ГЛАВА 12
Надежда проснулась с сильно колотящимся сердцем. В горле пересохло. Она не выспалась, и в комнате без окон, освещенной бессонной лампочкой, было непонятно, сколько сейчас времени: три часа ночи или, может, девять утра.
Надя встала с кровати и, заставляя себя, сделала небольшую разминку. Мышцы задеревенели от спанья в одежде. Побаливали синяки, поставленные похитителем.
Делать ничего не хотелось. Хотелось лечь – и лежать, лежать… До самого конца… До смерти… Или, может, до чудесного освобождения… Удивительно: насколько быстро подвал без окон, скудная еда и грубое обращение приводят человека в состояние депрессии…
«Не поддавайся!.. – сказала она себе и, чтобы лучше дошло, даже ущипнула за руку. – Ты должна использовать свой шанс! Должна бороться!»
Надежда засунула руку под матрац и нащупала свое оружие: железный штырь от панцирной кровати. Там же лежали три стальных метательных набалдашника.
Девушка взяла стержень в правую руку и сделала несколько выпадов – словно ударов кинжалом. Вспомнилось, как однажды она попросила Диму «научить ее каким-нибудь приемчикам».
– Зачем тебе? – лениво спросил тогда Димка.
– Защищаться.
– Зачем тебе защищаться, если я с тобой? Я тебя и защищу.
– А если тебя вдруг не окажется рядом?
– Окажусь, окажусь, куда же я денусь?..
«Ох, Дима, Дима!.. Где ты сейчас? Ищешь ли меня?.. Или заявил в милицию о моей пропаже, а сам спокойненько спишь, ешь, работаешь?.. С девчонками своими бесконечными кадришься?..»
Вспоминать о Диме было больно – даже нестерпимо больно. Поэтому Надя попыталась сконцентрироваться не на нем самом, а на том, что он рассказывал ей тогда о самообороне.
«У человека самые уязвимые точки – это: глаза – раз. Шея и горло – два. Пах – три. Если ты бьешь – бить надо туда. И не голой рукой, а, например, шляпной булавкой. Или вязальной спицей. А для чего, думаешь, многие девушки возят с собой в сумочке вязанье?.. Но самое главное – это не трусить. И если ты решила нанести удар – бей! Бей – а не раздумывай и не рефлексируй! Бей – будто у тебя рефлекс срабатывает: быстро, сильно, хладнокровно. И безо всяких колебаний».
Надя немного прорепетировала удар. Представила перед собой маньяка. Его уродскую обезьянью маску или марлевую повязку.
«А он хоть и не высокий, но здоровый в плечах и мощный… А ну-ка, Надька, не колебаться и не задумываться! Бить! Раз! Два! Три!..»
Надежда надеялась, что она разбила камеру в своем узилище вдрызг. И что у маньяка нет здесь запасной, дублирующей.
«Главное – решиться, – сказала она самой себе, запыхавшись и садясь на железную кровать. – А потом – выполнить свое решение».
В этот момент за стальной дверью послышались шаги.
***
Кай проснулся рано. За окнами еще было совсем темно. Он испытывал, как всегда после приема дозы, легкое головокружение и тошноту. И движения были немного не скоординированными. И еще Кай чувствовал разочарование, будто он вчера побывал на ярком, радостном празднике, где его все любили и он всех любил. Но сегодня праздник кончился, и осталось лишь одиночество и похмелье. И хотелось, ужасно хотелось снова устроить торжество – но это означало новую дозу. И новое удовольствие. А потом – разочарование, еще более горькое. На это он пойти не мог. Столь частое потребление наркоты означает скорейшую зависимость и полную потерю себя.
А ведь ему еще нужно выполнить свою Миссию. И он, как никогда раньше, близок к полному ее завершению.
Обе девчонки находятся в своих камерах. С обеими он может делать все, что угодно.
Начать, пожалуй, надо с Митрофановой.
Ойленбург небось еще даже не проснулась. Он вколол ей вчера такую дозу, что она не сможет очухаться до самого вечера.
А Митрофанова… Нет, он передумал. Он не станет на нее тратить дозу. Ни одну. Нет, нет. Во-первых, дозы жалко. Во-вторых, слишком неявной будет месть. Слишком поздно наступит расплата. Когда там она начнет мучиться!.. Когда еще начнутся ломки!.. А сначала-то ей будет хорошо. Очень хорошо. Совершенно не нужно делать ей такой подарок.
Он, пожалуй, начнет сегодня с Митрофановой в духе Бахаревой. Он станет отрезать от нее по маленькому кусочку. По пальчику. Ему некуда спешить.
Все равно они обе, и Митрофанова, и Ойленбург, должны умереть. Так почему бы от этих смертей не получить максимальное удовольствие? А самое большое удовольствие получает только тот, кто умеет его растягивать.
Кай оделся в салатовые одежды хирурга – новую пару. Старую он бросил в стирку.
Он не терпел беспорядка и грязи. Пожалуй, надо заставить Ойленбург прибраться в комнате. Вручить ей ведро и половую тряпку. Это будет для нее первая стадия устрашения: прибрать камеру от следов крови Бахаревой.
***
Жанне Ойленбург снился страшный сон. Потрясающе тоскливый и тягостный.
Сначала она куда-то ехала. Двигалась в закрытой повозке – причем лежала на голом и очень холодном полу. От озноба она вроде бы просыпалась и пыталась найти теплое местечко или хотя бы накрыться одеялом – но тут выяснялось, что она не в состоянии пошевелить ни руками, ни ногами. И ее снова начинали преследовать холод и тряска.
Потом ей как-то удалось во сне чуть согреться и улечься на мягкое. Однако она все равно не могла пошевелить ни руками, ни ногами. А когда она вроде бы открывала глаза, то видела перед собой страшную картинку: кирпичные некрашеные стены, забрызганные чем-то темно-красным, похожим на кровь. И Жанна снова проваливалась в вязкую темноту, мечтая о том, чтобы жуткий сон наконец кончился и она оказалась бы в своей постели…
***
Надежда услышала шаги похитителя и приняла невинную позу: она сидит на кровати, тягостно уронив голову. Но ее левая рука – так, чтобы не было видно от двери, – сжимала у бедра железный стержень.
А когда ключи загремели в замке – она быстро вскочила, подбежала к выходу и прижалась к стене. Когда вошедший распахнет дверь, он окажется рядом с нею. Свое оружие она переложила в правую руку и крепко сжала.
Дверь открылась. Похититель, наверное, удивился, не увидев никого в комнате, – однако еще до того он присел, чтобы поднять с пола баллон с водой для умывания, тарелку каши и бутылку с минералкой.
Надя глубоко вдохнула, сделала шаг вперед и ударила. Она не понимала, куда целила, – однако судьба благоволила ей. Удар пришелся маньяку в горло, под левым ухом. Он что-то вскрикнул и схватился за шею рукой.
Баллон с водой выпал из его рук. Плошка с кашей грохнулась на ступени. От удара похититель скорчился и согнулся.
И тогда Надя ударила еще – на этот раз в затылок, ровно туда, где кончалась кромка хирургической шапочки. Похититель вскрикнул, упал на колени, а потом завалился на бок.
