Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Не в высях простертых,
а где-то у нас
как прежде, растет он,
растет про запас —
пусть гол и безлюден —
не там и не тут —
но ангелы лютые
рай стерегут.
Все движения природы
столь незримы – ни частиц
мы не видим, ни микробы
нам своих не кажут лиц.
Но гляди – девица… Мы с ней
чуть знакомы, но ей-ей —
неподвижнейшие мысли —
под игрой ее кудрей.
Хоть сыплется струйкой
точнейший песок,
хоть станет разлукой
и мелкий поток,
о коем Державин
или Гераклит,
когда жизни жаль им,
толкуют… Но влит
в движенье первичный
покой. И извне,
но вечность статичной
мерещится мне.
Грамотность нужна нам, блядь,
поголовная, как стадо,
чтобы всякий мог, коль надо,
но донос, а написать.
Грамотность нужна нам, блядь,
вездесущая, как атом,
чтоб не Пушкина – куда там,
но повестку прочитать.
Не город мертвых – град кумиров,
град памятников – их мундиров,
сапог испанских, галифе,
шинелей длинных и т. д.
Здесь конь Калигулы отлитым
по пьедесталу бьет копытом,
град указующих десниц,
гранитных брюк, жилетов, лиц.
В порядке наших дел амурных,
как мусор в столь помпезных урнах,
давай же встретимся с тобой,
где всенароднейший герой
окутан бранной славой,
стоит палач безглавый.
И.Б.З.
Да, мы не верим в приведенья —
невидимы – но обретясь
в незримом мире, в запредельном
они-то сами верят в нас?
Любовь и ненависть, позор, добро и зло —
что было, то как раз и не прошло,
а то, что не бывало,
как раз и миновало,
как холода не ставшее тепло.
Заворожено, чуть дыша,
мне видеть довелось,
как между леса-миража
бежал бесшумный лось —
в лесу, пригрезившемся мне,
сей лось мелькнул, как сон,
но как Плисецкая горе
вздымал колена он.
Белый день – то рай Господний.
Ночь черна – то ад напрасный.
А уж сумрачно, ненастно,
надо быть, во преисподней.
Что ж было? – похоти гульба? —
поди теперь пойми —
ведь я был пьян, она глупа,
и все забыли мы.
Ан помним эти времена,
как взятые взаймы,
хоть я был зол, она пьяна,
и все забыли мы.
Но друг без друга всяк из нас,
как нищий без сумы,
иль, как без хохота паяц,
раз все забыли мы.
Не грядкой дерна в мире кратком,
не вздохом вечно молодым,
а станем мы миропорядком —
ведь мы и были им.
Сосулькой с неба к нам стекла.
Вокруг нее – тела, тела
холодные – тепло их переходит
в ее извечный холод —
ведь холод вечно алчен до тепла.
Дождь всенощной утром
курится, как дым,
но зрением утлым
мы видим за ним —
пусть тускло,
пусть слепо
«дождь в глине увяз»,
что зоркое небо
глядит не на нас.
Сквозь безвозвратность лживую
все в мире ярче, но
обратной перспективою
искажено:
как будто погрузился всяк
предмет себя на дно,
и стало явственней, чем знак,
лица ль, души пятно.
Август – иль как не бывало
лето? или даль честна?
Август? – не конец – начало,
август – осени весна.
Август – созреванья сгусток,
но у августа тайком,
как у автора «Августы»
в теплом горле – снежный ком.
Судьбы такая малость
осталась нам с тобой,
но то, что миновалось —
осталось: голубой,
зеленый цвет и алый
иль белый – пусть она
судьбы
не миновала —
гнилая желтизна.
Полное забвение (напрасно ты
ищешь то, что вглубь тебя ушло) —
как оно походит на стекло,
к коему из внешней тьмы притиснуты
сотни жутко искаженных лиц —
всею глубиной души вглядись:
ты ж не знаешь их в лицо, но я тебе
пропастью клянусь – ты знал их по
имени или рукопожатью,
по вражде иль едкому объятью…
полное забвение препо…
Нет, русалки не лгут,
даже если солгут —
они НЕ ГОВОРЯТ —
это кажется только —
разве только поют
в унисон и не в лад
безурывно и тонко,
на деревце сидя,
на водицу глядя
или на беспутицу гибельных болот.
