Глава 14
Ярослава, хозяйка косметических салонов
С арестом Гвоздицина из нее будто силы ушли, и жить с каждым днем становилось все тяжелее. Создаваемая годами видимость, что все вокруг гладенько, спокойно и ровно, рассыпалась в прах, перепады настроения мучили все чаще и чаще. И даже мысли о работе – ах, как ее когда-то спасал собственный бизнес! – не помогали.
Ей звонили из офиса – она смотрела на определитель номера и нажимала на сброс. Пусть оставят ее в покое! Потому что к некогда любимым косметическим салонам Ярослава сейчас не испытывала ничего, кроме отвращения…
Может быть, уехать домой, в свою квартиру, к своим вещам – и там ей станет легче? Да увольте: какое там легче! Здесь хотя бы люди кругом, а в ее московском элитном жилье никого и не встретишь. Дом у нее, по новой моде, малоэтажный, в каждую квартиру ведет отдельный вход. Специально сделано, чтобы занятые люди приходили домой и наслаждались тишиной. Но только ей сейчас от тишины хочется в петлю лезть. И все время как на качелях: то на душе восторг, то черная тоска. Как тяжело, на самом деле, переживать такие контрасты! И как обидно, что после звонкой, радостной весны не наступает яркого, беспечного лета. Сразу следует тяжелая осень. Но не та золотая, когда в лесу появляются грибы, пахнет свежестью и плещутся паутинки на ветру, – а черная, с голыми ветками ветел и ледяными дождями.
И никого рядом, кто бы мог ее поддержать. Остался единственный друг – прозак в оптимистичных бело-зеленых капсулах…
Гвоздицин хотя по образованию и психиатр, а за таблетки Ярославу жестоко ругал. Говорил, что они – удел абсолютно больных , а она – почти здорова.
И Ярослава изо всех сил старалась побороть зависимость от «колес». Пила по наущению Гвоздицина валерьянку по шесть таблеток в день. Пыталась освоить расслабляющие дыхательные упражнения и техники релаксации. Записалась в секцию йоги… И иногда ей казалось: все! Удалось! Она – здорова и свободна!
И только сейчас Ярослава поняла: она была здорова. Пока Гвоздицин находился где-то рядом. А теперь, когда его нет и больше не будет, она неумолимо катится в черную ночь безумия. Потому что помогали ей не йога, не релакс и не валерьянка. Но одна беседа, один, даже самый короткий и бессодержательный разговор с Яковом Анатольевичем стоили сотен дыхательных техник. Он – не психолог, он – колдун. И именно поэтому она столько лет преданно заглядывала ему в рот и выполняла все его указания. И только сейчас, здесь, в «Тропиках», прозрела.
…У Ярославы больше не было сил в одиночку тосковать в номере. Еще пару минут такой тяжелой, беспросветной тоски – и она не выдержит. Начнет делать глупости, как уже бывало. Однажды в порыве депрессии она изрезала ножницами всю свою одежду. А как-то перебила в квартире посуду. Интересно, что крушила не ради того, чтобы разбить, уничтожить, – ей просто нравилось смотреть, как искрят в электрическом свете сотни осколков…
Раньше, когда накатывало подобное настроение, она тут же звонила Гвоздицину. Но в тюрьму-то не позвонишь. Да и поняла она: Яков Анатольевич ее подмял под себя крепче любых «колес». Баста. И зависимость от него нужно рвать – рвать любой ценой. Только как?! Был бы рядом хоть кто-то, с кем можно поговорить!
Может быть, позвонить смешной беременной Алене? Она, конечно, пигалица, богатенькая и глупая, но у нее хотя бы глаза живые. Не то что у этих бесконечных рож в телевизоре… Предложить ей вместе чаю попить или по дорожкам прогуляться. Аленка и не поймет, что ей выпала роль спасительницы…
Ее номер – триста седьмой, значит, набираем коммутатор, ноль, а потом триста семь.
Длинные, противные гудки. Гуляет? Плавает в бассейне? Или спит и выдернула шнур из розетки?
Нет, Алена, не спи, пожалуйста, не спи!
Вот номер мобильника, Ярослава его записала на салфетке, когда ее подруга после истории со снегоходом лежала больная… Десять цифр неровным почерком – прямо под кроной пальмы и логотипом «Тропики». Ни к чему не обязывающее знакомство. Легкая болтовня. Поговори со мной, девочка! Про что угодно, даже про ненавистного мне твоего будущего ребенка – только поговори!
И снова – длинные гудки. А потом – противный механический голос: «Абонент недоступен…»
Вот так и бывает. Ты хочешь поговорить, но абонент недоступен. И ты уходишь – уже навсегда…
Ярослава попыталась успокоиться. Да нужна ей сто лет эта Аленка! Справится и сама!
