Наши дни
Иван Гурьев, беллетрист
…Я даже катаюсь на велосипеде.
Форму стараюсь поддерживать. Без фанатизма, конечно. Но мне приятно, когда в электричке или в магазине меня называют не «дядей», не «папашей» и не «мужчиной». Хотя бы – «молодым человеком»…
Потому заставляю себя сесть на велосипед и крутить педали. А когда уж преодолел свою лень, вытащил из сарая велик и поехал – тогда уж сплошное удовольствие! От моего дома до леса (и прочей природы) минут десять неспешной езды по дачному поселку. А в бору – и прохлада, и чистый воздух, и ароматы сосен, и выпархивающие прямо из-под колес трясогузки и другие птицы…
Сегодня я забрался довольно далеко, до самой торфянки. Торфянкой у нас называют озеро в самом сердце Лосиного острова. Самое существенное его преимущество в сравнении с иными подмосковными водоемами – сюда категорически нет проезда на машине. Только на велосипеде или пешком. Поэтому – не слишком большое количество пьяных компаний и прочего сброда.
Велосипедисты в массе своей, я заметил, люди гораздо более культурные, чем автомобилисты.
Видимо, сказывается отсутствие автомобильного железа и тонированных стекол, обыкновенно ограждающих со всех сторон водителя машины.
Велосипедист более уязвим и потому менее хам.
А может, дело в том, что на машине обычно ездят по делам, по работе, ради бизнесу, а на велике – для развлечения. А когда человек развлекается, он никуда не спешит, и в таком разе – чего ему напрягаться! И хамить.
Как бы то ни было, денек стоял хороший – настоящий жаркий июльский день, когда солнце шпарит и все собирается гроза, да никак не соберется.
Нашу торфянку, как выяснилось в конце пути, за тот год, что я здесь не бывал, облагородили. Устроили через каждые пятьдесят метров в качестве урн железные бочки, открыли кафе под тентом. Внутри заведения поставили не тривиальные пластиковые стулья, а миленькие железно-деревянные. А при входе в кафе, словно в какой-нибудь Вене – этажерка для крепления двухколесных друзей.
Народу на пляже оказалось много. Весь берег усеян великами. Подростки, компании, множество мамочек (и бабушек) с детьми. А кто еще может позволить себе выбраться в разгар буднего дня на пляж!
Я припарковал своего мустанга и принялся кутить напропалую: купил чашку растворимого кофе, мороженое в вафельном стаканчике, пиво, копченого кальмара…
Я потягивал пиво и радовался жизни. И думал: ах, какой же я счастливый, что могу посреди трудовой недели смотаться на пляж (а мог бы, допустим, и на стриптиз отправиться, когда б оные функционировали в двенадцать дня). И никакой начальник, никакая работа меня не достают. Роман в издательство сдан, следующий начинать – надо мной еще не каплет… Светит солнце, и плещутся в торфяной воде дети, и молодые мамашки посматривают на меня скуки ради, но не без интереса… Жизнь удалась?
И тут вдруг из глубин сознания выплыл вопрос. Которым я, время от времени, задавался. И усиленно гнал его от себя прочь. Но теперь он снова возник, и настроение у меня немедленно испортилось.
Потому что вопрос был:
А КАКОЙ ЦЕНОЙ?
Да, действительно: ЧЕМ мне пришлось заплатить? И СКОЛЬКО? (Ведь за все в жизни приходится платить!) Какую цену я заплатил за свою внешнюю свободу? И за возможность выехать в будни на пляж? И за домик в ближнем пригороде столицы?
Я решил раз и навсегда додумать эту, все навязчивей посещающую меня мысль до конца.
Сформулировать ответ. Раз и навсегда.
И первое, что вспыхнуло у меня в мозгу в виде ответа, было:
ТЫ ЗАПЛАТИЛ ЗА ЭТО – ЕЮ.
ТЫ ОТКАЗАЛСЯ ОТ НЕЕ.
И ОТКАЗАЛСЯ ОТ СЕБЯ…
«Да ну, чушь! – мысленно закричал я. – Ну при чем тут она! Я ведь ничего не сделал! Никак ее не предал!»
Ну, хорошо, хорошо, может, и так… Я действительно ничего не сказал им про нее. И моя последующая бурная и в общем-то успешная литературная карьера от того разговора с двумя лучезарными комсомольцами никак не зависела. Просто так совпало. Стечение обстоятельств.
