В такой день он отменял все встречи, поездки, переговоры. Обычно Степа заранее не планировал, когда этот день настанет. Он чувствовал его приближение. И тогда из дому, уже на ночь глядя, звонил в собственную приемную и бросал дежурной секретарше: «Меня завтра не будет». Девочки уже знали: не будет босса не только завтра, но, скорей всего, и еще дня три-четыре. Попытки связаться с ним – найти дома или по мобильнику – успеха не возымеют. Потом он выйдет на работу – как всегда, подтянутый, аккуратный, резкий. Станет пропесочивать и даже увольнять менеджеров, ругаться с поставщиками, договариваться с таможенными чинами. Но лицо босса станет более хмурым, чем обычно, под глазами залягут черные круги, а кончики пальцев начнут порой подрагивать.
Приближенные к шефу люди гадали: куда он исчезает на те несколько дней? Чем занимается: охотой, банькой, выпивкой в кругу сиятельных друзей? А может, ездит к старинной зазнобе? Или предается принятому в среде «новых русских» изощренному разврату или развлечениям – таким, о которых не принято рассказывать даже в самом ближнем кругу: например, охоте на людей?
Однако на сей раз – никакой спонтанности. Дела доведены до, насколько это возможно, логического конца. Все тщательно подготовлено. Розданы долги – финансовые и моральные. Оформлены не терпящие отлагательства сделки. Подписаны все необходимые договора. Секретарши предупреждены – не звонком среди ночи, а заранее. С главбухом и коммерческим директором – единственными, кто реально в делах разбирался, – распита последняя бутылка виски.
На следующий день Степан встал, когда только начинало сереть июльское утро. Погрузил в свой джип все необходимое. Оделся в рабочую одежду. И пока еще не начались утренние пробки, погнал в сторону Ленинградского шоссе. Часам к девяти он уже добрался до места.
Он хорошо помнил его. Слишком хорошо.
Тогда с подветренной стороны этого валуна было меньше всего снега. «Шестерка» доползла к нему с трассы по занесенному проселку – еле-еле переваливаясь по сугробам, чудом не завязнув. Степа поставил машину так, чтобы фары освещали валун и пространство рядом с ним. Сказал девушкам, чтобы они оставались в салоне.
Валентину бил озноб. Голова Петьки по-прежнему лежала у нее на коленях, но Валя уже не говорила с ним, не утешала и не утирала ему пот со лба. Пете это уже было не нужно. Полчаса назад он умер.
Тогда, на излете страшной ночи, Степа достал из багажника лопату. В Москве он думал, что лопата пригодится, если они вдруг завязнут в снегу, пока будут ждать конвой с бабками. Кто знал, что она понадобится для рытья могилы...
Когда Степан закрывал багажник, Валька вдруг выскочила из машины. Побежала куда-то в сторону, к лесу. Она проваливалась в снегу. Он был ей сначала по колени, потом по бедра. Валя выбилась из сил. Оступилась и упала ничком. С ней сделалась истерика. Она мотала головой. Черные волосы метались по снегу. Степа не подошел к ней. У него хватало проблем и без того, чтобы утешать девчонку.
Они могли, конечно, просто бросить Петю в лесу. Припорошить снежком. Тогда б сэкономили пару часов. Вряд ли оставленное тело найдут люди. Первыми у окровавленного трупа окажутся волки. В тот год их много расплодилось в валдайских лесах. Дело довершили бы вороны...
Нет, Степан не мог бросить друга. Не мог не отдать ему последний долг. Пусть даже это стоило бы им (всем троим!) жизни.
Сначала он расчистил будущую могилу от снега. Разогрелся, сбросил с себя куртку. Земля оказалась мерзлой, и штыковая лопата почти не брала ее. Степа взял из багажника монтировку. Заметил на ходу, что Валентина успокоилась. Сама прибрела обратно к машине. Проходя мимо Степы, глянула на него невидящими глазами и пробормотала:
– Я ненавижу тебя. Не-на-ви-жу.
