Книга: Аэроплан для победителя
Назад: Глава тридцать первая
Дальше: Глава тридцать третья

Глава тридцать вторая

Лабрюйер много всякой ругани слышал на своем веку. Когда полиция совершает налет на тайный притон и прихватывает там на горячем компанию мерзавцев, по которым каторга плачет, – много всяких заковыристых словечек звучит от злобы и бессилия.
Енисеев выразился не хуже бывалого каторжника.
– Думал, раз они в ресторане – то и дух перевести можно. Ох, старый осел. Ресторан-то и есть самое подходящее место.
– Для чего?
– Это мы сейчас узнаем… Тс-с-с… за барьер…
Это было изо всех конских препятствий самое гадкое, заплетенное колючими прутьями. Быстро пригнувшись за барьером, Лабрюйер едва не выколол себе глаз.
В сарай вошел человек с фонарем. Поставив фонарь на землю, он вышел – и вернулся с товарищем. Вдвоем они несли ящик, который сзади поставили в фургон.
– Принеси бидон с водой, Мартин, – сказал по-немецки этот человек. – И сена побольше. Пусть едут с удобствами, как знатные господа.
– Сейчас.
Мартин убежал. Человек с фонарем забрался в фургон и чем-то там гремел. Енисеев и Лабрюйер, затаившись, молчали.
Явился Мартин с огромной охапкой сена.
– Где ты пропадаешь, скотина? – крикнул из фургона тот, кто, видимо, был его главным начальником. – Мне телефонировали – они уже едут. А ты копаешься! Давай сюда сено. Будет им королевское ложе, только без балдахина. Пойди, глянь – может, их уже везут.
Мартин выскочил из сарая и сразу вернулся.
– Я видел огни на поле. Господин Таубе едет через большие ворота.
– Ну, теперь каждая минута дорога!
Мужчина выпрыгнул из фургона, подхватил фонарь и выбежал.
– Кто это? – шепотом спросил Лабрюйер.
– Позвольте вам представить герра Алоиза Фридрихса. Наконец-то он заговорил!
– Что значит – наконец-то?
– А он глухонемым конюхом притворялся. Тихо…
Енисеев бесшумно подошел к воротам сарая и выглянул. Видимо, ему одного мгновенного взора хватило, чтобы оценить ситуацию. Он быстро забрался в кабинку фургона и сел за руль.
– А вы чего ждете? – спросил он.
– Это зачем еще?
– Затем… их уже привезли из ресторана. Сами из авто выйти не могут, их на руках выносят. Да, вы хорошо разворошили этот муравейник… Я думал, у меня еще пара дней в запасе. Какого черта! И ваш Водолеев там крутится. Лабрюйер, быстро отворяйте ворота и садитесь, черт бы вас побрал!
– Вы спятили. Вы даже не знаете, есть ли в баке бензин.
– Пари – полон бак бензина. Они только ждут, пока конюхи угомонятся. Черепной грим сослужил нам неожиданную службу. Дай Бог здоровья Славскому! Ну, чего вы ждете?
– Черт бы и вас побрал, Енисеев, – сказал Лабрюйер и распахнул ворота сарая.
Садиться на место возле шоферского пришлось уже на ходу.
Фургон оказался отлично готов к стремительному и опасному путешествию.
Не разбирая дороги, Енисеев вел его по летному полю, мимо трибуны, прямо к главным воротам. Вслед кричали и принялись стрелять.
– А шиш вам! – кричал Енисеев. – Шиш, а не наши авиаторы! Держись, брат Аякс, сейчас будет тряско!
– Куда мы едем? – спросил Лабрюйер.
– Куда-нибудь! Подальше от ипподрома!
– У них есть «катафалк» и лошади, – напомнил Лабрюйер. – Тут такие красавцы – на короткой дистанции могут и авто обогнать.
– А у нас есть кое-что другое…
И тут Енисеев запел – так, что у Лабрюйера мурашки по шкуре побежали:
– Готовы на бой кровавый за свои права!..
Пропето было всерьез.
Фургон влетел в Зассенхоф.
– Теперь командуй, – велел Енисеев. – Ты эти места лучше знаешь. Нам нужно запутать след. Они у нас на плечах висят.