Но ведь чем-то же я за свой успех и правда заплатил… (ЗА ВСЕ НАДО ПЛАТИТЬ!)
Уже тем, что ОТКАЗАЛСЯ – пусть не от нее, но ОТ СЕБЯ?
ИЗМЕНИЛ – СЕБЕ?
Все началось еще весной восемьдесят второго, когда я прочитал в литобъединении «Весы» при ДК имени Горького свой рассказ. Тот самый, «В траве сидел кузнечик» – что я написал после расставания с Наташей. Я тогда им очень гордился.
Рассказ и вправду был хорошим. Я недавно отрыл его в своих старых рукописях и перечитал. И понял: да ведь он без дураков классный! И что в нем было, спрашивается, в советские времена криминального?
Из-за чего, спрашивается, стоило копья ломать?
Теперь даже сразу и непонятно, почему наш мастер, руководитель литобъединения Юрий Владимирович Т-кий, сказал, подытоживая обычное обсуждение, как всегда, выступил, на правах мэтра, последним…
До него говорили другие. Такие же, как я, желторотые графоманы. Обычно коллеги по цеху, юные прозаики и поэты, выступали на лито по принципу: «Произведение хорошее, однако есть отдельные недостатки». Причем в качестве недочетов обычно фигурировали мелкие блохи, вроде неточной рифмы или неправильного словоупотребления. Иные, напротив, заявляли: «Рассказ (стихи) плох, но есть и творческие удачи». При том, что юные коллеги, как правило, ставили положительную или отрицательную оценку, обыкновенно исходя не из свойств данного конкретного произведения, а из личных симпатий и антипатий. И собственных взаимоотношений (дружеских, а подчас и любовных) с автором. Не раз случалось, что прозаик Н. все хвалил и хвалил, заседание за заседанием, опусы поэтессы К. – а потом вдруг, р-раз, и начинал поругивать, и все сразу понимали: прошла любовь, завяли помидоры, сердца Н. и К. снова свободны.
Но в моем случае юные графоманы оказались выше любовных и дружеских пристрастий. Они были единодушны. Все собравшиеся, без исключения, человек десять, мой опус хвалили: и язык, и текст, и подтекст, и образы героев, и сюжет.
Однако Юрий Владимирович – он, как обычно, закрывал тему – лишь тихо обронил: «Мы можем говорить о том, хорош или плох рассказ Ивана Гурьева, сколько угодно. Конечно, он хорош. Конечно, в нем в то же время есть органически присущий практически всякому молодому автору недостаток: писать не совсем своим голосом. В данном случае скорее голосом Аксенова (на фамилии прозаика Т-ский понизил голос: писатель недавно уехал из Советского Союза, и его имя являлось запретным)… Да, и Аксенова, и других авторов так называемой «исповедальной прозы»… Но… Мы можем сколько угодно хвалить сей опус, однако, – тут Ю.В. понизил голос до сущего полушепота: – Самое главное состоит в том, что этот рассказ сейчас нигде не может быть напечатан».
Слова Т-ского прозвучали как приговор.
– Но почему? – отчаянно выкрикнул я.
Мой вопрос повис в воздухе. Юрий Владимирович как бы не заметил его, стал несуетно собирать свой коричневый кожаный портфель, пакуя в него очки, и книги, и рукописи, которые успели всучить ему мои братья во графомании.
Народ потянулся к выходу – как всегда, группами и парами. Я не то чтобы избегал коллег, но друзей в литобъединении «Весы» у меня не было. Мне никогда не была присуща привычка, столь свойственная молодым (и не только молодым) творческим людям: сбиваться в стаи.
Я до сих пор брожу вдалеке от литсобратьев. Любые стада, в том числе литературных бизонов, мне претят.
В тот раз Т-ский меня удивил. Когда я, следуя к выходу, миновал его стол, он тихо обронил:
– Задержитесь, Иван, пожалуйста, буквально на одну минуту.
Я тормознул возле него.
Мэтр поднялся: высокий, худой, импозантный. Твидовый пиджак. Седые, длинные, небрежно лежащие волосы. С первого взгляда на него любому прохожему становилось понятно, что это – человек искусства.
Тогда Т-ский казался мне почти стариком. А ведь был он в моем теперешнем возрасте, а то и моложе…
– Проводите меня, пожалуйста, до машины, – промолвил мастер.
