1983, декабрь
Иван Гурьев, младший научный сотрудник
и начинающий прозаик
Я мчался по бульвару, сквозь снегопад, по нетронутому еще снежку.
Мало прохожих вокруг, почти никого. Снег залепляет мокрые стенды с газетами.
Я видел впереди себя Наташино пальтецо и летел, летел к нему.
Только бы она не свернула с бульвара, только б не успела раньше меня дойти до перекрестка с улицей Герцена и исчезнуть за поворотом!
Один раз я поскользнулся, грохнулся, но тут же подскочил и, даже не отряхивая снег, налипший на штанину и рукав, кинулся дальше.
Вот ведь как бывает: необычное событие, стресс освещают все, что случилось в тот день до, что будет после. И помнятся сквозь более четверти века ничтожные детали. Например, благодаря чему я, в ту пору уже совсем не вольный студент, а научный сотрудник, оказался в середине рабочего дня в центре Москвы. Тогда, в декабре, хоть и перестали уже проводить андроповские облавы на прогульщиков – в кинотеатрах и булочных, – однако за трудовую дисциплину по-прежнему боролись. Но у меня, работника НИИ, было в тот день важное комсомольское поручение: закупить в книжных магазинах подарки победителям конкурса молодых рационализаторов. Я даже помню, какие издания я тогда выбрал! Ну, во-первых, обличающий империализм альбом карикатур Марка Абрамова. Во-вторых, альбом «Созидатели». И, наконец, фотоальбом о визите в СССР американской девочки Саманты Смит. Эти издания я присмотрел в книжном магазине «Москва», который находился на том же самом месте – только, разумеется, без всякого свободного доступа к книгам. Ну, и без книг, в нормальном понимании этого слова. Воображаю, как радовались молодые рационализаторы нашего НИИ, получив за свой вдохновенный труд карикатуры Марка Абрамова!
Так вот, альбомы я тогда не купил – и слава богу, потому как тяжеленько бы мне было с ними нестись за Наташей по бульвару!.. Для начала я решил согласовать свой выбор в комитете комсомола – деньги были ассигнованы нешуточные, целых двести рублей. Кроме того, необходимость посоветоваться со старшими товарищами давала мне возможность еще раз убежать под благовидным предлогом с работы – а я только об этом и мечтал.
Уж больно тягостно было мне служить. Хоть наше заведение и называлось научно-исследовательским и проектно-конструкторским бюро, по сути, оно было не чем иным, как типичным советским учреждением. Я сидел в огромной круглой комнате под самой крышей, где, кроме меня, помещалось еще четырнадцать человек. Люди считали что-то на огромных ламповых калькуляторах и даже по-простецки, на счетах; строчили отчеты; заполняли огромные формы значками команд на языке программирования ФОРТРАН; проверяли простыни чертежей… А еще чаще: болтали по телефону, доставали дефицит, интриговали, бегали курить и в буфет, склочничали друг с другом… Совершенно понятно, что любая мыслительная деятельность в такой обстановке была решительно невозможна. И я пользовался малейшим поводом – пионерлагерь, стройка, даже картошка – для того, чтобы сбежать из этой удушающей атмосферы.
А теперь, спустя четверть века, глядя мысленным взором на тех ничего не производящих и никому не нужных четырнадцать человек, особенно остро понимаешь: да, конечно, социализм был обречен. Но этого никто в те дни даже представить себе не мог – не говоря уж о том, что конец наступит так скоро…
Я догнал Наташу в конце бульвара.
Рядом – ТАСС, а по другую сторону улицы – Кинотеатр повторного фильма. И церковь, где Пушкин венчался с Гончаровой. То есть тогда совсем не церковь – а филиал какого-то НИИ, там висят два огромных медных шара, меж которыми проскакивает рукотворная молния.
…Так партия и правительство пародируют Божью грозу…
Наташа замедлила шаг и оказалась совсем рядом. Она, возможно, услышала или почувствовала меня сзади, но не оглядывалась.
И я опасался ее окликнуть. Вдруг я все-таки обознался, и это не она. Вдруг своим криком я вспугну ее, и она вспорхнет, как птица… истает, растворится в снегопаде…
Я с бега перешел на шаг. На торопливый шаг, и пытался успокоить дыхание – не получалось, сердце колотилось, и морозный воздух с силой вырывался из легких.
Несмотря на то что снег съедал все звуки, она обернулась. Да, то была она. Она, она!
– Здравствуй, это я, – проговорил я слова, которыми два года назад обычно здоровался с ней.
На ее лице проявилась робкая улыбка. О, я до сих пор помню то выражение радости на ее лице!
– Ванечка… – прошептала она.
– Привет, Наталья, – выдохнул я. – Наконец-то мы с тобой встретились.
А снег все валил.
– Ты запыхался, – констатировала она, изучающе разглядывая мое лицо и фигуру.
– Бежал за тобой от метро.
– А ты все такой же.
– Хорошо сохранился?
Она покачала головой:
– Такой же романтик.
Но вот она была совсем не такой, как два года назад. Нет, прежней остались и улыбка, и темно-вишневые глаза, и черные волосы (в них запутывались крупные снежинки). Но лицо ее постарело – словно прошло не два года, а целое десятилетие. Возле губ залегла жесткая складка. Не стало румянца, и глаза слегка ввалились. И залегли под ними усталые тени. Но все равно – это была ОНА, и она была лучше, и краше, и милее любой женщины на земле.