Он ей ничего не ответил. Валя помедлила и залезла на место водителя. А что ей еще оставалось! Куда она, на хрен, денется с подводной лодки.
Степа долбил монтировкой мерзлый грунт. Потом откидывал его лопатой. Работа шла медленно. Только когда одна из самых длинных ночей в году подошла к концу и небо из черного стало сначала темно-серым, а вскоре и светло-серым, Степан закончил рыть могилу. Она вышла неглубокой, не больше трех штыков. Воткнув в грунт лопату, Степа вернулся к «шестерке». Движок работал, печка тоже. В салоне было тепло. Маруська спала на переднем сиденье, свернувшись в клубок и прикрыв голову и лицо обеими руками. «Я делаю это для тебя, любимая, – с теплотой подумал тогда Степан. – Только для тебя».
Валя сидела на месте водителя, смотрела почти незрячими глазами в черно-белое пространство: земля, снег, голые деревья вдалеке. Она мерно раскачивалась: вперед – назад.
Степа не стал просить девчонок помочь. Сам вытащил тело Петьки из машины. Схватив его за ноги, доволок до могилы. Сам спрыгнул в яму, а потом за микитки стащил на себя Петьку. Когда труп рухнул на него, он кое-как уложил его и выбрался из ямы.
Посмотрел в могилу. Петя остался там, внутри. Он лежал на мерзлой земле на спине в странной позе, разбросав руки. Надо бы сложить ему руки и прикрыть глаза, но Степа чувствовал, что снова залезть в могилу ему не хватит сил – ни моральных, ни физических. Надо бы прочесть над другом поминальную молитву, но Степан не помнил никаких молитв. Он взял лопату и стал поспешно забрасывать Петькино тело только что вырытым грунтом...
...Сейчас, летом, все здесь было совсем по-другому. На месте могилы у валуна разрослась трава. Она почти скрыла из виду большой камень, который в прошлый свой приезд прикатил в изголовье импровизированного погоста Степан.
Гомонили птицы. Постукивал дятел. Басисто жужжал шмель, неутомимо перелетая с цветка на цветок. Отдаленный шум доносился от шоссе. Помнится, тогда, в девяносто четвертом, Степан не слышал дороги. То ли потому, что была ночь, то ли оттого, что за эти годы на трассе Е-95 сильно прибавилось машин.
Тогда только ледяные фары освещали черноту вокруг. Теперь кругом – разноцветье трав, буйство полевых цветов. Сквозь зелень листвы мягко светит солнце. И даже комары своим противным писком словно свидетельствуют о продолжающейся жизни. Продолжающейся – для него, Степана.
Он разделся до пояса и щедро опрыскал себя репеллентом.
Сначала выкорчевал на могиле траву. Собрал ее в кучу и отнес в близлежащий лес. Потом выровнял землю на образовавшейся площадке. Затем достал из джипа доски, кувалду, обрезки арматуры. По периметру могилы установил опалубку. Закрепил ее вбитой в землю арматурой.
В последние годы Степа редко занимался физическим трудом. Не считать же трудом ежедневные упражнения на тренажерах и теннис три раза в неделю. На любую тяжелую работу – в особняке или в саду – он кого-нибудь нанимал. Но только не на эту. И дело не в том, что, поручив работягам ухаживать за могилой Петьки в валдайском лесу, он мог выдать себя. Степа почему-то чувствовал: здесь он все должен сделать сам.
Может, он и в Россию вернулся, чтобы быть ближе к Петьке? В последние годы он часто вспоминал его и думал, как ему его не хватает – и с каждым годом все больше. Вот бы Петька тогда остался жив! Степа давным-давно сделал бы его своим заместителем. Даже дал бы ему должность коммерческого директора. В принципе, Петька оказался единственным человеком в его жизни, которому Степа мог бы довериться.
