Глава двадцать девятая

Стоять на карнизе, держась левой рукой за оконный косяк, было неловко. Но влезать в комнату Лабрюйер не хотел – мало ли какие там сюрпризы.

– Руки вверх, Дитрихс! – приказал он, выставляя револьверный ствол из-за бязевой занавески с кружавчиками.

– Слава те господи, – ответил, поворачиваясь к нему, Енисеев-Дитрихс. – Я уж боялся, что испугаетесь и не придете. А так убегался, что ноги не держат. Думал, засну, вас дожидаючись.

– Говорят вам, руки вверх!

– Вы догадались, что это я вас позвал? Судя по револьверу – догадались. Да вы залезайте в комнату. Нам есть о чем поговорить, – невозмутимо стоя под револьверным дулом, предложил Енисеев-Дитрихс. – Не бойтесь, поить пивом и водкой не буду. Ей-богу, не до того. Как вы себе представляете доставку меня в сыскную полицию? Мне лезть к вам в окошко? Вас ждет внизу господин Мюллер на синем «Руссо-Балте»? Эй, эй!

Енисеев-Дитрихс шарахнулся за кафельную печку и все переговоры вел уже оттуда.

– Вы ведь могли сейчас застрелить меня, брат Аякс, – сказал он. – По глазам было видно. Но шутки в сторону. У меня для вас сообщение от человека, которого вы уважаете и который вас уважает, в том числе и за бегство из сыскной полиции.

– Кто же этот странный человек?

– Начальник Московского уголовного сыска господин Кошко. Тот самый, под чьим началом вы служили в Рижской сыскной полиции с девятисотого по девятьсот пятый год.

– Вот только блефа в нашей с вами тесной дружбе еще недоставало, господин Аякс.

– Говорю вам – у меня для вас от него письмецо. По моей просьбе доставлено срочно поездом. Почерк узнаете? Или устроить вам телефонные переговоры?

– У вас? Для меня? Письмо от Кошко?

– Держите.

Письмо было без конверта, просто сложенный вчетверо листок.

– Подделать почерк несложно.

– Я нарочно в телефонном разговоре просил, чтобы там были упомянуты обстоятельства, известные лишь вам двоим. Или полезайте сюда, или я выйду из-за печки – знаете, с моими усами не стоит напрашиваться на должность таракана запечного, а то так оно и прилипнет… Я могу положить письмо на подоконник.

– Вы остроумны, господин Дитрихс. Чтобы взять письмо, я должен буду положить револьвер. Прекратите блефовать!

– Ну, придется мне, видно, как ревнивому супругу, прочитать цидулочку, не мне адресованную. Слушайте. «Уважаемый г-н Гроссмайстер. Памятуя о ключе с двумя бородками и о куриной скорлупе в пепельнице, внимательно выслушайте, что вам скажет г-н Енисеев…» Что за скорлупа?

– От пасхального яйца, красная… – ошалев от удивления, ответил Лабрюйер. – Я не знаю, как вы раздобыли это, – сказал он, – и завтра же телефонирую Аркадию Францевичу.

– Как вам будет угодно. А лучше бы прямо сейчас. Он предполагает, что вы будете его искать, и сказал, что для вас будет доступен в любое время. Там внизу приписан его домашний номер. К аппарату подходит его лакей, Иван Андронович. Сразу назовите свое имя.

Енисеев-Дитрихс подошел, положил письмо на подоконник и опять убрался за печку. Лабрюйер прищурился – точно, почерк был знакомый.

– Что это значит? – спросил он.

– Значит то, что вы, образно говоря, охотились на зайца – а рискуете пристрелить медведя. Вы все еще считаете, что я – Алоиз Дитрихс?

– Да. Вас уверенно опознала фрау Хаберманн. Может быть, вас завербовало какое-нибудь ведомство, выслеживающее политических преступников? Говорят, охранка не брезгует преступными элементами.

– Эх, как все запуталось…

– Если вы так близко знакомы с господином Кошко, что нанялись к нему в почтальоны, то должны знать, до какой степени он не любит охранку.