Я кивнул. Я впервые удостаивался отдельного, персонального разговора с мэтром.
Первая фраза руководителя литобъединения, сказанная им, едва мы вышли в фойе ДК, прозвучала для меня сладкой песнью:
– Вы, Иван, человек талантливый. Даже, я думаю, очень талантливый… Я не боюсь вас перехвалить, потому как молодому автору, помню по себе, больше всего на свете недостает именно добрых слов… Злых всем хватает, и обид, и отказов… А добрых – никогда. Особенно тем, кто и вправду талантлив…
Мы шли по гулкому пустому фойе ДК. Все мои соученики уже унеслись. Ах, как жаль, что никто меня не видит. А мы следовали с мастером вдвоем, и все вокруг меня, от собственного волнения и произносимых им похвал, плыло, словно в тумане.
– Вдобавок, – продолжал Юрий Владимирович, – молодому автору просто необходимо печататься. Он, то есть в данном случае вы, просто не может, как некоторые старшие товарищи, писать в стол – все время в стол да в стол! Просто не хватит терпения. Можно сломаться…
Я молчал, да монолог Т-ского и не предполагал ответных реплик.
– Поэтому у меня для вас, – молвил мэтр, – имеется, если позволите, один маленький совет…
Наш руководитель был человеком предельно тактичным – иначе он бы просто не справился с лямкой руководителя литобъединения, в котором порой свирепствовали амбициозные графоманы с манией величия в острой стадии, готовые вспыхнуть, разораться, а то и с кулаками полезть от самой легкой критики по поводу их кривобоких виршей…
Итак, мой наставник молвил:
– Вы, Иван, человек с юмором – это видно по вашим произведениям… Нет, вы не эстрадник, не Альтов с Мишиным, не автор «гэгов»… Однако природу смешного вы тем не менее понимаете, и вам свойственна ироническая интонация… Короче говоря, я советую вам попробовать себя в юмористическом жанре. Вы ведь последнюю страницу «Литературной газеты» читаете?
– Кто ж ее не читает! – воскликнул я.
– Значит, вы обращали внимание, – подхватил мою реплику Т-ский, – что там не считали зазорным печататься настоящие серьезные прозаики – до своего, м-мм, отъезда, столь любимый вами Аксенов, например. Да и тексты тех, кого привычно числят по ведомству юмора, – Кучаева, Арканова, Горина, – что бы о них ни говорили, на самом-то деле есть не что иное, как настоящая литература. Поэтому мой вам совет, Иван: дерзните. Попробуйте написать юмористический рассказ. Рассказик, как сей жанр снисходительно порой называют… В конце концов, и Антон Павлович начинал, как Чехонте и Человек без селезенки… А проходимость у подобных рассказиков гораздо выше, чем у любой настоящей, так сказать, прозы, это уж вы мне поверьте.
Мы пересекли двор и подошли к великолепным кремовым «Жигулям» мэтра.
– Что ж, не смею вас больше задерживать, – глава литобъединения остановился и подал мне руку, – и творческих вам успехов, Иван.
Как во сне, пожал я ладонь мастера и побрел дворами по направлению к Бутырской улице. Я слышал, как за моей спиной хлопнула дверца, взревел движок.
Т-ский прокатил мимо, приветственно-прощально махнув мне из-за закрытого стекла. Я был порядком ошеломлен: и успехом своего рассказа, и похвалой мэтра, и тем, что удостоился, словно ровня, его совета…
А неделю спустя у меня вдруг написался, сам собой, юмористический рассказ. Мой первый, на одну страничку, рассказик…
…И вот сейчас я думаю: может, то, что я пошел тогда на поводу у Т-ского, последовал его совету, стало моим первым шагом на пути, что назывался: отказ от своего собственного лица? ОТКАЗ ОТ СЕБЯ? Или это следует назвать гибкостью, столь необходимой в России в те годы? Да и во все последующие десятилетия, чего уж там говорить…
Спустя два года я уже был автором двух десятков юмористических рассказов. Рассказиков. Я читал их в литобъединении, показывал друзьям. Никакого хохота они не вызывали, но добрую улыбку – да. Они многим нравились, получали высокую оценку коллег-графоманов и, главное, самого Юрия Владимировича Т-ского.