Она откинулась в кресле, прикрыла глаза… Но вместо расслабления и приятной сонной мути под смеженными веками вдруг проступила картинка: маленький мальчик. Новорожденный. Крошечные ножки, смешные ручки с пальчиками-паучками. Голубые глаза, реденькие светлые волосики. Но одет по европейской моде, как взрослый: матросский костюмчик, полосатые носочки, шапочка в голубую клетку…
Наверняка его с самого рождения одевали хорошо. Он ведь в той семье самый любимый. Долгожданный. Дорогой – во всех смыслах этого слова… А сейчас ему уже четырнадцать. Наверняка он озорник и, как все школьники, обожает мороженое и чипсы. Интересно, что он читает? Как положено в этом возрасте, «Над пропастью во ржи» – или современные дети предпочитают другие книжки?..
«А я ведь даже цвета его глаз не знаю. Не увидела. Не захотела увидеть…» – в тысячный раз мелькнуло у Ярославы.
Господи, ну когда же ее перестанет преследовать это видение?!
Она в отчаянии вскочила, замолотила кулаками по податливой обшивке кресла… и ей вдруг показалось: тот же мальчик, совсем маленький, две, наверное, недели от роду, стоит у окна и снисходительно взирает на ее ярость…
И никакой тренинг не поможет ей справиться с этой галлюцинацией.
Остается одно – бежать.
Алена, 221-й день
Дорога обратно в «Тропики» не задалась.
Мои надежды на то, что пробки ближе к девяти вечера рассосутся, не оправдались. Машин, хотя и поздно, оказалось полно. Такое впечатление, что даже деды, которым зимой положено держать машины в гараже, и те выползли на дорогу. Вот народ у нас неэкономный! Будто не знают, что одна заводка двигателя в сильный мороз равносильна пятистам километрам пробега… В такой обстановке я и по Москве еле плелась, а уж когда выехала в область, на узкое однополосное шоссе, то и вовсе перешла на скорость черепахи. Первая передача, вторая, разогнались до двадцати – затормозили… И так бесконечно.
Даже Пузожитель, фанат автомобильных поездок, и тот устал. Притих, не танцует. И есть не просит – парами бензина, наверное, отравился… В общем, поездочка вышла адова. Спина раскалывается, ноги затекли, глаза закрываются… Плюс запоздалое раскаяние настигло: что, в конце концов, я делаю?! Кому нужно это мое расследование, если ради него приходится так над беззащитным малышом издеваться?!
А машины продолжают ползти еле-еле, и даже по обочине пробку не обойдешь, потому что ближе к ночи снег зарядил и видимость – особенно для опасных маневров – нулевая.
В итоге путь от редакции до «Тропиков» занял больше трех часов, и к своему номеру я подходила в позднее время: тринадцать минут первого. И мечтала не о еде, не о ванне, лишь бы до кровати доползти и рухнуть. Ничего себе двести двадцать первый день беременности начался!
Коридор по ночному времени был тих и пуст, большое освещение уже выключили, оставив лишь дежурные лампочки под боковыми панелями. И в этом неверном свете я вдруг увидела: под дверями моего номера сутулится чья-то фигура. Очень знакомая. Женская. Печальная. Так это же Ярослава!.. И она видит меня – и стремительно бросается мне навстречу.
Сердце неприятно екнуло. Зачем она здесь, в пустом коридоре, ночью?
Я остановилась, инстинктивно сделала шаг назад, но убегать, конечно, было поздно. И бессмысленно.
Осталось только принять ее жаркие объятия. И услышать непривычно дрожащий, испуганный голос:
– Аленка! Как хорошо, что ты все-таки приехала!..
– Что случилось, Ярослава? – настороженно спросила я.
Так странно… Всю дорогу назад, в «Тропики», пока усталость не сморила меня окончательно, я думала как раз о ней. И все больше укреплялась в мысли, что подозреваю Ярославу не зря. Что именно такими – непредсказуемыми, авторитарными, истеричными – наверное, и бывают убийцы.
И вот сейчас, глухой ночью, эта потенциальная убийца караулит меня под дверью номера. Но только сейчас она совсем не выглядит опасной. Скорее – затравленной. И преданно, будто дрессированная овчарка, заглядывает мне в глаза:
– Аленка, я понимаю, конечно, что поздно… Но, может быть, мы попьем с тобой чаю? У тебя же есть замечательный кипятильник? И поболтаем?
Нет, только не это! Приглашать ее в номер я не хочу. Но и выгонять – когда человек под дверями твоей комнаты столько прождал – тоже неловко. И я, тяжко вздохнув – день-то сегодня получился нелегким, – предлагаю:
– Лучше пойдем в ресторан, там и поговорим. Они ведь до утра работают…
– Нет, – решительно обрывает меня Ярослава. – Это мне не подходит.
