Глава двадцать седьмая

Лабрюйер перешел рельсы, поискал следов там, дошел до станции Солитюд, расспросил билетных контролеров, уже ждавших рижского поезда. Никто не заметил маленькую старую фрау в обществе людей, которые бы ее куда-то увозили. А вот шофера Мюллера опознали по кепи – вовремя Лабрюйер догадался описать шикарный головной убор.

– Это было, когда шлокенский поезд прошел, – вспомнил молодой контролер. – Он отошел от перрона, но на переезде что-то случилось, он встал и минуты три простоял. Вот когда он миновал переезд – и прибежал тот человек.

– Он кого-то искал, всюду заглядывал, – добавил пожилой контролер. – Потом побежал к Анненхофской улице.

– И больше мы его не видели.

– Да, сюда он не возвращался. Может быть, его заметили на переезде?

Лабрюйер пошел к переезду и поговорил с инвалидом, который заведовал шлагбаумом. Тот припомнил человека, который перебежал железную дорогу. Двигался этот странный человек в сторону ипподрома. Тогда Лабрюйер решил, что если Мюллер на свободе, то рано или поздно вернется к своему обожаемому «Руссо-Балту».

Он пришел вовремя – Алеша, обернув банку лопухом, вытаскивал ее из автомобиля.

– Что здесь произошло и где фрау Хаберманн? – строго спросил он.

– В нее вселился бес, – ответил шофер. И рассказал историю, от которой явственно попахивало адской серой.

Он сидел на водительском месте и в ожидании Фирста читал газету. Фрау сидела рядом. Дверца с ее стороны по случаю жары была приоткрыта.

Вдруг старушка буквально вывалилась в эту дверцу. И пропала.

Шофер так изумился, что не сразу сообразил побежать следом.

Фрау Хаберманн, хватаясь за кусты, взобралась на насыпь и отважно перебежала через рельсы перед самым носом отошедшего от Солитюда поезда. Когда же Мюллер решил догнать ее и воротить в автомобиль, поезд, как на грех, встал. И простоял минуты три по меньшей мере.

Оказавшись по ту сторону рельс, шофер заметался, но старушки нигде не было. Он пробежался до Анненхофской улицы, потом поспешил к переезду, и вот он здесь, в полной растерянности и в убеждении, что фрау спятила.

– Этого еще недоставало, – проворчал Лабрюйер. – Тамарочка, Алеша, вам к этой истории добавить нечего?

– Ой, Александр Иваныч, у нас тут своя история!

Узнав о втором покушении на девушку, Лабрюйер крепко задумался.

– Значит, вы пометили автомобиль?

– Пометила крестиком.

– Ну, значит, будем искать эту чертову колымагу. Николев, вы ведь тоже видели этот «катафалк»?

– Видел, только я же в них ничего не понимаю…

– Вот папка. В ней газетные вырезки. Вилли, помогите молодым людям найти портрет механического злодея. А я пойду за Стрельским. Еще не хватало, чтобы и с ним что-то случилось…

Стрельский мирно сидел на лавочке у задней стены какого-то строения. У его ног зеленели скромные растения здешних мест – торчали колоски пырея, хрупкие цветоносные веточки пастушьей сумки, крупные листья подорожника, ближе к стене процветал огромный куст ядовито-желтого чистотела, тут же выглядывали из травы неизбежные одуванчики.

– Пойдемте, Стрельский, – сказал Лабрюйер. – Там у нас такое творится! Фрау Хаберманн пропала!

– Ее похитил любовник? – обрадовался Стрельский.

Лабрюйер повторил странный рассказ шофера.

– Значит, он читал газету, ничего вокруг не видел и не слышал, а наша красавица вдруг сорвалась с места и улизнула? Ни с того ни с сего?

– Вот именно.

– Боюсь, что причина все-таки была.

– Пойдем, отъедем отсюда подальше и поговорим о причине в более подходящем месте. Тамарочку с Алешей чуть автомобиль не задавил. Причем она утверждает, что прямо на них несся. Хорошо, Николев успел ее оттолкнуть. Тут, на ипподроме, прямо разбойничий притон какой-то, и с этим надо разобраться!

– А мне тут так хорошо думалось. Травка, цветочки… тут где-то и курятник есть, петух орал, это, говорят, к дождю… – задумчиво произнес Стрельский и встал.

– И еще беда – Вилли не хочет брать банку с мазью в автомобиль. Говорит – весь автомобиль провоняет.

– Ну, значит, я возьму извозчика и поеду в Майоренхоф, вдыхая пленительный аромат…

– Да что с вами такое? – Лабрюйер даже забеспокоился. – У вас недомогание? Отчего вы так медленно движетесь и говорите?

