ГЛАВА 10

Кай взял из гаража «Форд Экспедишн» – огромный, черный, неповоротливый джип. Белый «Транзит» благодаря прыткому журналисту оказался засвечен. Кай не мог больше рисковать и пользоваться им.

Про «Форд Экспедишн» знатоки машин говорили, что он, дескать, самый худший джип за всю историю автостроения. Однако он идеально подходил Каю. И для его Миссии. Громадный кузов без окон – кто увидит, что он везет в нем! Что – или кого.

Каю, конечно, очень повезло, что Базальт рассказал про свою нычку именно ему. И заплатил кому надо. Повторилась ситуация с Эдмоном Дантесом и аббатом Фариа.

Однако Дантес и Фариа не были столь близки, как Базальт с Каем. И, в отличие от графа Монте-Кристо, они оба брали друг у друга, и оба – давали. Базальт – свою силу, волю, храбрость и авторитет. Кай – ум, отчаянность и интеллект. Они вместе прожили на зоне долго, целых семь лет. И каждый отдал своему другу частицу себя. И оба оказались взаимно обогащены. Кай читал Базальту наизусть Шекспира, Пушкина и Островского. Рассказывал о системе Станиславского, Эйзенштейне, Феллини. Пересказывал своими словами фильмы Тарковского. А Базальт – даром что восьмиклассное неоконченное образование! – впитывал, словно губка, знания и эмоции друга. По сути, Кай с ним занимался тем же, что делал всю свою жизнь: он был учителем. Но иногда они менялись ролями. И уже Базальт учил его – тоже крайне нужным вещам: куда ударить человека так, чтобы он больше не поднялся. Как обездвижить его на час или на пару минут. Какие использовать подручные средства, если хочешь отключить человека? Или – какие лекарства? Что делать, когда на тебя прет целая толпа? Или – хотя бы двое-трое, но с ножами? На зоне отнюдь не поощрялась передача подобного опыта, равно как и занятия боевыми искусствами, однако Базальт был в большом авторитете, и вохра закрывала глаза на его уроки.

Конечно, правы были древние греки, когда утверждали, что учитель лучше всего может научить ученика, когда между ними имеется телесный контакт. Тогда знания и умения как бы сами собой переливаются из тела в тело, из мозга в мозг. Базальт был для Кая самым близким другом. Такой близости и взаимопонимания нельзя достичь ни с одной женщиной. И такого удовлетворения.

После того как Кай откинулся с зоны, у него не было ни одной женщины. Хотя он мог бы купить или даже соблазнить любую. Не говоря уж о том, чтобы взять силой. Но дамочки стали противны ему: скользкие, лживые создания.

Мужчин у него тоже не было, потому что он все время помнил Базальта и не хотел осквернять эту память ни с кем другим. Тот ведь оказался настоящим другом. Он с лихвой отплатил Каю за его уроки и его дружбу.

После того как Кай вышел на свободу, у него не было никаких проблем с деньгами. Он мог себе позволить все что угодно. Любую прихоть.

Но он решил, что деньги Базальта будут использованы для того, чтобы выполнить Миссию.

Кай ехал на третью в своей жизни охоту. Теперь его жертвой должна стать Жанна Ойленбург. Самая богатая из трех и потому наименее доступная.

Уже стемнело. Он включил ближний свет и противотуманные фары. На второстепенной трассе, ведущей в Москву, попутные водители, видя, как на них надвигается ярко освещенная громада джипа, поспешно уступали ему полосу.

Когда Кай стоял в небольшой пробке при выезде на Ярославку, он решил проверить, где находится гражданка Ойленбург. Включил ноутбук, глянул: черт! Девчонка все-таки снялась с парковки на пересечении Петровки и Кузнецкого Моста и теперь движется по направлению к Бульварному кольцу. Остается надеяться, что эта тварь поедет не в загородный дом – оттуда ее будет очень трудно достать. Может, она все-таки останется на ночевку в Москве?

Жанна Сергеевна провела очень плодотворный день.

Для начала она заказала наконец и оплатила гостиницу в Венеции. Люкс в отеле «Европа и Регина» оказался свободен. Как раз перед ними его, сказали ей по секрету, заказывал для себя Том Круз со своей новой зазнобой. Вовсе не отель «Эксельсиор» на Лидо голливудская звезда предпочитала. Итак, Жанна Сергеевна будет лежать на кровати, в которой спал Том Круз. И еще сотни «випов» – включая, кажется, Байрона.

Она с удовольствием посмотрела фото из каталога. Окна на Большой канал, здание какого-то сумасшедшего шестнадцатого века, все в позолоте, высоченные потолки. Максу понравится…

Когда определились с гостиницей, дальше все пошло веселее: Жанна Сергеевна оплатила два билета на «Алиталию» до Венеции (разумеется, бизнес-классом), а также трансфер на водяном такси из аэропорта Марко Поло до гостиницы. Она представила, как они вдвоем будут нестись на катере по лазурному морю, под лазурным небом… Как загорелый капитан – он же таксист – бережно выгрузит на пристани отеля их дорожные сумки от настоящего «Луи Вьюитона»… Как почтительно подаст, помогая сойти по трапику, свою загорелую руку… Настроение сразу поднялось.

Да и персонал турфирмы был исключительно любезен, подавал кофе, величал ее Жанной Сергеевной. Еще бы! Она одна со своим заказом им недельную выручку сделала.

В самом радужном настроении Жанна вышла из туристической конторы и села в свой ярко-желтый «Купер». Вырулила на Тверскую, у Центрального телеграфа развернулась. Проехалась по бульварам, свернула направо, на Петровку. Элегантный мужик в черном «Лексусе» неотступно следовал за ней и улыбался сквозь стекло. Жанна Сергеевна призывно ему улыбнулась, а потом проскочила на красный на светофоре у московской Думы. Неповоротливый «Лексус» затерло потоком машин.

У пассажа ей призывно замахал парковщик. Жанна Сергеевна припарковалась. Почему бы не зайти – нет, не покупать, а только чтобы посмотреть тенденции наступающего сезона: в бутиках уже вывесили новую весенне-летнюю коллекцию. Она выпорхнула из «Купера» и сунула зазывале сотню авансом.

Поход по бутикам Жанна Сергеевна начала с бокала морковного сока в кафе. Потом захотелось еще чего-то, и она взяла себе кампари. Затем начался осмотр магазинов, где продавщицы, казалось, были неподдельно ей рады.

Тенденции Жанну порадовали. Все, что прошлым летом она привезла из Парижа, в Москве по-прежнему оставалось актуальным. Да что там актуальным – остромодным! Продавцы многочисленных бутиков только и развели ее, что на кофточку от «Этро». «Этро» в принципе не ее марка, пусть ее носят бьющиеся за место под солнцем бизнесвумен. Но очень уж кофтюля подошла Жанне: и к лицу, и к глазам, и с другими вещами из гардероба идеально монтировалась. Поэтому пришлось выложить тысячу двести евро и прикупить.

Пока она ходила по магазинам, как-то незаметно стемнело и морозный денек подошел к концу.

Жанна оседлала своего послушного резвого «Купера» и покатила домой, то есть в столичную квартиру на Патриарших. Довольно скоро должен приехать из офиса муж, и ей надо отдать распоряжения слугам по поводу предстоящего ужина.

