Глава 17
Сражение с поляками
Взиу-у… Взиу-у… Взиу-у… Звонкий звук струны ворвался в сновидения Хуберта и заставил его проснуться. Он скосил глаза и сказал:
– Кыш, постреленок!
Мальчик пяти-шести лет, которого очень заинтересовал музыкальный инструмент менестреля и который теребил струны лютни, шмыгнул, как белка, к выходу, и в хижине, куда определили Хуберта и отца Руперта, снова воцарилась относительная тишина, которую нарушали лишь назойливые мухи и жуки-древоточцы, приступившие к утренней трапезе. Менестрель потянулся и снова закрыл глаза, но приятные сновидения уже улетучились, уступив место воспоминаниям.
Варварами, пробравшимися ночью в пещеру бардзуков, оказались дайнавы, соплеменники Скуманда. Они и впрямь наводили жуть своим видом – разрисованные разными красками, с минимумом одежды, главным предметом которой были звериные шкуры, вооруженные устрашающего вида дубинами и копьями… Как потом выяснилось, дайнавы брали в поход звериные шкуры в качестве постели, чтобы не спать на сырой земле, так как оставлять следы бивака в виде ложа из травы или хвороста было опасно.
Вместе с воинами за Скумандом пришел и старик в черной длиннополой одежде, подпоясанной белым поясом, – точно такой, как и та, что носил юноша. Он долго колдовал над больным, выгнав всех из пещеры, а затем приказал соорудить носилки, и отряд где быстрым шагом, а где бегом, если позволяла местность, направился в селение, которое, к большому удивлению Хуберта, оказалось настоящей крепостью.
Нужно сказать, что какую-то часть пути ему и монаху пришлось проделать с завязанными глазами. Это делалось из разумной предосторожности – чтобы они не запомнили путь к селению дайнавов.
Как выяснилось, варвары, какими германцы считали все прибалтийские народы, жили не хуже зажиточных крестьян Западной Европы. Селение было чисто убрано, дорожки подметены и посыпаны крупнозернистым речным песком, как перед праздником, нигде не валялось разное барахло, рубленые домики были хоть и небольшими, но аккуратными, их украшала вычурная резьба, а сами дайнавы одевались пусть и не очень притязательно, но вполне прилично. Оказалось, что воины и охотники племени раскрашивали свои тела не из-за того, что были дикарями, а по той причине, что на фоне леса они мигом пропадали из виду, будто растворялись в зарослях. Воина-дайнава можно было заметить в лесу или на луговине, лишь наступив на него ногой.
Одежду дайнавы шили преимущественно из льняных и шерстяных тканей; платье из шерсти носили в основном мужчины, а полотняное – женщины и дети. Кожаными были только сапожки, и то лишь у воинов. Остальные – в том числе жрецы и старейшины – носили в селении вязаные шерстяные чулки до колен и лапти, сплетенные из лыка. В отличие от Германии по одежде нельзя было понять, кто из дайнавов богатый и знатный, а кто живет бедно. Все одевались одинаково просто. Лишь жрецов можно было узнать по их черной одежде, похожей на сутану монаха, только обшитую по краю белой каймой. Да вождь носил на шее серебряный чеканный обруч – гривну, знак его власти.
У дайнавов мужского пола волосы были длиной до плеч, иногда их сплетали в косицы, бороды большинство мужчин брили, но почти все носили вислые усы (за исключением совсем молодых, у которых над верхней губой рос мягкий пушок). Юные дайнавы вместо штанов надевали короткие – до колен – юбки, а мужчины носили узкие брюки и длинные рубахи навыпуск с широкими манжетами. Обычно рубаха вокруг шеи обшивалась тесьмой, сотканной из разноцветных нитей, а на груди скреплялась бронзовой застежкой. Повседневные пояса для подпоясывания рубах плели из липового лыка, а праздничные были сделаны из кожи. Они застегивались на серебряные или бронзовые пряжки.
В общем, с помощью одежды не было нужды указывать на свое богатство, потому что и так все точно знали, кому повезло в последнем набеге и кто получил значительный доход от продажи шкур и мехов, добытых на охоте. Ведь получение высокого звания и уважение в обществе в значительной мере зависело от воли старейшин и жрецов и признания со стороны племени – независимо от одежды, в которой ходил человек.
Каждый старался сохранить в своем личном имуществе предметы большой ценности, зная, что после смерти все они будут сложены в его могилу, и вместе с ними он отправится в страну мертвых, потому что какое состояние досталось человеку здесь, на земле, таким оно будет и после воскрешения в будущей жизни. Поэтому каждый заботливо накапливал самую лучшую и дорогую одежду, редко ее используя и защищая от разрушения не для того, чтобы внушать уважение соседям, а дабы после смерти достойно предстать перед предками.
А еще для монаха и менестреля в племени дайнавов явилась открытием, потрясающим воображение, ежедневная баня. Она была насущной потребностью и для мужчин, и для женщин – как для горького пьяницы крепкое пиво. Скуманд утверждал, что баня выгоняет из тела болезни и продлевает жизнь. Конечно, дайнавы купались летом и в реке, но эти купания не могли заменить потребности разогреться паром и обмыться горячей водой. В бане совершались какие-то священнодействия, но об этом из Скуманда не удалось вытянуть ни словечка.
С удивлением отец Руперт и менестрель узнали, что в селении никогда не было никаких заразных болезней, тем более мора, который в Европе уничтожал целые города. Обычно мужчины погибали в набегах или на войне, но если кому сопутствовала удача, тот доживал до глубокой старости в отличном здоровье. Женщины жили немного меньше из-за тяжелой повседневной работы, но чаще всего они умирали молодыми, при родах. А уж знахарей у дайнавов, способных выгнать почти любую болезнь из тела, было хоть пруд пруди.
