Во дворе мастерской пушечным выстрелом грохочет брошенный кем-то лист жести, и Анри Рубо, вздрогнув и недовольно поморщившись, просыпается. В голове у Анри гулкая пустота, и он не сразу приходит в себя. Какое-то время лежит, не двигаясь и не открывая глаз. Постепенно к нему возвращаются память и способность думать. И первое, что вспоминает Анри, – это вчерашний разговор с Жаком Сигу по прозвищу Жучок и последовавшее за этим решение покончить с собой.

«Да, пора кончать эту канитель, – думает Анри, тупо уставясь в потолок. – И сегодня же! Сколько можно тянуть? Прав Жучок: какой толк из того, что я живу? Кому она нужна, моя жизнь? Всё! Хватит! Никаких больше проволочек».

Думает Анри спокойно. Даже очень спокойно. Без страха и уж, конечно, без сожаления. Да и о чём, собственно, сожалеть? Об этой вонючей конуре, из которой его в любую минуту могут выкинуть? Или о мусорных ямах и баках, в которых он вынужден каждый день рыться?

Мысль покончить с собой пришла к Анри не вчера и не вдруг. Она преследует его с того дня, как он вышел из больницы и ему негде было переночевать. Но, как это часто бывает с людьми слабовольными, он изо дня в день под разными предлогами откладывал исполнение вынесенного себе приговора.

Теперь, когда всё обдумано и решено, Анри неторопливо поднимается со своего ложа – вороха грязного тряпья, сваленного в углу на разостланные на цементном полу листы упаковочного картона. Не одеваясь, поскольку вся одежда всегда на нём, Анри приникает к оконцу. Но, как всегда, кроме высокой бетонной стены, ничего в нём не видит. Отступив от оконца, безразличным взглядом окидывает своё жилище. Взгляд не останавливается ни на вчерашних объедках на покосившемся и изрезанном ножом табурете, который заменяет Анри стол, ни на посылочном ящике, служащем ему стулом, ни на собранной по мусорным бакам и сваленной у двери макулатуре, ни на оконце, из которого никогда ничего не видно. И лишь на миг задерживается на приколотой к закопченной стене репродукции какой-то картины – единственном украшении этого убогого жилища. На первом плане картины по спокойному голубому морю плывет под всеми парусами шхуна. Она направляется к виднеющемуся поодаль берегу, на котором белеет в розовой утренней дымке красивый город, живописно раскинувшийся на холмистой местности среди пышной зелени.

Когда Анри напивался, то, сидя в одиночестве, подолгу смотрел на картину, рисуя в воображении светлую и счастливую страну, в которой никто не знает горя и слёз, в которой живут только хорошие люди. Со многими из них Анри успел познакомиться и даже подружиться и часто заводил с ними длинные разговоры о житье-бытье.

Но сегодня картина оставляет Анри равнодушным. Она не вызывает в нём ни привычных видений, ни тем более приподнятого настроения. «Не было, нет и не будет никаких счастливых стран! Всё это пьяные бредни!» – сердится Анри и, сорвав со стены репродукцию, комкает её и бросает под ноги.

Анри не всегда был бездомным и пьяницей. Когда-то у него была квартира, семья, работа и приличный заработок. И называли его не панибратски Анри, а месье Рубо. Невзгоды одна за другой обрушились на сорокапятилетнего Анри после того, как в Баккардии совершился военный переворот и начали происходить не совсем понятные ему перемены. Началось с того, что его обобрало его же родное государство. Оно отняло у Анри девять тысяч долларов – его сбережения в банке, которые он долгие годы копил на старость. Затем принадлежавшую государству мебельную фабрику, на которой Анри проработал полтора десятка лет, поспешно сделали банкротом и так же поспешно кому-то продали и закрыли. Анри остался без работы и, естественно, без заработка. Вслед за этим начались скандалы с женой, требовавшей денег. После одного из таких скандалов жена ушла от него. Незадолго до этого единственный сын Анри, Жан, работавший по найму в Австралии, написал, что домой возвращаться не намерен и остаётся там навсегда.