Да нет, конечно, не из-за Петьки он вернулся в Россию. После того как слегка притупилась боль от потери Маруськи – а она умерла в цюрихской клинике в августе девяносто пятого, – Степа понял, насколько ему скучно в Европе.
Ему было необыкновенно, феерически скучно. Все организованно, аккуратно, чисто. Словно заведено невидимым будильником. Расписано на годы вперед. Если у тебя нет денег – работай в поте лица своего, чтобы они у тебя появились. И моли бога, чтоб удалось заработать достойную пенсию. Тогда ты уйдешь на покой и сможешь разъезжать по свету: искусствоведческий тур в Италию, секс-тур в Таиланд, экзотическая поездка в Бразилию...
Степа сорвал свой куш в двадцать пять лет. Считай, вышел на пенсию. Конечно, в госпитале, где лечили Марусю – а точнее, где она умирала в комфортабельных условиях, – их, по незнанию языка и нравов, ободрали как липку. Но на лечение ушла лишь Маруськина доля. Даже кое-что от нее осталось. А потом и Степан – словно по инерции – лег в клинику. Но совсем в другую – пластической хирургии. Степе никогда не нравился его разрез глаз, слишком распахнутый, – и нос, чересчур простонародный. Через три месяца после трех операций он вышел из госпиталя неузнаваемо преображенным, но беднее на триста тысяч долларов.
Однако все равно при умелом обращении и известной экономии денег ему хватило бы до конца дней. В швейцарских банках тогда еще не спрашивали о происхождении наличных, даже у русских, и давали скромные, но приемлемые проценты. На одни только проценты от капитала можно было снимать маленькую, но сносную квартирку и не отказывать себе в еде и выпивке. Поэтому у Степы в его двадцать шесть лет было все: и европейский паспорт, и новая внешность, и деньги. И огромная куча свободного времени. И он с большущим трудом мог представить, чем занять себя. Разве что изо дня в день сидеть в баре и напиваться.
Однажды – он жил тогда в Париже – Степа на Монмартре, в русском ресторане «Светлана», познакомился с Алексом, или Саньком, – тоже недавним эмигрантом. Санек оказался забавным, сыпал анекдотами. Они уговорили пару бутылок «Столичной» и отправились смотреть пип-шоу на Сен-Дени. Вообще-то парижские проститутки, равно как и «Столичная», были Степе не вполне по карману, но один раз, по случаю встречи с соотечественником, он мог позволить себе такой разврат. После бурной ночи в борделе Степа притащил нового кореша домой – он снимал студию неподалеку от Северного вокзала. Утром соотечественники отправились в бистро похмеляться.
Санек пришел в восторг, узнав, что его собутыльник разбирается в автомобилях, и немедленно поведал Степе план быстрого и верного обогащения. Итак: в Европе огромный рынок подержанных машин. Стоят они здесь копейки. Особенно «утопленницы»: те, что по ротозейству хозяев попали под приливную волну или в наводнение. Внутри они, из-за того что побывали в воде, все гнилые, но выглядят как новенькие, и пробег бывает нулевый. Следовательно, план такой: они со Степаном покупают «утопленные» иномарки. У Санька имеются связи, чтобы приобрести их вообще за гроши. Затем они со Степой снимают гараж и доводят авто до кондиции. Вылизывают тачки: чистят, полируют, драят. Машины будут смотреться идеально: по крайней мере в ближайшие два месяца – до продажи. Затем они отправляют тачки в Россию, жители которой никак не могут насытиться нормальными авто. Там их отрывают с руками: втрое, вчетверо, впятеро дороже.
«А в чем прикол? – спросил тогда Степа нового друга. – Наши перегонщики и без нас скупают в Европе старые машины и гонят их в совок». – «Прикол, старик, в объемах, – сказал ему новый дружок. – Сейчас один человек гонит одну колымагу. А мы за-фрахтуем спецфуру – какими здесь новые тачки возят. И один шоферюга повезет сразу восемь штук. А следом другой – еще восемь. Концентрация капитала, как учил нас Владимир Ильич Ленин. Концессия, монополия, картель».