Путь был свободен! Надежда даже оторопела от столь неожиданной удачи. Она вдруг поняла, что ни на секунду не верила в победу и напала на маньяка лишь потому, что мама всегда, с раннего детства, внушала ей, что в любой ситуации надо идти до конца. А потом то же самое ей проповедовал Дима…
Из-за того, что успех дался ей слишком легко, Надя помешкала несколько мгновений – неужели свобода?.. Но после секундного промедления она бросилась прочь из своей темницы.
Вверх вела очень крутая бетонная лестница. Десять ступеней поднимались на высоту целого этажа. Ступеньки заканчивались закрытой дверью – на вид весьма массивной. Лестница освещалась тусклой лампочкой без плафона.
Рядом с Надиной камерой, дверь в которую осталась открытой, находилась еще одна. Видимо, там содержали другую пленницу. Ту, что убили вчера.
Ступеньки, ведущие вверх, оказались столь высокими, что каждую из них было невозможно преодолеть единым махом: ширины Надиного шага не хватало. Приходилось запрыгивать на одну, подтягивать ногу и только потом делать шаг на другую.
Надя не оборачивалась назад – туда, где лежал похититель: было очень страшно. Тем более что она слышала снизу какую-то возню и шевеление.
Надя, задыхаясь, неслась наверх, к двери, которой кончались ступени.
Вот дверь – совсем рядом. Еще один шаг, и она дотянется до нее рукою. Сможет толкнуть ее.
Но… В этот момент чья-то рука схватила сзади и снизу Надину щиколотку. Девушка попыталась стряхнуть ее, однако рука оказалась очень сильной и цепкой. Она изо всех сил дернула Надину ногу. Не сумев удержать равновесия, Надежда грохнулась на ступени. Железный стержень, ее главное оружие, выпал из рук и со звоном покатился вниз.
***
Оказавшись у Нади дома, Полуянов на компьютере просмотрел первую, а затем и вторую видеозапись похитителя. Выписал две особо заинтересовавшие его фразы. Потом полистал книги.
Все совпадало. Он уже практически ни в чем не сомневался. Он догадался, в чем дело.
Однако звонить оперу Савельеву журналист не стал. Хватит снабжать мента голословными утверждениями и зыбкими обвинениями. Полуянов сам должен все проверить.
Проверить… Проверить… Проверить – сам… В итоге у него имелось четыре адреса, где, возможно, скрывался маньяк: два в Москве и два – в ближнем Подмосковье. После короткого размышления Полуянов отмел столичные адреса. По одному из них проживает женщина – вероятно, мать Воскресенского. Полуянов сам с ней говорил сегодня.
Да и трудно представить, как можно в городской квартире удерживать двух заложников. И еще ухитряться пытать их. Москвичи, конечно, крайне индифферентны к своим соседям по многоэтажкам. Но не настолько, чтобы спокойно слышать вопли мучимой женщины.
Дима остановился на Подмосковье. Какой выбрать адрес? Он не знал. И он решил действовать наудачу, тем более что оба загородных дома располагались по одному шоссе, неподалеку друг от друга.
Буквально на три минуты Дима вывел прогуляться обиженного Родиона – даже шлейку ему не стал надевать, чтобы собака замерзла и как можно скорее запросилась назад, в тепло.
Когда они возвращались, в лифте Родька укоризненно косился на хозяина: вместо полноценного гуляния вывел меня, мол, на три минуты – эдак я могу и гиподинамией заболеть. Но Полуянова заботили дела гораздо более важные, чем настроение таксы.
В квартире он вынул из коробки из-под Надькиных босоножек «Макаров». Пистолет ему подарили в Чечне в двухтысячном. Естественно, никакого разрешения на оружие у него не было. Раз в месяц, по ночам, когда Надежда спала, Дима, чистил оружие и смазывал его на кухонном столе, подложив газету. Пистолет всегда был готов к бою – но Дима ни разу еще не пользовался им, даже для устрашения.
Полуянов засунул «ПМ» во внутренний карман. Туда же положил запасную обойму. Если ему предстоит встреча с маньяком, он предпочел бы разобраться с ним один на один, без чьей-либо посторонней помощи.
Без двадцати шесть журналист оседлал Киркин «Матиц», ставший ему на эту ночь верным Росинантом, и поехал в сторону МКАД. Все новые окна вспыхивали в домах. Группки людей уже жались друг к другу на автобусных остановках, мимо проносились довольные легковушки, и по этим приметам становилось ясно, что в столице начинается новый день…
Через семь минут Полуянов по длинной дуге дорожной развязки съехал на Ярославское шоссе.
Навстречу уже тянулись к Москве машины, однако до настоящего трафика было далеко.
Пришлось еще тормознуть на колонке и заправить машину. Впрочем, эти пять-семь минут ничего не значили – в сравнении с тем, что он вдруг неправильно угадал адрес и явится не туда.
***
Почему Дима из двух загородных объектов выбрал именно этот дом, он вряд ли мог бы объяснить. Ему так показалось. Сработала интуиция, которой он доверял не меньше, чем голым фактам, – и практически никогда не ошибался. («Ага, а когда интуиция подсказала тебе, что Воскресенский – педофил, сладострастный развратник, ты тоже поверил ей и не проверил все обстоятельства дела как следует. И к чему твое хваленое репортерское чутье в конце концов привело? К тому, что ты вторые сутки без сна рыщешь в поисках Надежды – и молишься всем богам, чтобы с ней ничего не случилось…»)
По просыпающимся улицам Королева (кучки людей стояли на остановках, укрываясь от ледяного ветра, поток машин в направлении Москвы становился все гуще) Полуянов проехал подмосковный город с запада на восток. Мелькнул дорожный знак: наукоград кончился. Теперь вдоль извилистой улицы, по которой следовал журналист, тянулись по-дачному сонные дома. Кое-где они были огорожены заборами в три-четыре человеческих роста: поди знай, какие тайны скрываются за оградами. По какому поселку теперь ехал Полуянов, по какой улице – совершенно непонятно, и не у кого спросить. Ни души на засыпанных сугробами тротуарах, ни единого указателя. Улица Дзержинского плавно перетекла в Лагерную; мелькнула табличка с указателем «Ул. Ник. Озерова».
Дима ехал медленно, стараясь углядеть на домах и заборах хоть какую-то наводку. Вот на ограде огромными буквами написано: ул. Революционная, дом 7А, а ниже: «Вход через ул. Коммунистическую».
Журналист был уверен, что его герой никаких указателей подобного рода на своем коттедже не допустит. Ему чем укромней, тем лучше.
Полуянов свернул на первую попавшуюся улицу – из тех, на которой были фонари. Выяснилось: она звалась Южной. Журналист медленно тянулся по раскатанному ледку, стараясь углядеть, как называются улочки, что Южная пересекала.
Темнота и тишина царила над поселком. Собак – и тех не было слышно. Наверно, немногие жители, оставшиеся зимовать в дачном поселке, жалели их и забирали к себе в дом. Ледяное безмолвие. Так, кажется, называлась книжка Амундсена. Или Нансена.