Кай следил за передвижением Жанны, пока несся в сторону Москвы по Ярославке. В обратном направлении застыла пробка, а по пути к городу трасса была пуста, и «Экспедишн» выжимал в левом ряду все сто сорок, мягко стелясь по асфальту. А ноутбук показывал, что Жанна Ойленбург в это время опять выехала на бульвары, очень медленно (пробки!) проехала Страстной, а потом по Большой Бронной стала продвигаться в сторону своей квартиры на Патриарших. У Кая отлегло ее сердце. Все-таки квартира – это не загородный дом, и оттуда выманить жертву легче.

Проспект Мира в сторону центра тоже оказался практически свободен. Кай донесся до Олимпийского. Свернул в переулки и вскоре остановился на Садовом, на левом повороте на Цветной бульвар. Жанна Ойленбург между тем запарковала свой «Купер» во дворе старой многоэтажки на Патриарших.

Через двадцать пять минут туда же подъехал и Кай.

Ворота, установленные жильцами, наглухо перекрывали въезд во двор многоэтажного дома. Для связи с владельцами квартир на воротах висел домофон.

Однако Кай не собирался пользоваться домофоном. У него был иной план. Ему удалось припарковать громаду своего джипа неподалеку от дома Ойленбургов. Место для парковки нашлось – к вечеру клерки из небольших окрестных офисов разъезжались, а посетители ресторанов в центр еще не прибыли. Кай выскочил из джипа наружу, в стылый воздух. Зашел в телефон-автомат на углу.

Трубка отдавала холодом даже сквозь перчатки. Кай набрал рабочий телефон Максима Ойленбурга – естественно, заранее, в подготовительном периоде, он узнал все о своих будущих жертвах: их контакты, привычки, маршруты. Что-то тогда могло показаться лишним, зато теперь у него была полная возможность для маневра. Обладая исчерпывающей информацией об объектах и их окружении, он легко мог менять свои планы по ходу дела.

– Попрошу Максима Ойленбурга, – сказал дежурной секретарше Кай.

– К сожалению, господин Ойленбург уже уехал. Чем могу помочь вам?

– Я постараюсь сам с ним связаться.

Как всегда, когда он выходил на охоту, настроение у Кая резко повысилось. Сердце билось учащенней, и тело было легкое, а голова ясная, словно после парной. Из того же автомата он набрал мобильный номер Ойленбурга. Телефон, ему сказали, не отвечает или находится вне зоны действия сети. Значит, пора приводить в действие план номер три. Он может удаться, если только у Ойленбурга нет второго мобильника, номер которого Каю почему-то неизвестен. Будем надеяться, что такого не случится. И блеф Кая никто не проверит.

Из того же автомата он нащелкал квартирный телефон Ойленбургов.

– Слушаю, – откликнулся простоватый женский голос. Видимо, прислуга.

– Могу я поговорить с Жанной Сергеевной? – спросил Кай.

– Простите, а кто ее спрашивает?

– Это из больницы звонят. Давайте, пожалуйста, поскорей.

Раздались взволнованные голоса где-то в глубине квартиры. Потом к трубке подбежала женщина. Спросила запыхавшимся голосом:

– Алло, кто говорит?

– Это доктор Лучников из Седьмой градской больницы, – на самом деле ни фамилия, ни номер больницы никакого значения не имели.

– Что случилось? – испуганно спросила Жанна. – Макс?

– Ваш муж попал в автомобильную катастрофу.

– О господи!..

– Не волнуйтесь, он жив, но состояние тяжелое. Тяжелое, но стабильное.

– Что это значит? Что с ним?

– А вот на эту тему нам с вами, Жанна Сергеевна, лучше поговорить лично. Пожалуйста, приезжайте к нам в отделение.

– Да… да… я сейчас… – Женщина явно была испугана. – Где вы находитесь? Как к вам подъехать?

– Мы – на Каширском шоссе, высотное здание. Выходите из метро в сторону Онкоцентра, оно находится за ним.

– Я не езжу в метро!

– Тогда, если вы в центре, вам лучше ехать по Каширскому шоссе. Не доезжая до метро «Каширская», вы увидите по левой стороне наш высокий длинный корпус. Седьмой этаж, отделение сочетанной травмы.

– Поняла. Я все поняла. Выезжаю.

Кай повесил трубку и засек время. Девятнадцать пятьдесят две. Следить за временем для выполнения его Миссии было не нужно. Он сделал это просто так, для интереса. Хотя на самом деле неплохой тест – нет, не на любовь к мужу, иного порядка: насколько будущая жертва способна мобилизоваться. Насколько умеет не потеряться в экстремальных обстоятельствах. Эти данные ему впоследствии могут пригодиться.

Как всегда перед началом охоты, Кай чувствовал радостное возбуждение. Предвкушение.

Он вернулся к своему джипу, завел его, вырулил на проезжую часть. Вернулся задним ходом к подворотне Жанниного дома. Остановился точнехонько напротив ворот. Огромная туша его машины блокировала выезд.

Не выходя из джипа, он перелез на левое, пассажирское, сиденье – оно было ближе к воротам. Приготовил инструмент, сунул его в карман куртки. Потянулось ожидание. Сердце Кая билось в каком-то даже упоении.

Жанна появилась через четыре минуты сорок пять секунд. Без дураков, отличный результат. Дамочка волевая и собранная. И мужа своего, кажется, любит – хотя… То, что любит она, это – детали. Главное, что муж любит – ее.

Жанна подъехала изнутри двора на все том же лимонном «Купере». Оставила двигатель включенным – фары освещали все вокруг – и выскочила из машины. Затем открыла собственным ключом ворота. Распахнула решетчатые створки. Укрепила их, чтобы ветром не сдуло. Делала все быстро, но без суеты. Достойная дамочка.

И тут ее взгляд уперся в стоящий поперек дороги джип. Он преграждал путь ее машине. Она нахмурилась, вернулась к «Куперу», нетерпеливо нажала на сигнал и одновременно помигала фарами. Кай никак не отозвался. Боковые стекла джипа были тонированы, и женщина его видеть не могла.

Тогда красотка решительно, широкими шагами подошла к его джипу и забарабанила в стекло. Кай, не торопясь, лениво опустил его.

– Че те надо? – спросил он, слегка нахмурясь: ни дать ни взять бандюган среднего звена.

– Ты что, не видишь: мне дорогу перегородил?! Давай сдавай вперед или назад!

– «Сдавай!..» – проворчал Кай. – Раскомандовалась тут!

– Мне ехать надо! Срочно! Отъехай давай!

– Как я тебе отъеду? Че, не видишь: водителя нет. Ушел и ключи забрал.

– Б…! – Жанна в сердцах припечатала крепким словцом.

– Сама ты б… – лениво отозвался Кай в образе добродушного бандита. – Да подожди пять минут, ща водила придет. Ты че, на пожар, что ли, спешишь?

Да! Практически! – В голосе дамочки послышались-таки истерические нотки. – Мне в больницу надо, срочно!

– В ба-альницу? – переспросил Кай. – Че, правда? Ну, тогда погодь, ща глянем, что можно сделать.