Нагл белым днем, стал под вечер уныл,
ИСПОВЕДАЛЬНО главу ты склонил
пусть над газетою, пусть над едой,
пусть над подружкой своей молодой,
но да покроют мирок твой миры
епитрахилью вечерней зари.
Л.Н.Г.
Раз представ пред Господом,
вопрошу грешный аз:
«Вправду ль грешники космосом
станут, в нем распыляясь?
Значит, мир – не гармония,
и на звездном огне
вечно длится агония
сопричастных вине?
Ай да сферы небесные! —
значит, вот где Твой ад! —
Где же держишь ты, Господи,
тех, кто не виноват?»
…Но пойму в безответности
суету своих слов:
не увидеть нам вечности
ни в какой телескоп.
Если бы не все на свете,
если бы ни я, ни ты,
сколько раз пустоты эти
стали б всплеском полноты,
и восточной сказкой – сухо
в горле, угасает глаз —
обернулась бы разлука
тысячу и один раз.
Как заметил иудей,
прославленный пением,
создал Бог допреж людей
людское спасение,
без которого, мой свет,
человеку спасу нет.
Ведь он на вид
поэт, но видит Бог:
воск не горит,
а плавится… и впрок.
И.Б.
Если боль настолько одинока,
одиночество страшнее, чем Освенцим.
…Так идет он от итога до итога
«с гордым оком и несытым сердцем».
Не в приволжском городишке древнем —
в городе голосовавших рук,
возле Академии Наук
корчатся весенние деревья,
словно изваянья адских мук —
тех, что терпит ныне тот,
за кого нас мука ждет.
Не ведая про стыд,
но опуская веки,
понятия «прости»,
не ведая пока,
праматерь говорит,
сорвав познанье с ветки:
«Не век же Он ворчит
и гневен не на веки,
и нас с тобой простит наверняка».
Более чем три недели,
вставши прямо под окном,
и качались, и шумели
три больших шатровых ели,
и предельно надоели,
как несбывшаяся песнь —
просто ели – неужели
могут эдак надоесть?
Не туфта эпитафий —
остаются впросак
лишь черты биографий,
искаженные, как
крон венозные линии,
чуть листва станет небом,
обожженная инеем,
обожженная снегом.
Перед тем, как отвечать главою,
вернее – вечною душой,
скажу я: «Боже, пред Тобою
я согрешил – но пред Тобой.
Пусть в словоблудие облек я
простое, словно хлеб, «прости»,
но согрешил, как человек я,
а Ты, как Бог, меня прости».
Звон твой, Джон Донн,
или кубков на тризне —
что означает сей звук? —
с райских времен
смерть – условие жизни
невыполнимое, друг.
Природа темно-синяя
огромна, но одна —
в ночной рубашке инея
она насквозь видна…
Но рассветает: вёдро —
белей, чернее лес,
и беспросветен гордо
природы пышный блеск.
Как пословица избита
в мире всякая дорога —
шин узор, сапог, копыта,
птичьих ли следов кресты —
и ведет она, как прежде
в Рим транзитный от порога —
так оставь свои надежды
в отчем доме и иди.
Они как люди – ведь
и в них Бог с виду ярок —
они умеют петь,
ласкать детей, овчарок.
Покуда мы горим,
они поют, рыгая,
про ласточку один,
другой – про нахтигаля.
Так всякий миг земли вокруг
сияет солнце где-то,
и ночи черный полукруг
вневременен – он властен
над местом лишь (и тем темней
всё зло его), но света,
но Тайной Вечери Твоей
мир всякий миг причастен.
Поднимите взоры, лица —
без перстов касанья ясно:
только человек и птица
созданы крестообразно —
в пропасть тот свою стремится,
та – в заката позолоту —
только человек и птица
век обречены полету.
По правде сказать, я не верю в циклонов разор —
в обрывы ветров и клочки атлантических туч —
меня занимает проблема заоблачных зорь,
меня занимает извечный заоблачный луч.
