Федеральное шоссе Бойсе — Фэйрфилд, Айдахо

Лесли Брюэр был классным дальнобойщиком, но годы брали свое. И спина временами ноет, и глаза подводят, и вообще — тормозить у обочины и вжикать зиппером ширинки приходится все чаще и чаще: Всякий раз, отправляясь в рейс, Лесли думал, что это — уже последний раз. И всякий раз ошибался.

Он не мог сидеть дома. Дело было даже не в деньгах. Неподвижная комната в неподвижном доме, с совершенно неизменным, из года в год, осточертевшим видом за окошками… одни и те же соседи, одно и то же кафе… Жена, которую Лесли до сих пор любил, как в первый день медового месяца, но которая, подумать жутко, не встречает из рейса со счастливой улыбкой, домашним пирогом и стаканом кукурузного виски, и не провожает в рейс с грустью и отменными сэндвичами в пакете, — а просто день за днем живет рядом, суетится, болтает, советует… А дети? Ох, блин, любимые и уже почти взрослые дети!

Лесли всерьез боялся, осев дома, через пару дней повеситься.

Он любил ездить ночью, когда трассы пустынны, и воздух неподвижен, ветер создаешь только ты сам, ведя свой тяжелогруз на скорости в сто, а то и сто двадцать миль в час. Даже в поселках на трассе никого, человечки не мельтешат под колесами. Ни души. Разве только уши стремительного зайца мелькнут на пределе видимости, в совсем уже размытом свете галогенных фар. Он любил ездить на закате, в мягком медовом мареве, которое солнце, садясь, накидывает на зеленые холмы Монтаны, или в дымке, курящейся над скальными разломами хребта Биттерут, отделяющего Монтану от Айдахо… Он любил ездить в жару, по слепящим сковородам сожженной солнцем Невады или Аризоны, когда, кажется, плюнь на приборную доску, и плевок зашипит, стремглав исчезнет, всосавшись в пропеченный воздух… и можно позволить себе даже за рулем бутылку-другую пива — совершенно на законном основании, жара ведь.

И он любил ездить в утреннем тумане. Вот как сейчас. Когда весь мир еще спит, когда даже солнце еще спит, и кругом — белая ватная бездна.

Я Лесли Брюэр, — связавшись с диспетчером, с ленцой сказал он в переговорник. — Иду по Седьмому шоссе. Видимость плохая, густой туман. Буду не раньше восьми утра.

— О’кей, Лесли, — сказал диспетчер Ловичек, старый приятель Лесли Брюэра. Да, правда. Тоже старый. Наверное, подумал Лесли Брюэр, этот рейс и впрямь последний.

Он и впрямь мог оказаться последним.

Высоко над влажно отблескивающей бетонной лентой, наглухо прячущейся в белой бездне уже в какой-то полусотне футов впереди, проявился громадный темный контур.

— Матерь Божья… — просипел Лесли Брюэр, врезав по тормозу, как по футбольному мячу.

Видимо, Бог спас Лесли Брюэра за его неизменную любовь к жене и детям.

Если вы никогда не пытались затормозить идущий на хорошей скорости, набитый под завязку тяжелогруз, если прямо у вас на дороге, известной вам как свои пять пальцев, вдруг вырастает спозаранку смутная гора — вы, считай, всю жизнь прожили в мягкой упаковке. В презервативе. Бывают в жизни мгновения, когда кажется, что в презервативе обитать совсем неплохо. «Презерватив» ведь переводится как «хранитель». Если попытаться на самом практичном языке мира сказать «ангел-хранитель», получится, надо полагать, «эйнджел-презерватив».

Вместе со своим подопечным эйнджел-презерватив Лесли Брюэра всем своим ангельским весом налег на тормоза.

Машину с диким, душераздирающим визгом волокло и несло по бетонке, водя из стороны в сторону, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Гора в тумане постепенно становилась все ближе, и все отчетливее, и вот она взмахнула ушами, будто громадными перепончатыми крыльями… и взглянула…

Это был слон.