– Как ты? – спросил я.
– В двух словах не скажешь.
– Я не тороплюсь. Скажи в трех, в пяти, в ста сорока.
– Я постарела, да?
– Просто повзрослела. Тяжело замужем живется?
Она усмехнулась:
– Нет. Легче, чем ты думаешь.
«Ужас! Опять мы говорим, как тогда, в наш последний раз. Сплошной подтекст».
– Ты в отпуске? – спросил я.
Она снова улыбнулась.
– Да, в отпуске. Боюсь, ненадолго.
– А как там? – я мотнул головой, указывая в неопределенном направлении.
– Там – это в Сирии?
– Ну, да.
– Нормально. Ты-то сам как? Не женился?
– Все жду.
– Чего ждешь-то?
– Тебя. Что тебе надоест замужем. Ты отмотаешь свои три года за границей, бросишь его и вернешься ко мне. Все равно лучше меня тебе никого не найти.
– Ах, Ванечка… – вздохнула она умудренно, но ее лицо вновь осветилось радостью. – Ты и впрямь все такой же…
– Какой?
– Торопыга.
– Я не тороплюсь. Я готов ждать тебя всю жизнь. Но не хочу терять время.
– Пойдем. – Она взяла меня под руку. – Проводишь меня. – И вроде бы спохватилась: – Если ты не спешишь, конечно…
Провожал я ее совсем недолго. По пути она все спрашивала, как я: окончил ли институт, где работаю, как мама. Это были, я чувствовал, не просто вопросы вежливости. Ей и вправду было интересно. Но от моих аналогичных вопросов она изящно уходила. И я по-прежнему ничего о ней не знал: кто муж, как ей живется, когда заканчивается командировка.
– Ну, вот я и пришла. – Мы остановились перед одной из подворотен на Герцена.
– Здесь ты свила свое семейное гнездышко?
– Нет, просто надо зайти. По делам.
– Я подожду тебя.
– Я не знаю, сколько пробуду.
– Это все равно.
– Может, до вечера.
– Плевать.
– Господи, какой же ты неугомонный! Ты же замерзнешь, дурачок!
– Высшее счастье – умереть у порога любимой.
– Болтун несчастный!
Ей было приятно мое поклонение, мое обожание. Видно, не слишком уж счастлива была Наталья в своем браке.
– Ладно, – молвила она. – Я постараюсь побыстрее. А ты не мерзни здесь. Пойди куда-нибудь в теплое место. Вон, в кафе «Оладьи», например. А я приду потом к тебе.
Мы сделали пару шагов с тротуара, и вот уже очутились в полутемном нутре подворотни, куда не залетал снег. Это мини-тоннель, где свет рядом и виден с обеих сторон.
И тут она погладила меня по руке и повернулась, чтобы уходить… И когда я представил, что вновь с ней расстанусь… И опять ее потеряю… Тут меня прорвало. Короткие реплики с затаенной болью и айсбергом смысла под водой сменились горячечным монологом в духе юного Вертера или Ромео. Мне было наплевать, что она ответит и что подумает. И на собственную гордость – тоже наплевать.
– Послушай!.. Мне все равно, где ты живешь. С кем живешь… Я… Я не могу тебя забыть. Я не могу без тебя. Бросай его. Бросай все! Выходи за меня. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива! Я люблю тебя, понимаешь?! Я не отпущу тебя! Ты должна быть моей! Мы не простим себе – оба! – что мы так сами с собой поступили!..
Не ведая, что творю, в гибельном восторге любви я схватил ее за предплечья и повернул лицом к себе. В ее глазах стояли слезы.
– Наташа! – отчаянно воскликнул я. – Будь же со мной!
И тут она разразилась бурными, неистовыми рыданиями. И припала ко мне, к моей заснеженной куртке. Обняла за плечи. Сквозь слезы я расслышал: «Господи, что же ты со мной делаешь!..» И тогда я, успокаивая и сжимая ее в объятиях, начал неистово целовать мокрые волосы, лоб… Потом – соленые щеки…
Она отстранилась. Отвернулась. Достала из сумочки платочек, стала вытирать глаза. А потом вдруг решилась. Сказала: «Пойдем». И взяла меня за руку.
* * *
Оказывается, она здесь жила. В коммуналке. Высоченные потолки. Длинный облупленный коридор. Три электрических счетчика, старинный телефон на стене.
– Соседей никого нет. И не будет.
– А муж?
Она не ответила на вопрос, открывая дверь в комнату, и я на минуту возрадовался, что мужа-то, может, и вовсе нет. Может, уже нет. Или его и не было, и она с самого начала зачем-то обманывала меня. Но тут я увидел: и тапки сорок пятого размера на половичке у входа, и кроссовки той же величины, и кожаный длинный мужской плащ на вешалке. А рядом к нему припала женская шубка искусственного меха. И почему-то это соседство, этот трогательный союз на вешалке сказал мне больше, чем любые уверения, что спутник жизни – на самом деле есть.