И вдруг – удача. Фары выхватили впереди силуэт в дворницком тулупе и кроличьей ушанке. Товарищ целеустремленно топал по глухой улочке.
Полуянов чуть прибавил газку, машина едва не сорвалась в занос. Он выровнялся и минуту спустя остановился рядом с человеком в овчинном тулупе. Тот явно куда-то спешил. Наверно, на станцию – и на работу в столицу.
Окно в «Матице» не открылось – примерзло, и Диме пришлось отворять дверцу.
– Вы не подскажете, – спросил он у прохожего, щурившегося в свете фар, – где здесь улица Главная?
– Э, совсем не туда ты, парень, едешь, – ответил мужик с иссиня-черным бритым лицом и висячим носом. – Тебе надо на шоссе вернуться, да? Потом два квартала в сторону Королева проедешь. Налево повернешь на Коммунистическую… По ней поедешь и в лес упрешься. Вот там твоя Главная начинается.
– Спасибо тебе, мужик.
– Слышь, а ты меня до станции не подкинешь? Замерзаю я тут.
– Не могу, спешу я очень.
Диме пришлось захлопнуть дверцу перед самым носом прохожего. Тот сплюнул себе под ноги, развернулся и пошкандыбал в сторону неведомой Полуянову станции. Откуда-то издалека донесся тонкий свист электрички.
Журналист развернулся. В точности следуя указаниям прохожего, через десять минут он нашел-таки улицу Главную.
Она шла вдоль опушки леса. Рядом начинался заповедный простор Лосиного острова.
Один-единственный фонарь освещал улицу Главную. Справа от заснеженной дороги тянулись разномастные заборы, слева – самый натуральный лес.
Там и сям – то на участках, то рядом с заборами – возвышались вековые сосны. На их макушках притаились белоснежные шапки. В лес уходила просека. Вдоль нее росли ели, тяжко прогибая ветви под снегом.
«Подходящее местечко для маньяка-убийцы», – подумалось Диме. Он открыл дверцу и выкарабкался из машины. За городом зима оказалась совсем иной, чем в столице: чище, белее, прозрачнее и намного холоднее.
Первый же вдох захолодил легкие и заставил смерзнуться волоски в ноздрях.
Дима поднял голову кверху и с удивлением увидел россыпь звезд. Их было, наверное, в миллион раз больше, чем над Москвой. И еще здесь светила луна, соперничая по яркости с единственным фонарем.
«Куда я приехал? – пронеслось в голове у Полуянова. – Что я буду здесь делать один?»
***
Тот момент, когда Надя грохнулась на ступени, стал поворотным в ее настроении. До того она – несмотря на то, что напала на маньяка, – все-таки воспринимала происходящее чуть отстраненно. Как игру. Будто все происходило не всерьез. Словно это они с Димкой дурачатся, играют в «маньяка Михасевича». (Полуянов тогда хватал ее сзади за плечи, выл: «Я маньяк Михасевич, я буду пить твою кровь!» – а она верещала: «Ой, ой, сдаюсь, не надо!» Ей тогда лет восемь было, а Димке – двенадцать…) Но сейчас, грохнувшись всем телом на ступеньки – в двух шагах от заветной двери, – Надя вдруг отчетливо поняла, что все происходит до ужаса всерьез. Что идет борьба не на жизнь, а на смерть. На ее жизнь и на ее смерть.
Инстинктивно она вырвала свою лодыжку из руки похитителя и перевернулась на спину. Острые грани ступенек впились в ребра. Маньяк почти нависал над ней. Низ его лица и марлевая повязка были залиты кровью. Кровь была и на его правой ладони. Он протягивал к Наде руки. Он готов был обрушиться на нее сверху.
И тут Надя, собрав все свои силы и всю волю, ударила похитителя ногой в живот или даже ниже – туда, где заканчивался салатовый хирургический фартук. Маньяк вскрикнул от боли и согнулся.
Этого времени Надежде хватило, чтобы вскочить на ноги и в два прыжка добраться до двери. Всем телом она навалилась на нее. Дверь неожиданно легко распахнулась, и девушка очутилась в большом полутемном и холодном помещении.
Она захлопнула за собой дверь, отрезая себя от оставшегося на ступеньках маньяка. Поискала глазами – не видно ни ключа, ни засова. Ей не запереть дверь. Надя огляделась: может, обнаружится что-нибудь, чем можно подпереть створку?
Помещение, в которое она попала, было гаражом. Его освещала тусклая лампочка в плафоне над дверью, из которой она выскочила. И ничего подходящего для борьбы. Ни палки, ни шкафа…
В гараже помещались две большие машины – одна черная, а другая белая. Обе были повернуты носами к наглухо закрытым железным воротам. Надя бросилась к выезду мимо боков машин. Пар вырывался из ее рта.
А за спиной проскрипела и грохнула дверь. Маньяк продолжал преследовать ее.
Надя всем телом ударила в железные ворота гаража. Они металлически загудели, но не поддались. И рядом – никакой калитки, ведущей во двор.
Надежда в ужасе оглянулась. Похититель медленно шел к ней по узкому проходу между двумя машинами. И, несмотря на то, что он так и не снял окровавленную марлевую повязку, закрывающую низ лица, по глазам было видно, что он ухмыляется. Его приближение было вдвойне страшнее оттого, что оно происходило в полном безмолвии. Маньяк не произносил ни слова, только улыбался.
В отчаянии Надя нащупала в кармане джинсов железные шары от кровати. Вытащила один, размахнулась и метнула, целя в голову маньяку. Тот легко увернулся от снаряда – шарик с грохотом ударился о заднее крыло машины и покатился по полу.
Надежда кинулась налево вдоль запертых ворот. Она уже ничего не пыталась разыскать, что могло бы послужить ей оружием. Бежать! Она думала только о том, чтобы сбежать, спрятаться от маньяка, увернуться от его окровавленных рук!..
В углу гаража Надя наткнулась на дверь. Сзади она слышала легкие шаги мужчины. Если бы он прибавил шагу или побежал – он бы в два счета догнал ее. Однако похититель почему-то не торопился – он шел размеренно и неотвратимо, словно в страшном сне.
Надежда распахнула дверь. За ней, в узком колодце, располагалась железная винтовая лестница, ведущая куда-то наверх. Девушке ничего не оставалось делать, кроме как побежать по ее ступеням.
На повороте, который совершала лестница, Надя увидела, что преступник следует за ней. Их разделяло семь-восемь ступеней. Из последних сил, тяжело дыша, Надя попыталась бежать быстрее.
Еще одна дверь – видимо, ведущая на второй этаж. Надя распахнула ее.
Перед ней предстала большая комната – величиной с находящийся внизу гараж. В углу поблескивали красные угольки в черном чреве камина. Возле него валялось пять-семь поленьев. Комната, видимо, задумывалась как гостиная – однако назвать ее таковой сейчас язык не поворачивался. Кроме ободранного дивана, стоящего метрах в трех от камина, никакой мебели в комнате не было. Зато лежала груда длинных досок, стояло несколько мешков с цементом и связка пластиковых труб. Оба окна, имеющиеся в комнате, были задрапированы черными шторами.