ОДНАКО ИХ ВСЕ РАВНО НЕ ПЕЧАТАЛИ.
Я посылал рассказы в «Литературку». Отправлял в «Крокодил». Пробовал штурмовать другие редакции, попроще и поплоше. «Молодой коммунар», упомянутый оловянноглазым Глебом, был лишь одним из длинного и печального ряда… Однако все было бесполезно. Мне отвечали – в те годы на любое письмо в редакцию, даже написанное явным графоманом, даже очевидно ненормальным, полагалось ответить. (Гораздо позже мы узнали, что письма с особо ярой критикой или совсем несдержанные на язык изымали прямо из редакций коллеги замечательного ясноглазого Глеба.)
Так вот, ответы из редакций я получал. И в них, опять-таки, хвалили мой стиль и язык. Но… Всякий раз в рецензиях, написанных редакторами и литконсультантами, я натыкался на то самое сакраментальное «но» или «однако»: «Ваши рассказы хороши, НО…» Причины отказов варьировались: «Редакционный портфель на ближайшие месяцы уже полон… Жанр и тональность Ваших рассказов выбиваются из общей стилистики нашего издания…» И, наконец, безыскусно-лапидарное: «…напечатать Ваши произведения возможным не представляется…»
И лишь после того как я встретился с теми самыми «следователями»… И отрекся от Наташи…
«Но после вовсе не значит вследствие!.. – мысленно воплю я. – Какое отношение эти парни, несмотря на все их россказни, могли иметь к редакциям?!. И печатанью моих рассказов?!»
И тут же сам себе возражаю: «Они в те годы (впрочем, как и сейчас) имели отношение ко всему…»
Но как оно там произошло на самом деле, мне, видимо, не дано узнать никогда.
А что было бы, думаю я сейчас, когда бы я не послушал совета Т-ского? И не переключился бы на юморок? На добрый, милый, не задевающий никого (и ничего конкретно не бичующий) юмор? На тонкую иронию?
Что было бы, если б я продолжал писать то, на что изначально вырулил? Молодежную жестковатую прозу? Рассказы из подлинной (а не придуманной литературными генералами, навроде Виля Липатова) жизни студентов? Стройотрядовцев? Солдат-срочников? Младших научных сотрудников? Пусть и не всю – но правду?
История не знает сослагательного наклонения, но можно с высокой долей вероятности предположить, что меня бы уж точно не печатали. Да, при Горбачеве подобным писаниям распахнулись бы ворота (причем независимо от их качества). Но до гласности оставалось лет пять, и до нее требовалось дожить. И что со мной было бы? Спился? Махнул на себя рукой? Стал диссидентом? Попробовал эмигрировать?
В любом случае терний и лишений мне бы досталось больше.
ЗАТО Я Б НЕ ОТСТУПИЛСЯ ОТ СВОЕГО ЛИЦА.
Но потом… Уже после той, совсем последней, встречи с НЕЙ на излете восемьдесят третьего года… И разговора с лучистым комсомольцем Глебом… Вот тогда-то все взорвалось, сдвинулось, понеслось…
Вот тогда-то меня стали печатать.
Сначала, в ответ на мою очередную порцию рукописей, что я оставил, по совету товарищей, в редакции молодежного журнала «Гуадеамус», последовало письмо, получив которое я станцевал подобие шейка, скрещенного с лезгинкой. Ответ был подписан завотделом сатиры и юмора и извещал, что некоторые мои рассказы в принципе для журнала подходят, а один из них «мы будем предлагать на рассмотрение редколлегии».
И потом он, тот самый рассказ «Враль» – из моих рассказиков первый опубликованный! – вышел, как сейчас помню, в майском номере за восемьдесят четвертый год.
Вот какой он был:
ВРАЛЬ
Саша врал вдохновенно. Да и чем он, собственно, мог покорить ее – не внешностью и, уж во всяком случае, не остроумием.
– …Сидим мы с Андрюхой, пьем шампанское. Тут входит Вова, говорит: «Рванули в «Прагу»?» Рванули.
– А Андрюха – это кто?
– Макаревич.
– А Вова?
– Пресняков.
– … Гарик мне говорит: «Тебе, старик, мат в семь ходов». А я ему: «На третьем ходе жертвую туру, тогда тебе крышка!»
– Гарик – это…
– Каспаров.