А теперь и ее тон, и взгляд – как раньше. Безапелляционные, жесткие. Что ж у нее настроение-то так меняется? Но мне сейчас, признаться, не до нюансов ее характера. Сама еле на ногах стою. И я, с не меньшей жесткостью в голосе, отвечаю:
– Ну, тогда извини. Чай в номере не подходит мне.
Я нелюбезно оттерла Ярославу от двери. Достала ключ-карточку, вставила ее в прорезь замка. Дверь, отворяясь, щелкнула. Ярослава с потерянным видом стояла подле. Я слегка сбавила тон:
– Слушай, но я устала как сволочь… Встретимся завтра, ладно?
И тут она быстрым, будто в нее пантера вселилась, броском кинулась на меня. Цепкими пальцами схватила за плечо, втолкнула внутрь номера, захлопнула дверь, все это – за одно мгновение. И вот мы уже стоим друг против дружки в темном коридоре, предваряющем мой номер, и я слышу свой собственный, предательски дрожащий от страха голос:
– Ярослава! Ты… что? Что я тебе сделала?
Она слегка теряется:
– Ты мне? Сделала?
И я брякаю:
– Ты хочешь меня убить? За что?
– Убить? – еще более растерянно повторяет она.
Впрочем, ее лицо тут же расплывается в усмешке:
– Убить я могу, это правда. Так что еще раз подумай, Аленушка. Ты действительно не хочешь угостить меня чаем?
– Да ну что ты! Конечно! Проходи! Я хочу! – совсем уж приниженно лепечу я.
И Ярослава вдруг разражается громким хохотом:
– Эй, подруга! Ты что – серьезно? Ты меня боишься?!
– Боюсь, – честно отвечаю я.
– И… не любишь? – вдруг спрашивает она.
Час от часу не легче! Страх понемногу начинает рассасываться, и я осторожно интересуюсь:
– А любовь – это в каком смысле?
Ярослава снова хохочет:
– Ну, не в физическом же! Ты, конечно, красивая девочка, но не в моем вкусе, извини. И живот у тебя слишком большой, для любовных-то утех… Да и вообще – я не лесби. У меня все сложней. – И командным тоном добавляет: – Ладно, проехали. Иди чай делай.
– Сама делай, – буркнула я. – Кипятильник в сумке, заварка там же, сахар на столе.
– А ты, Аленка, будешь хорошей начальницей, когда подрастешь… – неожиданно миролюбиво говорит Ярослава.
И послушно лезет в мою сумку за кипятильником. А я, успокоившись – убивать нас с Пузожителем, скорее всего, не будут, – говорю:
– Только ничего к чаю у меня нет. Чего ты в ресторан-то не захотела пойти?
– Да видишь ли, Алена, – будничным тоном говорит Ярослава. – В ресторане – шум, суета, посторонние уши, а я тут надумала кое в чем тебе признаться…
– Говори.
– Гвоздицин. Наш психолог… Я очень хочу, чтобы он не вышел из тюрьмы – никогда.
Ярослава, хозяйка косметических салонов
С каким же ужасом на меня смотрит эта Аленка! Смешная богатая девочка, которой в ее сытом благополучии и в голову прийти не могло, что некоторые рожают детей только для того, чтобы их продать. И таким образом обеспечить себя столичной квартирой. Интересно, как она отреагирует, когда я расскажу ей все? Начнет меня осуждать? Презирать? Или, что хуже всего, возьмется сочувствовать?
Главное – решиться на самый первый шаг. На, как говорят журналисты, лид. На ключевую, начальную фразу. Набрать в легкие максимум воздуха – и выдохнуть:
– Алена, помнишь, я говорила, что никогда не была беременной? Так вот, я тебя обманула.
В ее глазах – ни грана удивления. Значит, поняла. Догадалась. Что ж, тем интереснее. Всегда приятно каяться в своих грехах не в пустоту церкви, а в лицо умному человеку.
– Когда мне было столько же лет, как тебе… нет, чуть поменьше… я влюбилась. Безоглядно – и, как потом оказалось, абсолютно безответно…
Рассказать ей все. Про короткие жаркие встречи с тем юным доктором. Про поцелуи и объятия в неверном темно-синем свете операционных… и про его жестокие слова, завершившие их скоротечную любовь.
– Ну а дальше – история стара как мир. Оказалось, что я беременна. Квартиры у меня не было. И денег – тоже, так получилось, что даже мои скромные сбережения и те украли. И ни образования, ни друзей, ничего. Я, конечно, решила делать аборт. Но когда пришла в клинику, доктор мне предложил: ребенка оставить. Выносить, родить и тут же отдать его на усыновление. А взамен – получить квартиру. Ты считаешь, что это подлость, да?
Смешно: эта Аленка всерьез задумалась. Неужели обдумывает, имела ли я право на такой поступок? И сейчас возьмется утешать?