И он выпрыгнул из кабины и оказался практически нос к носу с женщиной. Фары ее «Купера» светили прямо ему в лицо. Она могла рассмотреть каждую его черточку. Тем самым она подписывала себе смертный приговор – но не могла пока даже представить этого.

– Давай тогда толканем, что ли? – предложил Кай. – С передачи я снял, с ручника – тоже.

– Сам свою бандуру толкай, – буркнула Ойленбург.

– Ну ладно, – кротко сказал Кай и пошел к заднему бамперу джипа.

Женщина, хоть и не собиралась толкать, однако (как он и ожидал) последовала за ним. Они вышли из света фар «Купера». Кай уперся в заднюю дверцу своего джипа. Он лукавил: машина стояла на передаче, и сдвинуть ее с места сейчас не смогла бы даже дюжина амбалов.

– А ну, помоги, – прокряхтел похититель. – Сейчас пойдет.

Жанночка неуверенно положила на задницу автомобиля руку в дорогой перчатке.

– А ну, раз, два!

И когда она все-таки уперлась в фургон по-настоящему, он оторвал от него свои руки и вытащил из кармана куртки шприц. Молниеносно снял футляр, скрывающий иглу, и всадил ее в бедро женщины, чуть выше колена.

В первый момент она не поняла, что происходит. Во второй – возмущенно прокричала:

– Что вы делаете?! – но язык уже переставал слушаться ее, поэтому последнее слово прозвучало не гневно, а тихо и неразборчиво.

Она покачнулась и упала бы на асфальт, если бы Кай не подхватил ее. Одной рукой он поддержал Жанну за талию. Другой – отпер заднюю дверцу джипа. Аккуратно перевалил Жанночку внутрь. Огляделся. Ни единого прохожего не было на всем пространстве Патриарших прудов. Может быть, кто-то и заметил из окон странную сцену, но номера у «Экспедишн» залеплены грязью. А больше Кай на нем никуда не поедет. Выждет месяца два-три и продаст его вместе с «Транзитом».

Он закрыл дверцы фургона и запер их.

«Купер» Ойленбургши по-прежнему освещал окрестности бесполезным светом. Водительская дверца и ворота двора остались распахнутыми. Похититель не стал трогать их. Дорога была каждая минута. Скоро исчезновение Жанночки обнаружат. Важно, чтобы его не связали с черным джипом. А если свяжут – ему жизненно необходимо добраться до Гостиницы прежде, чем менты объявят план «Перехват».

Кай вскочил на водительское сиденье и резво тронулся с места. Ему предстояло миновать два стационарных поста – на выезде из Москвы и при повороте на город Королев. И еще возможны ментовские засады.

Часы показывали двадцать ноль пять. Операция по захвату Ойленбург, к которой он готовился несколько месяцев, заняла всего-то около семи минут. Теперь Жанна лежала, обездвиженная, в кузове. Лишь бы он не переборщил с лекарством, и она бы раньше, до опытов, не отдала богу душу.

…В Гостиницу он прибыл только около десяти. Устал, честно говоря, безумно. Пробки, напряжение, волнение…

Жанна лежала без сознания на полу фургона. Как была – в коротком полушубке из стриженой норки, в джинсах. Дышала редко и неглубоко, но, главное, дышала. Кай схватил ее на руки, потом перебросил через плечо и понес вниз, в подвал. Весила она килограммов пятьдесят – как мешок сахару. Больше, чем покойная Бахарева, но меньше, чем Митрофанова.

В камере, предназначенной для Ойленбург, никто, конечно, так и не убрался. Некому здесь, кроме него, об этом заботиться. Кровавые пятна остались на полу, засохшие капли – на стенах. Это, конечно, хорошо для Жанночки – проснется и сразу поймет, что попала в серьезную переделку. Однако не дай бог самому перепачкаться в кровище. Как сегодня – эта капля у него на куртке… Очень внимательно всматривался в нее гаишник… Надо тщательно следить за своей одеждой, руками, сапогами. Вовремя отмываться и менять «шкуру»…

Стараясь не наступать на кровавые пятна, Кай перевалил Ойленбургшу на кровать. Она не подавала никаких признаков жизни. Ноги и руки болтаются, словно у куклы. Зрачки не бегают под веками. Здоровый крепкий сон. Завтра она очухается разве что к обеду. Будет время с утра заняться наконец Митрофановой.

Он вышел из камеры и запер ее. Заглянул в глазок ко второй пленнице. Та лежала навзничь, уставясь глазами в потолок. Кажется, телка журналиста дошла уже до стадии отупения и безразличия. Завтра надо будет ее растормошить.

А теперь – отдыхать. В тюрьме и на зоне Кай привык рано ложиться, рано вставать. Сейчас у него слипались глаза. День оказался слишком длинным и нервным. С раннего утра – посылочка для Романа Бахарева, потом – побег от журналиста… Возвращение в Гостиницу, кончина Марии, разделка ее тушки… Похороны ее останков в лесу… Напряженная беседа с гаишником… Потом – захват Жанночки… И все-таки это была настоящая жизнь. Полная риска и приключений. Он благословлял тот день и час, когда ему пришла в голову идея Миссии. Идея воздать за свои страдания полной мерой…

Но сейчас он чувствовал себя выпотрошенным. Слишком много адреналина выделилось в кровь за сегодняшний день. Срочно надо отдыхать.

Кай прошел к себе на второй этаж. Даже не стал заглядывать в мониторы: показывает ли камера в комнате Митрофановой. Все равно он сегодня ее чинить не будет.

Похититель скинул с себя всю одежду. Достал из аптечки порошок, приготовил раствор. Еле дождался, пока остынет. Покуда перехватил левую руку резиновым жгутом, поработал кулаком. Он заслужил небольшую награду. Затем набрал раствор одноразовым шприцем. Вены хорошо просматривались – он старался не злоупотреблять наркотиком. Кай воткнул шприц в вену. Он еще не успел полностью выпустить его, как по всему телу начало потихоньку разливаться блаженство. Не раздеваясь, он прилег на кровать.

Усталость ушла бесследно. Блаженство нарастало. Будто бы вокруг заиграли оркестры, ударили фонтаны, рассыпались гроздья салютов. И в первый миг прихода сознание словно озарилось. На него снизошло понимание, как именно он будет мучить Митрофанову. Это будет не физическая, а моральная мука.

Он ее посадит на иглу. Он приучит ее к наркотику очень быстро. Порошка ему не жалко, его у Кая много. И тут ему представилась ослепительная картинка: девушка стоит перед ним на коленях в своей камере и, захлебываясь слезами, вымаливает у него новую дозу. Картинка была такой яркой и такой острой, что он чуть не испытал оргазм в этот момент – а потом его унес поток разноцветных сновидений.

К вечеру редакция, с одной стороны, отчасти пустела, но, с другой, в преддверии подписания столичного выпуска в ней нарастали топот и беготня. К тому же коллектив был немаленький, и у кого-нибудь непременно находился повод попраздновать: рождение, свадьба, именины, профессиональная награда…

Сидя, словно монах, в своем кабинетике, Дима лишь слышал отдаленный гул – одновременно деловой и праздничный. «Где заметка про Пороховщикова?» – орал в одной стороне коридора ответственный .секретарь. С другой – раздавались взрывы девичьего хохота.