– Ах, мой юный друг, это вы от волнения быстро движетесь и говорите…

– Надо поскорее убираться отсюда. Едем в Ригу, я обо всем расскажу Линдеру! Вы подтвердите!

– Знаете, Лабрюйер, я бы охотнее посидел в тишине и помолчал.

Лабрюйер подумал, что безумие заразно, только у фрау Хаберманн оно проявилось в паническом бегстве, а у Стрельского – в мечтательной отрешенности.

– Вы успеете помечтать на пляже в Бильдерингсхофе, перед концертом. Нарочно поедем пораньше и помечтаем вместе!

Стрельский неохотно позволил себя увести.

В «Руссо-Балте» меж тем разворачивалось целое сражение. Алеша и Танюша пытались найти на картинках черный «катафалк». А поскольку в автомобилях они не разбирались и все колеса, все подножки, все капоты были для них на одно лицо, Мюллер впал в отчаяние и понял, что разгадать эту загадку не удастся никогда.

Но Лабрюйер и Славский призвали спорщиков к порядку, и вскоре осталась одна кандидатура – на вырезке из английской газеты.

– Это «форд», модель «Т», – сказал шофер. – Авто простое и надежное, рама из особо прочной стали, скорость достигает семидесяти двух километров. Будь я грабителем или налетчиком, именно таким авто бы обзавелся. Но я в Риге «фордов» почти не встречал.

– Редкая в наших широтах штука? – спросил Стрельский.

– Их собирают в Англии. Думаю, года через два их тут появится множество – авто ведь недорогое. Я видел «форд» с закрытым кузовом не так давно в Московском форштадте, у Гостиного двора, видел на Романовской… но тот был, кажется, темно-зеленый… а в большинстве кузов у них открытый…

– Допустим, в Риге десяток «фордов» с закрытым кузовом, – сказал Лабрюйер. – Допустим, семь-восемь – черных. Тройка агентов за двое суток все отыщет и проверит на наличие крестика. Тамарочка, покажите, где поставили крестик.

– Вот тут.

– Умница. Но если вас кто-то видел в этот миг…

Танюша задумалась.

– Один человек мог нас видеть, – неуверенно сказала она. – Но он, по-моему, на меня не обращает внимания, он в Звереву влюблен.

– И кто же этот обожатель?

– Таубе, Федор Иванович Таубе. У него есть автомобиль, но какой – я понятия не имею. То есть я его как-то видела в автомобиле… но я же не знала, что нужно запомнить!..

– Таубе… – повторил Лабрюйер. – Неплохо бы узнать о нем…

– Необходимо узнать! – воскликнул Николев. И выразительно посмотрел на Танюшу.

– Погодите! – воскликнула Танюша. – У меня же есть визитная карточка Таубе! Он их всем раздавал! Она в кармане саратовского жакета!

– То есть как? – спросил Лабрюйер.

– Жакет мне сшили в Саратове… Но жакет в Майоренхофе!

Лабрюйер задумался.

– Вот что. Садитесь в автомобиль и выезжайте хоть на Анненхофскую, там поймаете ормана, а Вилли вернется за мной и отвезет меня в Ригу, – решил он.

Тут к «Руссо-Балту» подбежал парнишка лет двенадцати – из местных жителей, босоногий, но в картузе. Он уставился на автомобиль с восторгом, а на Вилли Мюллера, уже сидящего за рулем, – прямо с любовью.

– Чего тебе, парень? – спросил шофер.

– Велели отдать господину, – по-латышски сказал мальчик и вручил шоферу сложенную бумажку. Пока Мюллер ее разворачивал, парнишка убежал.

– Что там? – поинтересовался Лабрюйер.

– Не понимаю – всего одно слово…

– И какое слово?

– «Гросс-Дамменхоф».

– Покажите!

Но на бумажке ничего больше не было – только это написанное карандашом название.

– Дитя что-то напутало, – сообразил Стрельский.

Бумажку выбросили и дальше поступили почти так, как решил Лабрюйер. Он со Стрельским остался караулить банку Авотинга, а молодежь умчалась ловить ормана.

– Мой юный друг, – задумчиво сказал Стрельский, – как вы полагаете, сколько спектаклей я в жизни видел? В неделю – по меньшей мере три, в год, стало быть?..

– Полтораста?

– Так мало? Нет, больше, гораздо больше! У меня ощущение, будто я перехожу из спектакля в спектакль, даже не давая себе труда переодеться… так к чему это я? К тому, что во всяком спектакле есть своя достоверность. Допустим, водевиль. В нем все радостно валяют дурака. Если герой ревнует – то страстно и отчаянно, а публика веселится и бьет в ладоши. Но если этот герой от ревности выстрелит себе в лоб и к финалу не воскреснет, публика будет недовольна. Застрелиться от ревности – дело… как это теперь говорят? Реалистическое. Но для водевиля – неправильное. У него своя достоверность, и всякий трагизм ее нарушает. Я вижу, когда достоверность спектакля безупречна, и вижу, когда из нее торчит что-то неподходящее. Этого словами не описать. Дверь не так скрипнула, свет не так упал…

– К чему вы клоните? – спросил Лабрюйер.

