Глава двадцать восьмая
Петь дуэтом с Эстергази было для Лабрюйера тяжким испытанием. А ей, наоборот, нравилось, и она через Терскую влияла на Кокшарова, чтобы он не позволял Лабрюйеру уклоняться от этой повинности.
Публика аплодировала из вежливости, и он прекрасно это понимал.
Они исполнили две французские песенки, разученные по настоянию Эстергази, и на сцене появился служитель с цветочной корзинкой. Артистка заулыбалась, но служитель прошел мимо нее.
– Аяксу Локридскому, – тихо сказал он, ставя у ног Лабрюйера корзинку с розами.
– Какой я вам, к черту, Аякс? – прошипел Лабрюйер.
– Так написано…
И точно – на маленьком конверте было выведено золотыми чернилами и каллиграфическим почерком «Г-ну Аяксу Локридскому». Это опять дала о себе знать таинственная «Рижанка».
В гримуборной Лабрюйер, дождавшись, пока убежит Славский (его роман с Полидоро развивался с нечеловеческой скоростью), вскрыл письмо.
«Господин Гроссмайстер, – писала дама. – Вы, должно быть, никак не поймете, кто я, и страстно желаете это узнать. Обстоятельства сложились так, что мое семейство на несколько дней покидает меня, и я могу посвятить это время встречам с людьми, которые мне приятны. Буду ждать Вас час спустя после концерта в пансионе мадам Лион возле “Мариенбада”. Велите, чтобы Вас отвели в нумер четырнадцатый, он находится в правом флигеле и имеет отдельный вход…»
«Мариенбад» был самой знаменитой водолечебницей рижского штранда. С того времени, как сорок два года назад ее открыл доктор Нордштрем, в ней побывало великое множество страдалиц – тех, чьи хвори успешно лечатся ванной из подогретой морской воды и затем часовой прогулкой по пляжу под кружевным зонтиком.
До этого заведения можно было спокойно дойти пешком – оно, как помнил Лабрюйер, находилось где-то меж Дуббельном и Мариенхофом.
– Ларисочка вам этого не простит, – сказал Стрельский.
– Вот уж действительно, – и Лабрюйер показал Стрельскому письмо.
– Ого! – сказал тот. – Та самая?
– Да вот же и подписано: «Преданная вам Рижанка». Мне это не нравится. Я, кажется, знаю, кто эта особа. Прямо шахматный этюд в два хода! Сперва мне посылают немалую сумму, потом зовут на свидание – и отказаться я не могу! И я получаю шах и мат прямо в свой дурацкий лоб из прелестного дамского револьверчика системы «Велодог».
– Нет, револьверчика не будет. А будет длинное и тонкое лезвие, причем дама прекрасно знает, меж какими ребрами его втыкать, – серьезно произнес Стрельский.
– Да, это она, похоже, знает…
– Но я не вижу другого способа схватить ее.
– Так ли нужно ее хватать?
– Нужно. Она – сообщница убийцы – а может, убийца – она и есть…
– Спаси и сохрани! – Стрельский перекрестился. – Вы что же, пойдете в одиночку на это дело? Вы до такой степени умом тронулись?
– Во-первых, у меня будет с собой револьвер. Это мой револьвер, если вы понимаете, о чем я. Мне все его выкрутасы известны. Во-вторых, я сейчас найду помощников.
– Мой юный друг, от меня проку мало! – сразу заявил Стрельский. – Хотя я могу исполнить какую-нибудь роль. Скажем, вашего кредитора, который гонится за вами и врывается, чтобы вас схватить в самую неподходящую минуту…
– А стрелять вы умеете?
– Боже упаси! Вот наших дам господа офицеры учили, а я же не дама, какой им резон обнимать меня, ставя мне руку и верную осанку?
– Это дело нужно обдумать… – и Лабрюйер действительно задумался.
В «Мариенбаде» его ждала ловушка. Очень вероятно, что даже дорогая шлюха не встретит его на пороге, а сразу – выстрел в грудь или стилет меж ребер. Количество своих врагов он даже смутно не представлял. Но уклониться от приглашения – проще всего. Какую же пользу можно из него извлечь?