Хуберту, который от нечего делать часами наблюдал за повседневной жизнью селения, казалось, что он очутился в большом муравейнике. Ему ни разу не попался на глаза какой-нибудь бездельник. Все что-то тащили, везли, строгали, копали, ткали, тачали обувь, выделывали шкуры, делали пиво в больших бочках, кузнецы звонко били молотами, время от времени возвращались охотники с добычей, и тогда жгли большие костры, на которых жарилась дичина для всего селения…
В общем, все были заняты каким-либо делом. Даже жрецы, которых, на взгляд менестреля, было чересчур много, даже для такого крупного селения. В основном это были гадальщики. Одни из них наблюдали за полетами птиц и что-то вычисляли, рисуя на песке линии и закорючки, другие ловили ветер неким приспособлением, похожим на рыбацкий сачок, только не сетчатый, а из тонкого льна, при этом что-то втолковывая тем, кто просил их погадать, третьи разжигали костры и по языкам пламени определяли, как поступить в той или иной ситуации дайнаву, обратившемуся к ним за советом, четвертые гадали по воде, пятые наблюдали за звездами, узнавая судьбу человека…
Отец Руперт, совсем измаявшийся от переживаний, глядя на все эти бесовские занятия, втихомолку плевался, и все время читал молитвы, а Хуберт лишь посмеивался – похоже, и у варваров хватает плутов, усиленно изображающих свою необходимость и значимость для общества. Знал бы монах, что думает недоучившийся студиоз о нем самом и его собратьях…
Однако со Скумандом дело обстояло гораздо серьезней. Менестрель сразу определил, что в селении кроме шарлатанов существуют и очень уважаемые в народе знахари и жрецы, к которым, как оказалось, относился и спасенный ими юноша. Спустя три дня после того, как Скуманда доставили в селение, он поднялся на ноги, а еще через неделю практически восстановил свои силы. Это было сродни чуду; Хуберт мог поклясться, глядя в пещере бардзуков на его изможденное лицо, что парень уже не жилец на этом свете. А тут, поди ж ты, сияет, как новый золотой.
И еще менестрель заметил, с каким почтением к Скуманду относятся жители селения. Обычно жрецы-гадальщики терялись в общей массе, когда были не при деле, но если по селению шел Скуманд, перед ним расступались и смотрели на него едва не с благоговением. Таких личностей, как он, в селении было немного, в том числе и тот старик, который пришел к капищу бардзуков вместе с отрядом воинов-дайнавов. Его звали Павила, и он был главным жрецом племени.
Яд, который попал в организм вайделота, был настолько сильным, что врачеванием Скуманда занялись четверо самых опытных и старых жрецов высшего посвящения вместе с Павилой. Юношу доставили к Камню в Священной Роще – туда, куда принесла его, совсем крохотного, волчица, – и, встав над ним в круг, долго (остаток дня и ночь) читали молитвы богу Еро. Понаблюдай в эти часы кто-нибудь из простолюдинов за вайделотами, у него волосы поднялись бы дыбом: над ними виднелось свечение, постепенно меняющее цвет: сначала от фиолетового к красному, затем оно стало оранжевым, розовым, голубоватым и, наконец, чисто-белым, которое появилось с рассветом.
После этого совершенно обессилевшие жрецы попадали на землю и спали до обеда как убитые. Когда они поднялись, то увидели Скуманда, который стоял, широко раскинув руки, и с наслаждением подставлял лицо солнечным лучам, пробивавшимся сквозь кроны священных дубов…
Затем пошли тревожные дни. Все началось с того, что старейшины и жрецы приступили к решению судьбы иноземцев, попавших в селение. Многие – в том числе и вождь Комат – высказывались за то, чтобы лишить их жизни (к счастью, и Хуберт, и монах пребывали в блаженном неведении на сей счет). До этого среди пленников дайнавов были представители многих прибалтийских племен – аукштайты, жмудь, земгалы, пруссы, скальвы, надравы, курши… Но они считались «своими», и спрос с них был другой. А монах и менестрель были германцами, с которыми в данный момент Судовия воевала и которые славились своей жестокостью.
Тогда выступил Скуманд. За время болезни он сильно повзрослел, стал мрачным и грозным.
– Они спасли мне жизнь, убив колдуна дикарей Бурита. Вы хорошо знаете, сколько бед он нам принес. Надумай дикари захватить наше селение, я не уверен, что мы смогли бы его отстоять. Бурит был связан с темными силами, и мы долгие годы не могли с ним справиться. А эти двое христиан запросто проткнули его стрелой, словно глупую куропатку. О чем это говорит? О том, что их руку направлял сам Еро! Значит, они милы ему, они под его защитой. А теперь я хочу спросить всех присутствующих: кто хочет пойти против воли бога Еро и убить иноземцев?
Ответом Скуманду было гробовое молчание. Лица старейшин и жрецов стали мрачными и задумчивыми. Лишь Павила одобрительно улыбнулся в свои пышные усы – именно это хотел сказать он, но Скуманд его опередил. «Пожалуй, мне и впрямь пора уходить… – не без печали подумал Павила. – Мальчик вырос, возмужал, и теперь сам в состоянии постоять за себя. От него исходит такая мощная сила, что даже мне немного не по себе. Вишь, как притих Комат. Беда племени, у которого такой ничтожный поводырь…»
Но Хуберт не был бы самим собой, не пустив в ход свое наиболее опасное «оружие» – лютню. Однажды вечером он вышел из хижины, сел на бревно, исполнявшее роль скамьи, и начал наигрывать разные песенки и тихо напевать. Сначала на чарующие звуки лютни прибежали дети (менестрель выбирал самые простые, но душещипательные мелодии). Затем к хижине потянулись юные девицы, женщины и, наконец, мужчины. Хитрый и очень неглупый Хуберт, который за время общения со Скумандом успел немного выучить язык дайнавов, быстро сложил незамысловатую песенку на языке племени, которая привела в восторг окружавшее его общество.
Так и пошло с той поры: после обязательной вечерней бани дайнавы ручейками стекались к хижине иноземцев, где Хуберт начал устраивать им настоящие концерты. Даже жрецы, которые поначалу недовольно кривились, услышав звуки лютни, постепенно привыкли к веселым забавам пленника (а кем еще можно было считать чужака?) и слушали его с благосклонным вниманием.