Лабрюйер как раз плоховато знал эту часть города. Выкрикивая «направо» и «налево», он сбился с толку. А меж тем черный «катафалк» действительно мчался следом. И хуже того – оказалось, что в хозяйстве у похитителей был мотоциклет. Он обогнал «катафалк», вырвался вперед, поравнялся с кабиной фургона, и мотоциклист выстрелил.
– Мазила! – крикнул ему Енисеев. – Держись, Аякс, сейчас мы его об забор размажем!
Но мотоциклист, разгадав маневр, вовремя отстал.
– Направо! – приказал Лабрюйер. – Опять направо!
– Только бы они меня не подшибли, ты-то шоферить не умеешь… Ух!
Фургон чудом вписался в поворот.
– А если меня подшибут да тебя к праотцам отправят, то – лови ветра в поле. Отсюда – на Митаву, потом – на Шавли, это почти по прямой выходит, а там уж германская граница в двух шагах. От Риги до Мемеля и трехсот верст не будет, что это для автомобиля? И у них наверняка намечено место для дневки. Я ведь должен был понять – если они сегодня выдернули этого дурака из Майоренхофа – значит, в ночь и уйдут, сволочи!
– Но перевести трех человек через границу…
– У Дитрихса наверняка сохранились старые связи, он же контрабандой промышлял. Его с ценным грузом в любой корчме спрячут… Только бы он по дороге Володю Слюсаренко не выкинул – в удавленном виде. Слюсаренко ведь за компанию прихватили…
– Налево! И смотри все время налево – там будет узкий переулок.
– Ага!
Лабрюйер, припомнив карту местности, нарочно выбирал улицы, где мотоциклист не мог бы поравняться с кабиной фургона.
– Надо избавляться от этой колымаги, – сказал он.
– А на чем мы вернемся на ипподром?
– Найдем другую. Это будет надежнее.
– Среди ночи?
– Я знаю место!
Лабрюйер имел в виду гаражи у Выгонной дамбы. Рига росла, и новорожденные кварталы роскошных домов строились недалеко от городского пастбища. Богатые рижане держали свои автомобили поблизости от жилищ, в больших гаражах, под присмотром механиков.
– Далеко?
– На том берегу.
– А от набережной – далеко?
– Не очень.
– Мы могли бы скинуть чертов фургон с моста…
– Не получится. Для этого – далековато, – Лабрюйер даже не попытался представить, как Енисеев собирается скидывать фургон в Двину.
– Но куда-то же его нужно девать.
– Может, в Мариинский пруд загнать?
– Где он?
– Направо! Теперь – налево. Он где-то там…
– Где-то! Черт, где мы?!
Дома кончились, местность была открытая, дорога – прямая, спрятаться – негде.
– Тут огороды и пастбище. У нас все Задвинье такое – полоса города, полоса деревни…
– Если он будет догонять – стреляй, не задумывайся.
Лабрюйер извернулся на сиденье и выставил руку с револьвером.
Выстрелил он куда пришлось, чтобы немного испугать мотоциклиста. Целиться, подскакивая на ухабах, Лабрюйер не умел, а ухабов на глинистой дороге было изрядно.
– Вот что! – догадался он. – На повороте я соскочу. Ты чеши дальше, а я из-за куста его сниму!
– Снимешь, а потом? За ним же «форд» – думаешь, пешком от «форда» убежать? Сиди уж, Аякс Локридский!
Открытое пространство было невелико – фургон очень скоро влетел в створ улицы и скрылся между домами.
– А теперь – налево, налево, пока не упремся в Хаккенсбергский залив.
– Так, может, туда фургон спихнуть? Там же рядом – Митавский вокзал, найдем какую-нибудь таратайку!
– Ничего себе рядом! Это тебе не Древняя Греция, там – все рядом…
У Лабрюйера в школьные годы сложилось именно такое представление; Троянскую войну он представлял походом мальчишек одного двора в другой, враждебный, двор, и олимпийских богов – подвыпившими взрослыми, которые ради смеха стравливают сопляков. Такое он наблюдал в Московском форштадте, где жил в детстве.