Степа повелся на предложение Санька. Скорей всего, потому, что истомился от безделья. Он раскупорил свой депозит. Оставил себе сотню тысяч про запас, а остальное перевел на карту на текущий счет.
Они с Саньком сняли гараж и рядом с ним площадку-отстойник: в Бельгии, под Брюгге. Потом носились по гаражам подержанной рухляди, особенно упирая на прибрежные, приатлантические: в Северной Франции, Бельгии, Голландии. Санек изъяснялся с сервисменами на неплохом французском. Степа осматривал товар. Хозяева гаражей – форинеры, святые люди! – почти всегда честно показывали тачки-«утопленницы». Приобретали их концессионеры практически задаром. К примеру, потонувший «Гольф»-двухлетку можно было прибрать к рукам за восемь штук франков.
Вскоре площадка при гараже оказалась забита машинами. Степа покупал в основном германцев: «БМВ», «Ауди», «мерсы», «Пассаты». Он уповал на открывшуюся в нашем отечестве тихую любовь к бюргерским тачкам – символу надежности, скорости, преуспевания. Возился с ними с утра до ночи: проверял электрику, доводил движки, отлаживал подвески. Наконец-то он занимался делом, да к тому же любимым.
Работать на подхвате – мыть, пылесосить, полировать – взяли нелегального иммигранта-марокканца, довольно ленивого. Изъяснялись они со Степаном в основном жестами. Марокканец довольно скоро освоил русский мат и пытался огрызаться, когда Степа принуждал его работать. Санек тем временем носился, как он выражался, «в сферах»: оформлял для тачек документы на вывоз.
Степа, работая руками в бельгийском гараже, не раз и не два вспоминал свой московский сервис. Эх, был бы рядом с ним Петька! Да и Валька не помешала бы... Странно, но о Марусе он вспоминал гораздо реже, чем о своих старых товарищах. Возможно, потому, что она истомила его своим бледным видом, тоской и капризами, покуда умирала в цюрихской клинике.
Вскоре первая партия – шестнадцать машин – была готова к вывозу на родину, в далекую холодную страну. Они с Саньком решили: сопровождать их будет Степа. Он хорошо знал реалии нынешнего капиталистического времени – не то что Санек, сваливший из страны, когда от ветра перемен открылась первая форточка: в восемьдесят седьмом году. Зато у Санька имелся фраер, работающий в Москве на таможне, поэтому с растаможкой груза, как он уверял, никаких проблем не будет.
И в мае девяносто шестого (как раз когда Алиса Меклешова путешествовала с первым президентом в предвыборном туре; Валя – а точнее, Вэл Долински – сдавала первые экзамены на курсах при Институте Сервантеса; Петька уже полтора года лежал в безымянной могиле в валдайских лесах) Степа пустился в обратный путь на родину. Две автовозки, четверо водил, шестнадцать легковушек груза. Ехать через Польшу – Украину – Белоруссию Степа застремался. Слишком дальняя дорога, слишком лихие страны на пути. Другим маршрутом пусть получалось реально дороже, но он выбрал его. Сперва своим ходом до немецкого Ростока, затем на пароме до Питера. «А там семьсот пятьдесят кэмэ до Москвы как-нибудь проскочим, – думал Степа. – Раз уж проскочили их в ту ночь: сперва с понтом на милицейском «уазике», а потом на окровавленной «шестере».