Монах же сидел по вечерам в хижине, как крот, и даже не выглядывая наружу. Он понимал, что своей лютней Хуберт пытается завоевать сердца нехристей, и не осуждал его за музыкальные упражнения перед толпой дайнавов, даже приветствовал сей почин, но, с другой стороны, ему очень хотелось вместо концерта устроить проповедь о христианских истинах и ценностях, ведь именно из-за этого он отправился в эту варварскую страну. Однако когда он заикнулся о своем намерении, менестрель очень серьезно спросил:
– Святой отец, вас давно били?
– Ну… как сказать… – несколько опешил отец Руперт.
– Скажите прямо.
– Лет пять назад. Я тогда только начинал проповедовать. Хорошо, кнехты вовремя появились…
– Вот-вот. В общем, запомните: несмотря на мое уважение к вам, если вы надумаете читать дайнавам свои проповеди, то прежде всего я вас хорошенько поколочу. Потому как кнехтов-спасателей здесь нет, и вас (самое скверное – вместе со мной) варвары поджарят на жертвенном костре. Уверен, что после этого церковь причислит вас к великомученикам, а то и вовсе к святым. Вам такая кончина нравится? Мне – нет. Хотя бы потому, что моя скромная персона вряд ли будет отмечена в синодике папы римского. Да и на святого я никак не тяну – больно грехов много.
Монах обиженно надулся, но больше с такими предложениями к Хуберту не подходил. Тем не менее, будучи далеко неглупым и более-менее образованным, отец Руперт с интересом присматривался к жизненному укладу язычников и даже почерпнул из этих наблюдений кое-что интересное. Особенно по части гигиены. Оказалось, что парная и баня варваров весьма благоприятно сказываются на самочувствии. После приема водных процедур святой отец чувствовал себя как заново родившийся.
Здесь нужно отметить, что у каждой семьи баня была своя, и чужаков в нее не допускали. Но Хуберту и монаху предложили избу, в которой когда-то жило семейство, погибшее при неизвестных обстоятельствах в полном составе. Поэтому банька при доме имелась, и спасители Скуманда пользовались ею к всеобщему удовольствию. Правда, поначалу отец Руперт артачился, не хотел смывать с тела «святость», но когда Хуберт пригрозил оставить его ночевать за порогом, потому как монах не только часто пускал ветры, но еще и вонял, как боров, тот побежал мыться вприпрыжку – он точно знал, что менестрель всегда держит свое слово.
Особенно отца Руперта заинтересовали зерновые ямы дайнавов. Он уже знал, что зерна, которые росли на полях племени, дайнавам не хватало, и они обычно докупали нужное количество у соседей, которые жили на равнинах. Платили за зерно мехами, шкурами, воском и серебром и после покупки очищали его от ости и мелкого мусора, сушили и засыпали в зерновые ямы. Зерно, которое в них хранилось, не точили ни мыши, ни разные жучки, что регулярно происходило в амбарах монастырей. А святой отец по-прежнему не оставлял мысли построить в этих краях монастырь, чтобы окормлять и направлять заблудшие души язычников на путь истинный. Поэтому сохранением хлебных запасов ему придется озаботиться в первую очередь… конечно, если его мечта осуществится.
Зерновая яма дайнавов была глубокой, в полтора человеческих роста, и напоминала кувшин с узким горлышком. Ее стенки обкладывали камнем на глиняном растворе, а затем обмазывали толстым слоем глины, которая, высыхая, становилась похожа на прочную яичную скорлупу. После наполнения зерном яму плотно закрывали дубовой крышкой, замазывали глиной и присыпали крупнозернистым речным песком.
Но главным секретом хорошей сохранности зерна, как понял отец Руперт, была обмазка стенок ямы. В глину подмешивали мелко нарубленные сухие травы, и монах, как кот, долго ходил кругами возле работников, занимавшихся обустройством зерновых ям, не решаясь завести разговор на эту тему (да и не мог он это сделать, так как не знал языка дайнавов), пока Хуберт не сжалился над ним и не попросил Скуманда объяснить, что добавляют в глиняный раствор.
Вайделот, который быстро сдружился с менестрелем, не стал делать из этого большую тайну и выложил все как на духу. После этого монах успокоился и зажил в свое удовольствие, благо их кормили как на убой. А что нужно человеку для хорошей жизни? Совсем немного: крышу над головой, какую-никакую одежонку, добрый кусок жаркого, свежий хлеб и жбан холодного пива. Все это у отца Руперта было, и он старался не думать о своем будущем, которое по-прежнему оставалось туманным…
Проблемы начались спустя две недели после появления монаха и менестреля в селении дайнавов. Отец Руперт, которого звук струны не потревожил, проснулся от шума на улице. В столь раннее время это было необычно и тревожно. Монах посмотрел наХуберта и с ностальгией вздохнул – молодость… Менестрель, выпроводив назойливого мальца, любителя музыки, снова уснул, широко разметавшись на постели и безмятежно посапывая, и его мог разбудить только добрый пинок, что отец Руперт и сделал.
– Ну, это уже чересчур, ваша святость! – сердито пробурчал менестрель, с трудом продирая глаза. – Бессловесная скотина и та любит ласку, а вы меня по ребрам… Черт побери, это жебольно!
– Сын мой, вставай! – потянул его за штанину монах. – В селении что-то случилось. Шумят, бегают…
– Да? – Хуберт прислушался и мигом поднялся. – А и правда… – он быстро надел куртку, туго затянул на талии пояс с мечом и взял в руки арбалет. – Не к добру все это… Похоже, намечается какая-то заварушка. Нужно быть наготове.
При этих словах менестреля святой отец быстро схватил свой посох, на самом деле представлявший собой увесистую дубинку, с которой монах управлялся весьма ловко, в чем однажды Хуберт и убедился. Как-то шутки ради он вызвал отца Руперта на учебный поединок и потом долго чесал побитые бока. Дубинка в руках монаха творила чудеса; от нее не было защиты, хотя драться на палицах Хуберт умел очень даже неплохо.
Они вышли из своей избы и сразу же поняли, что события приняли крутой разворот. Мужчины племени лихорадочно вооружались, а витинги во главе со Скумандом уже были на валах.
Хуберт выловил из толпы знакомого дайнава, одного из тех воинов, что приходили за Скумандом в пещеру бардзуков, придержал его за рукав и спросил:
– Что стряслось?