Вверху? Внизу? Нет, где-то,
скорее сбоку – ад.
Воскресшим нету сметы
по сокрушенью врат.
А вот и Евы явлен
бесспорный образ нам
и с нею – травоядный,
бесхитростный Адам.
Сперва тебе из-за беды
не видно бед чужих.
Но те, кого забыла ты,
забудут о твоих
несчастьях, ибо меж тобой
и ближними – стена —
ты им незрима за бедой —
беда у всех одна.
Поначалу свежим летом
солнце светит без заботы.
За девичьим силуэтом
ночи полуобороты
столь прозрачны.
Осень следом —
разлучения, излеты —
плоть с душой, как тьма со светом,
в полумраке сводят счеты.
Свято место пусто
не бывает, но
если свято. Русь-то
вспять святить грешно.
Не бывала небыль.
Нет добра во зле.
Были кресты в небе,
а теперь в земле.
И ты, от срока
отставший срок,
и ты, осока,
и ты, лесок,
и ты, воочье —
заря без сна,
как белой ночью,
ты днем черна.
Он сер, как штукатурка,
он серовато-бел,
как с летнего окурка
осыпавшийся пепл —
ишь, сколько налетело —
холмом глядит ухаб.
Захолонуло тело,
и ветхий дух прозяб.
Обособилась особь,
но с ногами или нет —
змий не гад – это способ,
это – эксперимент…
Иова расспросите,
сколь божествен искус…
Саваоф искуситель!
Искуситель Иисус!
Язык из нас
рвут на корню беззвучно,
не речь, а со —
кровенный смысл ее;
не звук – душа
окружена ушами
бездушными,
но слышащими все.
Я только лирик, потому мой рок,
мечтать хоть о комедии не впрок —
пусть в ней полупрозрачный персонаж
вдруг вечности заглянет за корсаж,
чтобы под тканью вспученной найти
чуть различимые наземным человеком,
далеким переполненные млеком
холмы ль, ухабы млечного пути.
Вот в чем напева диво
насущнейшее – коль
в беспамятстве порыва
ты хладен, как огонь
незримого недуга —
души поверхность, гладь
бестрепетна, как фуга —
пучины благодать.
Как связанные нитью,
они всегда вдвоем —
агония соитья
с самим небытием
(меж ними одночасья
мгновеннейшая синь) —
и к вечности причастья
агония… Аминь.
Недуг – печная тяга
из песни в небеса.
Так где ж друзей ватага —
пускай погреется.
Топчан. Пустая полка.
Свеча. Иконостас.
Недуга вся недолга
недолговечней нас.
Лишь в вере – правда и порука,
но Молхово лесное ухо,
Петром отрубленное вдруг,
вещественнее всех порук:
чем несуразней, тем вернее,
тем достоверней этот штрих
для нас слепых, как лотерея,
как ухо Молхово глухих.
Лежала секира
при корени древа
грядущего мира
во знак.
Но высохли корни,
секира истлела,
забыв об исконных
плодах.
Жизнь состоит из рока.
Это так.
Река ль, поток, дорога —
это он:
нас из созвездий
сочетавший мрак
в нас, где невесть,
но где-то заключен.
Из разбойников трех,
трех заблудших овец
одного лишь обрек
на кончину творец,
взят второй в райский сад,
раз уверовать смог,
за Варраву ж распят
сам, о Господи, Бог.
Дар речи – дар слышанья, слуха.
И хоть благозвучней ручья
звучала разумно и сухо
стихов запредельность твоя.
Узор твой так тщательно вышит,
красы же невиданной сей
имеющий душу не слышит
посредством улиток-ушей.
Снег пожизненно сер.
Дни глядят «из-под льдин».
Жизнь у нас в СССР —
пересчет годовщин —
пятилеток ли гиль,
иль столетья зазор —
и с каких это пор
стала небылью быль?
Пусть не мир – лишь мирок,
но сгорает слепя.
Всяк из нас – только срок:
годовщина себя.
Но через сорок дён
от мира отойдет,
не оглянувшись, он —
всё зная наперед,
в край миновавших тайн,
числа которым несть,
о том, что вечно там
и не случайно здесь.