Собственно, это была слониха, но Лесли Брюэр даже и в более спокойном состоянии вряд ли отличил бы по лицу слоновью женщину от слоновьего мужчины. А заглядывать со столь целенаправленным любопытством живой горе под хвост ему бы и спьяну в голову не пришло.

Умные глазки под выпуклым серым лбом, который по размеру был чуть ли не с капот тяжелогруза, располагались как раз на уровне глаз Брюэра. Слон давно уже с изысканной предупредительностью остановился, затормозить ему было не в пример легче, и только смотрел Брюэру в душу прямо сквозь ветровое стекло — глаза в глаза, равный на равных. Никто не сверху, никто не снизу. А Брюэр, задеревенев от ужаса, спиной что было сил вжимался в спинку сиденья, чтобы нога крепче вжималась в тормоз и, не в силах издать ни звука, смотрел в глаза надвигающемся неподвижному слону.

Оба уцелели.

Когда визг дымящихся протекторов смолк и тяжелогруз, наконец-то, замер, между человеческим ветровым стеклом и живым лбом слона оставалось дюймов пятнадцать, не больше. Может, даже десять.

Некоторое время оба так и стояли.

Потом слон очень тяжело и очень печально вздохнул — и двинулся вбок. Он обогнул кабину грузовика, где, весь в холодном поту, все еще деревянный, сидел с полуоткрытым ртом Лесли Брюэр. Заглянул в кабину через открытое боковое стекло. Его грустный продолговатый глаз снова уставился Лесли Брюэру в душу. Живы будем — не умрем, так понял Лесли Брюэр его взгляд. Да хорошо бы, подумал Лесли в ответ. Жизнь — странная и порой довольно мучительная штука, подумали оба.

Громадный глаз понимающе моргнул.

— Ах-х-х-х, — сказал слон.

— Э-э-э… — ответил Лесли Брюэр.

Так они поговорили в первый и в последний раз.

Правда, когда слон, снова взмахнув ушами, неторопливо зашагал дальше по трассе, аккуратно по осевой, и удалился футов уже на двадцать, так что начал сызнова растворяться в тумане, Лесли Брюэр на какой-то момент полыхнул запоздалой энергией. Он по плечи высунулся из окна и, уставясь меркнущей в дымке серой бокастой горе в, мягко говоря, спину, заорал:

— Чертова туша! Что тебе стоило сойти на обочину и меня пропустить!!

Именно так он ругался с дураками-пешеходами и дураками-велосипедистами. Или с чересчур назойливым полицейским сержантом.

Потом Лесли Брюэр сообразил, что, конечно, было бы хорошо, если бы слон сошел на обочину — но что было бы, если б он не остановился за пятнадцать секунд до столкновения, а продолжал неторопливо идти по шоссе навстречу Брюэру так, как он шел до того Мгновения, пока на него с визгом тормозов не вынесло из тумана беспомощный тяжелогруз?

Получается, они вели себя одинаково. Лесли остановился — и слон остановился. Лесли не покинул шоссе, не свернул — и слон не свернул. Все на равных. И когда они стояли друг напротив друга, то словно смотрелись в какое-то пусть очень странное, но — все-таки зеркало. Такое, где лоб отражается, как капот, а капот, как лоб.

Где глаза все равно отражаются, как глаза.

Лесли Брюэр перестал кричать.

Он убрался обратно в кабину, без сил откинулся на спинку сиденья и запрокинул голову. Сердце в груди дергалось, будто его ошпарили. Лесли Брюэру вспомнились огромные грустные плошки слоновьих глаз, затерянных в складках толстой кожи — и ему самому отчего-то стало невыразимо, невыносимо грустно. И очень одиноко.

А слон вскоре умер.

Какое-то время перед самой смертью он лежал на боку, чуть поводя хоботом из последних сил и безропотно, безо всякого раздражения моргая. Кругом серой туши стояли, ходили и бегали люди, что-то кричали, с воем примчались полосатые машины с мигалками на крышах, и из них торопливо вылезли другие люди, но тоже и суетливые, и шумные — и все они не знали, что делать, и никто из них ничего не понимал. Только плачущие дети что-то понимали.

Но даже им слоновья женщина по имени Ганеши ничего не могла рассказать.