– Вернулось наше передовое охранение, – ответил он, хмурясь. – Плохо дело… На нас идут поляки. Большой отряд.
Воин убежал. Хуберт тихо молвил, обращаясь к отцу Руперту:
– Вот незадача… Похоже, это войско князя Конрада Мазовецкого. Ятвяги немало залили ему сала за шкуру. Это он привел Тевтонский орден в земли пруссов.
– Так ведь это здорово! – обрадовался монах. – Поляки – истинные христиане, они освободят нас из плена!
– Скорее повесят на кривом суку, – пробурчал Хуберт. – Паршивый народец, эти поляки. Вечно норовят утопить ближнего. И не столько из-за выгоды, а по причине своего непомерного гонора. Договор для них не ценнее бумаги, на котором он написан. Любимая забава польских князей – драка за престол, в которой все средства хороши…
Польские войска появились возле селения дайнавов ближе к вечеру. Похоже, они здорово удивились, когда вместо привычного селения язычников – двух-трех десятков хижин, обнесенных хлипким тыном, – перед ними предстала настоящая крепость. И призадумались. Все походило на то, что взять селение дайнавов с ходу не удастся, а значит, нужно настраиваться на длительную осаду. Ятвяги – храбрые и сильные воины, и без боя не сдадутся. Поэтому польское войско разбило лагерь, поставив походные шатры, и кашевары начали готовить ужин.
Старейшины и вайделоты собрались вечером на совет. Вождь Комат был бледным, как полотно, и что-то невнятно бормотал, когда к нему обращались. Создавалось впечатление, что он готов сдаться на милость победителя, чего вайделоты никак не могли допустить. Сдача в плен означала принудительное принятие католической веры, а жрецы хорошо знали, чем это им грозит. Каждый из них готов был без малейшего сомнения и колебания пойти на костер за своих богов, но никто не хотел позорной смерти от вражеских рук. Поэтому совет, который проходил поначалу чинно-благородно, вскоре стал чересчур шумным.
Тогда слово взял Павила:
– Мы будем сражаться! – заявил он резко. – Однако нам нужен военачальник, способный не только защищать веру наших отцов, но и обладающий знаниями Посвященных, а также большим авторитетом. И такой человек есть! Скуманд, выйди в круг!
Юноша повиновался. Внимательно оглядев собравшихся, он встретил враждебный взгляд Комата, но лишь безразлично скользнул по его рыхлому бабьему лицу. А затем сказал:
– Поляки скоро узнают, что такое Пуща. Готов поклясться, что мы победим. Но для этого нужно прекратить любые распри и приказы исполнять беспрекословно.
Старейшины и вайделоты посмотрели на Комата. Вождю очень хотелось возразить Павиле, сказать, что он лично будет руководить войсками, но в глазах уважаемых людей племени, его советчиков, Комат, при всей своей ограниченности, все-таки прочитал, каким должно быть его распоряжение.
– Да будет так, – важно молвил вождь. – С этого дня Скуманд командует войском.
На том и разошлись. Комат удалился в свою избу, где в тоскливом одиночестве начал наливаться пивом, а Скуманд собрал для начала витингов на воинский совет, а затем поговорил с двумя непосвященными жрецами, которые назывались вуршайтами. Несмотря на свой малый авторитет в жреческом сообществе, эти двое обладали удивительной властью над обитателями Пущи. Как это им удавалось, не знал никто, хотя вайделоты хорошо знали природу и даже в какой-то мере понимали лесных зверушек. Но не так, как вуршайты. Эти двое, казалось, знают все звериные языки, что было просто чудом.
Когда наступила ночь, вуршайты через тайный подземный ход покинули селение и растворились в Пуще как призраки. Кроме них из селения вышел еще один дайнав – опытнейший следопыт-разведчик, быстрый на ноги. Его задача была предельно ясной, хотя и очень непростой, – призвать на помощь отряды князя Скумо. Поляков было чересчур много, и Скуманд полагал, что самим справиться с ними будет очень трудно, если вообще возможно.
На другой день о вуршайтах и гонце никто даже не вспомнил, потому что польские воины полезли на валы. Неизвестно чего было больше в этой атаке – храбрости, глупости или гонора. Боевые качества ятвягов были общеизвестны. Даже многочисленные враги ятвягов не могли не отдать должное мужеству ятвяжских воинов и доблести их воинственных предводителей.
Конечно же слабо подготовленная атака была отбита с большим уроном для неприятеля. Лучники дайнавов били поляков на выбор. Никто из них не добрался даже до вершины первого оборонительного вала. Правда, в бою не участвовали польские панцирники, хотя их ярко начищенная броня хорошо была видна защитникам селения. Похоже, воевода Конрада Мазовецкого берег тяжеловооруженных воинов для решающего штурма.
Вскоре, после второй, а затем третьей волны атакующих, которые шли с небольшим перерывом, Скуманду стала понятна стратегия поляков. Первыми в бой вступили копейщики-мазуры, новые подданные князя Конрада Мазовецкого; их было много, а потому не жалко. Копейщиков поддерживали стрелки; правда, они не отличались большим искусством в стрельбе. Мазуры должны были расшатать оборону дайнавов. Затем в бой пойдут панцирники, противостоять которым неважно вооруженные защитники селения вряд ли смогут. По крайней мере так думал польский военачальник.
На валах находился и Хуберт. Он интуитивно почувствовал, что отсидеться в безопасной избе ему не удастся. Не участвовать в сражении значило праздновать труса, а таких людей дайнавы презирали. Конечно, и он, и монах были в селении чужаками, но если сам Скуманд считает их едва не друзьями, то как они могут остаться в стороне от столь важного для дайнавов события.
Что касается отца Руперта, то он принимал самое деятельное участие в помощи раненым. Ему выпала уникальная возможность завоевать авторитет у дайнавов. Многие монахи-доминиканцы умели врачевать не только душу человека, но и тело. Это было особенно важно для проповедников, зачастую остававшихся наедине с дикой природой и не менее дикими племенами, которых любой ценой нужно было обратить в христианскую веру. Хуберт очень удивился бы, узнав, что монах-сибарит учился в свое время в медицинской школе в Салерно, а его наставником был знаменитый испанский врач и алхимик Арнольд из Виллановы. Об этом они никогда не говорили.