– … Тут Андрюша кончил читать стихи, я ему: «Отлично! Ты изумительно пишешь». А он: «Ты мне тоже всегда нравился, старик». Мы расцеловались, он познакомил меня с Женей, тут как раз Булат подошел…
– А это кто?
– Вознесенский, Евтушенко, Окуджава…
Когда Саша сделал ей предложение, она сморщила носик и сказала:
– Хорошо. Но с условием – на свадьбу ты приглашаешь всех своих знаменитых знакомых.
– Зачем? – забормотал Саша. – Они занятые люди, многие в поездках заграничных…
– Разговор короткий, – отрезала она, – если их не будет, то и свадьбе не бывать.
Что оставалось делать Саше? Только надеяться на чудо.
Но…
Платье невесте шил Зайцев. На свадьбе демонстрировал фокусы Акопян. Гимн новобрачным пел Боярский.
Бельмондо показывал приемы карате официантам. Невеста была в восторге.
Когда гости расходились, они обнаружили у дверей заплаканного Адриано Челентано. У него не было приглашения, и его не пустил стоявший на часах комиссар Каттани.
Только любовь способна творить такие чудеса!
Рассказ напечатали без звука. Только попросили заменить кем-нибудь Макаревича – вместо него у меня выступал Кузьмин, а также Каспарова (он и тогда не давал властям покоя!) – его заменил Толик Карпов.
А потом я начал пожинать лавры. Получил почтовым переводом свой первый гонорар – нешуточный, аж сорок рублей! И скупил в киосках штук тридцать журналов – для подарков. Тираж издания составлял тогда цифру, ныне невообразимую: полтора миллиона экземпляров! И гулял я, на радостях, кочуя из пивных в общагу, с каких-то квартир – в рестораны, три дня и три ночи, просадив не только весь гонорар, но и половину зарплаты мэнээса. И мне с поздравлениями позвонили все, наверное, мои друзья (и девчонки) – за исключением особо завистливых литобъединенцев.
Но ОНА… ОНА так и не позвонила – на что я в глубине души очень надеялся… Одно из двух. То ли ей удался ее дикий план. Но, скорей всего, – нет. В любом из этих двух вариантов позвонить она не могла.
«…из тюрьм приходят иногда.
Из заграницы – никогда…»
А может, дальше разговоров дело не пошло, и она спокойненько пребывала в своей Сирии, ходила на приемы, копила деньги на кооператив – и дела ей не было до советского журнала «Гаудеамус»… Или, допустим, спокойно вернулась в Союз, забеременела от своего инвалютного мужичка и теперь только к животу своему прислушивается. Или уже пошли пеленки, ползунки, распашонки, кроватки…
В общем, несбывшаяся надежда встретиться с НЕЙ слегка подпортила мой триумф.
А после, как я уже говорил, все сдвинулось, полетело, понеслось… За год я напечатал еще пять рассказов – причем для некоторых пришлось даже брать псевдоним, иначе слишком много Гурьева получалось… (Я взял, в ее честь, Иван Натальин.) Мне покорились и «Крокодил», и даже вожделенная «Литературка»… Пара моих рассказиков вышла в сборнике – в настоящей книге!.. Их зачитывали актеры в передаче «С добрым утром!» – даже, кажется, сам Табаков… И в паре журналов меня взяли на договор литконсультантом – и теперь уже я писал ответы штурмующим редакцию графоманам: «К сожалению, ваши рассказы нам не подходят…»
По сравнению с нищей студенческой юностью я прямо-таки купался в деньгах, взял моду ездить на такси и, подкопив деньжонок, купил себе скрипучий, как у Штирлица, черный кожаный плащ…
Тогда я ни на секунду не задавался вопросом о возможной связи моего успеха с разговором с товарищами. Я относил удачу на счет того, что количество наконец-таки перешло в качество, что терпение и труд все перетрут… Что я наконец-таки вытащил свой выигрышный лотерейный билет…
Почему ж я, задним числом, более четверти века спустя, стал мучиться неуверенностью и задаваться вопросом: а вдруг мой тогдашний успех не столь уж заслужен? Не целиком мой собственный?
Может, оттого, что профессиональная победа наконец случилась, и деньги были, и было счастье, однако полной и совершенной мою тогдашнюю радость все ж таки не назовешь. Ведь Наташа так и не проявилась, несмотря все мои оголтелые достижения.
И так происходит до сей поры: успех есть, а посвятить его некому.