Доконал Анри инсульт – последствие всех этих неожиданных потрясений и переживаний. Когда же после двух месяцев лечения он вышел из больницы, то, к немалому своему удивлению, обнаружил, что ему негде жить: за это время жена ухитрилась продать квартиру, которую они когда-то купили на общие деньги, и куда-то выехала. О том, чтобы найти даже пустячную работу, и думать не приходилось: без работы околачивались сотни молодых и здоровых парней. Анри ничего не оставалось, как идти топиться. Выручил случайно встретившийся старый школьный товарищ, который работал инженером в мастерской по производству металлической посуды. Он-то и посоветовал Анри поселиться в знакомой уже нам конуре подвала мастерской. С условием, что Анри за это будет исполнять обязанности ночного охранника. Промышлял же Анри сбором макулатуры по мусорным бакам и на рынке. Этим и кормился.

Натянув на себя мятую серую куртку и даже не удостоив свое жилище последним взглядом, Анри выходит на улицу. Какое-то время стоит неподвижно, ослеплённый ярким светом солнца. Затем, словно прогоняя назойливое видение, решительно встряхивает головой и направляется в сторону железной дороги.

Конечно, покончить с собой Анри мог бы и не выходя из своей каморки. Надышаться, например, газом. Очень лёгкая, между прочим, смерть. На худой конец, мог взять в руки оголённые концы электропровода. Но газа в жилище Анри нет – его заменяет допотопный примус. Нет и электричества. Вместо него – найденная на мусорной свалке такая же древняя керосиновая лампа. Понятно, что, будь у Анри пистолет, всё было бы намного проще. Но пистолета у Анри нет: такие вещи по мусорным бакам пока не валяются. Вот и приходится воспользоваться, как горько пошутил в свой адрес Анри, услугами железнодорожного транспорта.

Пройдя большую половину пути, Анри начинает чувствовать знакомое головокружение и слабость в ногах – следствие инсульта. «Только этого не хватало! – сердится он. – Пожалуй, надо присесть где-нибудь, а то можно и не дойти до железной дороги».

С этой мыслью Анри направляется к белеющему впереди свежим срезом большому пню какого-то дерева. И только усевшись на пень и малость отойдя, он замечает, что находится подле детского приюта. Вернее, на эту мысль его наводят доносящиеся из-за спины детские вопли, визг и смех. Обернувшись, Анри видит позади себя обнесённую низким крашеным штакетником детскую площадку и резвящуюся на ней детвору. Но дети Анри нисколько не занимают, и в ожидании, когда головокружение пройдёт окончательно, он упирается отсутствующим взглядом в растущий напротив куст жасмина. Когда его глаза свыкаются с царящей под кустом темнотой, он замечает прячущегося там мальчика. Мальчик, не сводя с Анри настороженного взгляда, торопливо что-то жует.

– Ты что там делаешь? – нарочито строго спрашивает Анри. – А ну-ка, выходи!

Мальчик – лет ему не больше пяти, – весь сжавшись и затравленно озираясь, выходит из своего укрытия. В руке у него корка чёрствого хлеба, которую он прячет за спину.

– Ничего не делаю, – виновато шепчет мальчишка. – Ем сухарика. Я его подобрал на кухне.

– Вон оно что, – сочувственно вздыхает Анри. – Видать, и тебе, брат, несладко живётся.

– Несладко, – с трудом выдавливает из себя мальчик. Его губы начинают кривиться и дрожать. Похоже, он давно не слышал слов сочувствия. – Меня здесь все бьют. И еду отнимают.

– Как отнимают? Почему бьют? – недоумевает Анри.

– Потому что я маленький. И у меня нет папы.

– А мама твоя где?

– И мамы у меня нет. Моя мама умерла…

Из глаз мальчика брызжут слёзы, а у Анри сжимается сердце и к горлу подступает комок, стесняя дыхание. Анри не знает, как утешить мальчишку и что вообще принято говорить в таких случаях. И он говорит первое, что приходит на ум:

– А зовут-то тебя как?

– Дэ-эви, – жалобно тянет мальчишка.

К счастью, Анри вспоминает о прянике, который подобрал вчера в забегаловке и машинально сунул в карман куртки.

– На вот, Дэви, пожуй.

Мальчуган осторожно, словно опасаясь какого-нибудь подвоха, берёт из рук Анри большой надкушенный пряник. Глаза его загораются жадным блеском, но ест он не сразу. Какое-то время испытующе смотрит в глаза Анри и, только убедившись, что отнимать пряник тот не собирается, откусывает кусок и, посапывая, торопливо жует.