Правда, отец Руперт так и не закончил столь престижное учебное заведение. Его со страшной силой потянула муза странствий, которой даже древние греки не придумали имя. По глупости, происходившей от незнания монашеских реалий, он принял посвящение в нищенствующем ордене Святого Доминика, что для его широкой натуры было весьма серьезным испытанием. Помаявшись немного в монастыре, изрядно отощавший отец Руперт с огромной радостью принял обет проповедника и пустился в путь на поиски не столько приключений, сколько доброй еды и вина, которое монастырский эконом щедро разбавлял ключевой водой. («Экая сволочь! – злобно думал тогда новоиспеченный монах и тут же каялся: – Прости, Господи, за дурные мысли…»)
Тем не менее в искусстве врачевания – и особенно в хирургии – святой отец знал толк. Он весьма сноровисто удалял наконечники стрел из тел раненых, приспособив для этих целей тонкий, узкий и очень острый нож, который нашелся среди воинской добычи дайнавов. Обычно жрецы-знахари стрелы выдергивали, при этом разрывая мышечную ткань заусеницами на острие стрелы, что предполагало долгое лечение, а монах делал надрезы, и рана имела небольшие размеры.
Одно его сильно удивляло и восхищало – перед каждой операцией раненому давали выпить какую-то настойку, после чего он почти не чувствовал боли. Отцу Руперту страсть как хотелось присвоить хотя бы один кувшинчик с этим зельем, но рядом постоянно торчал жрец, зорко следивший за действиями чужака.
«Надо будет все разузнать у Скуманда… если мы, конечно, останемся живы, – думал отец Руперт. – Уж ему-то точно известен состав этого лекарства». Монах уже знал, что спасенный ими юноша – вайделот, притом не из последних.
С арбалетом менестрель обращался не менее искусно и ловко, нежели со своей лютней. Ни один арбалетный болт не прошел мимо цели, и вскоре воины дайнавов начали посматривать на него с уважением. А когда Хуберт во время боя вошел в азарт и выскочил на вал, где начал отплясывать под градом неприятельских стрел какой-то диковинный танец, сопровождавшийся прыжками и непристойными ужимками, оскорбляющими поляков, дайнавы и вовсе восхитились его мужеством. А еще больше – ловкостью. Каким-то непонятным образом менестрель ловил вражеские стрелы и ломал их на глазах потрясенных поляков. Это было сродни чуду!
Этому фокусу научил его Хромой Барт. «Что самое опасное в бою? Ты слушай, слушай, лентяй, и внимай! Самая большая опасность в любом сражении исходит не от мечей или копий, а от стрел. Удар мечом можно парировать или уклониться от него. На самый худой конец есть возможность просто выйти из боя и дать деру. Жизнь, знаешь ли, особенно наемника, дороже всяких глупых предрассудков о чести и достоинстве. Главное достоинство воина – это сражаться и победить. А ежели тебя убьют, то кто по истечении времени вспомнит, каким ты был храбрецом? Так вот, стрела – самое коварное оружие. Ты не видишь ее, не знаешь, с какой стороны она к тебе прилетит. Опытные воины, которые могут сражаться с мечом в руках лицом к лицу с врагами по щиколотки в крови весь день, панически боятся стрелков. Обычно в первую линию ставят молодых придурков с большими щитами-павезами, чтобы они приняли на себя первый рой стрел».
Хромой Барт смачно сплюнул и указал глазами на кувшин с вином – налей. Хуберт послушно наполнил кубок, и старый воин выпил его одним духом. Нужно сказать, что вино ему тайком таскал из отцовских винных погребов юный фон Крумбах, потому что Хромого Барта хоть и кормили более-менее сносно, но горячительными напитками по приказу Отто фон Крумбаха сильно не баловали, выдавали по норме. Папаша Хуберта чересчур хорошо знал возможности старого вояки по этой части – Хромой Барт за один присест мог выпить малый бочонок крепкого монастырского вина. По этой причине за свои уроки он требовал от Хуберта только одну плату – вином, что для шустрого отпрыска дворянской фамилии фон Крумбахов не было проблемой. Он мог пролезать в самые узкие щели и научился открывать любые замки.
«Так вот, запомни – стрелу нужно чувствовать. Она еще на подлете, а тебя уже нет на том месте, куда стрела целит. О, это большое искусство! Не каждому дано. И его обязательно нужно практиковать. Но самая вершина этого искусства – ловить стрелы руками. Да-да, малец, именно так, не делай глаза большими и не удивляйся. Поймать стрелу, нацеленную тебе в сердце, это не только насущная потребность, но и некий воинский шик. Если ты это сумеешь продемонстрируешь в бою, то каждый из твоих товарищей по оружию рад будет стать твоим другом и ты быстро завоюешь признание и почет. Вот этим делом мы с тобой и займемся. Прямо сейчас… на заднем дворе, чтобы нас никто не видел».
Поймать стрелу рукой оказалось еще той задачкой. Конечно же наконечники стрел были тупыми, и поначалу Хромой Барт стрелял издалека, чтобы Хуберт успел среагировать, но все равно грудь и живот подростка постоянно были в синяках. Перелом наступил лишь спустя год после начала обучения. Юный фон Крумбах начал ловить стрелы так лихо, что даже Хромой Барт удивлялся, хотя стрелял он теперь в полную силу и с близкого расстояния. Вот только с арбалетными болтами плохо получалось – они летели гораздо быстрее стрел.
Поэтому ловить польские стрелы, которые летели издали, было для Хуберта детской забавой. От одних стрел он просто уворачивался, совершая свои шутовские прыжки, а другие ловил, притом обеими руками. Со стороны создавалось впечатление, что стрелы сами идут к нему в ладони и прилипают к ним намертво.
Так прошел первый день осады. А вот ночь для польского воинства выдалась просто кошмарной. Где-то ближе к утру в лагере вдруг начался страшный переполох, раздались крики и загорелись многочисленные факелы. Оказалось, что территория лагеря полнилась разъяренными змеями, которые кусали всех подряд. Ядовитые гады заползали в шатры, клубились возле поляков, которых командиры начали ставить в строй, решив, что напали дайнавы, и забирались даже на сторожевые вышки. Отовсюду слышались вопли ужаса, поляки метались среди шатров, как буйно помешанные, и не было никакого сладу с потерявшим голову воинством.