– Ладно, не старайся. Я и сама знаю, что сделала подлость. Да и не сомневайся: бог меня уже покарал. Никому не пожелаю таких снов, что я вижу. Мальчик, все время маленький мальчик. Обиженный, одинокий, грустный. А ведь уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как он родился.
…А у Алены на глазах вдруг слезы выступили. Расчувствовалась наша беспроблемная, беременная богачка. И говорит прерывающимся голоском:
– Нет, ты, конечно, не сволочь! И я тебя совсем не осуждаю. Ты имела на это право. Но потом, когда ты повзрослела… и разбогатела… почему… почему же ты еще одного ребенка не родила? Второго мальчика? Или девочку? Пусть даже без мужа – просто для себя?!
– А вот за это как раз Гвоздицина и благодари.
– Гвоздицина? – недоумевает Алена. – А при чем здесь он?
– Это он мне внушил: есть, говорил, женщины, созданные для того, чтобы иметь детей. Клуши. Наседки. Которые обожают квохтать, пестовать, хлопать крыльями. Но я, утверждал Яков Анатольевич, к их числу не принадлежу. Я, по его мнению, другая. По жизни одиночка. Счастливая в бизнесе. И в своей независимости. И я, молодая дурочка, на эти разговоры купилась… И поняла, что он не прав, только сейчас…
– Какая чушь. Но постой! Ты же сама говорила: вы с Гвоздициным совсем недавно познакомились! Как он мог тебе это внушить?!
– Я соврала. Опять соврала. А на самом деле мы знакомы с ним почти пятнадцать лет.
– Вот как! И где вы с ним познакомились? Ты у него лечилась?
Ишь ты, как у Аленки глаза вспыхнули! В следователя, что ли, играет?
– Можно сказать, что да, лечилась… Видишь ли, Алена… Клиника, куда я пришла делать аборт, называлась «Добрый доктор». А Яков Анатольевич Гвоздицин в то время работал в ней психологом-консультантом. Таких дурочек, как я, спасал от депрессий. Ты ведь сама знаешь: для будущего ребенка нужно, чтобы во время беременности у мамы было всегда хорошее настроение. Вот Яков Анатольевич мне это настроение и создавал. С тех пор мы с ним и знакомы. И я всегда считала, что он – мой спаситель. Мой бог. И только сейчас, в тридцать два года, поняла, до какой степени я его ненавижу… И готова на все, чтобы стереть его с лица земли.
– И это ты… ты его подставила? – в ужасе выдыхает Алена. – Со всеми этими убийствами?!
– Ну… В какой-то степени я. Почему, как ты думаешь, в отель столько журналистов понаехало? Все потому, что…
– Подожди, я не о том, – обрывает меня Аленка.
Я смотрю ей в глаза – почему она такая невежливая? Почему не хочет дослушать? И вдруг вижу: в каждом из них, прямо в центре зрачка, – по маленькому голубоглазому мальчику…
Яков Анатольевич, дипломированный психолог, бывший руководитель тренинга
Ему не помогало ничего. Ни умение абстрагироваться, ни доведенные до совершенства методики релаксации. Он закрывал глаза, расслаблял руки, ноги, заставлял сердце биться то быстрее, то реже, тело наполнялось приятным теплом, в голове слегка мутилось, но облегчение все равно не происходило. Потому что от запаха, наполнявшего камеру и уже пропитавшего и волосы, и одежду, абстрагироваться было невозможно. А сокамерники, счастливые люди, эту вонь будто не замечают. Перебрасываются ленивыми репликами, перемещаются от окна к толчку, от толчка к тяжелой, с унылым глазком двери… Броуновское движение выброшенных из жизни людей. И он теперь такой же, как они. Неприкаянный. А в голове все пульсирует мысль, воспоминание – противной, давящей иголкой… Как когда-то кричал один его пациент, еще давно, когда Яков Анатольевич работал в районной психушке: «Уберите, уберите его, он большой, он меня вяжет, я с ним не могу, я задыхаюсь!»
Тому пациенту мешали совсем не змеи, и не черное оно , и не мысли – три главных хита зрительных галлюцинаций. Ему мешал больничный воздух – вонючий и вязкий. И просил он всего лишь о прогулке – в больничный парк с вековыми соснами и заросшими клумбами. Но Яков Анатольевич эту блажь не санкционировал. Какие могут быть прогулки из отделения для буйных? И что уж такого особенного в том запахе? Самого Гвоздицина больничная вонь абсолютно не трогала. Хотя пахло там почти так же, как в этой камере, – несвежей пищей, грязным бельем, человеческими испражнениями. Но он, палатный врач, чувствовал себя выше этого. Наверное, точно так же здесь, в тюрьме, ощущают себя менты и прочий персонал. Они наверняка упиваются тем, что в эту местную вонь только приходят, а после работы вновь окунаются в чистый, свободный воздух. А он, Гвоздицин, и его сокамерники остаются в этом запахе навсегда…
Психолога в камере не любили. Нет, никаких растиражированных газетами и ТВ ужасов – его не укладывали возле параши, не заставляли ее вылизывать. К однополому сексу тоже никто не принуждал. Но на его вопросы – а он от безысходности пытался завязывать разговоры – отвечали сквозь зубы. Поглядывали – с презрением. А вчера, когда его привели с очередного допроса, он услышал: «Гля, дядя, у тя в бороде вша завелась!» Он инстинктивно тогда схватился за подбородок – и услышал насмешливый хохот.