Сзади мерно прогремели ступеньки. Грохот сменился тихими шагами. Преследователь, поняла Надежда, также оказался в комнате. Он тяжело, со свистом, дышал.
И тогда Надя решилась. Она схватила одно из поленьев, лежащих у камина, и кинулась к окну. Не раскрывая штор, ткнула в них деревянным тараном. Послышался веселый звон разбитого стекла. Из-за портьеры дохнуло холодом.
Сзади все ближе слышались размеренные шаги маньяка.
Надя откинула гардину. За окном была ночь. Небольшой заснеженный двор освещался прожектором. Дальше угадывался высокий забор – и лес.
В окне образовалась изрядная дыра. В нее можно было бы пролезть, но… К громадному разочарованию Нади, проем был защищен толстой декоративной решеткой. Ее прутья оказались настолько плотно расположены друг к другу, что никакой возможности протиснуться сквозь них не было.
А похититель уже дышал ей в затылок. И тогда она закричала – в морозное окно – изо всех сил, отчаянно:
– Помогите!..
Ее крик оборвался на полуслове: маньяк сзади подошел к Наде вплотную и грубо обхватил за шею сгибом локтя. Девушка захрипела.
***
Всего пять домов стояло на окраинной улице дачного поселка, словно в насмешку названной Главной.
Машину Полуянов оставил у опушки леса – так, чтобы ее нельзя было разглядеть из окон здешних домов. Сам, не спеша, прошелся по улочке. Путь ему освещали луна и единственный фонарь. Кроме того, матово светил прожектор за одним из высоких заборов.
Тут с неделю назад прошелся грейдер – он отодвинул сугробы и засыпал ими заборы на половину их высоты. И очень хорошо стало видно, в каких домах живут, а какие – заброшены, по крайней мере, до весны.
В одноэтажных зеленых домишках под номерами 1А и 1Б наглухо заколочены окна, террасы прикрыты огромными листами ДВП. Судя по завалам снега у штакетника, в последнее время во дворы не только на машинах не заезжали, но и калитку не открывали.
Зато соседний дом выглядит обитаемым. Двор за забором в полтора человеческих роста освещен прожектором. Въезд в ворота расчищен. На площадке у въезда – следы шин. Их еще не успел замести легкий ночной снежок.
Полуянов подошел ближе. Вгляделся в рисунок протекторов. На снегу отпечатались широкие следы зимней резины с шипами. Они вполне могли принадлежать какой-то большой машине: например, джипу.
Из-за забора выглядывал добротный дом: кирпичный, в три этажа, да еще и с мансардой. Над высокой железной трубой поднимался легкий дымок. Ни одно окно не освещено – однако дом явно обитаем.
Ни на железных автоматических воротах, ни рядом нет ни звонка, ни домофона, ни номера дома. Однако Дима даже не сомневался: это – дом 4А, некогда принадлежавший покойному Воскресенскому.
Внутренний карман куртки приятно оттягивал пистолет. Полуянов на секунду задумался. Что ему теперь делать? Ломиться в ворота? Перелезть втихую через забор? Позвонить по мобильнику оперу Савельеву?
Однако тут произошло нечто, заставившее Диму напрочь отбросить раздумья.
Высокое зарешеченное окно на втором этаже особняка вдруг разбилось и осыпалось наружу дождем осколков. Похоже, в него ударили чем-то тяжелым изнутри. Затем за окном зашевелились гардины, за ними замелькали чьи-то силуэты.
А потом до Димы донесся – явно исходящий из окна – отчаянный девичий крик:
– Помогите!..
Крик стих на полуслове, полузадушенный, – однако и двух слогов оказалось бы довольно, чтобы Дима узнал голос. Полуянов готов был биться об заклад: голос принадлежал Наде.
Ни секунды больше не раздумывая, журналист подбежал к забору. Подпрыгнул, схватился за его верхнюю кромку. Подтянулся на руках. Перебросил ногу через забор. Перевалился сам – и прыгнул внутрь двора на снег.
***
Надежда задыхалась в жестком объятии похитителя. Хрипела. Пыталась каблуком лягнуть его по коленной чашечке. Все бесполезно.
Маньяк был настороже. Он ловко уворачивался от ее ударов.
А потом Надя почувствовала острый укол в плечо. Дернулась изо всех сил. Раз, другой. Бесполезно. У маньяка железная хватка. И тут Наде разом отказали все чувства – будто бы ее накрыли тяжелым душным одеялом. И она, словно тряпичная кукла, повалилась на пол.
***
Полуянов стремительно, в несколько прыжков, пересек заснеженный двор. Помимо расчищенного въезда в гараж, на остальной территории снег оказался кое-где по колено, а кое-где – даже выше. В сугробах Дима оставил глубокие явственные следы. В его короткие сапоги набился снег.
Журналист очутился у железных ворот гаража. Ворота наглухо закрыты, никакой калитки рядом не видно. Что, в этот дом нет входа! Только въезд? Быть такого не может! Должен быть хотя бы черный ход.
Прячась в тени дома, незваный гость завернул за угол. Изнутри не доносилось ни звука. Что там происходит с Надей? Он должен действовать очень быстро.
Вероятно, Надежде в какой-то момент удалось вырваться. Она ухитрилась устроить бунт на корабле?.. Но, судя по оборвавшемуся на полуслове крику, мятеж подавлен. А с бунтовщиками разговор обычно бывает коротким…
За углом дома снова начались глубокие сугробы. Дима запрыгал по ним, пытаясь выйти к тыльной стороне особняка. Вот он уже достиг угла. Выглянул.
Да, сзади есть черный ход: высокое крыльцо, наполовину заметенное снегом. Оно сереет в темноте, еле освещаемое матовой лампой луны. Журналист бросился к крыльцу.
И вдруг – на заднем дворе вспыхнул яркий свет. Он слепил. Он отражался в кристалликах снега. И громкий мужской голос откуда-то с высоты второго этажа прокричал:
– Стоять!
Дима замер.
Сверху прозвучала новая команда:
– Руки в гору! Не двигаться!
Полуянов не послушался. Он отпрыгнул в обратную сторону – к углу дома.
Раздался выстрел. Судя по звуку, из охотничьего ружья. Пуля взрыла снег в двух шагах от журналиста.
Кто услышит этот выстрел на опушке леса, кто насторожится? Здесь такое безлюдье, что можно палить даже из пушки.
Дима остановился по колено в сугробе.
– Руки вверх, я сказал!
Полуянов поднял руки и одновременно вскинул глаза. Из распахнутого окна второго этажа высовывалось дуло. За ним маячило бледное пятно лица.
Дима хоть и стоял с поднятыми руками, однако его грела тяжесть пистолета во внутреннем кармане куртки. А глубокий и звучный голос сверху предупредил:
– Будешь выеживаться, Полуянов, – первой схлопочет пулю твоя девчонка. Понял?!