Переругиваясь, Аяксы уходили от погони, причем последний выстрел Лабрюйер сделал уже на привокзальной площади. Там, как полагалось, дежурили городовые. Поднялся шум, крик, свист. Не желая объяснений, Енисеев свернул к понтонному мосту.
– Кажись, от сволочей оторвались, – заметил он. – Теперь бы от полиции уйти.
– С моста – направо, и по набережной – к Таможенной пристани!
– Есть, вашбродь!
Лабрюйер не в такой мере был подвержен благородному безумию погони, как Енисеев. Уж где Енисеева учили обращению с ценными вещами и с уликами – он не знал, а по его полицейскому разумению фургон нужно было оставить там, откуда автомобиль трудно будет вытащить, поскольку он в деле о воскрешении Дитрихса и похищении авиаторов – очень значительная улика.
И такое место он присмотрел – городской канал. Он не настолько глубок, чтобы автомобиль ухнул туда весь. А вытаскивать его по откосу – дело муторное и требующее усилий. Осталось только так скомандовать Енисееву, чтобы выехать к Стрелковому саду на берегу канала.
– Вот тут, – показал Лабрюйер, вылезая из автомобиля. – И отсюда – к гаражам!
– Ну, Господи благослови! – Енисеев направил фургон по склону, а сам в последний миг соскочил с подножки.
Фургон неторопливо въехал в черную воду. Лабрюйер вдруг засмеялся – это произошло до жути торжественно, потому что сопровождалось соответствующей музыкой: в летнем ресторане на берегу канала оркестр играл, неимоверно замедлив темп, «На сопках Маньчжурии».
Им сперва как будто повезло – выскочив из Стрелкового сада, они сразу нашли на Елизаветинской автомобиль, оставленный без присмотра: хозяин, как они решили, ужинал в летнем ресторане на берегу канала. Но, когда Енисеев сел за руль, когда машина сдвинулась с места, оказалось, что она припадает на левое заднее колесо. Хозяин мог преспокойно оставлять автомобиль с проколотой шиной…
– Скорее к гаражам, – сказал Лабрюйер. – Когда я вертелся вокруг дома Сальтерна, то свел знакомство с его механиком. Механик живет в двух шагах от гаража, он славный парень. Он даст нам на пару часов автомобиль – если заплатим. А платить – есть чем!
Сальтерн жил в великолепном месте, на улице Альберта, довольно близко от Стрелкового сада, а гараж, где несколько домовладельцев держали свои автомобили, находился в конце Мельничной улицы – тоже, если не капризничать, в двух шагах. Нетерпение было столь велико, что Енисеев и Лабрюйер побежали.
Вперед, конечно, вырвался длинноногий Енисеев – и прямо приплясывал на месте возле гаража, дожидаясь Лабрюйера.
– Вот… тут… – выдохнул Лабрюйер, показывая на двухэтажный деревянный домишко. Здание гаража, куда более помпезное, с тремя воротами для машин, оформленными как старинные арки, было рядом.
Несколько ошалев от событий, он постучал в ставень окошка. Откликнулся заспанный женский голос. Лабрюйер по-немецки позвал Фрица. Но механика дома не оказалось, и автомобиля Сальтерна в гараже – тоже.
– Он поехал забирать господина Сальтерна из «Метрополя», – объяснила жена Фрица.
– Давно?
– Полчаса как уехал, я его уже жду – у нас дети болеют, нужно к сестре за лекарством сходить…
До сих пор между Енисеевым и Лабрюйером не было истинного, безмолвного, безупречного взаимопонимания – очевидно, лишь потому, что им не доводилось вместе красть автомобили.
Когда роскошный американский «шевроле сикс», свежайшая новинка автомобильной промышленности, в целых тридцать лошадиных сил, купленный всего лишь в апреле, подкатил к дверям вычурного дома на улице Альберта, когда Фриц вывел на тротуар пьяного хозяина, две тени вылетели из-за декоративных кустов палисадника, одна сбила с ног механика и Сальтерна, другая прыгнула на водительское место.
В распахнутую дверцу Лабрюйер ввалился уже на ходу.