– Раздевайся, проходи. – Наташа, казалось, полностью оправилась, овладела собой после приступа слез. – Не смотри на меня. – Подглазья ее были перепачканы растекшейся тушью. – Я сейчас.
Она вышла из комнаты, утопала по длинному коридору.
Я прошелся взад-вперед по комнате. Немного же дала им с мужем заграничная служба. Наверное, копят в своей Сирии деньги на кооператив.
А пока – коммуналка, вытертый ковер на полу, черно-белый телевизор. Сервант с разнокалиберной посудой. Трюмо – на нем, кроме духов и женских кремов, имелись дополнительные доказательства присутствия в доме мужика: помазок, станок, лезвия «Шик», крем для бритья «Флорена».
Центр комнаты занимал круглый старинный стол. Подле – два перекрашенных, а потом снова потертых жизнью венских стула.
Я подошел к окну, выглянул из-за тяжелых гардин. Старый московский двор, занесенный снегом. По нему из подворотни к подъезду ведут две цепочки наших с нею следов. С Герцена отдаленно слышится пение троллейбуса и уличный шум.
Наташино жилье, с кем бы она тут ни обитала, не производило впечатления ухоженного. Просто – временный бивак. Наверное, так оно и есть: приехали ненадолго в отпуск. А настоящая жизнь и обустройство откладываются на потом, на после заграницы.
Меня охватила дрожь: оттого, что я вот-вот, совсем скоро, коснусь ее. И эта внутренняя трясучка любви мешала думать, рассуждать логически.
Натальи не было довольно долго. Она вернулась умытая, посвежевшая, даже веселая. В руках – поднос, где испускала волшебный кофейный дух турка.
– Украла кофе у соседей, – засмеялась она. – Все равно они раньше марта сюда не вернутся… Ты есть хочешь?
– Нет. Хочу выпить.
– Тогда достань из холодильника коньяк. И конфеты.
Холодильник совсем не производил впечатления полной чаши. Кастрюля с куриным бульоном, заветренный кусочек сыра, одна вялая сосиска.
Я вытащил коньяк и коробку конфет – и то, и другое оказалось початым. Но коньяк – хороший, армянский, пять звезд. Я на секунду представил себе, как они попивают его тут с неведомым мне мужем, и мой живот скрутило судорогой ревности.
Наташа вынула из серванта рюмки и чашки.
– Знаешь, как по-настоящему пьют коньяк? – сказала она. – На всяких приемах, и все такое? Из больших фужеров, они наливают его на донышко, крутят по стенкам, а потом смакуют маленькими глотками…
– Ага, я тоже видел. В кино «Посол Советского Союза». Но мы же здесь – не там. Давай вздрогнем по-русски.
– За что будем пить? – спросила она с долей кокетства.
– За то, чтобы нам быть вдвоем. Где угодно. В тайге, в пустыне. Только вдвоем, и нас бы никто не нашел.
Я посмотрел ей прямо в глаза, мы чокнулись, и скулы ее порозовели – не от коньяка, нет, от моих слов.
Потом она мне их припомнила.
Мы лежали на наскоро застеленной супружеской тахте, и за окнами быстро угасал короткий зимний день.
Все было как всегда, и счастье вернулось, и я не мог наглядеться в ее разглаженное, раскрасневшееся лицо с сияющими глазами.
– Ты сказал, что хочешь уехать? – спросила она, водя пальчиком по моей груди. – Со мной? – уточнила она.
– Да, хочу, – твердо ответствовал я. – Мечтаю. Прямо сейчас.
– А ты… Нет, я, наверно, не должна спрашивать…
– Что? Что?
– Ты хотел бы уехать отсюда – насовсем?
Мы всегда понимали друг друга с полуслова, и теперь этот навык восстанавливался.
– Отсюда – это из Союза? – все-таки переспросил я, хотя и догадался.
– Да.
– С тобой – хоть на край света. Хоть в Папуа – Новую Гвинею.
– Я серьезно спрашиваю.
– А как это сделать? Если серьезно? У тебя что, родственники за границей появились?
– Нет. Но можно все. Стоит только захотеть.
– Еще раз спрашиваю – как?
– Мы сбежим.
– Сбежим? Вы что, собираетесь с мужем просить политического убежища? Но вы – там, а я – здесь. Я-то тут при чем? Вы что, меня усыновите?
– Ладно, забудь.
– Нет, давай договорим. Или ты хочешь сбежать от мужа? Зачем тогда так далеко? Давай усвистим в другой город. В Ленинград. Или во Владивосток. Или в Ташкент – там тепло, там яблоки.
– Все – проехали!.. Кончен разговор.
– «Проехали»? Почему? Что ты недоговариваешь?
– Да потому что ты не понимаешь меня. Здесь, в Союзе, – произнесла она тихо-тихо, – все равно не будет жизни. Как бы ты ни вертелся.
– И что теперь? Что ты предлагаешь? Ползком по нейтральной полосе? Под лай мухтаров? Граница у нас, как известно, на замке.
– Да, на замке. Но – не везде, – прошептала она. – И не для всех. Можно попробовать сбежать.
– Один шанс из тысячи.
– Пусть! – сказала она убежденно. – Но я на этот шанс поставлю.
– Ты серьезно?
– Еще как.