Журналист кивнул. Он чувствовал себя кем-то вроде заключенного, застигнутого при попытке к бегству. Глаза слепил прожектор, он на мушке, а откуда-то сверху, с вышки, доносятся команды.
– А теперь медленно иди к крыльцу. Тихо, спокойно, чтобы я все время видел твои руки…
Дима послушно выполняет команды. Снова – по колено в снегу – прибредает к крыльцу.
– Поднимайся на него. А теперь – опустись на колени. Руки вперед! Упри их в стену. Живо, живо!..
Полуянов в точности следует распоряжениям похитителя. Его колени сквозь джинсы холодит снег, ладони – жжет холод глазурованного кирпича.
«Маньяку нужно отойти от окна, – мелькает мысль (голова удивительно ясная), – потом спуститься на первый этаж и только тогда открыть дверь здесь, на крыльце. Он не будет видеть меня как минимум секунд тридцать».
Дима поднимает глаза. Дуло ружья уже исчезло из окна. Окно второго этажа закрыто. За ним не видно ничьего лица. Что делать? Достать пистолет и принять бой? Наверняка – неравный, потому что маньяк защищен стенами дома. И в его руках – Надя.
Или оставить пока оружие зачехленным? В надежде на то, что похититель его не обыщет? И начать бой, только когда он, Дима, узнает, где его подруга, что с ней? И когда окажется с похитителем лицом к лицу?
Даже короткий период рефлексии оказался в сложившейся ситуации чрезмерным. Открылась дверь. На крыльцо вышел похититель. В его руках винтовка. По виду – многозарядное ружье «MP-154», производства Ижевского механического завода. Там Дима как-то был в командировке. Максимальное количество зарядов – шесть. Один выстрел уже прозвучал. Все эти мысли мгновенно проносятся в голове журналиста.
Убийца с ружьем почему-то одет в салатовый костюм практикующего хирурга. Левое плечо испачкано кровью. На похитителе нет ни шапочки, ни марлевой повязки, и Дима явственно видит в свете прожектора ежик коротко постриженных седых волос, жилистую шею, узкий провал рта. Глаза пусты – в них нет никакого выражения.
На вид человек в хирургическом костюме уже очень немолод – ему явно за пятьдесят, а то и под шестьдесят. Но Полуянов узнал его. Это он ускользнул от него на белом «Транзите» сутки назад. Он был запечатлен на последней ужасной видеозаписи.
Кроме того, он – бывший руководитель киношколы Воскресенский. Постаревший не на десять лет, прошедших с тех пор, как они виделись, а на все двадцать пять. Воскресенский – скончавшийся, по официальным данным, два года назад в тюрьме.
Оживший Димин кошмар.
Не переставая целиться журналисту в голову, преступник, обогнув стоявшего на коленях Полуянова, зашел ему за спину. Изо рта и от халата Воскресенского поднимался пар. Лицо было потным.
– Руки назад! За спину! – резко скомандовал он, одновременно упирая ствол ружья Диме в затылок.
Полуянов покорно опустил руки и завел их за спину. «Только бы он не обыскал меня! – мелькнуло в голове. – Только б не обыскал!»
– Голову вниз, руки поднять выше, сомкнуть их!
«Он приказывает, он командует, распоряжается – ничего общего с тем интеллигентом, что пришел ко мне в поисках правды десять лет назад».
По-прежнему упирая дуло в голову Диме, маньяк, орудуя одной правой рукой, неловко связал ему кисти за спиной скотчем. Однако крепость узла Дима пока проверять не стал.
– Встать! – резко прозвучала новая команда.
С трудом – со связанными за спиной руками – Полуянов поднялся с колен.
– Вперед! – ружье ткнулось журналисту в шею.
Он шагнул с крыльца внутрь дома. Прямо перед ним, в узком круглом бетонном колодце, вверх поднималась винтовая лестница.
– Пошел! Медленно!
Дима встал на железную ступеньку и безропотно начал подниматься по гремящей лестнице. Плечи зябко ощущали нацеленный сзади ствол.
«Итак, я стал еще одним пленником маньяка. Впрочем, он не обыскал меня. И мой пистолет по-прежнему ждет своего часа. И руки связаны не слишком крепко. Это означает хоть смутную, но надежду». Они достигли второго этажа.
– Вперед! – Дима получил удар дулом между лопаток. Подумалось: «А ему явно доставляет удовольствие помыкать людьми. За годы, проведенные в тюрьме, Воскресенский стал настоящим садистом».
Полуянов плечом распахнул дверь – и оказался в большой комнате, превращенной в некое подобие склада. Шикарный камин – в нем тлели угли – контрастировал со стоящим перед ним ободранным диваном. Куча стройматериалов посреди комнаты резала глаз на фоне плотных и дорогих портьер на окнах. Из дальнего окна тянуло ледяным ветром.
Однако убранство комнаты Дима отметил лишь краешком сознания – потому что у разбитого окна на полу ничком лежала Надя. Она не шевелилась.
Полуянов кинулся к ней через комнату – не думая о направленном ему в спину стволе, не думая о том, что может получить пулю.
Он бросился перед Надеждой на колени. Наклонился и дотронулся губами до виска. На виске отчетливо билась маленькая жилка. Изо рта вырывалось слабое дыхание. Надя была жива.
– Она просто спит, – снисходительно пояснил маньяк. – Отойди от нее. И сядь, не мельтеши.
Дима послушался. Он тяжело поднялся на ноги. Воскресенский стоял на пороге, по-прежнему направляя оружие в сторону Полуянова.
Единственным местом, где можно было усесться, оказался диван у камина. Журналист подошел к нему и – плюхнулся боком.
Похититель также сменил свою диспозицию. Он проследовал мимо камина, по пути подбросив в него пару поленьев, и встал у другого, неразбитого окна – по всей видимости, ведущего во двор.
– Ты оказался умнее, чем я думал, – философски заметил Воскресенский. – Ты нашел меня быстрей, чем я рассчитывал.
Сидя лицом к маньяку, Дима постарался, напрягая и ослабляя предплечья, растянуть скотч, стягивающий его запястья.
– Как ты догадался, что я жив? – спросил похититель, жадно рассматривая лицо журналиста.
«Главное – не злить его. Говорить мирно, спокойно и со всем соглашаться. Выигрывать время и стараться освободить руки. И тогда, может быть…»
– Ты сам, – чуть ли не раболепно начал Полуянов, – оставил мне наводки. – Теперь он пытался сдвинуть скотч с запястий пальцами и ногтями.
Реплика журналиста пришлась Воскресенскому по вкусу. Его лицо расплылось в холодной улыбке.
– В своей последней записи, – продолжал Дима, – ты сказал: «Только мертвецы выходят отсюда». Я сразу подумал о том, что где-то слышал эту фразу. Потом понял, откуда она. И проверил. Это из «Графа Монте-Кристо». Ее говорит Эдмон Дантес, когда собирается обменяться судьбой с умершим аббатом Фариа. Вот я и подумал, что ты – жив, просто с кем-то обменялся документами и биографией…
Похититель довольно хохотнул.
– Молодец!.. А раньше? В самой первой записи? Ты ничего не заметил?..