Однако надеяться на одну лишь удачу Степан не стал. Все-таки он потратил на дело, на круг – машины, гараж, автовозки, паром, – почти две сотни тысяч баксов. (Саня в основном вкладывал, как он витиевато выражался, свою интеллектуальную собственность: знание французского, связи среди европейских «гаишников» и на Московской таможне.) Поэтому в Питере, пока еще автовозки с грузом стояли в порту, Степа явился в местную ментовку. Знали бы милицейские, что за птица к ним залетела! Ведь мильтоны, скорей всего, раскрыли ночное нападение на джип, вычислили, кто в нем участвовал... Однако с новой внешностью и новым паспортом Степан чувствовал себя практически неуязвимым. К тому же полтора года жизни в свободной и чистой Европе и полный лопатник баксов придали ему и лоск, и кураж.
Договориться с оголодавшими питерскими ментами оказалось легче легкого. Штуку «гринов» (в рублях, по курсу) Степа перевел через сберкассу в благотворительный фонд содействия милиции, еще столько же налом заплатил на карман начальству. И по триста баксов – каждому из четырех офицеров сопровождения. И вот спустя полтора года, прошедших после снежной и кровавой ночи, Степа вновь вернулся на бывшую трассу Е-95.
Он часто задумывался о том, окажется ли он еще раз в России и если да, то каким окажется возвращение. Но Степа даже вообразить не мог, что оно случится так скоро и будет обставлено столь понтово. Что он будет ехать не в телогрейке в автозаке, а в красивом костюме, с долларами в портмоне да еще и в сопровождении двух гаишных «Фордов» со включенными мигалками! «И во сне мне такое не могло присниться», – думал Степан. А они – на скорости сто двадцать, милицейская машина впереди, потом караван из двух фур, еще одна ментовозка сзади – пролетали последовательно место, где бросили тогда «шестерку»... Проселочную дорогу, куда сворачивали, чтобы похоронить Петьку... И, наконец, тот пятачок, где расстреливали джип... Летом, днем, на скорости пейзаж выглядел совсем иначе, чем в ту зимнюю ночь, но Степа, сидя на заднем сиденье замыкающей милицейской машины, все равно узнавал места, которые он не чаял когда-нибудь еще раз увидеть... А вот поди ж ты...
Когда они прибыли на авторынок в подмосковных Люберцах, Степа по мобильному телефону (а они с компаньоном завели себе мобильники – как-никак западные бизнесмены) позвонил в Бельгию Сане. Телефон партнера не отвечал. Телефон гаража тоже. Не отвечал также номер человека, который, по заверению товарища, должен был помочь ему в Москве с таможней. Не брал трубку и тот кент, что, по словам Сани, держал рынок и готов был помочь выставить тачки на продажу.
Распрощались со Степой и укатили в обратный путь довольные питерские менты. Шоферы автовозок начали сгружать легковушки – прямо на обочину. А Степан все звонил и звонил своему партнеру – пока вдруг с удивительной ясностью не понял: тот его просто кинул. Да, кинул... Значит, Степа совсем не зря, совсем не из лишней перестраховки заказал милицейское сопровождение от Питера до Москвы. Когда б не две ментовские машины – пожалуй, не добрался бы он живым-здоровым до российской столицы. Ему ли не знать, что может случиться с ценным грузом на большой дороге! Похоже, и его по наводке Санька кто-то ждал с обрезами на обочине трассы Е-95.
Больше Степа Саню никогда не встречал. Он не предпринимал никаких телодвижений, чтобы его найти, хотя вскоре возможность разыскать предателя появилась. И денег найти Санька хватило б. Но зачем? Пытать его, убить? За что? Санек хотел подставить Степана под пули. Кинуть, погубить – да у него ничего не вышло. Обычное дело в русском бизнесе.
А тогда, майским вечером девяносто шестого, когда Степа выстраивал шестнадцать иномарок на обочине шоссе близ Люберецкого авторынка, к нему подвалили трое в кожанках. Неподалеку от них маячили еще трое – один из них невзначай продемонстрировал Степе бейсбольную биту, другой – пистолет. Разговор был предельно вежливым, даже участливым. «Ты че, мужик, тачки привез продавать? Че, сам, один, из Европы? Во дает!.. Да ты загребешься тут стоять, мужик. Вон, вишь, какая конкуренция. Глянь на рынок – все забито. От края до края тачки расставлены. Давай мы у тебя всю партию возьмем. Оптом. Ни с таможней, ни с оформлением никакого геморроя. Ты нам документы – мы тебе тут же нал. И угребывай на все четыре стороны».