– Я знаю другое – отчего такой талантливый, даже гениальный сыщик, как Аркадий Францевич, подал рапорт о своем переводе из Риги в какой-нибудь другой город. Ему угрожали господа революционеры – с охранкой-то он не ладил, а налеты этой публики на рижские банки успешно расследовал и виновных отправлял за решетку. Но это – так называемые споры славян между собою. К делу, в которое вы уже ввязались, оголтелые революционеры отношения не имеют, а те, кого Господь не совсем еще лишил разума, окажутся на той же стороне фронта, что и вы. Если бы я был преступником, завербованным охранкой, господин Кошко не так бы ответил на мою скромную просьбу. Да залезайте вы в комнату, в самом деле! Увидят с улицы, поднимут шум.

– Отойдите к печке!

Лабрюйер исхитрился, не сводя револьверного прицела с Енисеева, влезть в комнату. Это было обычное помещение, доступное дачнику со скромными доходами: кровать с вязаным покрывальцем, тумбочка с керосиновой лампой, шкаф и умывальник, а печка навела на мысль, что его сдавали только в сезон, зимой же тут жил кто-то из хозяйских родственников.

Первым делом Лабрюйер сунул в карман письмо.

– Садитесь на кровать, а я постою, – сказал Енисеев. – Все-таки я лучше вашего прыгаю из окон. Ну, подумайте – может ли человек, по просьбе которого в шесть часов утра будят господина Кошко, быть преступником?

– Может, если это очень хитрый преступник, – упрямо отвечал Лабрюйер. Очень не хотелось опять идти на поводу у собрата Аякса, даже в мелочах, но он сел.

– Мне очень трудно будет оправдаться. Во-первых, с детства не приучен… Во-вторых, слишком много пришлось бы сказать такого, что вам ни к чему.

– Не нуждаюсь в ваших оправданиях.

– А револьвер-то вы все не опускаете, и сам Аркадий Францевич вам не указ. Ну так вспомним, что было в тот дурацкий вечер. Сперва во мне опознала Алоиза Дитрихса фрау Хаберманн, потом Водолеев вспомнил про портсигар. То есть два свидетеля – старушка и портсигар. Внушительно получилось, ничего не скажешь, – Енисеев усмехнулся. – Я понял, что пора удирать.

– Для чего же удирать, если вы не Дитрихс? Линдер отвез бы вас в сыскную полицию, и там бы это дело разъяснилось. Вы бы телефонировали господину Кошко…

– Так-то так, да только нельзя мне попадать ни в какую полицию. Мне там пришлось бы слишком много рассказать о себе.

– Что ж в этом плохого?

– Потом поймете. Слушайте – то, что я скажу, очень важно для вас. Хотя Селецкую выпустили на волю, но настоящий-то убийца не найден.

– Хм…

– Все еще не верите. Ну, давайте разбираться. Когда я от вас сбежал, то первая задача была – скрыться. Хотя очень хотелось сперва выкинуть в окошко Савелия. Ведь это он, сукин сын, подсунул мне портсигар, больше некому. И, поверьте, не за свои деньги он купил эту штучку. Вторая – узнать наконец, кто на самом деле Алоиз Дитрихс, чтоб он сдох! Согласитесь, мало приятного – идти на каторгу вместо какого-то Дитрихса…

– Соглашаюсь, – буркнул Лабрюйер. И вспомнил Стрельского, рассуждавшего об избытке, нарушающем достоверность. Похоже, он именно вопящего Водолеева имел в виду…

– Я знаю несколько столичных телефонных номеров, по которым могу получать всякие любопытные сведения. Так представьте – оказалось, что он действительно сдох. Командовал шайкой налетчиков, не брезговал контрабандой и в перестрелке с пограничным дозором был смертельно ранен. Я даже узнал, где этого Алоиза Дитрихса похоронили. Все было с такой точностью документировано – хоть заказывай по нему панихиду.