– Заметил, – кивнул журналист. Ему явно удалось ослабить путы, связывающие руки, однако до того, чтобы полностью освободить их, было еще далеко. – Но уже задним числом, после того, как просмотрел вторую запись.
– Ну, и что ты увидел там? – хитренько прищурился Воскресенский: его лицо стало точь-в-точь как у преподавателя, принимающего экзамен у любимого студента. «А он и вправду стал совсем безумным», – мелькнуло у Полуянова.
– Всю дорогу ты там цитируешь Шекспира. «Гамлета». И вдруг – строчки, которых у Шекспира нет:
«Пусть бог мщения уступит мне место, чтобы я покарал злых». Ведь это тоже цитата из «Графа Монте-Кристо», верно?
Маньяк захохотал, закинув голову. В его широко раскрытом рту стал виден недостаток зубов и тускло блеснули две стальные коронки. Дима теперь начал вращать кисти вокруг своей оси и очень надеялся, что похититель не заметит движения его плеч. Чтобы отвлечь его внимание, журналист продолжил:
– Ты ведь, словно Дантес с аббатом Фариа, обменялся судьбой с неким Кисленковым. Его похоронили в колонии под твоим именем. А ты – с его документами вышел на свободу… Наверное, тебе пришлось заплатить начальству колонии?
– Пришлось, – усмехнулся Воскресенский. – Только заплатил не я – а он.
Последнее местоимение похититель произнес с придыханием: так говорят только об очень близком, любимом человеке.
– Базальт – то есть Кисленков, – пояснил он, – был богатым человеком. И он все оставил мне. Потому что я был его единственным другом, мир праху его.
Зажав ружье под левой подмышкой, Воскресенский истово перекрестился окровавленной правой рукой.
Тут Надя громко вздохнула и перевернулась на полу с живота на спину.
Глянув на часы, похититель прокомментировал:
– Просыпаться ей пока рано.
Дима попытался освободить правую руку из скотча, но этого ему не удалось, и, чтобы оправдать свои телодвижения, он подался на диване вперед.
– Значит, твой друг оставил тебе свое состояние – как аббат Фариа графу Монте-Кристо? И, как Монте-Кристо, ты решил мстить?
– Это было далеко не состояние, а просто деньги, – усмехнулся Воскресенский.
«Снова цитата из «Монте-Кристо», – подумал Дима. – Они там, в колонии, наверное, Дюма всем отрядом читали. И мечтали о побеге и о несметных богатствах, которые их ждут на воле… Но Воскресенскому не повезло – или, смотря чего он добивался, наоборот, подфартило… Я «Графа» тоже знаю чуть ли не наизусть. Я его Надьке маленькой вслух читал. Когда мне лет тринадцать было, а ей – девять… Надька-Надька, бедная девочка, как же я хочу, чтобы все кончилось хорошо…»
– Денег, что оставил мне Базальт, оказалось не так много, – продолжал разглагольствовать Воскресенский. – Их мне всего-то хватило, чтобы построить этот дом. И приступить к выполнению своей Миссии.
– А в чем она состоит, твоя миссия?
– Выследить и покарать тех, кого я должен наказать.
– Должен? Но почему именно нас? – кротко спросил Полуянов. – Точнее, даже не нас, а наших любимых: дочерей, жен, возлюбленных?
– Как?! – вдруг взревел похититель. От его благодушия не осталось и следа. – Ты еще не понял?! Ты сам до сих пор не понял, в чем ты виноват?!
– Я догадываюсь, – смиренно ответил журналист.
Разговор, становясь конфликтным, требовал теперь большего напряжения. И, соответственно, у Полуянова меньше сил оставалось на то, чтобы развязать руки.
– Наверно, я, – продолжил он, – виновен за ту статью про тебя в газете.
– Именно! – голосом, полным сдавленной злобы, выкрикнул Воскресенский. – Именно за нее! Ты представил меня развратником, совратителем, педофилом! Даже те, кто защищал меня, после твоей статьи от меня отвернулись!.. Сколько тебе за нее заплатили?!
– Нисколько, – пожал плечами Полуянов. Правая рука, которую он пытался вытянуть, застряла в скотче в самой широкой части ладони. – Мне никогда и никто не платил за мои публикации.
– Тогда с чего ты взял, что я разместил фотографии тех девчонок в Интернете?! – взревел оппонент.
– Я сам их там видел, – пожал плечами журналист.
– Вранье!! – завопил маньяк и вдруг подскочил к Полуянову и саданул его прикладом по голове.
Дима опрокинулся навзничь. Упал спиной прямо на свои связанные руки. Перед глазами словно граната разорвалась. В голове загудело.
– Не я, не я, не я! – заорал похититель, топая ногой. Он стоял совсем рядом с диваном, потрясая винтовкой. – Не я отправил фото девчонок в Сеть!
Дима сел. Ему тяжело далось это движение, но лежа он бы не смог продолжать свои попытки освободиться. Голова у него гудела и кружилась. Воскресенского он видел нечетко – еще и потому, что удар приклада рассек ему левую бровь и обильно хлынувшая кровь стала заливать глаза.
«Да он просто псих ненормальный, – подумал Полуянов об оппоненте, – и спокойный разговор с ним невозможен. Теперь, просидев в тюрьме восемь лет, он понимает только язык силы».
– Неужто ты, мля, журналист, до сих пор не въехал?! – едва сдерживая ярость, прокричал похититель, мотая перед глазами Димы указательным пальцем. – Неужели не понимаешь, что это они тогда выложили в Интернет моих голеньких девчонок?! Чтобы мне было тяжелей защищаться и чтоб мне пришили две развратные статьи! И уже наверняка посадили!
– Они – это кто? – очень спокойно спросил Полуянов. Когда Воскресенский стал маячить слишком близко перед ним, о том, чтобы пытаться втихаря развязать путы, не могло быть и речи.
– Неужели ты до сих пор не понял?! Они – это те, кто хотел отобрать у меня особняк на Ордынке! В первую очередь – Ойленбург. Змея! Змея подколодная! Одной рукой он давал киношколе деньги, а другой – копал под меня!.. Он предлагал мне отступного, пытался договориться по-хорошему – не вышло. И поэтому он решил выжить меня из особняка по-плохому!..
Слава богу. Воскресенский отодвинулся от дивана, крутанулся на каблуках, бросил пару поленьев в камин и снова отошел – винтовка под мышкой – к окну.
Дима хоть и опасался новой вспышки гнева похитителя, однако все-таки спросил:
– И за это ты сейчас решил похитить молодую жену Ойленбурга?
– А-а, так ты хорошо осведомлен! – осклабился маньяк. – Уж не работаешь ли ты, Полуянов, заодно и на милицию? Или на ФСБ?
– Нет, – покачал головой тот, – я работаю только на самого себя. И еще – на Надю… А тебе не кажется, – спросил он безропотно, пытаясь поймать взглядом пустые глаза Воскресенского, – что ты наказываешь нас несоответственно нашей вине?
– То есть? – уставился в глаза Полуянову похититель.
Дима выдержал этот взгляд и спокойно пояснил:
– За мою неудачную статью ты караешь мою девушку, которая к этому делу совершенно никакого отношения не имеет.