За что они так? И до чего же все пошло плохо, плохо!..
Яков Анатольевич едва удержался, чтобы не застонать.
А сокамерники – будто и не висит над каждым статья, и срок, и крест на свободной жизни – беспечно режутся в самодельные карты и хохочут.
Как тогда, в психушке, – почти все пациенты притворялись, будто смирились. И спокойно принимают и ужасную, хуже тюремной, баланду, и зарешеченные окна, и двери с глазками. И редко-редко встретишь того, кто часами, тоскливо смотрит на улицу, на свободу и отказывается от отвратительной пищи. Но в психушке таких исправляли, по стандарту, легко и дешево. Аминазин, галоперидол… И ко всем сначала приходила боль, а потом – забвение.
Но как этого забвения добиться ему?.. Здесь?!!
Он опять не спал всю ночь. Думал. Страдал. И понимал, что шансов у него нет.
А в шесть утра дверь камеры с ужасным лязгом отворилась. Заключенные заворочались на своих койках, с удивлением уставились на вошедшего конвойного.
– Гвоздицин! – выкликнул тот.
Яков Анатольевич поспешно – вызвав новую порцию противных хохотков – вскочил. Пусть зачем-то так рано допрос, пусть новые унизительные обвинения – лишь бы только не находиться здесь, в этой ужасной вони.
Он торопливо, спотыкаясь, ринулся к двери.
– Назад, – остановил его конвойный.
Гвоздицин в растерянности замер, руки тряслись.
– Вот чмо, бля! – прокомментировал кто-то из сокамерников.
И снова этот кошмарный, гулкий хохот. И конвойный тоже улыбается. И только потом снисходительно поясняет:
– Шмотье возьми. Тебя с вещами просят.
Алена, молодой специалист, 221-й день
Ночи как таковой у меня не было. На улице светился серенький скудный зимний рассвет, а я стояла у окна, косилась на так и не разобранную постель и злилась. В голове вертелась фраза, выхваченная из какого-то учебника: «Беременным женщинам показан достаточный сон не менее десяти часов в сутки». Хорошо же я выполняю медицинские назначения! Но что мне оставалось делать?..
К трем ночи Ярослава, оборвав свой рассказ на полуслове, неожиданно впала в истерику. Сначала это были просто слезы – горькие и безутешные. Потом в них стали вплетаться бессвязные выкрики: «Малыш… ненавижу… уничтожу его! Даже память о нем! Чтобы ни единого доброго слова!!!»
Я пыталась ее утешать. Подавала воду, капала валерьянку, ласково обнимала за плечи. Но очень быстро поняла: мое сочувствие Ярославу только распаляет. И чем больше она слышит от меня добрых слов, тем в большую агрессию впадает. И тем громче кричит:
– Оставь меня в покое, беспроблемная идиотка! Ты все равно ничего не понимаешь!
А ближе к пяти утра все пошло и вовсе ужасно. Она упала лицом в кровать, вонзила ногти в мех покрывала и стихла, руки сведены судорогой, коленки неудобно подогнуты. И, как я ни пыталась ее растормошить, – все оказалось бесполезно. Ее тело оставалось каменным, а сама Ярослава только постанывала – тихонько, словно смертельно раненная волчица.
Что оставалось делать? Сначала я хотела с мобильника «Скорую» вызвать, но в последний момент одумалась. Не могу же я собственными руками упечь свою подругу в психушку! Так что позвонила на рецепцию, обрисовала ситуацию. Заспанный портье побежал будить доктора – к счастью, тот проживал в служебном домике на территории «Тропиков».
Врач явился в мой номер к шести утра. Я к тому времени уже искусала все свеженаманикюренные ногти. А ему одного взгляда на Ярославу оказалось достаточно, чтобы изречь:
– Сейчас все поправим.
– Только, пожалуйста, не вызывайте «Скорую»! – взмолилась я.
– Почему? – удивленно воззрился на меня он.
– Так ее же в психушку заберут!
Доктор только хмыкнул. Достал из саквояжика ампулу, шприц, назидательно произнес:
– Вы, деточка, старыми категориями живете. Восьмидесятые годы прошлого века, не позже.