Фамильный ли фарфор
усадебного пруда.
Фамильно серебро
заиндевевших лип.
И даже просто снег —
его алмазов груда —
всё крадено, всё
вам не принадлежит.
Внеслужебные деревья.
Внеслужебная вода.
Первых листьев оперенье
внеслужебно, как всегда.
Внеслужебны облак гребни.
Два по слякоти следа.
Только люди внеслужебны
не бывают никогда.
Что гробница для пророка —
у него повыше кров —
это памятник и только
злодеяниям отцов.
Воспоминания, помноженные на
неповторимость бывшего – в итоге
дают забвение. Забвения ж блесна —
как зеркало, в котором столь убоги
действительность и то, что так ясна
она в конце пути, и край дороги.
Если – где? – да где угодно:
иль в метро, иль на проспекте,
даже в доме – за окном ли,
иль за дверью – голытьбе
коридоров – где б ты ни был
поименный? анонимный? —
но – нет-нет – а чей-то оклик
вдруг послышится тебе —
это что-нибудь да значит
пред– иль просто знаменует
ну, а что – известно только
безалаберной судьбе.
Был человек невидим смерти,
прозрачен был – невидим смерти,
проточен был – невидим смерти,
и оттого так долго жил.
Но был он до того невидим,
что сам он никого не видел
и, с ней столкнувшись, вдруг увидел
всю смерть – как в небе тьму светил.
Все началось само собой,
чей трубный глас позвал на бой?
Все кончилось само собой,
и некому трубить отбой,
папаша…
Пир горой. Глубока посуда.
Боже, из одного сосуда
наполняешь Ты до свершенья —
чашу ужаса, чашу блуда,
чашу гнева ль, опустошенья.
«Истлели зерна
под глыбами своими»,
курится сор на
разрушенных полях,
даже скоты
ко Богу возопили,
и только ты
безмолвен, словно прах.
Чуть вдохнет дитя
вечной жизни —
выдыхает плач
человечий.
Вместе с плачем
старец убогий
выдыхает бренности
вдосталь.
Исчерпанный убог
Иаковлев колодец…
Ветхозаветный Бог —
судья и полководец
раздался до краев
земли, и вы найдете
везде издревний кров
ветхозаветной плоти.
Так что ж нас ждет, скажи же ради Бога —
казенный дом иль дальняя дорога?
могила, что укромнее подлога?
Души ли взвесь – бишь смесь добра и зла?
– Гнедой огонь Пришествия Второго,
и белый дым Пришествия Второго,
и черный угль Пришествия Второго,
и бледного безвременья зола.
Всякий путь ведет нас
туда иль обратно,
а куда ведет нас
наш беспутный стих:
чающий-то чает
для чающих, брат, но
ищущий-то ищет
НЕ для ищущих.
Ты съеден нашим пеклом,
и, как заведено,
твой пепел смешан с пеплом
сожженных заодно
с тобой – в одну декаду?
иль месяц – знать бы надо,
но знать о том, нам смертным, не дано.
Там свой режим. Но ясно
одно: в геенне той
небрежно-безобразной
из кучи из одной
по пепельницам вас всех
распихивают наспех —
в белесый гипс – ваш пепел чуть живой.
Вот равенства и братства
бесхитростный предел.
Бывали, правда, раз-два,
что в урнах этих тел
не находили гари —
они то пустовали,
то полнил их того же гипса мел
или земля – бесславья
предел наш. Тут ясна
в пределах православья
обряда новизна
и новое уродство —
«издержки производства»,
издержанного, как царем – казна.
Не знал ты свальной казни,
не строил ты канал,
убит в бою под праздник
ты не был наповал,
и все же братской свалки,
как все, не избежал ты —
и хоть посмертно, без вести пропал.
С чьим прахом прах твой смешан
и навсегда стеснен?
Не слишком ли небрежен
был шанс? Она иль он?
Они? И кто такие?
Темно, как всё в России —
все смешано, темно, как страшный сон.
В сырой декабрьских холод,
в апрельский водостой
на чью могилу ходим
мы взбалмошной семьей,
за чьей могилой нам бы
ходить прилежней, дабы
прилежнее ходили за тобой?