План сложился быстро, и был он наподобие лестницы. Ступенька первая – немедленно мчаться на разведку и понять, что это за флигель такой, как расположен, точно ли в четырнадцатый нумер вход только с улицы, или со стороны пляжа, или даже из соснового леса, который покрывает дюны. Затем по возможности узнать, кто снял этот чертов нумер. Затем – пустить в ход старое правило: доброму молодцу и окно – дверь. То есть – войти к даме не в дверь, а явиться пред ней на манер архангела с пламенеющим мечом, то бишь с револьвером. Но и это еще не все…
Если дама там одна – ее нужно упустить. Чтобы агенты, ждущие у флигеля, пошли за ней, а она привела их к своему тайному логову. Там могут найтись прелюбопытные вещи!
– Я должен телефонировать в Ригу, – сказал Лабрюйер. – Скорее на дачу!
– Стойте, стойте, куда вы?! – закричал Стрельский.
Для выступлений он обувался в дорогие и узкие туфли, а для пешего хождения – растоптанные, и сейчас стоял в одних носках – шелковых, но дырявых.
Орманы знали расписание концертов и спектаклей на штранде, подъезжали к концу и разбирали публику. Так что возле зала Маркуса всегда можно было взять бричку. Лабрюйер прыгнул в первую попавшуюся и минуты три злился, дожидаясь Стрельского. Старик прибежал, уселся и перевел дух.
– Ф-фу! А когда-то я на едином дыхании мог произнести треть монолога Гамлета…
– Едем! – приказал Лабрюйер.
Он уже мечтал, как будет звонить Линдеру и объяснять ему необходимость агентов наружного наблюдения.
Но у калитки ждали Танюша и Николев.
– Вот визитка, – Танюша протянула кусочек плотной бумаги. – Визитка Таубе! Я ее нашла!
– Потом, Тамарочка, потом…
Лабрюйер, все еще немного прихрамывая, поспешил к телефонному аппарату.
Но тут-то и стряслась беда – комната Кокшарова, в которой был подвешен к стенке этот аппарат, оказалась заперта. Хотя кто-то там, несомненно, был. И даже понятно кто – Терская с Кокшаровым. Видимо, решили перед поздним ужином провести полчаса наедине.
А ужин ожидался замечательный – праздновали возвращение Селецкой. Обе дачные хозяйки пекли пироги, из Риги Лабрюйер со Стрельским привезли лакомства и десять фунтов венских сосисок. До сих пор Лабрюйер не знал, что такое – поздние актерские ужины, когда артисткам наплевать на собственную талию, актерам – за завтрашнюю головную боль. Он и сейчас не понимал этой эйфории после концерта или спектакля, этого праздника наперекор всему. На сей раз, правда, повод имелся – но и ужас какой-то в придачу, потому что Селецкая явно желала разговора и объяснения, а он к такому разговору совершенно не был готов. Она будет благодарить, он – отвечать, что его скромная помощь не стоит такой бурной благодарности, и получится какая-то ерунда. Способность привести беседу с женщиной ко маловразумительной ерунде Лабрюйер за собой, увы, знал; хоть Стрельского нанимай, чтобы красиво и артистично поведал Валентине о тайных чувствах…
Но есть ли слово, чтобы определить эти чувства?
Таких слов Лабрюйер побаивался.
Он понимал, что сидеть перед кокшаровской дверью нелепо, даже стыдно, однако аппарат был ему необходим, и он нервничал. Чтобы чем-то занять себя, вытащил из кармана визитку Таубе.
– Фридрих-Иоганн Таубе, – прочитал он. – Ну да, на русский лад – Федор Иванович… как и положено остзейскому немцу… Копельштрассе, ага, – а внизу уже по-русски – Копельская улица, дом четырнадцать. О, и телефонный номер есть!.. И что дальше?..
Каждую минуту улетающего времени он воспринимал болезненно. Разумеется, час после концерта – понятие растяжимое, и «Рижанка» никуда не уйдет, даже если Лабрюйер опоздает… Но пока из Риги доберутся агенты!..
Там, под дверью, его и нашел Стрельский.