– Но зачем это тебе? Разве здесь так уж плохо?
– Мне – плохо.
– Не глупи, Наталья! – воскликнул я со страданием в голосе. – Они тебя убьют! Или, в лучшем случае, посадят.
– А я – рискну.
– Господи, ты же умная девочка!.. Какую ерунду говоришь!
– Все! Тихо! Забудем этот разговор.
Я покачал головой:
– Это самая идиотская идея, которую я только слышал в жизни.
– Вот и выброси ее из головы. Навеки.
И как бы ставя точку, перечеркивая наш разговор, она потянулась ко мне, погладила по щеке и поцеловала в губы… А за окном совсем уже стало темно, мы не зажигали света, и в темноте только светилось ее тело и блистали глаза… А юноше, каким я был тогда, так легко в приступе любви забыть о благоразумии, рассудке, неудачных планах – обо всем…
…Утром она накормила меня завтраком. Куски вареной курицы вперемешку с яичницей – вкусно и сытно. Большая кружка свежезаваренного кофе. А потом она сказала:
– Вот и все, Ванечка. Сегодня возвращается мой муж.
– Ну и что?
– Мы не сможем больше встречаться.
– Ты шутишь!
– Нисколько.
– Вчера наличие мужа тебе не мешало. Мы можем видеться не здесь. У меня. Где угодно.
– Не в этом дело. Мы уезжаем.
– Куда?! Нелегально переходить границу? Из Сирии в Израиль?
И тут Натальино лицо исказила злоба.
– Забудь! – прошипела она. – Забудь, о чем я тебе говорила! И – молчи! Никому ни слова! Даже – мне! Я пошутила, понял? Это просто глупая шутка!
– Не знаю, – покачал я головой, – насколько это шутка – но глупость неимоверная.
– Не твое дело! Я сказала – забудь! И держи рот на замке!
– Ну, ладно. Дело твое. Если ни мое мнение, ни я для тебя ничего не значим, мне правда лучше уйти… – Я встал из-за стола.
Пошел к двери.
– Постой… – Она сделала шаг ко мне.
И я тоже шагнул к ней.
И вот – последние объятия, действительно последние, и судороги любви, окрашенные печальным, горьким светом хмурого утра – утра расставания…
А потом…
– Дай мне свой телефон.
Она покачала головой.
– Бесполезно.
– Почему?!
– Нас здесь не будет. А даже если будем – я не возьму трубку.
– Давай встретимся.
– Нет. – Она покусала губу. – Все кончено, Ванечка.
– Кончено? – Я не мог поверить своим ушам. – Зачем же мы тогда вчера, здесь…
– Это было последний раз.
– Вот как? – Мое лицо закаменело. – Опять – в последний? Да у нас только и были они, последние разы!
– Да, но этот – самый последний.
Голос ее звучал холодно и строго, словно она выносила приговор. Ее тон, честно скажу, разгневал меня.
– Ну, что ж. Это твое решение. Навязываться не буду.
И тогда я схватил с вешалки куртку в охапку, распахнул дверь комнаты и понесся по коридору. Я был взбешен, но все-таки ждал и надеялся: вдруг остановит. Она не остановила.
Я совладал с дверным замком и, шандарахнув, как юнец, дверью, скатился по лестнице…
Моей решимости – забыть ее и вычеркнуть из памяти навсегда, хватило ровно на три дня.
Наступила суббота, и я спозаранку отправился к ней. Туда, в коммуналку.
Я снова понял: не могу жить без нее. И никто, кроме Наташи, мне не нужен. И я готов на все: простить, забыть обиды, и убить мужа, и даже ползком пересечь государственную границу – пусть убивают…
Я вышел из метро на «Пушкинской». На Тверском бульваре уже установили елку.
Во МХАТе давали «Синюю птицу», и юные зрители, за ручку с мамами, папами и бабушками, спешили к театру от метро.
На улице Герцена было оживленно. Провинциалы, в особенно большом количестве наплывшие в столицу в преддверии Новогодья, кочевали обычно меж вершинами треугольника ЦУМ – ГУМ – «Детский мир», однако залетали и сюда, то ли по ошибке, то ли с целью купить пирожных в знаменитой кондитерской.
Разумеется, я запомнил адрес Наташи. Я не представлял, что скажу ей, когда она откроет дверь. И не думал, как поступлю, если вдруг отворит муж.
Но дома никого не оказалось. Я трезвонил, но за дверью молчали. Ни шагов, ни шороха.
Я спустился и долго глядел на окна ее комнаты снизу, со двора. Гардины плотно задернуты, и ни малейшего шевеления за ними.
Я ушел. Прогулялся по Герцена, погрелся в магазине «Ноты», ознакомился с фотовыставкой в окнах ТАСС: грандиозные манифестации протеста против размещения крылатых ракет на базе в Гринем-Коммон и «Першингов-2» в ФРГ. Побоища с полицией. Аресты.
«Она не права, – подумалось мне. – Зачем искать счастья на чужбине, когда можно, в принципе, устроиться и здесь?.. И прав, скорее, Вознесенский, который для «Юноны» написал (а Караченцов пел): «Российская империя тюрьма, но за границей та же кутерьма…» Господи, ну зачем ей-то бежать? Муж ее диссидент? Или его завербовали? Или (фантазия опять начала буйствовать) ей самой такой сладкой показалась буржуазная жизнь – пусть и с арабским акцентом? И она решила бежать, а муж только следует за ней? Можно его понять. Я ради НЕЕ, во всяком случае, готов пойти на все. И даже Родину продать».