Ничего Полуянов не мог нарыть – ни через Интернет, ни с помощью оснащенного «детектором лжи» телефона. А главное, у него не было ни одной яркой, плодотворной идеи, которая могла бы продвинуть его расследование вперед. И времени у него – журналист почему-то остро чувствовал это – оставалось все меньше.

В раздрае и унынии он вышел из кабинета. Может, прогулка по родному, с юности знакомому коридору натолкнет на мысль? Может, деловые или праздные лица коллег что-то подскажут?

Едва он дошел до холла с «доской почета и позора» (куда вывешивались лучшие статьи и самые возмутительные ляпы), как на него налетела взбудораженная Кирка. Она повисла на нем и взасос поцеловала. От девушки исходил острый запах духов, недавно выпитого вина и.только что выкуренной сигареты.

– Димка, ты где скрываешься, олух души моей?! – прошептала она, наворачивая полуяновские вихры на палец и дергая их.

– Пусти, больно!.. От чего это я скрываюсь? Или от кого?

– От меня, – хихикнула Кира. – И от здоровой части нашего коллектива. Мы тебе раз пять в дверь стучали. И звонили.

– Срочно в номер пишу, – соврал Дима.

– Значит, ты не хочешь разделить со мной мою радость?

– Ты что, замуж выходишь?

– Не дождешься!.. Лучше!.. Мы мою машину обмываем!

– О, поздравляю. Тебе твой компьютерный ухажер подарил?

– Дождешься от него! Па-апочка мой мне купил.

– «Феррари»?

– Почти, – хихикнула девушка. – «Матиц».

– О, поздравляю! Отличный агрегат. Даже немного лучше «Оки».

– Дурак! Ты мне просто завидуешь.

– И правда завидую, – вздохнул Дима. – Ты ведь знаешь, Кирка, я сегодня утром свою «Короллу» разбил.

– Как разбил?!

– В лоскуты. Восстановлению, наверно, не подлежит.

Мысль пьяноватой Кирки вдруг совершила странный зигзаг, и она воскликнула:

– Отлично!.. Значит, ты сегодня отвезешь меня домой. На моем новом «Матице». А то я пьяненька-ая…

– Извини, дорогая, но у меня сегодня на вечер другие планы.

– А я говорю: отвезешь! – угрожающе молвила Кирка и стукнула Полуянова в плечо острым кулачком. – И вообще: пошли к нам. Что ты там один как сыч!

Диму вдруг посетило острейшее искушение: завязать на сегодня с поисками Надежды и предполагаемого маньяка. Он же не нанялся, в конце концов!.. Чтобы разыскивать преступников, у нас есть милиция.

Ему ужасно захотелось забыться в компании веселых коллег – однако чувство долга взяло верх. «Моя Надя… Одна… Неизвестно где…»

Он все ж таки отстранил Кирку:

– Извини, не могу.

– Не хочешь – как хочешь, – надула губки девушка. – Но я все равно, когда буду уходить, тебе стукну. Раз ты пить с нами не хочешь – повезешь меня домой. На моей новой машине. Но это, учти, ничего не будет значить.

О'кей, – пожал плечами Полуянов и подумал, что до конца импровизированного банкета планы бывшей подружки могут еще десять раз перемениться. И она запросто уедет с кем-то другим.

Они разошлись, и Дима отправился к себе. А когда он отворял дверь кабинета, его вдруг неожиданно озарило. Нет, недаром, наверно, он вышел прогуляться. Болтовня с Киркой почему-то навела его на мысль. Полуянов вдруг подумал, что раньше – когда-то очень давно – он уже видел маньяка.

Да, ни сегодня утром, в предрассветной темноте, ни на жуткой записи на диске Полуянов не мог разглядеть его лица. Но он видел фигуру похитителя. Заметил его сложение, походку. Руки, плечи, абрис головы… Где-то и когда-то раньше он уже встречался с этим человеком… Давным-давно это было…

Но – когда? И – где? И кто он? Как его звали?

Дима не мог вспомнить. И, вернувшись к компьютеру, как ни тошно ему было, вставил в него копию диска с записью, полученной от маньяка сегодня утром. Нынче журналист поступил умнее, чем в прошлый раз. Он опять отдал оригинал си-ди оперу Савельеву – однако не только сохранил запись на винчестере Надиного компа, но и сделал на флэшке еще одну копию.

Он вставил собственную флэшку в компьютер. Запустил программу AC/DC. На всякий случай выключил в ней звук, чтобы не слышать ужасных воплей девушки и чтобы никто за дверями его кабинета не испугался. Все нутро его противилось предстоящему просмотру – но, как ни противно и ни страшно было, журналист все-таки щелкнул курсором по кнопочке «play».

Потянулись обеззвученные, но от этого не менее жуткие кадры. Дима видел маньяка со спины. Тот, в хирургическом халате и шапочке, подступал к девушке. Да, на кого-то он определенно похож. На кого-то, кто совершенно непредставим в роли мясника-убийцы. Но на кого?

Вот лицо девушки искажается в беззвучном крике…

Убийца заносит над ее рукой циркулярную пилу… Собственной склонившейся спиной он, слава богу, загораживает от камеры самое страшное – однако видно, как брызжет кровь, как вылетают из-под лезвия куски человеческой плоти.

Дима опять не выдержал – прикрыл глаза. Во время первого просмотра он в конце концов убежал в ванную. Смотреть!.. Надо смотреть!.. Преступник как раз повернулся к камере в профиль. Его халат на груди забрызган кровью. Лицо скрывает марлевая маска и темные очки. Девушка на заднем плане кричит так, что ее лицо являет собой овеществленное страдание. И вот этот поворот плеч маньяка… Наклон его головы… Дима начал припоминать… Кажется, он вспоминает…

А теперь палач повернулся к камере анфас. Его хирургический халат весь покрыт каплями крови. В опущенной руке убийца держит пилу-«болгарку». Волосы его скрыты под врачебной шапочкой. Низ лица вместе с носом упрятаны под марлевую повязку, а глаза таятся под большими черными очками. Повернувшись, мужчина сказал прямо в камеру с гнусной ухмылкой:

– Только мертвецы выходят отсюда.

В этот раз его голос не был искажен, в отличие от предыдущей записи, акустическими эффектами. Его лишь слегка заглушала марлевая повязка.

И голос тоже показался Диме знакомым.

Он остановил запись, а потом повторил самые последние кадры еще раз.

Полуянов ворвался в комнатку отдела культуры, когда дым там стоял коромыслом – в прямом и переносном смысле. Окна наглухо запотели. По случаю морозов они не открывались – и накурили в помещении так, что резало глаза и тяжело было дышать. На столах, накрытых срывами бракованной газетной бумаги, возвышались бутылки водки, мартини, джин-тоника. На пластиковых тарелках розовела колбаса, чернели неприкаянные шпроты. Закусывали с помощью пластиковых вилок. Пили из чайных чашек и граненых стаканов. Явление Димы вызвало бурю восклицаний:

– О, Полуяныч!

– Давай к нам!

– Штрафную Полуянчику!

Не отвечая коллегам (а набилось их в малометражную комнатенку человек десять), спецкор подошел к сидящей на почетном месте Кирке, схватил ее за руку и потащил прочь из комнаты.