– К тому, что именно это ощущение было у меня вечером, когда поднялся крик и Енисеев шмыгнул в окно. Роскошная сцена! А был в ней некий избыток, нарушающий достоверность. И об этом я размышлял, сидя, как поселянка младая, посреди ромашек и одуванчиков.

– Хм…

– Так что там с бедной старой фрау? Вот просто так, ни с того ни с сего, сбежала? Господин Станиславский запустил в оборот словечко: «Не верю!» Ну вот – и я не верю.

– Пока Вилли читал газету, она увидела что-то… вернее, кого-то, кто ее испугал. Я уж думал об этом, – признался Лабрюйер, – и ничего выдумать не мог. Дитрихс разве что – но я сам был все это время неподалеку от ворот, Дитрихса я бы заметил, даже если бы он сбрил свои гомерические усы. Рост не спрячешь.

– Сообщник Дитрихса?

– И об этом думал. Сообщника могла видеть только покойная фрау Сальтерн. И в то время, когда она могла его видеть, Хаберманша ездила продавать драгоценности.

– Призрак среди бела дня явился?

– Это достовернее всего! Если учесть, что фрау фон Сальтерн, скорее всего, убили как раз на ипподроме. Заманили и убили… А чудак Горнфельд искал ормана, которого она подрядила везти себя ночью в Майоренхоф! – выкрикнул Лабрюйер.

– Старушка до того напугана, что ей бог весть что могло померещиться, – сказал Стрельский. – Она всю свою смелость употребила, когда назвала Енисеева его подлинным именем. Если бы я не знал ее, то подумал бы, что она, прежде чем войти в гостиную, хлопнула стопку водки.

– Я тоже думал, что придется ее уговаривать и успокаивать. Может быть, это бегство не имеет отношения к Дитрихсу с компанией? Может, у Хаберманши имеются какие-то свои недоброжелатели? Может, ее подвело зрение, и она приняла совершенно невинного конюха за какого-нибудь злодея? Я, кажется, уже все перебрал – осталось предположить, что Вилли приставал к ней с непристойными предложениями…

– Избыток, избыток… – пробормотал Стрельский. – Очень он мне не нравится…

Вскоре прибыли Танюша с Николевым на извозчике, забрали банку с мазью и немедленно укатили. Следом явился синий «Руссо-Балт». Шофер уже немного пришел в себя и почти доброжелательно спросил, куда везти.

– В сыскную полицию, – решил Лабрюйер. Но решил не сразу.

Он не был там уже очень давно – с девятьсот пятого. Уйдя потому, что сам на себя наложил такое диковинное наказание из-за нескольких суровых слов Аркадия Францевича Кошко, еще возглавлявшего тогда сыскную полицию, Лабрюйер старался и близко не подходить к тому перекрестку, где стояло напротив «Метрополя» трехэтажное здание. Но что-то поменялось – в тот миг, когда он решил выручить из беды Селецкую, и в другой миг, когда он поехал за револьвером…

Швейцар сразу узнал его и любезно приветствовал.

– Господин Линдер у себя? – спросил Лабрюйер.

– Для господина Линдера вызван автомобиль, он сейчас в губернскую тюрьму поедет. По его делу дама проходит, так подписан документ, что освобождается, – сказал швейцар.

– Господи Иисусе… – пробормотал Лабрюйер.

Этого события следовало ожидать – со дня, когда от дела отстранили Горнфельда. И все же его ошарашила неожиданность – уже сегодня вечером можно будет сидеть во дворе с Селецкой, слушать ее милый голосок, подавать ей сахарницу и сухарницу! Но – но зачем же вечера-то ждать?..

– Подождите меня! – сказал он Стрельскому. – Я мигом!

И помчался к лестнице.

Линдера он застал между третьим и вторым этажом.

Описать всю историю с Танюшей и черным «катафалком» удалось очень быстро.

– И вот тут нацарапан крест. Картинку могу отдать, – завершил Лабрюйер.

– Как бы мне хотелось, чтобы это оказался тот автомобиль, на котором привезли покойницу, – сказал Линдер. – А не приходило вам в голову, что на нем же тогда утром вывезли тело Лиодорова? Потому и решили сгоряча истребить свидетельницу, чтобы и ее – тем же транспортом в том же направлении?

– Это очень похоже на правду, – согласился Лабрюйер. – Так что, по моему мнению, тут нужно взять Дементьева и Скарятина из «летучего отряда».