Человек, который стоял под пулями, сам убивал, хоронил друга, приобретает некую дополнительную жесткость. Его не испугать дешевыми понтами вроде бейсбольной биты. Голос Степы звучал твердо. «С сявками ни о чем договариваться не буду. Пусть придет тот, кто держит рынок. С ним и поговорим». «Шестерки» отошли, безучастно пригрозив: «Смотри, мужик, у нас тут и угоны бывают, и пожары. Как бы тебе не погореть». Однако через полчаса – Степа грелся в головном «мерсе», вдыхал аромат кожаного салона, запустил через квадроколонки Кучина – явился старшой: вежливый лысый человек в дорогих ботинках. Он озвучил конкретную цифру: «Двести тысяч «зеленых», и я забираю все твои помойки». По Степиным подсчетам, если продавать машины поодиночке, он выручил бы не меньше четырехсот штук «гринов». «Триста», – сказал он. «Нищие не торгуются», – покачал головой лысый. «Вы заплатите безналом: переведите бабки мне на счет во Францию», – не обращая внимания на призванную обидеть реплику, продолжал Степа. В глазах его контрагента мелькнуло нечто похожее на уважение. Значит, если бы Степан взял кэш, он бы не довез его назад в Европу и сам бы не доехал. «Если вы нормально заплатите мне, – гнул свою линию Степан, – я через месяц подтащу сюда четыре фуры: тридцать две тачки. Зачем вам тут трахаться с мелкой самодеятельностью? Давайте нормально подходить к делу. По-западному. Если торговать – то оптом». Много позже, когда Степан с лысым (его звали, как ни странно, Петр, даже Петр Петрович) уже стали партнерами, он узнал, что первым нечаянно озвучил и воплотил идею, о которой ПП много раз задумывался, но у него все никак не доходили руки. Тот давно собирался вытеснить с рынка индивидуальных автоперегонщиков, поставить продажу подержанных иномарок на поток – словно в каком-нибудь центровом салоне новых машин. «Хорошо, – сказал в тот вечер Петр Петрович Степе, – я заплачу тебе двести двадцать, по безналу». Они еще слегка поторговались и сошлись на двухстах сорока.
Хороший был мужик Петр Петрович, более-менее справедливый. В итоге они вместе со Степой проработали шесть лет. И даже в кризис, когда иномарки в Москве пришлось продавать дешевле, чем покупали их в Европе, выстояли. Затем их пути-дорожки разошлись – Степа стал ориентироваться на новье, влезал потихоньку на рынок нулевых иномарок, а Петр Петрович не захотел бросать насиженное место подержанных тачек. Еще через два года, когда у Степы было уже три своих салона, Петра Петровича убили. Жалко его. Не так, конечно, как Петьку, но все равно жалко.
...В железном чане, привезенном с собой, Степа намешал раствор. Лопата цемента, две – песка, гравий, вода. Гравий и воду он ведрами натаскал от речки – приметил ее тут, неподалеку от могилы Петьки, в свои прошлые приезды сюда. Когда он наконец замесил совковой лопатой бетон, пот с него катился градом. Он передохнул. Оперся на нагретый солнцем валун. Хлебнул из фляжки коньяка, запил ледяной водой. Затем разбросал бетон по могиле. Разровнял. Потом вытащил из багажника памятник. Камень был тяжелый, и до могилы его пришлось кантовать. На секунду налетело воспоминание: он за ноги тащит тело Петьки по снегу к яме. Примерно в том же месте, где он бросил сейчас джип, тогда стояла Валькина «шестерка»...