– Куда ты меня тянешь? – хихикнула она. По сравнению с их встречей получасовой давности она нагрузилась еще сильнее.

Дима снял с вешалки дубленку Киры, схватил ее сумку:

– Все, погнали!

– Куда?!

– Эй, Полуянов, чего это ты забираешь от нас виновницу торжества?!

– А ну верни девушку взад!

– Руки прочь от Киры!

Но журналист уже выволок коллегу за дверь и скомандовал:

– Бегом, арш! – и потянул ее за руку к лифту.

– Куда ты, сумасшедший! – отбивалась Кирка.

В полуяновском умыкании девушка явно видела романтический подтекст.

Но романтикой в данном случае и не пахло.

Кира проживала недалеко от редакции – на улице Маршала Жукова. Двадцать минут рваной езды – то зависания в пробках, то гонки со скоростью восемьдесят кэмэ – и они уже въезжают во двор сталинского дома, где проживает журналисточка. Красненький «Матиц» оказался маленькой, медленной, но, в общем, удобной в управлении машинкой.

Дима остановил автомобиль перед подъездом.

– Думаешь, я тебя приглашу к себе на чашечку кофе? – хихикнула девчонка.

Полуянов промолчал, и Кира сама заполнила неловкую паузу:

– Ничего не выйдет. У меня родители дома.

– Жаль, – проговорил Дима отнюдь не страдальческим тоном.

– Ну, я пошла? – вопросительно повернулась к нему Кира, явно в ожидании поцелуя.

– Отдай мне документы на машину, – ответствовал Полуянов.

– Зачем?!

– Поставлю твою прекрасную крошку на ближайшую стоянку.

– А как я, спрашивается, завтра на работу поеду?

– А ты завтра на ней НЕ поедешь.

– С какого это перепугу?

– Нельзя управлять автомобилем в состоянии похмелья. Это тебе любой гаишник скажет. Причем не только скажет, но и права отберет. Или двести баксов. Это во-первых.

Кира насупилась, однако покорно вытащила из сумки свидетельство о регистрации автомобиля. Протянула его Диме.

– А что – во-вторых? – спросила она, подаваясь к нему и прижимаясь плечом.

Журналист спрятал документы на машину во внутренний карман дубленки и молвил":

– А во-вторых, мне сегодня ночью очень нужна машина.

– Ах, вот оно что! – зловещим тоном прошипела пьяная Кирка и пребольно саданула его локтем под ребра. – Негодяй!

Выскочила наружу, прокричала:

– Ты еще мне за это заплатишь! – и изо всех сил саданула дверцей.

Пока она не передумала и не натравила на него своего отца или, пуще того, гаишников, Дима сорвал малютку-машинку с места. Вырвался из двора и тут же остановился на проспекте. Надо было написать самому себе доверенность от имени Кирки. Имя-отчество он ее, естественно, знал, адрес тоже, а придумать номер паспорта, а также время и место его выдачи, труда не составило.

Около девяти вечера Полуянов подруливал к дому на проезде Шокальского, где раньше жила его мама.

В последние годы пейзаж здесь сильно переменился. Снесли старые хрущобы и вместо них настроили современные дома. Однако мамин дом, серую одноподъездную двенадцатиэтажку – почти ровесницу снесенных зданий – почему-то не тронули.

Диме уже давно пора было озаботиться судьбой этой квартиры: или продать, или поменять, давая в придачу свою на Краснодарской, на большую. Об этом даже хозяйственная Надя ему пару раз говорила. Однако Полуянов все тянул. Все ему казалось: если он продаст мамино жилье – еще какая-то часть мамы исчезнет из его памяти. А в квартире до сих пор – почти пять лет прошло со времени смерти Евгении Станиславовны – все вещи оставались на тех же местах, все безделушки, фотографии… Диме даже чудилось – хотя быть этого не могло, – что здесь он чувствует запах, присущий только маме, одной лишь ее квартире… Единственное, какую выгоду извлекал Полуянов из маминого жилья, – пару раз сдавал его за символическую плату своим коллегам. Ведь журналистам «молодежки» часто требовалось жилье: то они уходили из семей и им надо было пару месяцев где-то перекантоваться, то кого-то из провинциальных собкоров переводили в столицу – с перспективой получения жилплощади года через два-три…

Однако сегодня Дима приехал сюда отнюдь не за ностальгическими воспоминаниями. Мама, будучи жива, вела огромный альбом, куда вклеивала все до единой публикации сына – включая двадцатистрочные заметки. После ее смерти Полуянов, естественно, бросил громоздкую и пунктуальную затею – и даже альбом к себе на квартиру не перевез. Надежда несколько раз высказывала желание продолжить дело рук Евгении Станиславовны, однако, хоть Диме и лестно было такое внимание к собственному творчеству, отвечал он подруге всякий раз самоуничижительно: «Еще не хватало!.. А если бы я слесарем работал – ты бы все выточенные мной детали собирала, да?..»

Вот и получилось, что последняя публикация в альбоме оказалась датирована октябрем две тысячи первого – за две недели до маминой гибели. Однако… И та заметка, и тот герой, о котором журналист вспомнил в редакции, просматривая страшное видео, должны быть в мамином альбоме, потому что датировались гораздо более ранним периодом. То ли девяносто пятым, Дима не помнил точно, то ли девяносто шестым годом…

Тогда у него еще не было собственного кабинета. Полуянов сидел в компании семи коллег в репортерском зале. Но Дима уже в ту пору не сомневался, что он – лучший и вот-вот сделает сенсацию, о которой заговорят все.

В один прекрасный день – это было как раз после утренней планерки, то есть около двенадцати – на его столе зазвонил телефон. Дима снял трубку. Прозвучал взволнованный мужской голос:

– Корреспондента Дмитрия Полуянова, пожалуйста.

– Это я.

– Вам со мной необходимо встретиться. Прямо сейчас. Я нахожусь внизу, на проходной.

По нескольку раз в день редакцию в целом и репортеров персонально атаковали разные шизики. То были борцы за правду, которых постоянно увольняли и восстанавливали на работе, – они приносили с собой горы документов (некоторые из них датировались пятидесятыми годами) и могли бесконечно рассказывать о своей неравной многолетней борьбе с работодателями и властями… Врачеватели, открывшие ни больше ни меньше, как лекарство от рака или СПИДа… Жертвы инопланетян или гипнотизеров, тоталитарных сект или психотронного оружия, Кашпировского лично или зловещих опытов КГБ… Любой подобный шизик мог серьезно парализовать работу корреспондента, согласившегося его принять, – или даже всего отдела. Именно поэтому на входе в редакцию стояли охранники, которые тормозили любого посетителя. Внутрь их запускали по пропуску, подписанному никак не меньше, чем заместителем главного редактора. Для связи служил старый эбонитовый телефон, висящий на стене.

Обычно сотрудники просили маньяков изложить свои жалобы в письменной форме и опустить письмо в специальный ящик. Встречи с подобными правдолюбами до чрезвычайности редко давали хоть сколько-нибудь значимый материал.

Голос посетителя, спросившего Полуянова, звучал весьма взволнованно, посему юный Дима поинтересовался у него опасливо:

– А что вы хотели?