Ведь ЕЕ нету со мной рядом…
…Сегодня у меня праздник.
Точнее, не у меня лично. У моего издателя, Андрея, за долгие годы совместного труда ставшего приятелем, день рождения. Справляет он его, как всегда, у себя на даче. Круг приглашенных крайне узок. Родные именинника, его первые заместители по издательству, руководители книжных торговых домов, которыми он по совместительству владеет, – ну, и не больше десятка писателей и писательниц. Тех, кого юбиляр называет «мои любимые авторы». Не самых, может, высокотиражных – но тех, кто с ним давно. Тех, с кем деловые отношения успели перерасти в дружеские.
В массовом сознании по поводу писателей – богемы! – сложилась пара-тройка устойчивых стереотипов. Ну, во-первых, они все пьют. Во-вторых, беспрерывно тусуются. В-третьих, вусмерть враждуют друг с другом.
Не знаю, не знаю…
Тот, кто пьет, неминуемо вылетает из обоймы. Пара-тройка лет почивания на лаврах, дружбы со стаканом – и публика тебя забывает, и снова тебе не подняться. А начать все сначала духу хватает не у всех.
По той же причине – чтоб не выбиваться из рабочей колеи – мы, кстати, особенно и не тусуемся. Да и о чем нам, в сущности, с коллегами разговаривать? Делиться творческими планами? Однако нет хуже рассказывать кому бы то ни было идею или фабулу своего нового романа: и сглазить можно, и перегореть, выпустить весь пар в свисток.
А зачем еще общаться? Жаловаться на издателей? Перемывать косточки коллегам? У каждого из нас – свой круг, свое прошлое, свой бэкграунд. Свои семьи, наконец…
Да и ненависть одного пишущего человека к другому серьезно преувеличена. Ну да, мы друг другу порой завидуем. И тиражам, и, еще пуще, удачному сюжету, языку или шутке. Но подсыпать яду в стакан коллегам (как происходит в одном из глупейших современных детективов) мне нет ни малейшего резона.
И я не завидую, упаси господь. Много ли человеку надо? И без того счастье: удалось еще на писанине до собственного дома приподняться – не на бандитизме, не на взятках, не на нефти! Одному из миллиона такое счастье выпадает. Домик вот купил – спасибо, издатель Андрей надоумил, век ему не забуду…
В начале девяностых, когда грянули гайдаровские реформы, я вскоре оказался в полном ауте. Денег не хватало на бензин для своей «копейки». Я покупал йогурты с истекшим сроком годности и варил себе супчик из костей.
Не снимали «Фитиль», где я подвизался сценаристом, заглохло «С добрым утром!» и другие радиопередачи. Юмористические рассказы стали никому не нужны. А те, кто их все-таки печатал, упорно не платили гонорара. А когда вдруг случалось чудо и деньги давали – их сжирала инфляция, не успевал дойти до магазина.
И тогда, чтоб совсем не пропасть, я попросил друзей пристроить меня куда-нибудь в штат в газету. Оказалось вакантным место криминального репортера в газете «ПредпринимателЪ».
И я, вроде как состоявшийся писатель, стал учиться азам журналистики (ведь умение складывать слова в фразы – для репортера лишь одно из многих, и далеко не самых важных, умений). И впервые, не считая первого года после окончания вуза, мне пришлось каждый день ездить на работу.
А через полгода в газете я обвык, обзавелся связями в милицейской, прокурорской, судейской и даже криминальной среде, научился строчить заметки о происшествиях, и судебные очерки, и даже проводить журналистские расследования. Пара-тройка моих материалов произвели фурор – о них говорили, и в «ящики» меня стали приглашать на разные ток-шоу…
Текучка, журналистская поденщина все больше засасывала меня. Позвонил, побежал, собрал материал, написал, утвердил, придумал заголовок… А назавтра – все сначала, и уже не греет ни твоя подпись под заметкой, ни даже вынос на первую полосу твоего заголовка огромным кеглем…
В те поры уже издали Дэшила Хэммита и Микки Спиллейна. Среди наших нарасхват шел Леонов, восходила звезда Марининой… Но родного, российского детектива, считай, практически еще не было.
И однажды я ввязался в натуральную авантюру: начал писать детективный роман. По ночам. Упорно отказываясь от приглашений коллег «после трудов праведных разговеться пивком». Строчил и по выходным – раз за разом отклоняя предложения друзей съездить на дачку или попариться в баньке.