Он всадил Ярославе в предплечье какой-то укол и договорил:
– А нынче на дворе век двадцать первый. Психиатрические лечебницы на госбюджете, а он, как известно, весьма скуден. И потому туда только буйных берут. И то лишь по их собственной просьбе.
Он метким броском отправил использованный шприц в мусорное ведро и достал новый.
Еще один укол – и тело Ярославы на глазах обмякает, ноги расслабляются, пальцы наконец отпускают мех покрывала…
– А никакого острого психического заболевания у гражданочки и нет. – Доктор нелюбезно перевернул Ярославу со спины на живот, приподнял ее закрытое веко, удовлетворенно хмыкнул: – Неврастения. Плюс истерия. С алкоголем наверняка проблемочки, пристрастие к кокаину в анамнезе… Обычный букет для богатых дурочек. У нас все клиентки такие.
Впрочем, тут же смутился, виновато взглянул на меня, забормотал:
– Пардон, мадам, беременных я в виду не имел.
Но мне было совершенно плевать, что несет этот циничный идиот.
– Значит, она поправится? – радостно выдохнула я.
– Безусловно, – заверил он. – Сейчас отнесем ее в номер, она отдохнет, отоспится и проснется совершенно здоровой. Обещаю: часов через десять пойдете вместе пить кофе – и красавица наша будет с неприкрытым интересом выслушивать ваши рассказы. О том, что она ночью натворила.
Он достал из кармана рацию, забормотал:
– Двоих и носилки в триста седьмой. – Кинул быстрый взгляд на меня и добавил: – И еще крепкий чай для второй дамы.
– Чай у меня и у самой есть, – вздохнула я.
И грустно взглянула на кипятильник и заварку, которые Ярослава как раз перед своей истерикой так и бросила на комоде…
Яков Анатольевич, дипломированный психолог, бывший руководитель тренинга
Он приехал в «Тропики» на рассвете.
Таксист подогнал машину прямо ко входу, украшенному искусственными пальмами. Они горели яркими люминесцентными цветами – такими нелепыми в неверном свете начинающегося зимнего дня.
Яков Анатольевич протянул водителю тысячерублевую купюру. Спросил:
– Достаточно?
– Маловато будет, – покачал головой таксист. Покосился на фальшивые пальмы и сострил: – Я ж вас из тюряги прям в тропики привез!
Гвоздицина передернуло. Он молча бросил водиле еще одну купюру, пятисотрублевую. Вышел из машины, от души шваркнув дверью. Водитель вслед матюкнулся, а Яков Анатольевич отстраненно, будто не о себе, подумал: «Зачем я грохнул дверью? А сам подопечных учу: сдерживать эмоции, не выплескивать их так глупо…»
Но после двух ночей в жуткой тюремной камере он вдруг понял: все его теории, вся его наука, все тренинги не стоят выеденного яйца…
– Вы к кому? – строго спросил Гвоздицина охранник на входе.
Раньше, до тюрьмы , Яков Анатольевич десятки раз входил и выходил с территории отеля, и ему ни разу не задали ни единого вопроса. Но сейчас от него, видно, такой запах исходит – запах поражения, неудачи, – что охранник счел своим долгом проявить бдительность.
– Я… к себе, – растерянно пробормотал Гвоздицин. И, как в тумане, вспомнил: когда ему возвращали документы, среди них вроде бы была карточка гостя? Наверное, ее и нужно продемонстрировать охраннику?
Страж внимательно всмотрелся ему в лицо и вдруг выдохнул:
– А, это вы! Но вас же… – Он сбился, замялся.
– Да. Меня выпустили. Под подписку, – униженно отчитался Гвоздицин. – И я приехал сюда за своей машиной. И за вещами.
– Что ж, проходите… – неохотно позволил охранник. – Но насчет вашего номера… я не уверен, что он остался за вами.
– Спасибо, я разберусь, – торопливо кивнул Гвоздицин.
Как хорошо, что еще так рано! Зимний рассвет – это восемь часов утра, а завтрак только с девяти, и отдыхающие пока еще крепко спят. И никто не увидит, как некогда осанистый, уверенный в себе психолог униженно и робко семенит по направлению к жилому корпусу.
И ему действительно повезло – он никого не встретил.
А на женскую фигурку, в удивлении взирающую на него из окна третьего этажа, внимания, конечно, не обратил.
Алена, молодой специалист, 221-й день
В начале девятого я наконец забралась в постель, бессильно раскинулась под одеялом, привычно погладила живот, передавая привет Пузожителю. Малыш в ответ торкнулся еле-еле – тоже устал, бедняга.
– Сейчас будем спать, – заверила я его.
Только уснуть не получалось. Психические заболевания, видно, заразны – меня, как и Ярославу, стали глюки преследовать. Не покидало ощущение: та мужская фигура, которую я увидела из окна… Что, робко подволакивая ноги, проследовала в жилой корпус… Это не кто иной, как Гвоздицин.