– Ты не из цыган, часом? – спросил он Енисеева. – Очень ловко автомобили угоняешь.
– Этот ферлакур и ловелас знает толк в технике. Автомобиль-то прекрасный! Он сотню верст в час делает, представляешь?
– Просто взял самый дорогой из бахвальства. Я рижских бюргеров изучил – из экономии могут есть одну вареную картошку, а ради бахвальства вдруг закатить банкет на сто персон.
– Отдыхай, брат Аякс, нам предстоит бурная ночь. Ты умеешь заставлять себя спать?
– Не приходилось.
– Жаль. Как лучше выехать к Зассенхофу?
– Хочешь как-то объехать привокзальную площадь?
– Береженого Бог бережет. А нам нужно поскорее попасть на ипподром. Черт его, Дитрихса, знает, какие инструкции он получил от своего австрийского начальства. Что, если ему велено при неудаче убить наших авиаторов?
– Боже упаси…
– Конечно, Зверева и Калеп им нужны живые. Гениальные конструкторы, говорят, я в этом плохо смыслю. Соблазнить Звереву трудно – она недавно со Слюсаренко повенчалась, хотя они это от публики скрывают. Незамужняя авиатрисса больше внимания привлекает, наверно. Таубе и так и сяк пытался, а он мужчина опытный – и слезу в голосе подпустить умеет почище нашего Славского. Знаешь, что она ему ответила? «Я дочь русского офицера и жена русского авиатора», – вот что ответила. И – все, и не поспоришь! А Калеп упрям, как все чухонцы, вместе взятые. Он эстляндец, если что сказал, если на чем стоит – его уж с места не сдвинешь. Если бы я знал… Я бы Митьку вызвал, Акимыча, Кравчука… Проворонил, зевнул, старый осел… Не иначе, как с тобой на штранде последние мозги пропил… Мог же понять, для чего Таубе позвал их всех в ресторан – отмечать изобретение какого-то винтика, или болтика, или заклепки. Митька довел их до ресторана и там оставил. Проще простого подлить в бокалы какой-нибудь дряни. И проснутся наши романтики уже в Германии… А шиш вам! Шиш! Вот такущий русский шиш!
– Их могут задержать на привокзальной площади! – сообразил Лабрюйер. – Ведь этот чертов «катафалк» агенты по всей Риге ищут! А он меченый!
– Знать бы еще, кто в «катафалке». Сам Таубе – или кого-то другого за руль посадил.
– Дитрихса?
– Дитрихс, по-моему, на мотоциклете. Если он – «Кентавр», то, может, не в лошадях дело. Может, за мотоциклетную езду прозвища удостоился. Чтобы стать отличным наездником, с детства нужно учиться, а у него в детстве берейтора и своей лошади не было.
– Точно ли он – «Кентавр»?
– А что?
– Там другой наездник есть. Тамарочка говорила – тоже под Звереву клинья подбивал…
– Любопытно…
– И наездница есть.
– Наездница – Альда, это я точно знаю. Та еще искусительница! Наше счастье – Володя Слюсаренко до того аэропланами и супругой занят, что просто не понял, чего она своими маневрами добивается… ну вот, выпутались из закоулков… Теперь – аллюр три креста!
«Шевроле сикс» и впрямь был замечательный автомобиль.
Лабрюйеру никогда еще не доводилось носиться с такой невероятной скоростью, да еще ночью. Скорость рождает в душе восторг – это он знал, но что восторг может вознести к сияющим высотам безумия – не подозревал.
Дорога до недавно выстроенного краснокирпичного хаккенсбергского рынка на одном отрезке была почти прямой, и от скорости возникло ощущение полета. А в полете, как известно, хочется петь.
Захотелось сразу обоим.
– Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво! – не столько запел, сколько заорал Енисеев, пролетая мимо рынка.
– Два Аякса два! Да два Аякса два! – подхватил совсем ошалевший Лабрюйер, и дальше они голосили на весь тихий и сонный Хаккенсберг:
– О нас победная слава, бедная слава, бедная слава! Лестная молва, да – лестная молва! Готовы на бой кровавый за свои права! Мы шествуем величаво!..
– Стой, стой! – рявкнул Лабрюйер. – Куда?! Направо! Да потише едь!