Я вернулся во двор, в подъезд, и снова поднялся в квартиру, и опять звонил, и стучал… А потом опять гулял, дожидался вечера, съел подгоревший шашлык и выпил сотку водки в шашлычной «Казбек»… Затем на столицу легли сумерки, слабо озаренные снегом и редкими фонарями: не было тогда ни светящихся вывесок, ни витрин, ни реклам, ни уличной подсветки…
В шесть вечера она так и не появилась. И в полночь тоже. Я сдался и сдал свой пост – неизвестно кому: ночи? городу? фонарям? Я решил, что клин клином вышибают, и сумел поймать такси, за червонец купил у водилы бутылку «андроповки», и отправился в общагу.
Я разбудил Юрку Кашина, моего стройотрядного командира двухлетней давности, – он встретил меня радушно. Он теперь учился в аспирантуре, а главное, был секретарем факультетского комсомольского бюро. Юркина карьера уже неслась на всех парах. Командир подогрел жареную картошку, настрогал вареной колбасы, и мы пили с ним до четырех утра, все сбиваясь на тему, какие бабы сволочи.
В воскресенье, с похмелья, полегчало; понедельник прошел как в тумане, а во вторник я сызнова, словно верный пес, отправился на Герцена. Уже мало на что надеясь.
Будний день, но о работе я думал меньше всего. Для всех нас, кроме редких карьеристов, вроде Юрки, служба тогда мало что значила. Я позвонил с утра в свой НИИ, сказал: беру отгул, и меня без звука отпустили. И отгула было не жалко, я успел накопить их уже дней тридцать: за работу в пионерлагере и на постройке овощного магазина.
А тут мне пришла новая идея: письмо! Неважно, что скажет и подумает муж, и пусть я даже скомпрометирую даму, но разве я не мастер слова, разве не смогу подобрать глаголы, чтобы прожечь ее сердце, чтобы она поняла, что должна быть со мной!.. Ох, чистое безумие!..
И вторник повторился по сценарию субботы: пустая квартира, звонки, стояние под окнами, прогулки вокруг дома… И под конец, опять под полночь, – как белый флаг отчаяния – письмо вброшено в почтовый ящик, а клочок записки лег под дверь ее коммуналки.
А в пятницу я твердо решил: это – последний раз. Опять спозаранку позвонил на работу: я беру отгул. И, чтобы обмануть судьбу, поехал – пусть и дальше, и с пересадкой – не до «Пушкинской», а до «Библиотеки Ленина». Прошелся по Герцена мимо целую вечность закрытого Зоологического музея, мимо желтых стен журфака и студенческого театра МГУ.
И я, по всей вероятности, судьбу обманул. Перемены случились – да только непонятно, в какую сторону.
Дверь в заветную квартиру мне открыли – на первый же звонок. Прошуршали шаги, щелкнул язычок.
На пороге стоял мужчина лет тридцати пяти, в костюме, шерстяной жилетке, галстуке.
От непредвиденности происходящего я потерял дар речи.
– Вам кого? – Мужчина смерил меня с головы до ног змеиным взглядом.
– Наташа дома? – спросил я совсем по-школьницки.
«Это – муж? – лихорадочно пронеслось в голове. – Слишком уж вид цивильный, да и старый он… Значит, сосед… А может, вернулся хозяин комнаты, что она снимает?..»
– А кто такая Наташа? – неожиданно поинтересовался мужик.
Я запнулся.
– Она живет здесь… Жила… Вон в той комнате…
Я показал рукой ему за спину, Натальина дверь была самой первой по коридору.
– Не знаю я никакой Наташи, – по-прежнему угрюмо буркнул галстучный и потянулся захлопнуть дверь.
– Стойте! – закричал я и вставил ботинок в щель. – А кто вы?
– А тебе-то какое дело?
– Понимаете, мне она очень, очень нужна. Это вопрос жизни и смерти. Я заплачу вам, если поможете мне ее найти.
– Ну, ты сказал!.. – смягчился мужчина и открыл дверь шире. – Заплачу!.. За деньги, конечно, спасибо, только я тебе и бесплатно повторю: Наташи никакой не знаю. Я – сосед, понял? Живу в другой комнате, а в той, что ты показал, тоже Наталий никаких не проживает.
– А кто там прописан?
– Уж точно не Наташа, – усмехнулся человек в галстуке.
– А кто?
– Сколько вопросов ты задаешь! Cлушай, может, ты ворюга? Или мильтон?
Я вытащил из портмоне рубль.
В советские времена мало кто брал деньги за мелкие услуги, однако одно их обещание смягчало сердца.
– Елены Казимировны это комната. Она у дочки живет и иногда фатерку свою сдает. Обычно ненадолго и парочкам.
– А телефон? Телефон Казимировны знаешь?