– Мой юный друг! – изумился он. – Это как же понимать-то?!
– Телефонный аппарат, – хмуро сказал Лабрюйер. – На дамской даче его нет, а к соседям в такое время ломиться – ну…
– На что вам аппарат?
– Вызвать сюда Мюллера и агентов. Он бы их собрал по городу и привез. Фирста, Лещенко, Амтмана, Григорьева…
– Разве вам для этого не нужно сперва договориться с начальством?
– Я сам себе начальство. А агентам уплачу из тех денег, что прислала «Рижанка»! Это будет уморительно!
И он рассмеялся.
– Валентиночка все спрашивает, где вы, так вот и надо бы… – намекнул Стрельский.
– Ничего не надо, – буркнул Лабрюйер.
За дверью зазвенел смех счастливой женщины.
– Ах, – сказал Стрельский. – И для меня ведь так смеялись… Подошли бы вы к ней, что ли, ручку поцеловали…
– Я просто не знаю, как с ней говорить.
Это была чистая правда, и Стрельский понял.
– Не поступить ли разумнее? – спросил он. – Когда эти голубки улетят из гнездышка, они там погасят свет. Куда выходит окно, мы знаем. Они присоединятся к застолью, а вы в комнату – шмыг! Идем, идем, если вас тут застанут – это будет даже не смешно.
У него хватило такта не сажать Лабрюйера за столом рядом с Валентиной. Стрельский ловко устроил его на самом краешке скамьи.
Стол этот, врытый в землю, был во дворе дамской дачи. В белую беседку после убийства никто из дам даже заходить не желал, а не то что там питаться. Ужин на свежем воздухе, под открытым небом; ужин сплошь из деликатесов; ужин, когда места мало, все жмутся друг к дружке и рождаются непредвиденные объятия; ужин-праздник – вот что получилось у артистов, и никто даже не заикнулся о Сальтерне. Много смеха было, когда труппа рассказывала, как скидывалась на адвоката. Селецкая в конце концов тоже развеселилась, но в меру – слишком недавно были печальные события.
Выждав после прихода Кокшарова и Терской несколько минут, Лабрюйер удрал.
Линдер отсутствовал – его молодая жена сказала, что он поехал отвезти деньги матери, будет через полчаса; телефонного аппарата там нет.
Агент Фирст отсутствовал; соседка, которая обычно звала его к аппарату, ничего объяснить, естественно, не могла.
Агент Лещенко только что был вызван и убежал.
Агент Амтман отравился несвежей печенкой.
Агент Григорьев сказал, что у него был неприятный разговор с Горнфельдом, так что в ближайшее время он будет выполнять только поручения инспекторов сыскной полиции.
Агент Самойлов, которого беспокоить не хотелось, попросил, чтобы Лабрюйер телефонировал Линдеру, а тот – ему, с подтверждением, что можно действовать…
А время шло…
В комнату Кокшарова, где Лабрюйер маялся с телефонным аппаратом, заглянул Николев.
– Тамарочка сказала, что вы непременно здесь. Приходите к столу!
Лабрюйер посмотрел на юношу – и решился.
– Николев, я сейчас пойду в беседку, приведите туда Тамарочку. Да – и Стрельского!
Другого выхода не было – того, кто расставил ловушку, следовало поймать в другую ловушку. Дама это или Енисеев-Дитрихс, будь он неладен!
Естественно, Стрельский сразу вспомнил про все свои ревматизмы. Естественно, Танюша пришла в буйный восторг и, не дожидаясь даже намека, помчалась за револьвером. Естественно, Алеша, уразумев, что речь идет о шайке, невзлюбившей его жену, с радостью согласился участвовать в экспедиции.
– Но сперва давайте телефонируем в Ревель, Александр Иваныч, душка! – взмолилась Танюша. – Раз уж мы возле аппарата! Нужно же понять, что это за Таубе такой!
– Какой смысл звонить ему в Ревель, если он сейчас в Риге? – разумно спросил Лабрюйер.
– А если в Ревеле его жена? А он тут за госпожой Зверевой увивается!
– Боже мой… – прошептал Лабрюйер, которому сразу стала ясна идея: донести супруге на ловеласа.