– Вы – поломали мне жизнь, – с едва сдерживаемой яростью проговорил Воскресенский. – Ты, Полуянов. И еще Роман Бахарев, и Макс Ойленбург. То, что виноваты вы трое, я выяснил точно. И вы мне отдадите око за око. Теперь я сломаю жизнь – вам. И вы, трое, до самого конца жизни будете оплакивать своих близких. Тех, кого вы любили больше всех. И кто принял (или примет) мученическую смерть по вашей вине.
– Я – да. Я буду оплакивать. И поминать тебя, – уверенно сказал Полуянов. – Если с Надей, конечно, что-то случится. Потому что понимаю, что я виноват перед тобой. И я – уже испытываю угрызения совести. Но я не уверен: понял ли (или поймет) тот же чиновник Бахарев, за что его наказали. Наказали – жуткой смертью его дочери. Ведь она умерла, правда? Я думаю, что у товарища Бахарева в биографии – десятки случаев, похожих на твой, Воскресенский. Он чиновник – значит, вся его жизнь состояла из подкупа, интриг и подстав. И он никогда не поймет: кто и за что его покарал.
И будет считать себя невинной жертвой. А тебя – жестоким и безжалостным убийцей.
– Ничего, – ухмыльнулся вчерашний зэк, – я постараюсь ему объяснить.
– Поверь мне, – покаянно сказал Полуянов, – я уже пострадал достаточно. А Надя тут вообще ни при чем. Отпусти ее. А если все-таки хочешь кого-то наказать – накажи меня.
– Отпускать – ее? – раздумчиво произнес Воскресенский и сморщил недовольную гримасу. – И мучить – тебя?.. Совсем неинтересно.
– Неинтересно! Зато – справедливо.
Кровь из разбитой брови перестала течь и начала засыхать у Димы на лице, вызывая нестерпимый зуд. Очень хотелось почесаться, но руки по-прежнему были связаны за спиной. Правда, Дима чувствовал: один хороший рывок, и путы могут разойтись. Могут. А могут – и не разойтись. Но в любом случае надо было решаться действовать.
– Хорошо, – сказал после раздумья похититель. – Раз ты явился сюда, я предлагаю тебе выбор. Твоя девчонка скоро проснется. И я могу поступить согласно своему плану. Я могу убить ее – только ты увидишь не видеозапись казни. Ты увидишь ее – в реальности.
«Он с таким вкусом говорит об убийствах. Он стал настоящим садистом. Почуял запах крови», – промелькнуло у Димы.
– Есть и другой вариант, – продолжал самозабвенно токовать Воскресенский. – Я могу убить тебя. У нее на глазах. А она – будет все видеть. Что ты выбираешь?
– А других вариантов нет? – спросил Дима. Он тянул время, мысленно готовясь броситься на маньяка. «Только бы удалось развязать руки», – думал он, шевеля за спиной пальцами, напрягая и расслабляя предплечья.
– А ты что хотел еще – шоколадку? – грубо засмеялся Воскресенский. – Вафлю в зефире?
– Раз других вариантов нет, – раздельно проговорил Полуянов, – я выбираю второй. Можешь убивать меня.
– Ах, ах, – усмехнулся садист, – какое трогательное самопожертвование! Будем надеяться, что твоя девчонка его оценит.
Он отошел от одного окна и приблизился к другому. Оказался рядом с лежащей на полу Надей. Ткнул ее под ребра дулом винтовки. Надежда во сне застонала.
Похититель склонился над ней, переложил оружие в левую руку, а правой с размаху дважды ударил девушку по щекам.
«Вот он – самый удобный момент, – промелькнуло у Полуянова. – Он не держит меня на мушке, я скрыт от него спинкой дивана… Ну, давай, действуй!..»
И в этот момент раздался звук, которого ждал Дима все это время. Ждал и боялся.
В наружном кармане его куртки пропищал сотовый телефон – сигнализируя, что у него на исходе батарейки.
Мороз сыграл с мобильником злую шутку.
Мороз – и то, что последние двадцать пять минут телефон работал в режиме разговора.
Перед тем как похититель заставил Диму поднять руки, тот нажал кнопку повтора последнего соединения.
***
Савельева звонок с Диминого телефона разбудил. Он уснул в своем кабинете прямо за столом.
Последующие пять секунд ему потребовались, чтобы уяснить, кто звонит и что происходит на противоположном конце соединения.
Затем майор позвонил оператору связи и с помощью сотовой компании определил точное расположение места, откуда поступил звонок.
Потом он связался с областным управлением внутренних дел и доложил о совершающемся в данный момент преступлении.
Затем опер выскочил во двор, завел свои собственные «Жигули» и помчался в сторону области. Несмотря на то, что он уже привел в действие милицейскую машину, и служба не требовала его дальнейшего участия в деле, и лично от майора Савельева теперь мало что зависело, он все-таки сам хотел оказаться там, где неугомонный Полуянов вел беседу с маньяком.
…Когда первая машина патрульно-постовой службы прибыла из города Королева на место преступления по адресу: поселок Оболдино, улица Главная, дом 4А, – в особняке уже началась стрельба.
***
После пощечин Воскресенского Надя медленно, словно пьяная, села на полу. Потом открыла глаза. Затем, машинально поправляя прическу, встала на ноги. И тут ей показалось, что ока спит и видит продолжение сна. Потому что в пяти метрах от нее, за диваном, у камина, стоял Полуянов собственной персоной. Голова все еще кружилась от наркотика, который вколол ей маньяк, но Надя улыбнулась и прошептала: «Дима!» – так и не поняв доподлинно, явь это или сон.
И еще она видела, как маньяк стоит перед ее другом в угрожающей позе. В руках у него винтовка – а Дима почему-то держит руки за спиной. И тут маньяк зачем-то полез к Полуянову в боковой карман куртки. Он молчал, но по его позе Надежда догадалась, что похититель разъярен. Потом все было, как в замедленной съемке.
Он вытаскивает у Димы из куртки что-то маленькое – кажется, сотовый телефон, – смотрит на дисплей, а затем рычит что-то матерное и изо всех сил швыряет аппарат в стену. Телефончик, ударившись о мраморную облицовку камина, рассыпается на множество пластмассовых частей.
И тут – не успевает Надя ничего сообразить, голова у нее после наркотика совсем дурная – похититель направляет ствол винтовки в ее сторону. А Дима бросается вперед, на похитителя – руки у него до сих пор зачем-то спрятаны за спиной, – и толкает его всем телом.
Раздается выстрел. Пуля ударяет в стену где-то совсем рядом с Надеждой. В ее щеку впивается что-то острое – в первый момент она не соображает что, – а потом понимает, видимо, ее задел осколок кирпича или штукатурки, отлетевший от стены.
Дима что-то кричит ей. Смысл не сразу доходит до Нади, а затем она соображает, что он командует ей: «Ложись!» – и она поспешно падает на пол, закрывая голову руками, как это обычно делают люди при бомбежке в военных фильмах.