«Да ладно, что за ерунда? Он же в тюрьме! – уговаривала я себя. – Откуда ему тут взяться, тем более в такую рань? Сто процентов: показалось!»
Но человеческий организм, особенно у беременных, – штука странная. Вроде я и убедила себя, что обозналась, а заснуть все равно не получается. Тревожно на душе – особенно после всех тех глупостей, что наговорила Ярослава… И понимаешь вроде, что моя новая подруга несла явный бред, а все равно пытаешься вытащить из него рациональное зерно, разложить все по полочкам.
Значит, Гвоздицина она знает пятнадцать лет, и все эти годы он для нее кто-то вроде наставника и духовника. Устроил на незаконное усыновление ее ребенка, а потом, наверняка под гипнозом, пытался ей мозги вправлять. Внушал разную ахинею насчет избранности, особого пути, ошибочности материнских инстинктов… Вот подлюга! Я, конечно, и сейчас себя многоопытной женщиной не назову, но все-таки мне уже двадцать пять, и я прекрасно помню, насколько глупей и податливей была в свои восемнадцать. И попадись на моем пути такая харизматичная личность, как Гвоздицин, – тоже наверняка бы попала в его адепты. А Ярьке, бедной, еще тяжелее, чем мне, пришлось – у меня-то хоть предки нормальные, и прописка, и все московские блага, а она оказалась в столице одна-одинешенька…
Ну, ладно. Раз все равно не спим – рассуждаем дальше. Значит, слушала-слушала Ярослава Гвоздицина, пела-пела под его дудку, а теперь наконец прозрела. Как она сказала? «Я только сейчас поняла, какая он сволочь». И что же получается: она взялась ему мстить? Решила подвести под тюрьму? Но не слишком ли сложный она выбрала способ мести? Убивать участников тренинга таким образом, чтобы в убийствах обвинили психолога… Идея, вполне достойная сумасшедшей. Одна нестыковка: Ярьку-то, несмотря на ее вчерашний припадок, я безумицей по-прежнему не считала. Отельный врач, циник, прав: она – истеричка. И нервы у нее ни к черту. Но на сумасшедшую, лишившую жизни многих – чтобы отомстить одному, – она совсем не похожа…
А вот анонимные послания в «Молодежные вести», о которых мне рассказывала Наташка Нарышкина, Ярослава отправлять вполне могла. Рассуждала, наверное, так: «Журналисты темой наверняка заинтересуются, поднимут шум, пойдут статьи – и о подвигах Гвоздицина узнает максимально много народу».
Хорошо. Допустим. И Ярославу, когда она придет в себя, я насчет этих писем подробнейшим образом расспрошу.
Но тогда остается единственный – и главный! – вопрос: «Кто убил? Антона, Александру, Андрея Степановича?.. Неужели все-таки Гвоздицин? Но мне явно показалось, что именно он сегодня заходил в жилой корпус. Если он убийца – зачем в таком случае его отпустили?!»
…А сна уже совершенно ни в одном глазу, и Пузожитель отдохнул немножко под теплым одеялом – начал прыгать, требовать завтрак. Может, и не пытаться пока уснуть? Не зря же я где-то читала, что дневной сон возможен только с тринадцати ноль-ноль?.. Вот и погуляю до часу дня. Позавтракаю, схожу в интернет-кафе – посмотрю, не отписалась ли мне Наташка Нарышкина. Скорее всего, конечно, моя вчерашняя версия, что Ярослава когда-то была пациенткой Гвоздицина в психиатрической лечебнице, дала полный пшик, но вдруг?.. Или, может, Нарышкина еще чего-нибудь ценного нарыла?..
– Пойдем, Малышок, на завтрак, – обрадовала я Пузожителя. – Гренок дам. И сосисок с кетчупом. Хочешь?
…Входила я в ресторанный зал с надеждой: а вдруг Ярослава уже оклемалась? И сейчас окликнет меня от «нашего», в уголке у окна, столика?
Но, увы, моей подруги в ресторане не оказалось, за нашим столиком обжирались бесплатными круассанами три толстые тетки, и мне пришлось завтракать в одиночестве. И с горя, наверное, я налопалась так, что здесь же, в зале, начала клевать носом. И Пузожителя разморило: он в моем животе перемещался медленно, словно пенсионного возраста кашалот.
Так что в интернет-кафе я шла совсем без настроения – только потому, что уже решила. Ни в свой живой журнал не заглянула, ни очередные отзывы на стишок не стала читать – сразу полезла в почту. И обнаружила письмо от Нарышкиной, отправлено вчера, то есть уже сегодня, в 2.40. Ого, а у Наташки, видно, тоже была бессонная ночь!
...
Привет, зануда!
Скажи спасибо, что моя мама – гинеколог, и с детства меня учит, что капризы беременных – закон для всего их окружения.