– Слушай, парень! Казимировна – старая тихушница. И телефона я ее не знаю. А даже знал бы – думаешь, она тебе чего расскажет? Сразу уйдет в несознанку. Я, мол, не я и комнаты – вы что?! – никогда никому не сдавала. Ты соображаешь? Нетрудовые доходы! Кто ж в таком признается!.. Ладно, иди с глаз долой, а то соблазнит меня нечистый твоим рублем.
– Берите!
– Нет уж, ступай-ка лучше ты отсюда.
И мужик захлопнул дверь.
Обрезал последнюю ниточку, связывавшую меня с Натальей.
…Потом, много позже, проигрывая в уме эту сцену и пытаясь докопаться до истины – только воспоминания, иной пищи для размышлений у меня не было, да и не могло быть, – я все спрашивал себя: кем он был, тот мужчина в галстуке и шерстяной жилеточке? И впрямь соседом, случайно заехавшим домой и открывшим мне дверь? Или кем-то совсем другим? Не случайным гостем?
Как бы то ни было, перед самым Новым годом мне позвонили. Приятный мужской голос представился следователем Кравцовым и попросил меня заехать в девяносто второе отделение милиции – для дачи свидетельских показаний.
– А что случилось? – разумеется, насторожился я.
– Да ничего особенного! – беспечно отвечал следователь. – Вы ведь работали нынешним летом на строительстве овощного магазина?
Работал, работал… Было дело… Та стройка, если разобраться – особенно сейчас, с высоты сломленных эпох, – была настоящим позорищем. Для всех: для гордого ракетно-ядерного СССР, для социализма, для моих коллег и для меня лично.
Не знаю, уж какими судьбами, но обыкновенный овощной магазин близ метро «Бауманская» взялись отремонтировать и оснастить финским оборудованием. И – при помощи финских рабочих. А меня и еще троих молодых специалистов из нашего НИИ направили по разнарядке работать подсобниками у тех самых финнов. Сейчас даже трудно представить и поверить: недавние выпускники высших учебных заведений, гордые инженеры, научные сотрудники – и трудятся на подхвате у заморских работяг! А тогда ситуация никого не удивляла и даже, можно сказать, всех устраивала. И партийно-советское начальство: не пошлешь же к финнам на подмогу обычных овощных тянитолкаев: те ведь и сами ужрутся, упадут лицом в грязь перед капиталистами – и, того гляди, бравых варягов споят. Да и молодые инженеры довольны были: идет зарплата на рабочем месте, плюс за каждый день начисляется по отгулу, к тому же, как оказалось впоследствии, и за труд в овощном кое-чего платят.
Насчет той стройки совесть моя перед следователем была чиста. Не злоупотребляли, не воровали, не фарцевали, даже антисоветчины не несли: финны по-русски не знали ни бельмеса; мы, разумеется, не понимали по-фински, кое-как на уровне «бери» и «пошли» столковывались на английском…
Поэтому и следователю по телефону я ответил с чистой душой:
– Ну да, работал, а в чем дело?
– А вы не могли бы завтра заскочить ко мне в отделение? Я, конечно, могу послать вам официально повестку, да пока она придет, пока вы соберетесь, а тут Новый год, лучше уж не откладывать, я вам повесточку на месте подпишу, и завтра на службу можете не ходить…
– О чем говорить-то будем? – не отставал я.
– Да ерунда, чистая формальность, вы не волнуйтесь и поверьте мне: надолго я вас не задержу, в два часа уже дома будете – или где там собираетесь справлять…
Вот и получилось: в последний день года (опять-таки отпросившись в своем постылом НИИ) я прибыл в незнакомую мне ментовку – где, впрочем, так же, как и по всей столице, чувствовалось приближение Нового года. На входе, у дежурной части, стояли свежесрубленные елки: то ли для поощрения сотрудников, то ли конфискованный товар, а может, и то, и другое, вместе взятое. Пьяных задержанных тоже было многовато, а на стекле дежурной части какой-то эстет наклеил пару вырезанных из бумаги снежинок.
В двадцать восьмом кабинете меня ждал довольно молодой штатский с открытой улыбкой комсомольца.
– С наступающим! – приветствовал он меня, подавляя взглядом и стискивая рукопожатием. – Присаживайтесь. Давайте быстренько, протокол заполним – и праздновать. – Он интенсивно потер руку об руку. – Фамилия – имя – отчество – год рождения?
После формальностей мой визави выложил на стол какую-то ведомость.
– Скажите, вам знаком этот документ?
Я всмотрелся. Ведомость оказалась зарплатной, в ней значилось человек пятнадцать, и под вторым номером – моя фамилия, и сумма цифрами – 112 рублей, и моя (вроде бы) подпись. Но, честно говоря, ведомости я не припоминал, и как подписывал ее – тоже. А деньги, было дело, получал. Зазвали нас тогда, четверых младших научных сотрудников в телогрейках, в подсобку, и директор овощного магазина, надменный лощеный мужчина в финском костюме, выдал каждому толику наличных…
Я и сказал следователю, как на духу: деньжата, точно, брал. Сколько конкретно, за давностью не припомню: может, и правда сто двенадцать, как написано, а, может, сто тридцать два… А про ведомость, право, забыл: то ли была она, то ли нет… Директор овощного, важное свинячье рыло, был мне никто, и если я его вдруг своими показаниями топил, то испытывал по сему поводу лишь легкое злорадство.