Одному установить камень в изголовье могилы оказалось тяжело, и Степа потратил битый час, прежде чем выровнял его. Были бы рядом помощники – хотя бы такие слабосильные, как Валька с Марусей!.. Но Маруся, как и Петька, тоже давным-давно покоится в могиле: на кладбище под Цюрихом, под чужим именем. Валька делает карьеру в Испании.
«Зря, – подумал Степа, – я тогда влюбился в Марусю. Ничего хорошего из этого не вышло. Валька ведь, если вспомнить, была куда надежней, интересней, веселее. Да и любила меня. Это ж и дураку было видно. А какая дельная и упорная: вон сейчас целым отелем руководит, причем в чужой стране. Вдвоем с Валентиной мы бы вообще своротили горы. Может, и сейчас не поздно вернуться к ней? Начать все сначала?..»
Степе не слишком везло на женщин. Какое-то время в Париже он жил с француженкой на двенадцать лет себя старше, Мари. Может, он ее выбрал из-за имени: почти Маруся. А может, потому, что она чуть-чуть по-русски говорила. И смотрела жарким взглядом, и называла всегда вещи своими именами: «Я хочу сейчас тебя иметь». Но однажды он застукал ее в постели – в собственной постели, в своей мансарде! – с каким-то французским хлыщом. Вышвырнул его из спальни и из квартиры, сломал (как потом выяснилось) три ребра. Мари была возмущена: «Ты что, дурак?! Он есть просто коллега, мы дружим. Это был только секс! А ты теперь будешь иметь большие неприятности! Он на тебя в суд подавать!» Ни в какой суд французик не подал. Ни его, ни Мари Степа после того скандала больше никогда не видел.
Потом довольно продолжительное время Степа ограничивался проститутками. Сначала, когда в Париже жил, – французскими; потом, когда стал бывать в России, перекинулся на русских. Русские были гораздо дешевле и душевнее. Особенно не москвички. Провинциалки вообще соглашались на все за гроши. Одна, помнится, как раз из этих мест – с Валдая. Он всегда к ней заезжал, когда налегке, отвезя в столицу очередную партию груза, возвращался в Европу через Питер на своей «бээмвухе». Смешливая такая, веснушчатая. Учительница начальной школы. Она Степе все Пушкина читала:
Дни любви посвящены, Ночью царствуют стаканы, Мы же – то смертельно пьяны, То мертвецки влюблены...
Бедная, бедная Россия!.. Ей, чтобы прожить, на паперть приходится идти. Или в бандиты. А всякая чиновная сволота взятки берет миллионами. Не трудится, не рискует, а живет припеваючи: особняк на Рублевке, дом в Англии, дочка на «Порше Кайенн» рассекает, жена в бриллиантах расхаживает...
Сколько самому Степке, чтоб в бизнесе утвердиться, пришлось взяток перетаскать! Поначалу главное было даже не просто денег набрать, а узнать – кому давать, чтоб дело твое пошло, и сколько давать, и еще, самое основное, – чтоб взяли у тебя!..
Трудно, трудно новичку в России с бизнесом раскрутиться – в одиночку, без связей, без партийного прошлого, без лапы властительной. Степке не начальный его капитал помог. То, что они грабанули тогда на большой дороге, – фигня, копейки, вдовьи слезы. Ему, наверно, его взгляд помог. Он и вправду после той зимней ночи переменился. Степа даже сам в зеркале заметил. Ему по жизни помогало то, что он знал: если будет надо, он ни перед чем не остановится. И, если придется, замочит своими руками любого, кто станет у него на пути.
Когда Степа в бизнесе слегка окреп – в начале нового века, – он начал, что называется, выходить в свет: презентации там, деловые коктейли, то-се. Женщины всегда были к нему неравнодушны, а его новый облик и новый взгляд их прямо с ног сшибал. Особенно почему-то богатых бездельниц: чиновных и бизнесменских жен да дочерей. Но с подобными тигрицами Степан вел себя весьма разборчиво: можно, конечно, перепихнуться по-быстрому, но не дай бог невзначай нажить себе врага в виде мужа-рогоносца или оскорбленного отца.