Меня зовут… – Имя и фамилию ходока десятилетней давности Полуянов напрочь забыл, собственно, ради них он и приехал сейчас на мамину квартиру. – Я руководитель детской студии «Незабудка». – Вот «Незабудка», наоборот, врезалась в память. – Мы лауреаты фестивалей детского кино в Варне и «Артеке», многократно награждались дипломами ЦК ВЛКСМ…

Многословность собеседника также свидетельствовала не в его пользу, поэтому Дима терпеливо, но холодно повторил свой вопрос:

– Что вы хотите от меня и от газеты?

– Дело в том, что нашу студию собираются прикрыть! Чиновники хотят отобрать у нас помещение, в котором мы сидим, и передать его богачам, каким-то «новым русским»!

– Почему вы так решили? – по-прежнему опасливо спросил Дима – хотя, несмотря на взволнованный монолог, звонивший не производил впечатления сумасшедшего.

Скорее он казался человеком, болеющим за свое дело и возмущенным несправедливостью. «Если то, о чем он говорит, – правда, может выйти неплохая статья», – подумалось тогда молодому журналисту.

– Они замучили нас проверками! – продолжил горячо жаловаться посетитель. – Каждый день приходят! То из роно, то из санэпидемстанции, то из пожарной охраны!.. А я вам говорю: они просто на наш особняк нацелились! Покоя он им не дает!

– А где вы, если не секрет, квартируете?

Визитер ответил. Сейчас Полуянов уже, конечно, не припоминал точный адрес, но тогда он произвел на него впечатление: то ли Ордынка, то ли Волхонка, то ли Пречистенка…

Местоположение особняка решило все. Дима сказал в трубку:

– Ждите, сейчас я принесу вам пропуск.

Жалобщик оказался молодым спортивным человеком ненамного старше Полуянова: на вид лет тридцати с небольшим. В сандалиях на босу ногу (тогда был, кажется, май, но уже стояла жара), в измученных джинсах «Ливайс» (явно поддельных, с рынка), в ковбойке с расстегнутым воротом. В руках посетитель держал пухлый потрескавшийся портфель из кожзаменителя. Словом, перед Димой предстал типичный жалобщик, подвижник, правдолюб.

Журналист провел будущего героя статьи через охрану. На лифте они поднялись на седьмой этаж в буфет.

– Разрешите, я угощу вас кофе, – предложил Полуянов.

– Нет, позвольте мне, – запротестовал посетитель. Несмотря на свою куцую одежонку и горящие глаза аскета, он производил приятное впечатление и был, кажется, вполне адекватен.

– Ни в коем случае! – возразил Дима. – Запрещено журналистской этикой. Если вы угостите меня, это даст право вам (или кому-нибудь еще) говорить, что вы меня подкупили.

В буфете он налил из знаменитого трехведерного самовара кофе и прихватил с собой пяток не менее знаменитых редакционных пирожков. (Странно, такие вот дурацкие мелочи – как он наливал тогда кофе, помнятся, а фамилия визитера стерлась из памяти напрочь.) Впоследствии Полуянов еще раза два ходил к самовару за кофе – потому что просидели они с посетителем в буфете часа три. За это время гость вывалил журналисту всю историю своей жизни.

Он с двенадцати лет занимался в детской киностудии при Дворце пионеров. Когда пришла пора поступать в вуз – выбрал ВГИК. На режиссерский баллов недобрал, а вот киноведом (безо всякого блата и высокопоставленных родичей) стал. Параллельно ходил вольнослушателем в мастерскую Соловьева. А уже на третьем курсе понял, что его призвание – учить, и открыл при Замоскворецком райкоме комсомола кинокружок. А еще через три года короткометражку, сделанную кружком, послали на международный фестиваль в Сан-Себастьян. Тогда о нем и его ребятах писали и «Комсомолка», и «Московский комсомолец», и «Смена», и «Юность», и даже «Молодой коммунист». А райком партии сделал царский подарок: выделил помещение (тот самый двухэтажный особняк) и утвердил новое штатное расписание, согласно которому кружок становился киношколой, а в нем появлялись единицы двух воспитателей, кинооператора и даже уборщицы. Как раз начинались времена перестройки и гласности, и ребята сняли, в подражание Подниексу, полнометражный документальный фильм «Легко ли быть пионером?», а также несколько мультипликационных фильмов, где выворачивали наизнанку басни Сергея Михалкова.

В киношколе появился свой театр – точнее, агитбригада. Ездили с композицией по стихам поэтов Серебряного века на БАМ, в Новый Уренгой, на КамАЗ и Белорусский тракторный…

Однако вскоре начались смутные времена. Комсомол в одночасье рухнул вместе с Советским Союзом и партией. Зарплату платить стало нечем. За коммунальные услуги – тоже. Коллектив, включая уборщицу, разбежался. Не то что кино снимать – теоретические занятия пришлось проводить при свечах.

Потом в результате многомесячных хождений, челобитных и Молений будущий герой очерка нашел-таки спонсора – крупное совместное предприятие, которое согласилось содержать киношколу. Но не успели они с мальчишками и девчонками снова вздохнуть свободно, встать на ноги и приняться за спокойную киноучебу и киноработу, как обрушилась новая напасть: чиновники взялись изживать подростков из особняка. По словам правдоискателя, на здание явно положил глаз кто-то из «новых русских». Полуянову были продемонстрированы многочисленные предписания в адрес студии, извещения о штрафах, повестки в арбитражный суд и, как венец гонений, – приказ об увольнении правдолюба, подписанный заведующим роно и датированный позавчерашним числом.

История была великолепная – как раз в духе «Молодежных вестей», газеты, которая стремилась защищать тех, кого унижали и оскорбляли бездушные чиновники и новоявленные капиталисты. Прямо хоть сейчас садись и пиши.

Однако – железное правило журналистики! – следовало выслушать противную сторону. И едва правдоискатель покинул редакцию, молодой репортер Полуянов позвонил заведующему роно, подписавшему тот самый приказ об увольнении руководителя киношколы. (Как его звали? Фамилия напрочь стерлась из памяти…)

– По какому вы вопросу? – осведомился по телефону чиновник у Димы.

Журналист пояснил.

Работник наробраза как-то двусмысленно хмыкнул, а потом молвил:

– Что ж, тогда милости прошу, – и назначил рандеву на завтрашний день.

Назавтра перед Димой предстало самое типичное кувшинное рыло, не меняющееся с царских времен. С начала двадцатых такие рыла постепенно захватили все советские и партийные учреждения – и сейчас вот опять вползли в кабинеты новой России. Дима навострил диктофон и выложил чиновнику свой единственный, но козырной вопрос:

– На каком основании вы увольняете руководителя детской киношколы такого-то?

Тут глазки чиновника маслено залучились, и он вымолвил с фарисейским вздохом:

– На том, господин журналист, основании, что этот ваш директор киношколы – самый настоящий педофил.

В тот момент Диме показалось, что его сзади огрели по голове чем-то тяжелым.

Он, однако, выдержал, как мог, удар и вроде бы хладнокровно спросил:

– У вас имеются факты для столь смелых заявлений?

– Имеются, молодой человек, имеются, – осклабился чиновник (он чувствовал себя абсолютным хозяином положения). – Против вашего наставника молодежи, – выделил он саркастически, – прокуратура нашего округа возбудила уголовное дело по статье «Развратные действия сексуального характера».