– Я по своим каналам узнал то же самое. Но, глядя на вас, засомневался…

– Ну и норов у вас. Так вот, по бумагам Дитрихс десять лет, как приказал долго жить. Но вот вопрос – кому он приказал долго жить? Видите ли, брат Аякс, на Стрельского в лесу напал не я. На кой мне его пустой кошелек и две карточки, если я могу те же самые карточки получить у фотографа или даже купить у билетерши в зале? Значит, карточки срочно понадобились кому-то другому, а для чего? И этот человек даже не знал о существовании карточек, он следил за Стрельским в надежде, что тот приведет к фрау Хаберманн. И мерзавец вывел старика из игры, когда понял, к какому хутору он идет через лес. Итак? Что произошло? Думайте, Аякс, думайте! Догадались? Я вот догадался! Подсказываю – фрау Хаберманн очень милая домашняя старушка. Она выходит из дому только в церковь да в кондитерскую. Она боится пьяных орманов, брехливых собак, сварливых лавочников… ну?..

– Ей показали карточку, чтобы она могла вас опознать! – воскликнул Лабрюйер. – Ее запугали и принудили, но… но это значит…

– Это значит – кто-то знал, что вы идете по следу убийцы фрау фон Сальтерн, что вы заподозрили меня, что вы хотите в самое ближайшее время устроить нам очную ставку – фрау Хаберманн и мне. Значит, нужно, чтобы вы окончательно в этом убедились, сдали меня Линдеру и приняли лавровый веночек из рук госпожи Селецкой! А настоящий убийца вздохнет с облегчением и займется своими делами, не боясь, что вы откуда-то спрыгнете ему на голову с револьвером.

– Если вы не врете…

– Предположите на пару минут, что не вру.

– …то Водолеев подкуплен и докладывает о моих разговорах со Стрельским. Кто же знал, что его нужно опасаться? – Лабрюйер замолчал. – Но ведь и вы могли прекрасно все слышать, узнавать мои планы! Отчего я должен вам верить, Енисеев? Кто вы такой?

– Тьфу ты, сказка про белого бычка… Прежде всего – я такой же Енисеев, как вы – Лабрюйер. Оба мы – порождение лихой фантазии господина Кокшарова!

– Перестаньте паясничать.

– Простите, не могу. Когда Кокшаров наконец пинками выгонит меня из труппы, я с горя пойду и наймусь «августом» в цирк Саламонского. Там мои смехотворческие таланты оценят по достоинству.

Лабрюйер встал.

– Ступайте в цирк Саламонского, карьера «августа» вам обеспечена. Считайте, что я вам поверил. А я как-нибудь уж постараюсь распутать это дело без вас.

– А вы мне нравитесь, брат Аякс. У вас есть характер. Добротный, тяжеловесный, каменный немецкий характер. Папенькино наследство, так? Да сядьте же! – крикнул Енисеев.

Слушать такие комплименты и выполнять такие приказы Лабрюйер не мог. Он, вскочив, боком вывалился в дверь и чуть не сверзился с лестницы.

В палисаднике он фыркнул – кажись, злость накатила вовремя, а вот теперь начнется настоящая игра. Енисеев вряд ли останется ночевать в пансионе – номер, скорее всего, был снят только для беседы с собратом Аяксом. Значит, изругав упрямого собрата, он пойдет прочь – туда, где имеет тайное местожительство. А за ним – парочка велосипедистов-молодоженов…

Нужно было спокойно обдумать все, что сказал Енисеев, и еще раз прочитать письмо Кошко.

Лабрюйер вышел на пляж.

Справа и слева от каменного спуска стояли скамейки со спинками – для созерцателей заката и морского пейзажа. На одной сидел высокий крупный человек. Он, ссутулившись, уперся правым локтем в колено. Лабрюйер подошел и сел рядом.

– Больно скоро отпустила вас прелестница, – сказал Стрельский.

– У прелестницы во-от такие усищи, – ответил Лабрюйер и сделал забавный жест, придуманный Водолеевым для характеристики Енисеева: приложив обе руки к щекам, выставил вперед полусогнутые пальцы и пошевелил ими. Получилось похоже на знатные енисеевские усы.

– Он?

– Он…

– Что-то вы, мой юный друг, нерадостны.

– Пытаюсь вспомнить, о чем мы толковали в присутствии Водолеева.

– Понятно…

– Вы ведь сразу поняли, что он подкуплен.

– Не сразу.