И вообще Степа предпочитал простушек: не совсем, конечно, девушек из народа – студенточек там, официанток или секретарш, а тех, кто, как и он, выросли в нужде или безденежье и потом благодаря своей красоте и хватке приподнялись и стали моделями, актрисульками или дамами полусвета. В ноль втором году он надумал наконец жениться. Хватит холостяковать! Хватит случайных связей – этак и болезнь дурную можно подхватить. Надо, чтоб было с кем постоянно в люди выходить. Да и партнеры, особенно заграничные, куда больше доверяют женатому человеку. К тому же требуется, чтоб дома кто-то ждал, организовывал быт, содержал дом в уюте...
К женитьбе Степа подошел столь же рационально, как к бизнесу. Раскинул на рабочем столе целую стопку визиток – из своего любимого контингента: начинающих моделей, юных актрис, завзятых тусовщиц... Одна из фамилий его особенно заинтересовала – тем более, что он хорошо запомнил образ, стоящий за этим именем: фигура, красота, послушание, веселость, ум... Степа сделал ставку на нее, рассудив, что с ней будет, по крайней мере, не скучно. Начал ухаживать за девушкой по всем правилам, разбавляя свой прагматизм необходимой дозой романтики. И он добился своего. Но, как выясняется теперь, в своем выборе все-таки ошибся...
...Для того чтобы закрепить памятник, пришлось приготовить еще одну порцию бетона. Потом Степа лопатой перекидал раствор, разровнял. Отошел в сторонку, оглядел творение своих рук. Ни с малопроезжего, наполовину заросшего травой проселка, ни тем более с трассы могилу видно не было – валун загораживал ее напрочь. Лишь тот, кто знает (или уж совсем случайный турист), сможет добраться сюда – и увидеть и памятник, и блестящую табличку на нем:
КИРИЧЕНКОПетр Иванович10 февраля 1970 – 21 декабря 1994
Хорошо бы вернуться сюда завтра-послезавтра, снять, к черту, опалубку, возложить на высохший бетон цветочки, выпить-помянуть, но Степа вряд ли сможет это себе позволить. Он достал фляжку. Сделал несколько добрых глотков коньяка.
«Ну ладно, спи спокойно, Петро. Ты многое сделал для меня. Вернее, без тебя я в одиночку вряд ли сумел бы сделать то, что сделал. И жаль, что тебя нет со мной. Жаль, что ты не живешь. Что не увидел, какой я в конце концов сумел создать бизнес; и как похорошела Москва; и в каком доме я живу. Ты и сам мог бы жить в таком же... И так же, как я, жениться и ездить с молодой супругой на Кубу и на Фиджи... Знаешь, я ведь помню тебя, Петька. И Валька тебя помнит.
Жаль, что у вас с ней ничего так и не склеилось. Наверно, сейчас, когда иллюзии растаяли, Валька не отказалась бы уже быть с тобой... А я... Что мне остается? Я всегда буду помнить тебя. Сожалею, что мы сейчас опять расстаемся. И, наверно, надолго – и бог его знает, когда я в следующий раз смогу прийти к тебе. Но я приду. Обязательно приду. Обещаю».
Остатки коньяка Степа вылил на могилу, на свежий бетон: «Спи спокойно, дружбан. Это, к сожалению, то немногое, что я в силах для тебя сделать».
Инструменты он положил в поддон, в котором мешал бетон. Затем оттащил его в кусты, окаймляющие речушку. Спрятал, замаскировал ветками – не тащить же с собой, в ближайшее время лопаты и мастерок ему не понадобятся. Но, дай бог, он сумеет сюда вернуться, а инструментов никто не найдет, и они дождутся своего часа.
«Пока, Петро. Я не прощаюсь с тобой».
Взревел движок джипа.
