантемировской улице!..»
– Скажи, майор, – осторожно спросил Полуянов, – а у этой гражданки Воскресенской имеется дача или загородный дом?
– Ох, крыспондент, – вздохнул майор, – никак тебе не дают покоя эти Воскресенские… Ну, есть у нее садовый участок: поселок Оболдино, улица Главная, дом 4А. Дальше-то что?
– Близко от Москвы, – покачал головой журналист. – Очень удобно: оглушить или усыпить похищенного, да и отвезти туда. По пустой дороге езды полчаса.
– Ладно, Полуянов, обещаю тебе: съездят наши люди в этот адрес. И к мамашке Воскресенского на Кантемировскую съездят. Конечно, вряд ли чего найдут, но, единственно для того, чтобы твоя душенька была спокойна, – проверят.
– Вот спасибо… – пробормотал Дима.
– Ну, давай теперь, пиши объяснение: про очерк твой, про Воскресенского и про его связи с Бахаревым и Ойленбург.
– Выписывай мне повестку на допрос на утро, как обещал. Хоть раз прогуляю работу на законном основании.
Майор усмехнулся, однако уселся за стол и принялся писать. Журналист подошел к окну и поглядел сверху на пустынную улицу. Алела Кирина машинка, слегка уже занесенная снегом. Ветер закручивал по асфальту вихри пороши. Молочно-белые фонари светили столь одиноко и безнадежно, словно ночь никогда не кончится. Шел четвертый час пополуночи.
Опер сказал:
– Я тебе повестку на одиннадцать утра выписал. Все равно никто не поверит, что журналист раньше просыпается. Пойду отмечу ее передним числом, а ты пока пиши оду про своего Воскресенского.
Савельев уступил журналисту место за столом и вышел. Дима уселся и начертал на белом листе: «Я, Полуянов Дмитрий Сергеевич…» Воздел очи горе. Задумался, о чем писать и что оставить за кадром. И тут неожиданная мысль пришла ему в голову. Она была дикой, безрассудной, но чем больше он думал на эту тему, тем более реальной ему казалась его новая идея.
Он вскочил из-за стола, в возбуждении прошелся по кабинету, лавируя меж оперских столов. Версия ему нравилась, очень нравилась – но теперь было главным убедить в ней Савельева, потому что без его помощи он не смог бы сделать ровным счетом ничего.
Вернулся опер. Застал Диму бродящим по комнате. Глянул в листок, где была не докончена первая фраза, ухмыльнулся: «Н-да, высокая продуктивность…»
– Знаешь, Вася, – сказал заискивающе Полуянов. – У меня еще одна версия появилась. Ты только до конца дослушай.
– Да у тебя прям не голова, а Дом советов, – иронически бросил Савельев. – Идея хлещет за идеей.
– Может быть, – сразу взял быка за рога журналист, – за Воскресенского мстит его дружок? Как у них там, на зоне, бывает? Обязательно есть дружбаны – иначе не выжить.
Опер смотрел на Диму с нескрываемым скепсисом.
– И вот Воскресенский, – несмотря ни на что, продолжал Полуянов, – перед смертью дал своему другану наказ: найти его обидчиков и расплатиться с ними. А сам взамен чем-то с товарищем поделился – ну, например, сбережения ему свои завещал. И теперь кореш Воскресенского выполняет за него, умершего, его миссию: мстит.
–, Бескрайнее море кипучей фантазии, – иронически прокомментировал Савельев. – И что тебе от меня надобно, золотая рыбка?
– Позвони в колонию, где сидел Воскресенский. Выясни: с кем он там находился в близких отношениях.
– Ладно, позвоню, – кивнул майор.
– Давай звони прямо сейчас, – настойчиво молвил Полуянов.
– Ты что, сбрендил? Полчетвертого ночи!
– А у нас зоны-то где расположены? На Урале да в Сибири. Так ведь на Урале сейчас почти шесть утра, в Красноярском крае – восемь, в Хабаровском – одиннадцать. Самое рабочее время.