– Что же он натворил такого развратного?! – воскликнул Полуянов.

– Об этом вам лучше, конечно, спросить у прокурора, – сделал отметающий жест чиновник, однако сально улыбнулся, – но я слышал, что он по меньшей мере снимал девочек, учениц своей киношколы, полностью обнаженными. Насколько я знаю, данные киноматериалы приобщены к уголовному делу.

И немедленно (чуть позже, анализируя столь великолепную быстроту оппонента, Дима заключил, что она являлась не чем иным, как домашней заготовкой) чиновник соединился по селектору с прокурором округа, а тот согласился тут же принять у себя в кабинете журналиста.

…Прокурор являл собой столь же замшелый чиновный образчик, что и деятель роно, – только глаз у него глядел потверже и губы были сжаты в более волевую складку.

– Да, – пробубнил в диктофон прокурорский чин, – против директора киношколы такого-то возбуждено уголовное дело по статье сто тридцать пятой УК России – а именно «Развратные действия в отношении лица, не достигшего шестнадцати лет». Подобные действия гражданин такой-то, пользуясь своим служебным положением, совершал неоднократно и в отношении различных несовершеннолетних лиц…

«Может, моего героя оговорили? Возвели на него напраслину?» – мелькнуло в тот момент у Димы. Он осторожно спросил:

– А я могу поговорить с теми девочками, которые обвиняют директора?

Прокурор отрицательно покачал стриженой башкой:

– Согласно Уголовно-процессуальному кодексу показания, а также имена потерпевших являются тайной следствия.

– Вы сказали «потерпевших»? Значит, она не одна?

– Не одна.

Полуянов вылетел тогда из прокурорского кабинета в бешенстве. Вряд ли прокурор и деятель роно возводили на директора студии напраслину. Поэтому злость молодого газетчика теперь имела вполне определенного адресата – директора киношколы. Человека, просившего его, журналиста, о заступничестве. И при этом так топорно подставившего самого себя. И собиравшегося подставить репортера – ведь он и словом не обмолвился о том, в чем его действительно обвиняют! А если бы Полуянов не выслушал противоположную сторону?!

Из ближайшего телефона-автомата (мобильники в ту пору были редкостью и применялись только истинными «новыми русскими») Дима позвонил руководителю-педофилу.

– По-моему, вы далеко не все мне рассказали, – бросил он в трубку.

– Что вы имеете в виду? – проблеял контрагент.

– Я только что из прокуратуры.

– А… Вы все-таки узнали…

– Да, и поэтому нам с вами надо встретиться. И как можно скорей. Это в ваших же интересах.

Новую встречу назначили в редакции. Теперь Дима писал все объяснения главаря киношколы на диктофон. Больше того, он пригласил в качестве свидетеля (чтобы потом наставник молодежи не смог утверждать, что его слова извратили в газете) секретаршу главного Марину Максимовну.

Сначала руководитель киношколы вел себя, словно пятиклассник, которого вызвали к директору: юлил, врал, путался. Марина Максимовна смотрела на него с изумленным осуждением. Диме, даром что он был тогда молод, пришлось на своего героя прикрикнуть:

– Что, на вас наводят напраслину? Или все-таки – было? Да или нет?!

– Да, было, – сознался наконец директор, и капля пота быстро пробежала по его лбу. – Но я их, девчонок, не принуждал! И даже пальцем к ним не прикоснулся! Пальцем!.. Это ведь красота, искусство!.. Высокая эротика!.. Как боттичеллиевская «Весна»!.. Как «Последнее танго в Париже»!.. Я могу вам показать пленки!.. Вы интеллигентный человек, сами все увидите!..

– Не надо, пожалуйста, мне ничего показывать! – отчаянно выкрикнул Полуянов и схватился за голову: – Почему, ну почему же вы сразу мне об этом не рассказали?!

– Почему? Не знаю. Я боялся, запутался. А они, – педофил указал пальцем на потолок, – они предложили мне сделку: или я ухожу подобру-поздорову из студии, или они начинают уголовное преследование…

– Как же вы могли так подставиться! – удрученно вздохнул Дима. – И меня подставить!..

Впрочем, он тут же вспомнил слова своего наставника, мэтра Колосникова: «Статья как футбол: должна состояться при любой погоде». И Полуянову вдруг пришел в голову новый поворот темы:

– А те девчонки? Те, которых вы в эротических фильмах снимали? И которые теперь на вас в прокуратуру телеги пишут? Кто они? С ними я могу поговорить?

После долгих препирательств эротоман все-таки выдал Диме имена и телефоны двух девушек-подростков.

– А я так хотел вас защитить… – сказал на прощание директору, разводя руками, молодой Полуянов.

Журналистика оказалась профессией, где человеку, даже юному (по меркам нынешнего века), как тогдашний Полуянов, приходилось решать сложные моральные дилеммы. И для того чтобы брать на себя сию ответственность, требовалось для начала быть полностью уверенным в себе.

В себе – и в своем моральном праве судить.

В ту начальную пору своей карьеры Дима считал, что он этим правом безоговорочно обладает. Что он получил его вместе с образованием на самом крутом журфаке страны (с видами на Кремль) и красной корочкой с надписью золотыми буквами «ПРЕССА».

Однако перед тем, как вынести суждение, следовало выслушать все стороны конфликта. И хотя уголовное право разрешало допрашивать несовершеннолетних лишь в присутствии родителей, журналисту никто не мог запретить поговорить один на один с девчонками, ставшими эротическими моделями (и потерпевшими по уголовному делу). Они-то о чем думали, когда снимались голыми? И потом: когда подавали заяву на своего учителя в прокуратуру?

Первая потерпевшая отказалась говорить с журналистом наотрез. Она просто захлопнула дверь перед Диминым носом.

Вторую он подкараулил у школы. Трепетная красавица курила за углом вместе с подругами длинные тонкие сигареты.

– Разговор есть, – взял девушку за локоток Полуянов, левой рукой небрежно демонстрируя свое удостоверение с золотым тиснением. Школьница оглядела красавца-журналиста и дала увлечь себя в ближайший сквер, где одуряюще пахло сиренью. Они сели на лавочку. Гроздья сирени свешивались с кустов. Мимо прогуливались молодые мамы с колясками или с уже самостоятельно топающими по земле малышами. Начав с простых вопросов, репортер все-таки разговорил девчонку. И на главный вопрос: «Почему?» – она рассказала:

– Я подумала: годы-то уходят! Скоро я, может, замуж выйду, и ребенка рожу, и стану толстой коровой. Задница в три обхвата, как у матери моей, и сиськи обвислые… И никто никогда не узнает, какой я была! Какая стройная, красивая, упругая!.. Наши мальчишки разве оценят?! Они юнцы совсем, молоко на губах не обсохло, только об одном и думают… А руководитель наш – нет, он не такой. Он до меня даже пальцем не дотронулся!.. Только советовал мне, как встать, как повернуться, как улыбаться…

– И у вас с ним ничего не было?

– Нет! Ничего! Я ж говорю: даже пальцем он меня не тронул!..

– А где вы снимались? У него дома?

– Нет, в студии, вечером, когда все ушли.

– А перед тем как сниматься, выпивали?