И он замолчал, потому что невольно признался – следил, следил издали за полицейскими делами, знал, кто из агентов состоит в «летучем отряде», неофициальном подразделении специалистов по узким и тонким вопросам: кто-то знал толк в музыкальных инструментах, кто-то в живописи, кто-то в крупном рогатом скоте, были и мастера находить пропавших кошек и собачек.

– Да, и привлечь нашего Вилли, – согласился Линдер. – Слушайте, Гроссмайстер, а отчего бы вам самому не съездить в губернскую тюрьму? Вы точно так же отдадите уведомление об освобождении, как и я. А я бы сейчас же стал собирать агентов. Как? Можете помочь? Вы бы ее и в Майоренхоф отвезли.

– Я… я бы мог… – еле выдавил Лабрюйер.

– Ну так держите пакет, а я – наверх! Удачи вам! – и Линдер легко, как и положено двадцативосьмилетнему стройному атлету, взбежал по лестнице.

– Ч-черт… – прошипел Лабрюйер.

Это означало все сразу: Линдер, пожалуй, и на велосипеде ездит, и гимнастический зал навещает, ишь как широк в плечах и тонок в талии, а некоторым скоро корсет придется заказывать; но как говорить с Селецкой, что прихватить с собой, везти ее поездом или мчаться вниз – вдруг «Руссо-Балт» еще там?

Мысленно поблагодарив загадочную «Рижанку», оплатившую «Руссо-Балт», Лабрюйер понесся к выходу и выскочил на улицу вовремя – автомобиль как раз неторопливо отъезжал от полицейского здания, выжидая, пока пройдет загородивший ему дорогу трамвай. Стрельский стоял у дверей, задумчиво глядя на вход в «Метрополь».

– Не хотите ли, Лабрюйер, наконец пообедать? – спросил он.

– Что? Пообедать?! Стрельский, мы сейчас же едем на Малую Матвеевскую за госпожой Селецкой! – крикнул Лабрюйер и побежал за «Руссо-Балтом».

Селецкая уже знала, что ее выпускают на волю, но словно бы не торопилась – Лабрюйеру и Стрельскому пришлось полчаса ждать, пока она соберется.

– Ну естественно, причесаться надо, носик попудрить, – рассуждал Стрельский, мотаясь взад-вперед по длинному коридору вместе с ошалевшим Лабрюйером. – Она же не простая баба, то есть дама. Она – артистка. Она не имеет права плохо выглядеть!

И, в соответствии с этой аксиомой, когда надзирательница вывела к ним Селецкую, Стрельский завопил:

– Валентиночка, вы прекрасно выглядите!

На самом деле она выглядела печально – личико осунулось, прическа гладкая, уложенная крендельком на затылке коса. Но какие у нее были теперь глаза!..

Они не один год прослужили вместе в кокшаровской труппе и потому могли, обнявшись, расцеловаться. Потом Селецкая, смутившись, посмотрела на Лабрюйера. Она не знала, как быть: руку для поцелуя протягивать, обменяться крепким рукопожатием, как это проделывают суфражистки?

Он тоже не знал.

– Вот кто вас из этого логова вытащил, вот кому кланяйтесь! – сказал Стрельский. – Вот кто истинного убийцу нашел!

– Вы, господин Лабрюйер?..

– Он все вам расскажет, – поняв, что Лабрюйер онемел, вместо него ответил Стрельский. – Давайте поскорее выбираться отсюда. Где ваши вещи? Я понесу! Что с вами, Валентиночка?

– Это нервное. Это пройдет…

– Накиньте платок, завернитесь, вот я вас укутаю… – Стрельский имел в виду тот павловопосадский платок, который был свернут и лежал поверх саквояжа. Он не видел другого средства унять дрожь Селецкой.

– Нет, нет, – воспротивилась она. – Я никогда больше не надену этот платок, я его подарю кому-нибудь, нашей дачной хозяйке или рыбачке, что приносила камбалу… молочнице…

Лабрюйер несколько раз мелко кивнул. Говорить он не мог – понятия не имел, какими словами нужно приветствовать даму, которую забирают из губернской тюрьмы. Стрельскому пришлось отдуваться за двоих.

– Вот все наши обрадуются! Сегодня концерт, мы поедем к Маркусу, а вам приготовят ванну, мы по дороге купим самое лучшее мыло, брокаровское, «Янтарное» или «Медовое», кольдкрем, флакончик духов – хотите «Персидскую сирень»?.. Что еще?.. А потом будем пить чай во дворе и говорить только о приятных вещах… Хотите, я Шиллера почитаю? Или Лермонтова? Заедем в кондитерскую, штруделей наберем, безешек, берлинеров?

– Я бы охотнее всего съела целую тарелку венских сосисок, – призналась Селецкая и наконец улыбнулась.