– Послушай, крыспондент: не выламывай мне руки. Я тебе сказал – позвоню, значит, позвоню. Но не сейчас.
– Ну, тогда я тебе объяснение про Воскресенского напишу не сейчас. Зачем тебе вообще про него что-то знать, если человек два года назад копыта откинул?
– Не надо шантажировать, – нахмурясь, сказал Савельев, – сотрудников милиции во время несения ими службы.
– Зачем шантажировать, слюшай, – откликнулся Полуянов почему-то с восточным акцентом. – Я думал, ты мне друг, поэтому к тебе через всю Москву ночью помчался. А ты для меня один звонок сделать не хочешь!..
– Господи, – поморщился майор, – да что у тебя за шило в заднице!
– Я, – раздельно сказал Дима, – хочу. Найти. Свою невесту. Как можно скорей. Пока с ней не сотворили то же, что с Бахаревой.
– Ладно.
Майор уселся за свой стол. Отодвинул едва начатое полуяновское объяснение. Открыл ключом ящик, вытащил оттуда блокнот. Полистал его. Нашел нужное. Затем выудил из стола толстенный справочник. Пошелестел страницами. Заметил:
– Повезло тебе, крыспондент. Колония, где отбывал наказание Воскресенский, находится под Якутском.
– Значит, плюс шесть часов, – невозмутимо откликнулся Полуянов. – Там сейчас около десяти утра.
Сверяясь со справочником, Савельев набрал многозначный номер. Потом проговорил в трубку:
– Привет, старлей. Это майор Савельев из Москвы тебя травмирует. Старший оперуполномоченный Первого Северного УВД. Можешь меня с начальником оперчасти соединить?.. А как его звать-величать?.. Он у вас, не подскажешь, человек новый или как?..
Выслушав ответы, опер прикрыл трубку ладонью и прошептал журналисту:
– Тебе повезло. Тамошний главный кум двадцать лет у них на этой работе.
Потом в трубке что-то проквакали, и тон Савельева стал более почтительным:
– Здравствуйте, Иннокентий Васильевич. – Дальше последовали процедура представления, короткий диалог о погоде и замечание майора: – Ну, с вашими якутскими морозами Москва никогда не сравнится… Я что звоню?.. Может, вы помните, отбывал у вас наказание такой Воскресенский… Да, я знаю, что два года как умер… Я потому и спрашиваю: какие у него отношения были с другими зэками?.. – Выслушав, задал новый вопрос: – А с кем он в корешках ходил?.. Так что ж, у вас оперчасть совсем не работала?.. Кисленков, говорите? Записываю: Иван Адольфович. Тоже москвич? А когда он освободился?.. Да, понял, спасибо…
Наконец Савельев положил трубку. Провел пальцем за отворотом свитера. Прокомментировал:
– Ох уж эти якуты!.. Хитрющие!.. Как настоящие чукчи, прости господи!.. Словом, был у нашего Воскресенского на зоне один дружбан: Кисленков Иван Адольфович, тоже из Москвы. Освободился через две недели после того, как Воскресенский, прости господи, преставился.
– Надо пробить этого Кисленкова, – задумчиво сказал журналист. – Где он сейчас?
– Слушай, давай без указаний, а, крыспондент? Мне начальников и без тебя хватает. Садись вон лучше за тот стол и доканчивай свою эпопею.
***
В начале пятого утра Полуянов вышел наконец из здания ОВД. Кажется, он сделал сегодня все, что мог. Все, что должен был.
Однако ни к каким результатам это не привело. Куча информации, ворох догадок. Стройные версии, под бульдозерным напором фактов обращающиеся в хлам…
К Наде он так и не приблизился. И спать хотелось смертельно. Почти сутки Полуянов был на ногах. Сейчас он приедет в квартиру Нади, примет в качестве снотворного семьдесят граммов водки и завалится спать хотя бы до полудня.
«А каждый час может отобрать у тебя Надю навсегда», – прошептал внутри чей-то ехидненький голос.