– Подпись-то ваша? – поинтересовался милиционер.
– Да вроде моя… – молвил я неуверенно.
– Сомневаетесь, значит?
– Сомневаюсь.
– Ну, тогда распишитесь здесь, на листочке, раз десять, и наши почерковеды точно установят… А я пока протокольчик напишу…
– А в чем дело-то? – спросил я.
Молодой следователь посмотрел на меня своим ясным комсомольским взором.
– Против директора овощного, только это строго между нами, возбуждено уголовное дело за хищение в особо крупном размере.
И допросчик потух, склонился над протоколом…
То был краткий период, после смерти Брежнева, когда новый генсек Андропов взялся за торгашей. Дело «Океан», дело «Елисеевского» гастронома, дело Медунова… Новая гэбэшная метла решила слегка подмести социализм. Впрочем, поздноватенько: все знали, что сейчас, в декабре восемьдесят третьего, Андропов лежит, прикованный к искусственной почке, в кремлевской больнице, и дни его сочтены… Впрочем, бороться с торговой мафией – с мелкотой и по инерции, – судя по тому, что взялись за директора овощного магазина, – продолжали.
Следователь дописал и зачел мне мои показания – они звучали вроде точно по смыслу, но от совсем чужих и кондовых слов, коими были выражены, я испытал неловкость.
– Ну, подмахните, Иван: «С моих слов записано верно»… А образцы вашей подписи я приобщу…
И тут в кабинет зашел еще один молодой человек – похожий на первого, словно выращенный в одной пробирке. Впрочем, я знал, в каких пробирках их растили. Те пробирки назывались «любовь, комсомол и весна», эти ребятки взрослели и наливались соком в президиумах комсомольских собраний – сначала курсовых, потом факультетских и институтских, а летом – во главе стройотрядных линеек. В принципе, мой друг Юрка был той же породы – просто еще не потерявший совестливости и духа товарищества. Будучи почти моими ровесниками, эти добры молодцы уже давно и точно знали: что делать, куда шагать, что говорить, как голосовать, за кем ухаживать и на ком жениться.
– О, здорово, Глеб! – радушно приветствовал гостя хозяин кабинета.
– Хау-ду-ю-деньки булы! – откликнулся вновь прибывший, демонстрируя, что он не чужд современного молодежного жаргона.
– Это Иван Гурьев, – зачем-то представил меня следователь гостю, – а это – Глеб Смирнов. – Мы пожали друг другу руки. – Ну, давайте чайку попьем, ты ведь не спешишь? – вдруг обратился он ко мне. – Схожу чайничек поставлю…
Мой допросчик, упрятав в стол протокол, подхватил железный чайник со шнуром и бросился в коридор.
Нежданный Глеб Смирнов уселся напротив меня.
Он, можно сказать, милел ко мне людскою ласкою.
– Рад, рад, – проговорил он, – Иван Гурьев, как же, наслышан.
Я оторопел.
– Наслышаны? Откуда?!
– Ты ведь молодой прозаик, верно?
– Ну… Есть такое дело… – скорее смутился, чем удивился я.
– Но еще нигде не публиковался и рассылаешь свои творения по журналам, так?
– Да, и что?
Я слушал Глеба словно во сне, когда все вроде бы логично, но есть у реальности некий изъян, какой-то странный сдвиг: знакомый литконсультант… банька… говорили обо мне… И вдруг в милиции это выясняется… В кабинете следователя…
А товарищ продолжал:
– Я заинтересовался, попросил у друга, стал читать… «В траве сидел кузнечик» – это ведь ваше творение, верно?.. Мне понравилось… Я начал кое-что и другое почитывать. Да, не побоюсь этого слова: свежо, остро, талантливо!
После разъяснения – «стал в других местах кое-что почитывать» – многое сделалось понятным. И предельно ясным стало место службы ясноглазого Глеба. Вот только зачем, спрашивается, я им понадобился? Неужели только ради того, чтобы выразить восхищение моими рукописями?
Вернулся с полным чайником следователь, воткнул вилку в розетку. Интересно, он тоже на комитет работает, и вся эта бодяга с ведомостями на зарплату – только для того, чтобы заманить меня для задушевного разговора?
– Знаешь, Иван, – продолжал разглагольствовать поклонник моего неземного таланта, – так получилось, что я мир литературы хорошо знаю. Просто по семейным обстоятельствам. У меня мама – поэтесса, тетка – переводчик… Конечно, без протекции, как и везде в искусстве, пробиться сложно… Но можно. Главное – надо знать, с кем дружить, куда ходить, что предлагать. Вот, к примеру, ты свой рассказ в «Молодой коммунар» предложил – и не понимаешь, что они такой текст, на грани, можно сказать, на острие, ни за что печатать не станут. А вот если б ты пришел в журнал «Гаудеамус»… Если б ты, к примеру, заранее знал, что ЦК комсомола добился у «большого» ЦК, чтобы «Гаудеамус» стал для молодежи той же трибуной, которой является «Литературка» для взрослых товарищей – органом, где можно обсуждать острые, нелицеприятные темы… И если б ты, допустим, принес бы свой текст туда – могу тебе, Иван, почти гарантировать, что его рассмотрели бы гораздо более внимательно и благосклонно… Поэтому давай, давай, не тушуйся, обращайся в «Гаудеамус»… И на почту не разменивайся, зачем рукописи по почте рассылать, будто ты в Сибири живешь… Ты ж москвич! Лучше сам, лично, пойди к завотделу прозы, познакомься, на меня, конечно, не ссылайся, но рукопись оставь…
Хозяин кабинета выставил перед нами блюдо с сушками, розетку с вафлями и три чашки. Насыпал в них чай, заварил. Присел рядом со своим дружбаном, глянул на меня, лучисто улыбаясь. И спросил – вдруг, нежданно, точно обухом по голове:
– Вам знакома такая Наталья Рыжова?