Он сам не слишком хорошо ориентировался в узких улочках этой части Задвинья и только примерно представлял себе, в которой стороне ипподром.
Кварталы одноэтажных домиков, окруженных садами, кончились, перед автомобилем оказался луг, по краю которого шла улица – с одной стороны за дощатыми заборами стояли ровным рядом деревянные дома.
– Где мы? – спросил Енисеев.
– Переезд мы проскочили. Это, выходит, уже Торенсберг… Узнал, точно! Это Кандауская улица. А ипподром вон там… Где-то там…
– Не дай нам бог его проскочить. А железная дорога?
– Там. Справа.
– Ну, ты у нас Аякс Сусанин. Показывай, где она. Поедем вдоль рельсов, тогда не проскочим мимо. И подкрадемся – откуда нас не ждали…
– Там только тропа, по ней велосипедисты ездят.
– Я не хочу всю ночь носиться непонятно где. Если проскочим ипподром – куда нас занесет? В Митаву?
Лабрюйер представил себе карту окрестностей и согласился – и это еще хорошо, если удастся затормозить об Митаву, можно сгоряча и дальше унестись. На проселочных дорогах не написано, куда они ведут.
Оказалось, до железной дороги можно доехать спокойно, и Кандауская улица продолжается по ту сторону рельсов.
– Нам туда не надо, – сказал Енисеев. – Ну, Господи благослови! Держись, Сусанин!
Широкий и тяжелый автомобиль сперва со скоростью пешехода, потом чуть быстрее, накренившись, правыми колесами по насыпи, покатил по тропе.
– Следи за канавой, Сусанин! Ну, разом – мы шествуем величаво, ем величаво!..
Лихой восторг Енисеева был заразителен – и они пели, пока не наползли на тропу высокие кусты. Енисеев решил их попросту смять, а напрасно – именно за ними был высокий и крутой берег сопровождавшей железнодорожное полотно канавы. Левые колеса решительно съехали туда, «шевроле сикс» встал, едва не опрокидываясь набок.
– Приплыли! – весело сообщил Енисеев. – Вылезай, брат Аякс, только осторожно! Где ипподром?
– До него с полверсты. А то и меньше.
– Прекрасно! Пошли шествовать!
– Пошли!
Приближаясь к ипподрому, Аяксы уже не пели.
Найдя дырку в заборе, Енисеев и Лабрюйер молча перебегали от сарая к сараю, продвигаясь к тем, которые выстроил Калеп для нужд авиаторов.
– Понять бы, куда они посадили авиаторов, – прошептал Енисеев.
– Понять бы, где «катафалк», – шепотом ответил Лабрюйер. – Могут они вывезти авиаторов на «катафалке»?
– Загнанная в угол кошка становится опаснее льва. Так что могут… Надеюсь, что третьего автомобиля про запас у них нет…
Вдруг Аяксы разом остановились.
– Что за черт? – спросил Енисеев. – Зачем они ворота отворяют?
И точно – скрип был такой, что ни с чем иным не спутаешь.
«Фарманы» стояли в большом высоком сарае и в сооружении, которое Калеп нарочно спроектировал для этой цели. Он даже запатентовал свое здание, пригодное для содержания десятка аэропланов, под названием «ангар».
Из сарая вышел низкорослый человек с электрическим фонариком. Он освещал утоптанную дорожку к летному полю. Затем в воротах показался и сам «фарман». Разглядеть лица тех, кто его катил, было пока невозможно. А фонарик держал Водолеев.
– Но это же безумие… – прошептал Енисеев.
Тут в свете фонаря появилось и пропало лицо Таубе.
– Что они затеяли? – почти беззвучно спросил Лабрюйер.
– Похоже, они потеряли свой «форд». Какого черта ты натравил на них полицию?
– А что я еще мог сделать?
– Если их задержали с «фордом» на привокзальной площади, то, выходит, Дитрихс привез Таубе на мотоциклете… И у них теперь остался один шанс вывезти хоть кого-то из авиаторов…
– Какой?
– А ты еще не догадался?
Назад: Глава тридцать первая
Дальше: Глава тридцать третья