Скуманд с нетерпением ждал этого момента. Лучшие стрелки дайнавов с вечера собрались у ворот в ожидании своего часа. И он настал. Когда шум и бедлам в лагере поляков достиг апогея, ворота селения открылись, и стрелки бегом, в полной тишине, устремились к расположению войска князя Конрада Мазовецкого. Приблизившись на нужное расстояние, дайнавы хладнокровно, будто куропаток на охоте, начали расстреливать поляков, хорошо освещенных кострами и факелами.
По указанию Скуманда, особое внимание они уделяли шатрам, в которых отдыхали панцирники и которых змеи выгнали наружу без воинского облачения. Стрелки дайнавов изрядно убавили их количество, пока воевода наконец не смекнул, откуда идет самая большая опасность, и не выдвинул навстречу стрелкам сводный отряд, состоявший из ветеранов, уже имевших опыт походов на Пущу. Только эти закаленные в боях воины не потеряли голову во время нашествия змей на лагерь и откликнулись на команды военачальников.
Но дайнавы не стали вступать с ними в бой, так как поляков по-прежнему было слишком много. Стрелки развернулись и во всю прыть понеслись к воротам селения. Их никто не преследовал – поляки опасались засады. Так закончился этот ночной бой, который принес Скуманду заслуженную славу. Никто до него не додумался, что разнообразная живность Пущи может помочь ее двуногим обитателям… если, конечно, знать, как к ней обратиться.
Весь следующий день полякам было не до штурма. Они подсчитывали потери и лечили раненых и увечных; многие просто покалечились, сломав или подвернув в темноте ногу, вывихнув руку или наткнувшись глазом на древесный сук. Но еще больше было укушенных змеями. Не все польские вояки умерли, но их лечение грозило затянуться надолго. Немало было и тех, кого сразили стрелы дайнавов, а уж раненые, даже легко, и вовсе вызывали жалость и сострадание у своих товарищей. Они умирали в страшных муках, потому что стрелы дайнавов были отравлены; Скуманд вовремя вспомнил свой опыт сражения с дикарями.
Зато утром третьего дня поляки были преисполнены злобной решимостью во что бы то ни стало захватить селение. Первыми, как и прежде, польский воевода планировал пустить мазуров, а за ними в бой должны были вступить тяжеловооруженные воины, среди которых находились и рыцари. Но едва открылись ворота лагеря и толпы копейщиков повалили к оборонительным валам селения, как небо над поляками потемнело от множества ворон.
Крикливое воронье испокон веков соблюдало верность воздушному маршруту, по которому оно моталось туда-сюда: утром – кормиться (чаще всего на жнивье), а вечером – на покой, в только им известное место, куда слетались вороньи стаи со всей Пущи. Ворон было так много, что издалека казалось, будто по небу тянется бесконечная черная лента с бахромчатыми краями. Этот полет большого количества птиц продолжался в течение часа, не меньше.
Вороний маршрут проходил как раз над лагерем поляков. Однако в этот раз, вместо того чтобы следовать дальше, вороны вдруг сбились в плотную массу, которая закружила с большой скоростью и превратилась в смерч, воронка которого начала опускаться на польское воинство. Поляки сначала не обратили на птиц особого внимания (летают себе, ну и пусть; эко дело), прикрываясь щитами, они смотрели только вперед, опасаясь стрел дайнавов, но когда плотная масса орущих, больно клюющих и царапающих когтями ворон обрушилась им на плечи, ситуация вмиг стала напоминать дурной сон.
Ошеломленные мазуры и панцирное воинство пытались отмахиваться от птиц мечами, кололи их копьями, стреляли из луков, однако все их действия были бесполезными. Вороны налетали на каждого воина со всех сторон, и защититься от них не было никакой возможности. Конечно, некоторое количество птиц было убито, но ворон это не останавливало; вскоре кто-то из поляков закричал, что нападение ворон – это козни дьявола, и они, уже не помышляя о штурме укреплений дайнавов, начали в ужасе разбегаться. Все старались укрыться под деревьями, куда птицы не доставали, и вскоре на месте штурмовых отрядов остались лишь мертвые вороны и брошенное поляками оружие.
Наконец раздалось громкое «Кар-р-р!!!» вожака вороньей стаи, да такой звучности, что его услышали не только поляки, но и все дайнавы, – птицы взмыли к чистому безоблачному небу и широкой лентой потянулись по воздушному коридору на места кормления. Собравшиеся на валах вайделоты и старейшины смотрели на Скуманда с немым обожанием; трюк с воронами тоже придумал он. Правда, новый военачальник дайнавов не был уверен в возможностях вуршайтов подчинить своей воле драчливое и плохо управляемое воронье племя, однако они блестяще справились и с этой задачей.
В этот день воевода поляков больше не рискнул посылать своих воинов на штурм крепости дайнавов. И мазуры и панцирники с ужасом смотрели на небо, ожидая нападения птиц. Но вечером воронье, как обычно, пролетело над лагерем на ночевку, совершенно не обращая внимания на копошившихся внизу людей. Чтобы перестраховаться, польский воевода протомился все следующее утро, дожидаясь, пока в небе не останется ни одной вороны, и только тогда отдал приказ на штурм. На этот раз полякам никто не мешал, и они добрались до первого оборонительного вала без приключений.
А затем началась битва. Совсем остервеневшие мазуры, не обращая внимания на потери, лезли на вал с яростью обреченных. И все-таки достигли его гребня. Здесь они схватились с передовым отрядом дайнавов, и сеча была очень жаркой. Казалось, что мазуров-копьеносцев вот-вот сбросят вниз, но их было слишком много, а сзади еще подпирали и панцирники. Дайнавов начали теснить, и тогда вместо молодых ополченцев, составлявших основу передового отряда, в бой вступили закаленные в битвах мужи – витинги.