– Отчего вы хоть не намекнули? Отчего позволили мне считать себя победителем? – уныло спросил Лабрюйер. – Я не мальчик, в таких конфетках не нуждаюсь… И мне однажды был дан хороший урок – не лезь в победители, не лезь, сперва досконально все исследуй! И что же – опять?

– Я не хотел говорить вам о своих домыслах, видя, как вы взбудоражены, – объяснил Стрельский. – Вы бы сразу притащили на дачи Линдера и натворили с ним дел. А в этой истории, как я понимаю, под ударом Тамарочка. Если бы вы с Линдером торжественно арестовали нашего иудушку, неизвестно, что бы учинили его наниматели. Но как вы-то поняли, что Савелий наш – предатель? Вам Енисеев объяснил?

– Я не ему поверил, а вам, – строптиво ответил Лабрюйер.

– Значит, убийца все еще не найден?

– Выходит, так. Чертов Водолеев! Ему было очень удобно сообщать все, что у нас на дачах происходит, – достаточно в потемках подойти к забору! А истинный убийца лишь посмеивался! Но почему? Я думал, ваша актерская братия более дружна. Вспомните, как собирали средства на адвоката…

– У Савушки та же беда, что у Ларисочки, – Стрельский вздохнул. – Годы идут, а денег нет. И на горизонте мрачным призраком встает огромная серая тяжелая дверь с выщербленным порогом и липкой от грязи ручкой. Знаете, что это за дверь? В богадельню. Очень легко купить старого артиста, мой друг, очень легко. Он – самое беззащитное в свете существо…

– Но вас-то так просто не купишь.

– Почем я знаю? Может, через десять лет и я охотно продам первородство за чечевичную похлебку.

– Нет, вы из другого теста.

– Тесто имеет свойство прокисать. Вам знаком шекспировский Фальстаф? Нет? Я так и думал. Он очень вовремя помер – когда перестал быть нужным принцу Гарри. И, умирая, тосковал о зеленых лугах. Дай Бог всем нам вовремя помереть.

– Аминь, – сказал Енисеев. Он беззвучно подошел по холодному и рыхлому песку и сел рядом со Стрельским. – Давайте я хоть вам объясню, что не убивал фрау фон Сальтерн. Поскольку этот господин меня и слушать не желает.

– Ну, объясняйте, – Стрельский усмехнулся.

– Одно то, что меня грубыми способами пытались выдать за убийцу, говорит в мою пользу. Я знаю, вы догадались, что Водолеев – осведомитель. Но он же плохо сыграл роль! Он хотел взять глоткой! Вы же это видели и поняли, Стрельский!

– Савушка – плохой актер, юные друзья мои. Передразнить может, сыграть нутром – нет. Если ему покажут– он отлично повторит. А тут ему не показали. И он сделал все что мог, в меру своего скромного таланта. Но я, видно, хотел его оправдать… Я думал об этом – и искал оправдания… мы же лет восемь колесим вместе – из Вологды в Керчь, из Керчи в Вологду…

– А фрау Хаберманн?

– Вот она-то как раз неплохая актриса. Ей можно было поверить. Но это, наверно, ее последняя роль.

– А что, старушка опасно заболела?

– Старушка пропала, – наконец заговорил Лабрюйер.

– Как – пропала? Разве вы не оставили ее у себя?

– Оставили, но сильно за нее беспокоились. В конце концов господин Лабрюйер договорился с полицейским инспектором, и тот обещал ее приютить – где, Лабрюйер?

– У полиции есть квартиры для особых надобностей. Там она была бы в полной безопасности. Я думал, это ваша работа.

– Лиссабонское землетрясение – тоже моя работа? И гибель «Титаника» – тоже? Господи, как я устал… Каким образом пропала фрау Хаберманн?

– Возле ипподрома вдруг выскочила из автомобиля и удрала, – скупо объяснил Лабрюйер.

– Никто ничего не понял, – добавил Стрельский. – Наш шофер чуть умом не тронулся.

– А для чего вы ездили на ипподром?

– Искали автомобиль, в котором вывезли из Майоренхофа тело Водолеева. По крайней мере, я так считаю. Похоже, Тамарочка Оленина как раз тогда видела возле наших дач этот чертов «катафалк» и что-то еще, чему сама не придала значения, вот ее и пытаются убрать. Думаю, в этом же автомобиле привезли той ночью тело фрау фон Сальтерн. Мадмуазель Оленина опознала марку этого автомобиля и даже умудрилась его пометить. Сейчас полицейские агенты ищут его по всей Риге и окрестностям.