Однако ликуй. Я твое поручение выполнила (посмотри, кстати, злыдня, на время отправления этого письма!!! С тебя не два торта – три! Четыре! Пять!!!).
Итак. В 1975–1976 годах господин Гвоздицин действительно работал в психиатрической больнице № 1 города Николоямска (Свердловская область). Сначала ординатором, с января 1976 года дослужился до палатного врача. Вел до сорока пациентов одновременно.
Теперь про госпожу Шмелеву.
Во-первых, она родом совсем из других краев. А главное, в 1976 году ей было всего два года!!! И находиться на излечении в психиатрической больнице для взрослых она никак не могла!
Я, конечно, тоже хороша. Могла бы подумать, прежде чем на полном серьезе принять твою версию!
Теперь опять про Гвоздицина.
Никаких особых скандалов в его биографии не было. Идей не воровал, диссертаций не списывал, друзей не предавал.
Женат действительно был – но очень недолго. В 1976 году сочетался законным браком с жительницей Николоямска Натальей Никоновой, а в 1978-м – уже развелся. Никакого судебного процесса или раздела имущества не было – просто подали заявление о разводе и разошлись. Так что очень я сомневаюсь, что госпожа Никонова-Гвоздицина и есть та самая кровавая мститель-убийца…
И вообще у меня и без твоих, мягко скажем, бредовых расследований полно работы.
С пожеланиями заняться наконец закупкой ползунков – Н.Н.
Вот так. Значит, вчерашняя тяжелейшая поездка в Москву прошла зря. И версии мои, как пишет Наташка, оказались бредовыми, и компаньонки у меня больше нет…
Я грустно покинула интернет-кафе.
Шла по направлению к корпусу и думала. Наташка, безусловно, права: нужно мне ставить на этом деле крест. Вернуться в номер. Сначала – наконец выспаться. А потом действительно взяться за список: что там в скором времени понадобится моему Пузожителю? Одних пеленок, говорят, нужно штук двадцать купить и все их выстирать и перегладить…
Понуро – именно так, как и положено выглядеть добропорядочным дамам в положении, – я доплелась до корпуса. Вошла с мороза в тепло и вдруг почувствовала, как я на самом деле устала! И от вчерашней поездки в «Молодежные вести», и от бессонной ночи, и от беременности в целом. До чего же надоел этот неповоротливый живот, и непослушные ноги, и противная вертикальная полоска, месяца с пятого украсившая пузо! А главное: эта вечная усталость… Как ужасно, что я в свои двадцать пять мечтаю о постели, будто старая бабка! Иду – и шаги считаю! Только бы поскорее доползти, и рухнуть, и откинуться на подушки! Да еще и лифта в корпусе, как назло, нет, нужно пешком тащиться!
Еле ковыляя, я взобралась на свой третий этаж. Теперь остаются два поворота по коридорам – и вот он, ставший почти родным, триста седьмой номер с большой и удобной кроватью (интересно, использую я когда-нибудь в своей жизни кровать по назначению , а не только для сна?!).
Но по пути мое внимание привлекло что-то странное . Негармоничное. Диссонирующее с общим отельным порядком. Но я так устала, что никак не могла сообразить, в чем же эта странность заключается… На полу в коридоре грязь? Нет. Разбит плафон? Нет. Ага, вот оно. Дверь в триста пятый номер приоткрыта, а тележка с причиндалами горничной рядом не стоит, хотя я давно заметила: это правило в «Тропиках» соблюдается строго – если горничная в номере, то дверь обязательно приоткрыта, и тележка – однозначно в коридоре.
Значит, горничной в триста пятом нет и уборка там сейчас не проходит… Но почему распахнута дверь? Жилец уже вышел, потом что-то забыл, вернулся, а дверь захлопывать не стал? Однако позвольте! Триста пятый, триста пятый! Это же номер Ярославы! Тот самый, куда она переехала после того, как в триста втором убили Антона. И Ярослава, по идее, должна сейчас крепко спать! С запертой дверью!
Усталость и сон сняло как рукой. Я стряхнула с себя старушечье настроение, подобралась, стройной тигрицей ринулась к триста пятому… Уже когда взялась за ручку двери, мелькнула мысль: «Может, разумнее в службу безопасности позвонить? С этим тренингом и всеми его участниками дело нечисто. Мало ли что… Пусть сами разбираются, в чем дело!»
Но, конечно, победило любопытство и нетерпение. Я фурией ворвалась в Ярославин номер.
И тут же почувствовала, как по спине разливается неприятный, всеобъемлющий холод… как железная рука стискивает живот, сжимает Пузожителя, отдается резкой болью в пояснице…
Кажется, я закричала – или просто, как рыба, открыла рот в немом крике?
Потому что Ярослава, распростершись, лежала на кровати. И вся ее грудь была в крови.