Новый вал, насыпанный совсем недавно, давал им большое преимущество. Он вился по склону холма, ограничивая въезд в селение, причем так хитроумно, что польским панцирникам, которые двинулись к воротам по широкой тропе между двумя оборонительными валами (на гребень вала по короткому пути, как это сделали мазуры, в своем тяжелом облачении они просто не смогли бы влезть), пришлось подставлять под удар копья – главного оружия дайнавов – свое правое плечо, не защищенное щитом.
Витингов возглавил сам Скуманд. Вчера его позвал в свою избу Павила. Старик долго рылся в каком-то барахле, сваленном как попало в каморе, возле хлебного засека, пока не нашел кожаную суму, – из тех, что приторачивают к седлу конные воины, – в которой позвякивали какие-то железки. Когда Скуманд принес суму к зажженному очагу (несмотря не теплую погоду, старый вайделот постоянно мерз) и Павила высыпал ее содержимое на глиняный пол, застеленный пахучим рогозом, оказалось, что это была кольчужная рубашка, шлем и великолепный панцирь с украшением на груди – золотой насечкой, изображавшей диковинную птицу с человеческим лицом.
– Бери, – сказал он, указывая на это поистине бесценное для любого воина сокровище. – Дарю. Мне все это уже не носить…
Скуманд обрадовался безмерно. Он не стал отказываться от дорогого подарка, понимая, что своим отказом нанесет обиду старику, который практически был его отцом. Молодой вайделот быстро облачился в броню, которая оказалась ему впору, и предстал перед старым вайделотом во всей своей юной красе.
– Еро… – Старик расчувствовался, и глаза его увлажнились. – Ты как сам бог Еро! Он твой верный друг и помощник, всегда это помни. Всегда!
– Я знаю…
– Знаешь, да не все. – Он вдруг посуровел. – Мне уже немного осталось… поэтому хочу быть с тобой предельно откровенным. Грядут новые времена, а с ними появятся и новые боги. Они уже идут, тебе это известно. Конечно, мы будем защищать свою веру, свои святилища до последнего. Но наш народ малочисленный, а врагов вокруг – тьма-тьмущая. Я надеюсь, что мы сможем отстоять свои земли, и Пуща в этом нам поможет, но если потерпим поражение… – старый вайделот посмотрел на Скуманда таким страшным взглядом, что у того мороз пошел по коже. – Если потерпим поражение, то ты все равно не должен изменить нашей вере! Ни в коем случае! Даже если тебя принудят под страхом смерти, – нет, не своей (для вайделота, как тебе известно, смерть – это всего лишь очищение от земной скверны), а нашего народа – принять чужую веру, в твоем сердце всегда должен жить бог Еро. Всегда!
– Это невозможно! – горячо воскликнул Скуманд. – Я никогда не откажусь от веры наших пращуров! Лучше смерть, чем такой позор!
Павила устало улыбнулся и ответил:
– В тебе сейчас говорит вайделот. Я горжусь тем, что ты думаешь именно так. Значит, я не зря потратил столько времени на твое воспитание и обучение. Но придет время – да-да, оно обязательно придет! – и ты станешь великим вождем. Вспомни храм Прауримы и гадание Гиватты. Твоя судьба накрепко связана с судьбой твоего народа, который будет ждать от тебя защиты и спасения. Взойти на костер для вайделота – это его привилегия, честь, но простой человек обязан заботиться о продолжении и сохранении рода. В этом его главное предназначение. Наше племя должно остаться в веках, а не исчезнуть из-за глупости своих поводырей.
На этом разговор был исчерпан. Скуманд ушел от Павилы в великом смущении, он не знал, что и думать, но вскоре заботы военачальника отодвинули тему разговора на второй план, а затем молодой вайделот и вовсе выбросил из головы слова Павилы; мало ли что взбредет в голову пусть и умному, но очень пожилому человеку…
Витинги врубились в строй панцирников с такой яростью, что поляки дрогнули, и те, что были впереди, начали пятиться назад, хотя это трудно было сделать – ведь железная змея войска Конрада Мазовецкого вползла в узкий проход между валами, а сзади напирали. Скуманд был страшен. Его меч разил без промаха, притом с такой невероятной скоростью, что за ним невозможно было уследить.
Сразив очередного панцирника, юноша схватился с очень серьезным противником – польским рыцарем. Будь на месте Скуманда менестрель, он сразу узнал бы в противнике вайделота польского рыцаря Януша из Гур, который принимал участие в турнире, организованном маршалом Тевтонского ордена Дитрихом фон Бернхаймом. Поляку довелось повоевать и в Палестине, и с пруссами. На плаще Януша из Гур был нарисован его герб Габданк – рыцарский шлем над красным щитом, на котором изображены два остроконечных серебряных стропила, обращенных вершинами вниз и соединенных в букву «W». Такая же фигура была нарисована и над шлемом.
Схватка произвела на обе сражающиеся стороны потрясающее впечатление. Рыцарь и Скуманд, одетые в броню, рубились как одержимые. Они заняли всю тропу, поэтому всякое движение по ней прекратилось. И поляки и дайнавы смотрели на двух воинов, закованных в железо, с каким-то суеверным страхом. Казалось, на землю сошли древние боги и устроили поединок. И Скуманд и Януш из Гур были высокого роста, широкоплечие, мощные; их хорошо начищенные панцири ярко блистали, а мечи казались молниями, укрощенными человеческой волей.
Несмотря на весь свой немалый опыт, Януш из Гур с трудом сдерживал натиск юного дайнава. По витой серебряной гривне на груди Скуманда он уже определил, что перед ним не простой воин. Но откуда варвар знает приемы мечевого боя, которые неизвестны даже ему, опытному, бывалому воину? Меч Скуманда легко находил прорехи в защите польского рыцаря, и того спасала лишь броня. Януш из Гур хорошо понимал, что долго так продолжаться не может. Когда-нибудь остроконечный клинок меча дайнава доберется до незащищенного броней места на его теле, – пусть это будет даже неширокая щель – и тогда конец неминуем. Панцирь и богатую одежду дайнавы снимут, а его тело выбросят на поживу лесным зверям и воронью. Как тогда он сможет предстать перед Господом на Страшном суде? Разве что по частям…
И тут случилось то, что с такой надеждой ожидал Скуманд. В польском лагере раздались крики, звон оружия, и мазуры, которые все еще дрались с дайнавами на вершине вала, в полном беспорядке побежали вниз. Озадаченные панцирники тоже остановили свое продвижение, оглядываясь назад. Януш из Гур и Скуманд отскочили друг от друга на безопасное расстояние: рыцарь – в большой тревоге, а вайделот – в радостном предвкушении.