– Я выпила чуть-чуть ликерчика, для храбрости…

– А что потом?

– Потом – это когда?

– Ну, когда съемка закончилась?

– Я ж говорю: ничего не было! Я оделась и домой поехала. Вернее, он меня подвез… Да я ради него все что угодно бы сделала. Знаете, какой он умный!.. Какой талантливый, яркий!.. Как Андрюша Миронов. А танцует!.. Как бог!

– Почему ж ты тогда решила на него заяву в прокуратуру подать?

Ничего я не решила! Это все отец!.. Он, паскуда, пленку нашел. В столе моем, сволочь, рылся. Сам смотрел – небось слюнки пускал. А потом начал: да как я могла, да это статья, уголовное дело!.. И кассету забрал, и в прокуратуру заявление накатал… Наверно, думал, что наш руководитель ему денег даст, чтобы, значит, откупиться. Да только у него все равно денег никаких нет. Он – бессребреник и знаете кто?.. Дон Кихот!..

Почему-то та беседа с девчонкой на Сиреневом бульваре запомнилась Полуянову вся, до реплики, до выражения ее глаз. А вот как девицу звали, он забыл. И даже в опубликованной статье ничего о ней не узнаешь: «по этическим соображениям фамилии потерпевших изменены». Разве что в блокнотах той поры осталась запись. Но блокноты – далеко, на полуяновской квартире в Марьине.

Вот для чего понадобилась Диме Киркина машина: чтобы за ночь всюду успеть – и на Шокальского, и на Краснодарскую. А может быть, придется ехать куда-нибудь еще.

Но ту девчонку точно звали не Мария Бахарева. Да и по возрасту, конечно, не сходится. Бахарева – студентка первого курса, а той сейчас, наверное, лет двадцать пять. Интересно, вышла ли она замуж? Родила ли ребенка? Стала ли, как опасалась, «толстой коровой»? Или та пленка изменила ее судьбу? И может, она сделалась престижной супермоделью? Или, напротив, презренной проституткой?

Было бы, наверно, интересно найти ее и сделать о ней материал под условным названием «Десять лет спустя». Но сначала надо отыскать его – того бессребреника. И, самое главное, Надю.

Господи, ну она-то, бедненькая, здесь при чем?

После разговора с девчонкой на Сиреневом бульваре Полуянов уже готов был сесть и писать статью. Но тут история совершила еще один поворот.

Ему лично позвонил в редакцию давешний прокурор. В его утробном бурчании журналист расслышал нотки радости:

– Вынужден информировать вас, что против директора киношколы возбуждено еще одно уголовное дело – по статье двести сорок второй УК России.

– Что вы еще ему шьете? – нахмурился Дима.

– Да он сам все себе сшил, – хмыкнул прокурор. – Двести сорок вторая – это незаконное изготовление, обороти распространение порнографии. Наказывается лишением свободы на срок до двух лет.

– Какую ж такую порнографию он распространял?

– Видеоматериалы сексуального характера, снятые им в отношении несовершеннолетних – и тех двух, что были признаны потерпевшими, и других, – он разместил во всемирной компьютерной сети Интернет. Вот вам налицо не только изготовление, но и распространение порнографии.

– Спасибо, что проинформировали, – буркнул журналист.

Полуянова тогда охватил приступ ярости. И злость его была направлена против несостоявшегося героя статьи. «Что же он творит, мерзавец! – возмущался Дима. – И он после всего еще хочет, чтобы кто-то его защищал?!»

Полуянов немедленно набрал номер киношколы. Там ему сказали, что такой-то здесь больше не работает. Он набрал домашний телефон развратника – женский немолодой голос (видимо, мать) сообщил журналисту, что тот уехал и неизвестно, когда вернется. Значит, подумал Дима, вспоминая об этом эпизоде сейчас, десять лет спустя, тогда у меня был его домашний телефон. Нет, надо срочно мчаться на Краснодарскую – разыскивать в старых блокнотах все координаты давешнего героя…

А тогда, после звонка прокурора, Дима, еще не остыв после приступа злости, решил не дожидаться новых оправданий героя. Да и что нового он мог проблеять в свою защиту?

Хватит, материал собран!

Журналист выложил всю историю на бумаге (в ту пору он еще писал от руки). Единым духом получилась восьмистраничная статья. Скорее даже фельетон. Полуянов назвал его «Великий иллюзионист». И острием своим он был направлен против руководителя киношколы.

«Кино, утверждают в Голливуде, – это великий обман, – вдохновенно писал Дима. – Значит ли это, что те, кто работает в кино и для кино, – великие обманщики ? Возможно. Во всяком случае, с одним таким мне довелось недавно встретиться. А самое противное, что обмануть он пытался не только меня (журналистов многие пытаются обмануть!), но и доверившихся ему малых сих. Детей. Подростков…»

Статья получилась. Главный немедленно поставил ее в номер. На планерке все дружно сошлись во мнении, что это будущий «гвоздь» выпуска. И только маститый Колосников сказал Полуянову тет-а-тет, когда они выходили из кабинета главного:

– Что ж ты, Димуля, творишь?..

– А что? – взъерепенился молодой репортер.

– Человек к тебе за помощью пришел, а ты его гнобишь…

– А врать журналистам не надо, – отбился Полуянов, и Колосников посмотрел на него с состраданием.

Позже Дима часто вспоминал тот короткий разговор, но тогда он отмахнулся от него. И даже не дождался выхода статьи. Его немедленно послали в Белград – в Югославии назревала очередная война.

А когда он вернулся, полный сербских впечатлений, блокнотов, диктофонных записей, история про директора киношколы казалась ему уже далеким-предалеким прошлым.

Статья вышла в срок – вот только кто-то (Дима потом так и не выяснил, кто) изменил ее название. Теперь она именовалась: «КОЗЕЛ В ОГОРОДЕ» с подзаголовком «С кинокамерой наперевес». И из нее были вычеркнуты практически все пассажи, обеляющие директора детской киностудии, рассказы обо всех его достижениях. Он представал в ней тривиальным развратником, любителем клубнички, юного женского тела.

Если бы у Димы тогда был такой же вес в редакции, что и сейчас, он устроил бы скандал, выяснил, кто «поработал» над его статьей, нажаловался бы главному редактору… Но десять лет назад он решил спустить все на тормозах. В сущности, обычное редакционное дело, когда в самый последний момент, перед подписанием номера, в заметке меняется заголовок и из нее выбрасываются целые куски… Тем более что Димин фельетон все равно признали лучшей публикацией недели и даже выписали Полуянову премию в размере недельной зарплаты.

Но – статью ту он не любил. И никогда не перечитывал. Быстро пролистывал, не останавливаясь, когда ему случалось просматривать альбом со своими публикациями. И со временем стал понимать, что, возможно, прав был Колосников со своей отповедью. Во всяком случае, его укор: «Человек к тебе за помощью пришел, а ты его гнобишь…» – долго звучал в ушах молодого журналиста.

И ведь как не хотелось вспоминать ту историю, а пришлось.

И пока Дима на квартире у матери листал альбом со своими старыми публикациями, в голове у него билось одно: «Неужели это месть мне? Но тогда при чем здесь Надя?» От стыда, беспомощности и разочарования в себе он словно покрывался изнутри красной коркой.