Танюша уперлась, настаивала, чуть не плакала. Стрельский уговаривал не спорить с дамой, ибо это сокращает срок жизни и прибавляет седых волос. Время летело стремительно – чтобы поскорее помчаться в «Мариенбад», Лабрюйер согласился телефонировать.
– Вы по-хитрому, вы попросите позвать самого Таубе! – учила Танюша, пока телефонная барышня выполняла заказ. Год, проведенный в обществе актрис, дал ей, по мнению Лабрюйера, больше, чем требуется невинной девице.
С Ревелем соединили не сразу и после всяких приключений – воя и свиста в трубке, обрывков немецких фраз, внезапной глухоты телефонной барышни. Наконец сработало.
– Прошу позвать господина Таубе, – покорно сказал по-немецки Лабрюйер. – Что? Как?.. Очень сожалею, и все же… Что это за болезнь? Простите меня… Еще раз простите… Но это, возможно, недоразумение? Мне нужен адвокат Фридрих-Иоганн Таубе! Простите меня!.. Может быть, сын? Племянник? Еще раз простите меня!
– Что там такое? – спросил озадаченный извинениями Лабрюйера Стрельский.
– Ничего, – укладывая трубку на подставку, отвечал Лабрюйер. – Герр Таубе, Фридрих-Иоганн, ревельский адвокат, лежит у себя дома на смертном одре. Да, помирает.
– Он ранен? – хором спросили Танюша и Николев.
– Нет, он болен. Болезнь именуется «старость». Герру Таубе восемьдесят шесть лет. Сыновей и племянников не имеет.
– Но кто же тогда летает со Зверевой? – удивилась Танюша.
– Тот редкий случай, когда нужно было послушать женщину, – усмехнулся Стрельский. – Но если вы хотите, чтобы я участвовал в вашей авантюре, давайте поторопимся.
– Кажется, мы что-то поймали за хвост, – задумчиво произнес Лабрюйер, – и хотелось бы мне знать, что именно…
– Я только накину пелеринку – и мы едем! – пообещала Танюша.
Молодежь отправилась вперед на велосипедах, Лабрюйер и Стрельский – следом на ормане, который уж и не чаял в такое время найти седока.
Встретились в приметном месте – там, где переулок возле «Мариенбада» выходит на пляж.
– Итак, еще раз, – сказал Лабрюйер; это были не профессиональные агенты, которые схватывают на лету, а люди неопытные. – Господин Стрельский подходит к пансиону и любопытствует у швейцара насчет нумера четырнадцатого. Особое внимание – тому, на каком этаже комната. Затем он неторопливо идет к флигелю. Вы, Тамарочка, идете следом, изучаете местность, обращаете внимание на двери и окна. Самсон Платонович дает вам знак тростью – если просто помахивает, то этаж первый, если кладет на плечо, то второй, запомнили? Он входит во флигель, а там – по обстоятельствам: судя по расположению двери, выясняет, куда глядят окна. Затем выходит, указывает тростью на эти окна и как можно скорее удаляется, а вы с Алешей занимаете места так, чтобы никто не выбрался из флигеля незамеченным. Самсон Платонович, движение должно быть легким, как… как порхание бабочки, а не так, чтобы с галерки разглядели и поняли. Я буду поблизости и все, что нужно, увижу. Затем господин Стрельский уходит на пляж, садится там на лавочку и размышляет о приятных вещах. Я иду на штурм этого притона разврата. Что бы со мной ни случилось, ваша задача – тайно преследовать ту или тех, кто выскочит из флигеля. Даже если это одинокая дама в пеньюаре – не пытайтесь захватить ее. Если она войдет в какой-то дом – вы, Николев, останьтесь его охранять, вы, Тамарочка, мчитесь к господину Стрельскому. Я оставляю ему свою записную книжку. Вот номер инспектора Линдера. Сразу же телефонировать ему и доложить обстановку.
– А вы?!