Написать роман вообще непросто. Труднее, чем многие думают. Тяжелее, чем полагал я сам. Я потому никогда и не откликаюсь на просьбы прочесть начало чьего-то романа. Начало, ха!.. Лишь один из тысячи хотя бы доведет свой труд до конца. Тем более когда речь идет о самом первом романе. По себе знаю.
Десятки раз я был готов бросить. И потому, что мне казалось: получается ерунда. И потому, что – надоело. И оттого, что мои усилия представлялись тщетными: пишу, а зачем? Кто напечатает? Сколько заплатят?
Но все-таки бог помог, вразумил, надоумил. И я поставил-таки в своем труде последнюю точку.
Роман я назвал «Мертвый час» (привет Раймонду Чандлеру с его «Глубоким сном»!). В сюжете он и его друзья, круто сваренные американские детективщики времен тридцатых, тоже переночевали. Но почва-то была наша, расейская, горячая, современная.
Итак, в провинциальном городке Н-ске у Черного моря из пионерлагеря исчезает тринадцатилетняя девочка. Родители-москвичи обращаются к частному сыщику по имени Сергей Горенко (еще один литпривет, на этот раз Ахматовой), и тот выезжает из столицы на место происшествия. Но не успевает сойти с поезда, как замечает за собой слежку…
Впрочем, многие «Мертвый час» читали. Во всяком случае, на сегодняшний день этот роман опубликован суммарным тиражом около пяти миллионов экземпляров – не считая зарубежных изданий, на восьми языках, включая китайский. Я дебютировал в счастливое время. Рынок детективов тогда был совсем ненасыщен. Не то что сейчас, когда мы толкаемся на нем локтями. И в первый же год Андрей напечатал около миллиона копий «Мертвого часа», а когда мы праздновали вместе с ним круглый юбилейный «лимон», сказал мне: «Теперь ты можешь писать все, что хочешь. Торжественно обязуюсь издать все». И он же надоумил – спасибо ему! – вложить мой гонорар не в коньяк и турпоездки, а во что-нибудь стоящее, вроде дома в пригороде.
С тех пор, получив от Андрея карт-бланш, я и писал все. И мистический триллер, и семейную сагу, и фэнтези, и антиутопию. Теперь вот осваиваю нишу документального детектива – с ретроуклоном… И издатель не обманул, печатает все. И все – расходится. Правда, не такими тиражами, как самый мой первый опус. Успех «Мертвого часа» я так и не сумел повторить…
Но все равно мне повезло. Я оказался в нужное время в нужном месте. Я смотрю на нынешних начинающих, которые за счастье почитают первый тираж в пять тысяч экземпляров в мягкой обложке и гонорар десять тысяч рублей, и отчетливо понимаю, как же вовремя выстрелил я со своим «Мертвым часом» и Сергеем Горенко!.. Десятью годами раньше, в советские времена, его никто б, естественно, не напечатал. Десятью годами позже – он бы потерялся в череде бесконечных детективных и псевдодетективных опусов…
…Я очнулся от раздумий и выяснил, что приканчиваю уже третий бокал виски. Я сидел в одиночестве за стойкой бара на втором этаже. Бар у Андрея тоже был непрост: по хрустальной стойке бежал в узеньком хрустальном русле ручей, низвергался водопадом в чашу… бесшумно работал насос, гнал воду вверх, снова и снова… Я глядел в сплошь стеклянное окно, а по тщательно стриженной лужайке перетекали фигуры с бокалами в руках.
Я приложился к виски и почему-то подумал: «Жизнь, в сущности, прошла. В лучшем случае от нее остался какой-то огрызок. И достигнуто вроде многое, о чем мечталось… А толку?»
Да, с таким настроением оставалось только напиваться.
Я проснулся опять под утро. Уже рассвело, но солнце еще не встало, и во всю мощь надрывались птицы.
Спал я не в новом, сплошь стеклянном, а в старом, деревянном доме Андрея – где-то в спаленке под самым потолком.
Вставать и шастать, рискуя разбудить хотя бы прислугу, мне не хотелось, и я достал из куртки свой смартфон и снова залез под одеяло, чтобы продолжить чтение мемуаров майора Аристова (которые я предусмотрительно в телефон перекачал).