«Матиц» завелся лишь с третьего раза, с явной неохотой. Масло застыло и в движке, и в коробке передач. Рукоятка сцепления двигалась, как в вазелине. Небывало морозная ночь стояла над Москвой.
У Киры, разгильдяйки, конечно, не нашлось в новенькой машине ни щетки, ни скребка. Пришлось обмахнуть снег с бокового стекла перчаткой. С лобовым стеклом справились дворники.
Дима выехал на Ленинградку и опять старательно настраивал себя на мысли о деле, но в голову ему ровным счетом ничего не лезло. Подумал о Родионе. Бедняга таксик почти сутки сидит один дома. Перед тем как самому ложиться спать, надо его обязательно вывести на улицу. И покормить, конечно, тоже.
При мысли о еде для любимого Родика Полуянов вспомнил, насколько же он сам голоден. Хуже, чем любая собака. Аж в животе поскуливает. Когда он ел-то последний раз? Не прошлым ли утром, когда раздался звонок в дверь и он бросился преследовать маньяка на белом «Транзите»? Ах, нет, был еще недоеденный эскалоп в компании опера в шалмане неподалеку в час дня…
«Ничего не случится страшного, – подумал журналист, – если я заеду в канадскую котлетную на Ленинградке и слегка перекушу».
Вот и разворот под мостом. «Макдоналдс» здесь на противоположной стороне проспекта.
В ночном окне раздачи Дима заказал «биг-тейсти», колу, двойной эспрессо и карамельное мороженое. Этим мороженым он словно бросал вызов снова усилившемуся морозу за окнами авто. Сразу вспомнилась байка о Черчилле. Он, дескать, когда увидел яростной зимой сорок второго людей на улицах Москвы, покупающих мороженое, в восхищении сказал: «Да, такой народ невозможно победить». Никто из советских сопровождающих благоразумно не пояснил легендарному английскому премьеру, что мороженое было одним из немногих продуктов, продававшихся тогда без карточек. Москвичи в ту пору им не лакомились – они мороженым пытались насытиться.
Американцы (мысли Димы от недосыпа скакали из стороны в сторону) презрительно называют еду из «мака» «джанком» – мусором. Однако сейчас ударная доза белка, жиров, глюкозы и кофеина, принятая Полуяновым в один присест (с каким-то даже урчанием!) вызвала небывалый для бессонной ночи прилив бодрости и словно прочистила мозги.
Опер Савельев все-таки напоследок выяснил, где обретается в Москве друг умершего Воскресенского трижды судимый Кисленков. Он, судя по адресам местожительства, устроился в столице совсем неплохо. Прописан был по улице Алабяна, а кроме того, имел дачный дом в престижной Валентиновке. Очень мило для рецидивиста.
Майор пообещал наутро доложить на Петровку и о Воскресенском, и о Кисленкове: «Пусть они на всякий случай сходят и в эти два адреса». Однако в тоне опера не слышалось по поводу версий, выдвинутых Полуяновым, ни малейшего энтузиазма.
Журналист повыкидывал в мусорный контейнер коробки, пакеты и стаканы из-под еды. Когда он на мгновение выбрался из машины, зимняя ночь опалила его.
Дима не спеша покатил на разворот. На улицах уже появились первые автобусы. Столица нехотя начинала новый день.
И вдруг в мозгу Полуянова, взбудораженном сверхкалорийной пищей, блеснула одна идея… Нет, даже не идея… Мысль… Воспоминание… Какую такую фразу последней сказал похититель на видео на фоне замученной Бахаревой?.. Где раньше Дима мог ее слышать?.. Или, вернее даже, читать?
Журналист невольно прибавил газу, и малыш «Матиц» понесся по Ленинградке к Кольцевой.
Однако теперь Полуянов спешил домой не для того, чтобы лечь спать или прогулять Родиона. Ему хотелось как можно скорее еще раз просмотреть запись и проверить свою догадку.