– А я понятия не имею, что со мной будет. Ловушка – она и есть ловушка, и у меня столько же шансов, сколько у тех, кто ее поставил. Не пытайтесь выяснить, что со мной. Ни к чему это. Если я останусь жив – я дам о себе знать. А если нет – так вам и вовсе незачем смотреть на мое мертвое тело. Еще приснюсь, не дай Бог. Главное! Тамарочка, револьвер вам дан не только для пальбы по врагу. Это – в самом крайнем случае. Когда вашей жизни будет грозить опасность. Если заметят, что вы идете или едете следом, и попытаются на вас напасть – прежде всего палите по окнам той дачи, что ближе к вам, переполошите жильцов. Эти господа, если начнется шум, уберутся от греха подальше.
Растолковав своим агентам диспозицию, Лабрюйер послал вперед Стрельского, за ним, прячась в тени каменного уступчатого забора, пошли с велосипедами Танюша и Николев. Он замыкал это шествие.
Было прекрасное время, тихое время, когда солнце уже погрузилось в воды залива, оставив даже не краешек, а воспоминание о краешке и тонкую багровую дорожку на мелкой трепещущей ряби. Не орали чайки, не галдели дачники – любители ритуального созерцания заката почти все ушли, и вдоль мелководья неторопливо прогуливались любители покоя, пожилые пары, одинокие чудаки. С одним, собравшимся домой, заговорил, пройдя мимо «Мариенбада», Стрельский; узнал, где пансион мадам Лион, поблагодарил. Затем вошел во двор пансиона, там был остановлен мужчиной, узнал про флигель, вышел, обогнул сложное здание, при виде которого любого архитектора хватил бы кондратий, столько там было пристроек; оказался возле искомого флигеля и положил тросточку себе на плечо. Затем перекрестился, как перед выходом на сцену, и вошел в дверь, бывшую на одном уровне с землей.
Лабрюйер оглядел здание. Силуэт его был причудлив – за флигелем росла большая ель, и ее очертания сливались с очертаниями крыши. Понять расположение пристроек было мудрено. Лабрюйер выругался – нужно было спешить сюда сразу из зала, пока светло. Нельзя сказать, что ночь на штранде так уж темна – мрачна восточная часть неба, на западе еще жив свет заката, да и дачники не ложатся спать с курами, во многих комнатах горят лампы, да и газовые фонари все-таки имеются. Однако для розыска света маловато.
Проехали в сторону пляжа трое велосипедистов. Воспользовавшись тем, что свет от велосипедных фонариков прогулялся по стенам и окнам пансиона, Лабрюйер включил свой. Кое-что стало понятно.
Вышел Стрельский и неторопливо пошел вдоль низкого заборчика. Он играл тростью, как молодой бонвиван, вышедший на амурную охоту, он превосходно исполнял эту роль – невзирая на ревматизмы, шел развязной походочкой и даже поигрывал плечами. Лабрюйер внимательно следил на ним и тихонько сопровождал, держась на расстоянии шагов в двадцать.
Стрельский остановился, словно бы задумавшись, и замерла в его пальцах тросточка, указывая на окно за углом – там только оно одно и было. Цену паузе старый актер актерыч знал – не затянул ее и на сотую долю секунды. Затем он той же походочкой проследовал в сторону пляжа, всем видом давая понять: рассчитывает на встречу с пышной красавицей или, на худой конец, с демонической женщиной.
– Так, – сказал Лабрюйер. Это означало – архитектура подходящая; можно вскарабкаться на крышу маленькой веранды, благо там свет не горит и, значит, никого нет, либо же обитатели спят; оттуда ступить на карниз, по виду – довольно надежный, к тому же стена между карнизом и окном имеет скос. Окно приоткрыто, в помещении светло, занавески легонькие.
Тут проследовала компания с пляжа, дама с романтически распущенными волосами тихо пела, пожилой кавалер подпевал приятным баритоном, молодой кавалер молчал, идущая за ними пара шепотом переговаривалась. Лабрюйер пропустил компанию, дождался, пока она уйдет за угол, но песенку все еще слышал, и вдруг дама запела «Баркаролу». Пела она отчего-то без слов, несколько тактов мелодии прозвучали очень внятно, потом все пропало, и Лабрюйер догадался – музыка возникла у него в голове.
– Ну, Господи благослови, – прошептал он. И перекрестился.