Пока мальчишка ест, Анри рассматривает его. У Дэви худое острое личико со следами растёртых по щекам слёз, маленький грязный носик, оттопыренные уши и торчащие во все стороны нечёсаные волосы. Он похож на взъерошенного воробья.

По мере того как мальчишка насыщается, он начинает постепенно осознавать, что этот большой и страшный с виду дядя обижать его не будет. Скорее, наоборот, защитит его. И, осмелев, мальчик спрашивает:

– Дядя, а тебя как зовут?

– Анри, – отвечает тот, застигнутый врасплох. – То есть… дядя Анри.

– А можно, я буду называть тебя папой? – спрашивает неожиданно Дэви и замирает в ожидании ответа. Заметив растерянность Анри, торопливо объясняет: – Мы будем папой и сыном просто так… понарошку. Ну-у… как в игре.

– Зачем это тебе? – озадаченно хлопает глазами Анри.

– Когда дети узнают, что у меня есть папа, они не будут обижать меня, – встрепенувшись, голоском, полным надежды, объясняет малыш.

– Ах, вот оно что, – бормочет окончательно растерявшийся Анри. – Ну, конечно… А почему бы и нет? Раз надо, называй меня этим… папой. А я, понятное дело, буду называть тебя сыном. Короче… будем отцом и сыном. А что…

Говорить Анри мешает упорно подступающий к горлу ком. Анри пытается его проглотить, но это ему не удаётся. Он отворачивается и поспешно смахивает со щеки слезу.

– Папа, – приблизившись к Анри вплотную и заглядывая ему в глаза, говорит Дэви, – а давай пройдёмся вместе. Пусть все увидят, что у меня есть ты.

Мальчик хватает Анри за палец своей крошечной грязной лапкой, осторожно сжимает его и тянет к себе.

– А-а… Ну, конечно… Давай пройдёмся… Пусть видят.

Анри встаёт, и они чинно, как бы прогуливаясь, идут вдоль ограждения детской площадки. У Дэви гордо поднята голова, и всем своим видом он будто предупреждает: «Посмотрите, кто у меня есть! Попробуйте теперь только тронуть!»

Поравнявшись с гурьбой удивлённо притихших ребятишек, Анри останавливается, прокашливается и, стараясь придать голосу суровый тон, говорит:

– Вы тут, ребятки, того… Чтобы больше не обижали моего… сынишку Дэви. Не то… Словом, смотрите у меня… Поняли?

Когда они отходят от детей, Дэви забегает наперёд и, благодарно заглядывая в глаза Анри, говорит:

– Папа, ты приходи ещё когда-нибудь сюда. Не приноси ничего, мне ничего не надо. Просто так приходи. Чтобы все видели, что навещаешь меня. Хорошо?

– Хорошо, Дэви, – Анри притягивает к себе мальчонку и неумело приглаживает его вихры. – Конечно, я буду приходить к тебе. А то как же? Даю слово… Ну, а теперь я пойду, наверное? До скорого, сынок, что ли?

Дэви неохотно отпускает палец Анри.

– До скорого, папа! Так смотри же, приходи!

Анри пятится, спотыкаясь, назад, машет рукой, затем поворачивается и решительно идёт. Но идёт не в сторону железной дороги, а назад, откуда пришёл. Мысль о самоубийстве, совсем недавно так крепко сидевшая в его голове, успела уже напрочь из неё вылететь. Теперь помыслы Анри заняты другим.

– Приходить буду, – бормочет он, широко вышагивая по тротуару. – Обязательно буду. И приносить что-нибудь буду. Это само собой. А кто же принесёт сироте? И не только буду приходить, но со временем и вовсе к себе заберу. Непременно заберу! Усыновлю – и дело с концом. Дай только срок. С выпивкой завязываю с сегодняшнего дня. Это решено и гербовой печатью заверено. Хватит! А там и работу найду. Вот всё и наладится. А как иначе? Раз надо, значит, надо. Если не я, то кто поможет мальчонке? Вишь какой шустрый воробышек! Это надо же додуматься – «будь моим папой!» Как же такому не помочь? Так что, друг Анри, придётся тебе ещё пожить малость…

Анри то хмурится, то улыбается своим мыслям, не обращая внимания на встречных прохожих. Впервые за многие месяцы он замечает, что небо над головой на редкость голубое, солнце ослепительно-яркое, птицы в кустах трещат весело и задорно. Да и мир кажется не таким уж и плохим.