Под нашими цветами —
она или они?
Вдруг смрадный грешник с нами,
а праведник? так дни
его поминовенья
не зная к сожаленью,
мы чью-то тень и огорчить могли.
Кто на твою могилу
в Родительские дни,
в дни скорби ли по сыну
приходят – кто они? —
кто над тобой на Пасху
пьет водку без опаски —
чьи дочери, чьи матери, сыны?
Возможно, что ты в разных
захоронен местах —
и скромно ль, безобразно
твой украшают прах?
иль вовсе позабыли
о ком-то, о могиле?
иль это урна в стенке и цветах.
Нет, множество деревьев,
быть может, над тобой,
цветов – красивых, редких
сортов – старик седой
какой-то их сажает
и сам того не знает,
что оба вы породы с ним одной.
Одно могу лишь знать я,
что мать, а также мы —
сыны твои и братья
с тобой погребены
на кладбище на нашем
никак не сможем – ляжем
мы с кем-то вовсе чуждым нам, увы.
…Ольха, березы, дальше —
старинная сосна,
жасмина куст удачный,
еловость, кривизна
тех слег, что мы с братьями
срубили наспех сами
там, где давно ограда быть должна.
Пред кем мы виноваты
за то, что видит Бог,
небрежно, небогато
могилы этой клок
ухожен – перед всеми
сожженными – пусть семя
взойдет над ними хоть из этих строк.
И вот мы год за годом,
когда заведено,
стоим здесь над народом
кремированным, но
и над тобою, ибо
здесь все же твое имя
среди нагих дерев погребено.
Не зря и не втуне
былая краса
владеет так юно
чертами лица.
Как стан ее гибок,
старинный набор
столь пылких улыбок —
и кажется – вздор,
не властны нимало
над ней времена…
Но вот задремала
на солнце она,
и юности тает
рачительный след,
и сон раскрывает
лицо, как секрет,
как тайну… И вместо
покоя на нем —
вдруг выплеснут резко
морщин водоем.
Больной, нелепый малый —
чей плащ ему до пят? —
лицом с улыбкой впалой
на слабой шее – в такт
шагам нетвердым – дробно
качает, и добра
его улыбка, словно
он рад дыре двора,
дождю и лужам, маю
плакатов и знамен,
и словно помовает
всему на свете он.
Мы – словно приезжие в собственном городе. Нам
в нем так анонимно – не верим своим именам.
Нам так незнакомо в толпе, набухающей днем —
своих отражений в витринах мы не узнаем.
А ночью так тихо, так призрачно нам, хоть кричи.
Невнятны нам крики за окнами в пьяной ночи.
Меняется город заочно и исподтишка,
и не узнаем мы в лицо его издалека,
вблизи ли: сливаются в общем массиве дома —
всех микрорайонов его долговая тюрьма.
Но чуждые лица до боли знакомы… Постой —
мы сами – морщины всеобщей безликости злой.
Мы сами проездом в столице. Нас жду поезда.
Но только не знаем, откуда мы или куда.
Всё в городе близко,
всё в городе рядом —
части света и небес
тусклые светила:
рассвет за соседним
заоконным домом,
закат за гостиницей,
но для иностранцев,
иль луны воздушный шар —
меж домов в просвете,
иль Венера – за углом
высоченной башни.
Всё в городе близко,
всё в городе рядом:
вечность разлученья здесь
на метро покрыл бы
ты минут за тридцать,
просмотрев газету…
Меж смертью и жизнью здесь
тоже ходит транспорт.
Смерть зазор —
на, как зачатье.
Долу взор
свой опустив
иль гор́е воздев,
молчать и
прятаться в напев…
в мотив.
Кто ж – не поэт? —
фантазий наших шалость —
в них смысла нет,
есть счастия печаль…
К истокам отчества,
где без тоски дышалось,
кому ж не хочется,
но хочется ли впрямь?
Я один как один, —
думалось кретину —
не попал в равелин,
попаду в куртину.
Жизнь – есть рок иль фантом, —
думалось невежде —
после нас – хоть «потом»,
а до нас – хоть «прежде».