Я в первый момент не мог опомниться, не знал, что сказать.
– А при чем здесь она…
Комитетчик Глеб смотрел на меня взыскующе, а следователь дернул плечами.
– А что вы испугались, я ж просто спрашиваю, «да» или «нет»?
– Да, мы были знакомы… Встречались…
Следующий вопрос возник незамедлительно:
– Когда виделись последний раз?
Мысли мои лихорадочно заметались: «Сказать: два года назад? Или – только что, десять дней прошло? Или как-то соврать по-хитрому? Впрочем, что особенного, если мы виделись совсем недавно?»
Внутренне я заметался: надо ли мне говорить об этом? И почему они спрашивают?
– Значит, так, Иван, – деловито молвил Глеб. – Новый год совсем скоро. Поэтому давай не будем размазывать белую кашу по белому столу. Каждый час на счету. У нас, знаешь ли, социализм хоть и развитой и реальный, а принцип «ты – мне, я – тебе» официально никто не отменял. Поэтому предлагаю заключить сделку: ты нам рассказываешь, что знаешь, про Наталью Рыжову и ее далекоидущие планы. А мы, в свою очередь, помогаем тебе пробиться в мир большой литературы. Возможности, как ты понимаешь, у нас есть.
– Ты когда с ней встречался? – резко перебил его первый «следователь».
– Не видел я ее, – промямлил я. Кровь прихлынула к моему лицу. Я чувствовал себя словно в невесомости, в безвоздушном пространстве.
– Не-даль-но-видно, – по слогам, внушительно заметил Глеб. – Мы же знаем: вы контактировали. Недавно. Вопрос: когда в последний раз?
«Господи, почему бы не сказать? – подумал я. – Что в этом такого?» И пробормотал:
– Да, я встретил ее. Недели полторы тому назад.
Они оба чуть заметно оживились.
– При каких обстоятельствах?
– Случайно увиделись на улице.
– И..?
– И – что? – слегка разозлился я. – И – разошлись. Почему вы меня вообще о ней спрашиваете?
– И больше вы с ней не виделись?
– Нет, не виделись. Что с ней случилось? – В моем голосе наверняка послышалась и рассерженность, и тревога.
Парочка переглянулась.
– Случилось то, – весомо начал Глеб, – что твоя Наталья Рыжова затеяла одну нехорошую штуку… Ты не в курсе, какую?
– Нет, – быстро ответил я и почувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. Я испугался, что физиономия меня выдаст, и оттого покраснел еще больше. – А какую… штуку?..
– Она решила выбрать свободный мир, – ухмыльнулся гэбэшник.
– Попыталась незаконно пересечь государственную границу, – пояснил следователь.
– Ты знаешь: где? – вперился мне в глаза Глеб.
– Нет! – отчаянно и, пожалуй, испуганно, выкрикнул я.
– Когда?
– Понятия не имею!
– Кто ей помогал?
– Не знаю!
Они оба еще с полминуты буравили меня взглядами, а потом гэбэшник вдруг хлопнул в ладоши и сказал:
– Все! Проехали! Закончим. Я вижу, ты не врешь. Мы не затем здесь собрались. Давайте пить чай. А тебе, Иван, урок: любовь – любовью, а выбирать друзей и тем более близких женщин тоже надо умеючи…
…Сказать, что в ту новогоднюю ночь я напился – не сказать ничего. Я вырубился, кажется, сразу после того, как куранты пробили полночь и диктор зачитал поздравление смертельно больного генерального секретаря и председателя президиума Юрия Владимировича Андропова советскому народу.
Временами в алкогольном бреду мне являлись два друга-комсомольца: Глеб и следователь. И – еще один, почему-то похожий на них, как две капли воды, так называемый сосед Наташи по квартире – в своем хмельном сне я не сомневался, что они – одна шайка-лейка… Потом – уже наяву – я лежал на койке и какая-то девушка, но совсем не Наталья – кто она была? – держала свою холодную ладонь на моем пламенеющем лбу… А после – тяжелый рассвет, и я бреду по пустынной улице, спотыкаясь и поскальзываясь, к электричке… И в приступе пьяного самобичевания понимаю, что после разговоров в отделении милиции мне, пожалуй, лучше забыть мою Наталью навсегда. Недаром о ней спрашивали. И теперь неважно: возьмут ли ее на границе, или раньше, или ей чудом удастся уйти. Главное: я ее предал и потому могу лишь мысленно проститься с ней навеки.
«С Новым вас, тысяча девятьсот восемьдесят четвертым годом, дорогие товарищи!»