– Мы хотели передать фрау Хаберманн агенту, который отвез бы ее на квартиру, как раз у задних ворот ипподрома и назначили встречу, – добавил Стрельский. – И как-то так вышло, что Тамарочка с Алешей первыми побежали на ипподром, мы с Лабрюйером пошли следом, фрау осталась в автомобиле – и вдруг оттуда пропала. Шофер погнался за ней и проворонил.

– Когда это было?

– Сегодня утром.

– И что вы предположили, господин Стрельский?

– Мы с господином Лабрюйером предположили, что она могла встретить кого-то из сообщников Алоиза Дитрихса.

– Черт! – воскликнул Енисеев. – Вы так подумали, потому что еще утром считали преступником меня! И моей скромной персоны в окрестностях ипподрома не заметили. Но теперь-то что вы можете предположить? Кого она могла до такой степени испугаться?

– Она увидела подлинного Алоиза Дитрихса?

– Правильно, господин Стрельский. Слышите, собрат Аякс?

Лабрюйер отвернулся. Ему следовало первым делом подумать о фрау Хаберманн, когда стало ясно, что Енисеев не врет. А он из-за склоки с собратом Аяксом совсем забыл о старушке.

– Послушайте, Енисеев, а вам-то какое дело до Дитрихса? Вы хотит его изловить, чтобы окончательно снять с себя все подозрения? – спросил Стрельский.

– Все гораздо сложнее. Хотя и это тоже. Я телефонировал осведомленным людям в столицу. Мне два дня собирали сведения об этом проклятом Алоизе Дитрихсе! Оказалось, его родителям сообщили, что он погиб в перестрелке! Три недели спустя! Написали, где похоронен этот блудный сын, – и только. Но никто – никто! – не видел его трупа! А что это значит – понимаете?

– Кому-то нужно было, чтобы его считали мертвым, – сделал вывод Стрельский. – Говорите, говорите, это так любопытно! Словно я гимназист, за пять копеек купивший новый выпуск похождений Пинкертона! А кстати – нет ли еще пьесы о Пинкертоне?

Лабрюйер громко расхохотался. Это был дурной смех, ответ организма на перевозбуждение, попытка души выплеснуть обиду и злость – хоть таким странным способом.

– Про пьесу, извините, не слыхал. Так вот, кому-то не просто нужно было, чтобы Дитрихс умер, а чтобы на свет появился другой человек, с другими документами, с другим прошлым, готовый выполнять опасные поручения. Кому-то, кто в состоянии обеспечить воскресшего покойника безупречными документами и деньгами… вполне материальными деньгами…

Лабрюйер вспомнил про пятьсот рублей. Это что же получается – он тратил деньги Енисеева? А с чего бы Енисеев вдруг отвалил ему столь солидную сумму?

– Итак, реинкарнация Дитрихса…

– Что? – хором спросили Лабрюйер и Стрельский.

– Его посмертное воплощение, господа. Эта пакостная реинкарнация угнездилась на солитюдском ипподроме. Там множество людей бывает – конюхи, механики, авиаторы, их ученики, коновалы, плотники, рабочие с завода «Мотор», служители, что за летным полем смотрят, наездники, наконец, которые там днюют и ночуют. Вообще любопытные дела творятся на этом ипподроме. Я не только убийство фрау фон Сальтерн имею в виду. Одно то, что Дитрихс под чужим именем обретается там, где господин Калеп при помощи госпожи Зверевой работает над усовершенствованием аэроплана, в котором заинтересовано наше военное ведомство, уже о многом говорит. Не так ли, брат Аякс? Гоняясь за убийцей фрау Хаберманн, вы одновременно ловите очень опасную сволочь…

– Вам-то что за дело до этой сволочи? – сердито полюбопытствовал Лабрюйер.

– Есть мне до нее дело. Господин Стрельский, опишите мне, пожалуйста, эту мизансцену – кто и где находился, когда сбежала фрау Хаберманн…