Последнее, что Надежда успевает увидеть: маньяк переводит дуло своего ружья в сторону Димы, а тот в длинном прыжке отскакивает за диван и рушится на пол, пытаясь скрыться от обстрела.
Звучит еще один выстрел, но куда попадает пуля, Надя не видит.
***
Падая на бок, Дима изо всех сил дергает руками, пытаясь освободиться от уз. И когда завалился на пол, он понял, что ему это удалось. Его руки свободны!
В этот момент раздался выстрел. Преступник выстрелил в него. Однако пуля прошила спинку дивана, изменила свое направление и застряла в полу рядом с головой журналиста.
Воскресенский больше не стреляет. Он подскакивает к разбитому окну, к лежащей Наде. Упирает ствол винтовки ей в затылок. Хрипит, обращаясь к журналисту:
– Все-таки будет по-моему! Она умрет на твоих глазах!
Рукой, затекшей после вынужденной неподвижности, Полуянов залезает во внутренний карман куртки. Вытаскивает пистолет. И – стреляет в Воскресенского.
Рука Димы не слушается, дрожит. Поэтому пуля попадает преступнику не в голову, как целил журналист, а в левое плечо.
Маньяк жив, и почти детское удивление проступает на его лице.
Мгновенная слабость охватывает Полуянова. Ведь дуло винтовки направлено в затылок Наде. Воскресенскому остается лишь нажать курок – и все, Нади не станет. А виноват в этом будет он, Дима.
Однако преступник решает первым делом расправиться с главной угрозой. Он отводит винтовку от Нади, вскидывает ее и стреляет в журналиста. Дима чувствует, как по его левому плечу с силой ударяет что-то.
И тогда он трижды стреляет в сторону Воскресенского. Он не видит, куда попадают пули из его «Макарова», но убийца падает на пол. Оружие вываливается из его рук.
Дима вскакивает и бросается к Наде.
Она поднимает голову. По ее щеке и подбородку растекается кровь.
– Надька! – кричит Полуянов. – Как ты?! Что с тобой?!
«Значит, это не сон, – радостно думает Надя. – Он все-таки пришел меня спасти».
– Я в порядке, – бормочет Надежда. После наркотика и тяжелого сна язык плохо слушается ее. – А ты ранен…
Они поглощены друг другом и не замечают, что Воскресенский, четырежды раненный (в крови его плечи, и грудь, и живот), с трудом поднимается с пола, становится на колени, подтягивает к себе винтовку. Поднимает ее. И снова – целится Наде в голову.
Но выстрелить он не успевает. Пуля, пущенная из Диминого «Макарова», попадет Воскресенскому прямо в лоб.
***
Через десять минут милиционеры, окружившие дом, видят, как открывается дверь, ведущая на заднее крыльцо, и на нем, одна за другой, появляются три фигуры: две женские и одна – мужская. У мужчины вся куртка залита кровью. Его левая рука безвольно болтается вдоль туловища. В правой, также опущенной, – пистолет.
У одной из женщин, пониже ростом и плотного телосложения, – кровь на щеке и подбородке.
Вторая, более высокая и стройная, производит впечатление пьяной. Она еле держится на ногах и приваливается плечом к каменной стене.
Милиционеры направляют на группу свои «Калашниковы». Сильный фонарь освещает лица гражданских.
– Бросить оружие! – раздается зычный голос из-за забора. – Всем встать на колени, руки за голову!
– Мы не преступники! – кричит в ответ та девушка, что поплотнее. – Мы заложники! Преступник убит!
– Выполнять приказание! – орет из-за ограды мент, старший по званию. – Бросить оружие, всем на колени!!
Дима роняет пистолет в снег.
– О господи! – ворчит он. – Опять на колени. Может, лучше и правда умереть стоя?
Надя улыбается, но видит, какое бледное и изможденное у Димы лицо, и понимает, что шутить ему – да и вообще держаться на ногах – дается с огромным трудом.
***
Спустя полчаса «Скорая помощь» везет Полуянова и Надю в сторону Москвы.
Наконец-то светает. Заканчивается долгая, долгая морозная ночь. На Ярославском шоссе в направлении столицы уже начались пробки, и поэтому «Скорая» пытается разогнать автомобилистов мигалкой и сиреной.
Дима лежит навзничь на носилках. Левое его плечо замотано бинтами. Сквозь них проступает кровь. В правую руку воткнута игла капельницы.
Надежда сидит рядом с ним. В руках она держит пробитую пулей и окровавленную Димину куртку на меху. Куртку впору выбрасывать, но Надя знает, как Дима дорожит ею, поэтому вцепилась в нее – может быть, это нервное.
Врачи оказали Наде первую помощь. Она прижимает к ране тампон с антисептиком. «Врач сказал, что в больнице придется на щеку наложить швы, – думает Надя. – Интересно, много? Неужели будет заметен шрам? А может, удастся уговорить медиков обойтись без швов?..»
Дима лежит рядом бледный, с закрытыми глазами. То ли потерял сознание, то ли просто спит.
– Девушка, – обращается к Наде пожилая врачиха, – поговорите с ним о чем-нибудь. Лучше чтоб он был в сознании.
– Димочка, – Надя касается ладонью его щеки, – как ты?
– Прекрасно, – хрипит журналист. Потом через силу говорит: – Вот и мне удалось проехаться по Москве с мигалкой и сиреной. Мечтал ли я, простой русский парень, когда-нибудь об этом!..
Надя улыбается. Улыбается и врачиха.
– Ну, раз больной шутит, – уверенно заявляет она, – значит, все будет в порядке.
Надюшка, – говорит Дима, с трудом фокусируя свой взгляд на лице Нади, – у меня к тебе одна просьбочка есть. В кармане моих штанов ключи от машины. И документы на нее. Это машина не моя, а Кирки – девчонки с моей работы, знаешь ее?
– Еще бы не знать, – фыркает Надя.
Для нее давно не секрет, какие нежные чувства Кира питает к Полуянову.
– Так вот, ее машина осталась там, в Оболдине, в начале улицы Главной. Красный «Матиц». Ты уж отдай Кирке ключи и документы. И объясни, где находится ее тачка. Да извинись от меня перед ней. Скажи: бандитская пуля помешала мне выполнить свой долг и вернуть ей ее железяку.
– Хорошо.
«Диму, наверное, и вправду только могила исправит, – грустно думает Надежда. – Кобель, он и есть кобель. Даже в «Скорой», с капельницей в вене, думает и говорит о посторонних бабах».
– Надь, – окликает ее Полуянов. «Скорая», завывая, пересекает МКАД.
– А? – откликается девушка.
– Ты прости меня, Надюшка.
– За что?
– Это я во всем виноват.
– Перестань. Ты меня спас.
– И тем не менее.
– Забудь. Все позади. Теперь самое главное: вылечиться и встать на ноги.
– Да, наверное… Ну, – изо всех сил пытаясь улыбнуться, произносит Дима, – ты не передумала выходить за меня замуж?
Надя тоже улыбается и нежно гладит Диму по щеке.
– Замуж? Давай попозже с тобой об этом поговорим. Когда ты окрепнешь.
notes