В лагере поляков шла сеча. Из лесу валили толпы ятвягов, которые с остервенением набрасывались на своих врагов – ошеломленных неожиданностью и совсем не готовых к сопротивлению. Тем более что в лагере остались в основном раненые, обслуга и около сотни стрелков, прекративших участвовать в сражении, так как поляки и дайнавы смешались в схватке, и точно прицелиться было невозможно.
Это пришла долгожданная подмога. Быстроногий гонец все-таки добрался до военного лагеря князя Судовии великого Скумо (а в Пуще это было очень непросто), и тот прислал отряд под командованием своего ближайшего сподвижника, князя Стуче. Благодаря временной передышке, организованной жрецами-вуршайтами с помощью змей и воронья, помощь подоспела в самый раз. Вскоре лагерь поляков был разгромлен, и ятвяги принялись за мазуров-копейщиков, которые начали разбегаться в разные стороны. Не бежали лишь рыцари и панцирники; и не потому, что были отменными храбрецами, а по той причине, что в тяжелом воинском облачении далеко и долго не побегаешь.
Закованные в броню поляки сбились в квадрат и, закрывшись большими щитами и ощетинившись длинными копьями, начали более-менее организованно отступать. Ими командовал Януш из Гур. Скуманд посмотрел вслед ему с сожалением; он должен, нет, просто обязан был победить этого рыцаря, да не сложилось. Но в одиночку преследовать отступавших поляков он, как военачальник дайнавов, не имел права.
Скуманд поднял руку, и боевой рог сигнальщика, который всегда держался рядом с военачальником, прогудел общий сбор. Вскоре за спиной вайделота сгрудились воины дайнавов, сгорающие от нетерпения. Им хотелось немедленно броситься в погоню за врагами, потому что никому не хотелось терять ценную воинскую добычу. А поживиться в лагере поляков было чем. Не говоря уже о пленниках, за которых можно взять хороший выкуп. Особенно за рыцарей и панцирников, которые в отличие от нищих мазуров владели поместьями и землями, а значит, имели денежки.
Оставив два десятка воинов постарше защищать ворота, Скуманд повелительно указал мечом на соблазнительно сверкающий под лучами солнца железный квадрат панцирников, и толпа дайнавов с гиканьем и улюлюканьем ринулась вперед. Никто из них не стал кидаться грудью на острые копья поляков; окружив отступающих, дайнавы начали стрелять по ним из луков и бросать камни из пращ. Казалось, что бронированный строй невозможно пробить, тем не менее то там, то сям раздавались стоны и крики, и в монолитном строю панцирников начали появляться бреши.
Они тут же закрывались – поляки смыкали шеренги, но их становилось все больше и больше, и когда железный квадрат, миновав открытое место, вступил под лесную сень и поневоле нарушил свои боевые порядки из-за деревьев, в бой ринулись витинги со своими длинными мечами. Прорвав первую шеренгу, закованные в панцири дайнавы очутились внутри квадрата, и завертелась беспощадная сеча – до тех пор, пока к сражающимся одновременно не подошли князь Стуче и вайделот Скуманд.
– Сдавайтесь! – крикнули они звучно. – Мы гарантируем вам жизнь в обмен на выкуп!
Призыв вражеских военачальников произвел впечатление холодного душа. До поляков вдруг дошло, что они попали в безвыходное положение; польские воины опустили оружие и безропотно сдались на милость победителей, тем более, что почти половина панцирников уже была изрублена ятвягами…
Пир по случаю победы длился три дня и три ночи. А на четвертые сутки Скуманд попрощался с монахом и менестрелем. Никто из старейшин и жрецов (а уж вождь Комат, который все это время от радости был пьян до изумления, тем более) не возражал против того, чтобы отпустить двух иноземных приблуд на волю без всяких условий, тем более что они проявили себя в битве с поляками как полезные и надежные товарищи. Хитроумный Хуберт не преминул воспользоваться удобным моментом, и вскоре два искателя приключений в сопровождении небольшого отряда дайнавов, посланного Скумандом для их охраны, бодро вышагивали по направлению к территории, занятой Тевтонским орденом.
Нужно сказать, что Скуманд был с ними очень щедр. Кошелек менестреля приятно отягощали золотые, добытые дайнавами у захваченных в плен рыцарей, а в котомке лежали куски превосходного янтаря.
– Этого вполне хватит, чтобы начать строительство монастыря! – радовался монах.
– Закатайте губу, ваша святость, – насмешливо отвечал Хуберт. – У меня несколько иные намерения на сей счет. Эти страшные леса, набитые варварами как частый бредень мелкой рыбешкой, настолько морально измучили и утомили меня, что я просто обязан хорошенько поправить свое здоровье.
– Сын мой, не бери грех на душу! Я знаю, ты хочешь прокутить эти деньги в какой-нибудь грязной харчевне или проиграть их в кости, но вспомни, сколько невежественных варваров пребывает в дикости и темноте без света истинной христианской веры, исцеляющей душу, и без малейшей надежды на спасение.
– Святой отец, вы бы лучше поблагодарили меня за ваше чудесное спасение. Не попадись я на вашем пути, вас бы давно сожрали лесные звери или могильные черви. А что касается «света истинной христианской веры», то это лично ваша забота. Я жонглер, фигляр, поэт, музыкант… это мой путь, начертанный нашим Господом, и мое право на этом пути – набивать себе шишки по своему уразумению, а также заботиться о душах заблудших, но со своей колокольни. И вообще: одним грехом меньше, одним больше – какая разница?
Так шли они, препираясь, по притихшему лесу, и на них печально взирали столетние дубы. Уж эти великаны в отличие от обитателей Пущи точно знали – грядут большие перемены. И конечно же они ничего хорошего не сулили ни людям, ни зверям.