Все то, что было, как сейчас,
не испарится вдруг —
спроси у уст, спроси у глаз,
спроси у ласки рук:
как моря вечная гряда,
как слитность псковских рек —
пусть то, что было, навсегда
останется навек.
«Heirsofshame».Shakespeare
Пора перебеситься
нам с вами, господа,
наследники бесстыдства —
наследники стыда,
пора идти под окна
того, что днесь – наш дом,
и завещать потомкам
бесстыдство со стыдом.
Вот рецепт бескрайней воли:
прибывший издалека,
сыщик ищет ветра в поле,
ветер ищет сыщика,
и от холода так душно
за бескрайнюю страну,
и тревога так воздушна,
как в минувшую войну.
За деревней – выселки,
за выселками – лес —
сперва сосновый, лиственный
затем в овраге, где
в глубине черемуха
ничком лежала без
оперенья белого
в цветов чужих орде,
а после за стволом ее —
еловый «черный» лес
стоял над хвоей выцветшей
в еловой темноте.
День поздней осени без края.
Кирпич листвы. Печной дымок.
Ночь, словно бабочка ночная,
слетается на огонек
и засветло к тому ж. Не вечен,
как черный день, как белый свет —
пусть обернется ночью вечер
средь зимней поросли планет.
Кто сей «большак»,
пусть только наизнанку,
просфорку дара,
как пайку проглотив,
реквием «для
королей и кардиналов»
в фельетонном тоне,
на блатной мотив
сочинивши – храм
на крови взведя без веры
за грехи свои
всем отплативший – Он! —
он из отец
сермяжных наших «наци»,
он – наш свет в окошке
зарешеченном.
Дай вам Бог
друзей, подруг,
вздохов и утех,
дай вам Бог
над роком взять
хоть какой-то верх,
дай вам Бог осилить их —
много разных мук
и бесстыдства своего
не стыдиться век.
Тамерлан или Аттила
встал над сварой мировой? —
нет, ничтожен, как бацилла
страшной язвы моровой —
он, хотя и непригляден,
как невидимый микроб,
но своих родимых пятен
ради – всех загонит в гроб.
Жрецы иль просто
рецидивисты? —
давясь, как будто
на службе тесной, —
кому, кому
они бьют поклоны,
крестясь своей
перекрестной рифмой.
А память, а память,
как море, неизгладима.
Бездонно, как память,
чуть теплое море само,
что сверху зимою
похоже на слепок дыма —
замершее море —
застывшего плеска клеймо.
Ночь вам буде вместо виденья,
а и глушь заместо слышанья,
а и ложь-то кривобокая —
уж завзята правда-истина.
Пегасу что ж всего нужней —
непониманья шоры:
незряче всхрапывает он
и мчится хоть куда.
У одного блестят глаза,
а у другого – шпоры…
Давайте же не понимать
друг друга никогда.
Как мир в отмеренной плоти,
во вретище ее
в сравненье с дальностью пути
сам – недобытиё:
он ловит воздух жизни сей
зиянием могил —
за хвост свой посох Моисей
так некогда ловил.
Как пропасти лакун,
твой полнодневный взгляд
был нестерпимо юн —
не юн, но вечно млад,
как, собственно, века,
где истовости ад:
средь пепелищ греха
огни его горят.
Неси скорее
дровец с крыльца,
и руки грея
о пыл лица,
гляди, как плачем
горит смола,
как ал и алчен
огонь сперва,
чтоб речь отпела,
и искор сноп,
и купол пепла
остался чтоб,
чтоб осень тлела
бы за окном,
как уголь спелый
в жару печном.
Надо дойти до стены, то есть до тупика
и, обернувшись, в кирпич упереться плечами:
все, что скрывалось, хоть было весь век пред очами,
душе на миг, но откроется наверняка.
Снег, что ордою налетел —
белей, чем лета был пробел,
и небеса стоят босые
в закатном розовом снегу —
ни зги, ни звука, ни гу-гу —
что ж так живит тебя, Россия,
морозов ли анестезия?
Когда зима слетелась вся…
Разительна твоя краса.
Войти с помощью соц. сетей: