– Лейтенант Сухарев, к начальнику госпиталя!

Сухарев отодвинул тарелку с недоеденной кашей, торопливо выпил компот и встал из-за стола.

Кормили в госпитале неплохо, но аппетита у лейтенанта Сухарева не было. И дело вовсе не в последствиях ранения. И даже контузия здесь была ни при чем. Ну, почти ни при чем. Швы с раны сняли, ребра уже тоже почти не беспокоили. Голова иногда кружилась, но Сухарев об этом никому не говорил. Все нормально, рапортовал он при осмотре, но никак не мог с закрытыми глазами с первого раза попасть указательным пальцем себе в кончик носа в кабинете невропатолога. И раскачивало лейтенанта, как только он закрывал глаза по требованию врача.

Но дело было не в этом.

Врачи говорили, что все идет к поправке, еще месяцок – и все, можно на фронт. Ну, или куда там, добавляли врачи, спохватившись, что лейтенант Сухарев – уполномоченный особого отдела, да еще в авиации, так что фронт, непосредственно линия окопов ему вроде как и не угрожает…

И на это можно было наплевать, в самом деле. Не называют за глаза Товарищем Уполномоченным – и ладно. Плохо Сухареву было совсем по другому поводу.

С капитаном Костенко они попали в одну палату, Сухарев так попросил. Врач, решив поначалу, что друзья они с капитаном, не возражал. А потом не стал переводить в другую палату. Зачем связываться с особистом, особенно контуженным?

Как Сухарев и обещал старшему лейтенанту Зимянину, чуть окрепнув, он отправился к начальнику госпиталя и потребовал, чтобы ему разрешили поговорить с кем-нибудь из особого отдела.

Начальник госпиталя не возражал, и к вечеру Сухарев уже изложил свою историю капитану Тарасову. Тарасов внимательно выслушал, почти не задавая вопросов, потом задумался, разглядывая Сухарева.

– То есть улетел на аэроплане за женой и детьми в тыл врага, а потом вернулся? – спросил капитан Тарасов, немного помолчав.

– Да.

– И в чем здесь криминал? Самолет повредил?

– Погиб его стрелок-радист…

– Стрелок-радист… – повторил за Сухаревым капитан. – Не перебежал, не дезертировал, а погиб?

– Костенко утверждает, что погиб, но сам он этого не видел… И жена его этого не видела…

– Но тебе кажется, что…

– Младший сержант Майский на самом деле… – Сухарев потер лоб, голова болела, и таблетки с порошками почти не помогали. – Он на самом деле – сын члена троцкистской подпольной организации, поэтому…

– Понятно, – кивнул Тарасов. – Полагаешь – чуждый элемент?

– Не знаю… – Сухарев сжал виски руками, еле слышно застонал.

– Ты знаешь что, – сказал Тарасов. – Ты пойди в палату и ляг, поспи. Я знаю, как оно после контузии… Сам в двадцатом…

– Но Костенко…

– Я разберусь, – пообещал Тарасов. – Поговорю с этим… как его бишь…

– Со старшим лейтенантом Зимяниным. – Сухарев встал со стула, покачнулся и торопливо схватился за спинку стула. – Только имейте в виду, Зимянин – штурман из экипажа Костенко, они друзья, и будет старлей выгораживать…

– Конечно, будет. – Тарасов потер подбородок. – На то он и экипаж… Тебе помочь добраться до палаты?

– Я сам. Когда вы примете решение по Костенко?

– Вовремя, – ответил Тарасов.

Через неделю Зимянина выписали.

Он зашел попрощаться с Костенко, глянул на Сухарева и, еле заметно дернув головой, вызвал того в коридор.

– Ты доложил? – спросил Зимянин в коридоре.

– Да, конечно. – Сухарев твердо смотрел в глаза старшего лейтенанта.

– Значит, слушай. – Зимянин оглянулся по сторонам и понизил голос. – Похоже, сейчас о Юрке Костенко знаем только мы с тобой. Ну, и он.

– Это как?

– А это так. Тарасов связывался с нашей дивизией… попытался связаться, только ничего у него не вышло. Дивизия, в общем, есть, а вот особого отдела, считай, нет. Попали под танки. Может, еще кто-то и выберется из окружения, но…

– А полк? Наш полк?

– Пока найти не удалось. Железнодорожную станцию разбомбили… Комполка погиб. Бумаг по поводу того полета нет. Только твой тутошний рапорт.

– И что? – спросил Сухарев.

– Сам не понимаешь? – Лицо Зимянина, все еще в синяках и царапинах, исказилось, превратилось в какую-то жуткую маску. – Дурак, что ли? Только от тебя зависит – калечить Костенко жизнь или нет…

– Я написал рапорт и говорил с капитаном Тарасовым. – Сухарев прислонился спиной к стене.

– Я тоже говорил с капитаном Тарасовым, – сказал Зимянин. – И он не видит причин, чтобы…

– Капитан Костенко совершил преступление, – тихо сказал Сухарев. – И я…

– Ты… ты подумай, – попросил Зимянин. – Просто подумай. Что тебе дает этот рапорт? Ты мстишь Юрке за что-то? Мстишь? Думаешь, мне Лешку Майского не жалко? Капитан, думаешь, не вспоминает об этом каждый день? Но ведь Лешка сам выбрал. Сам! И не был он предателем… Сам подумай. Какой он предатель? И зачем Костенко врать? Юрка ведь все рассказал сам. Мог ведь соврать, что лично предал стрелка земле. Похоронил. Полагаешь, жена бы не подтвердила? Подтвердила бы, будь спокоен. Но Юрка все рассказал как было… Он никогда не врал, не пытался себя выгородить…

– Вот пусть и не выгораживает. Пусть примет наказание за то, что совершил. И…

Зимянин сгреб особиста за лацканы пижамы, тряхнул.

– Его не жалко – о детях подумай. Что с ними будет, если Юрку… если будет суд?

Сухарев попытался высвободиться, но Зимянин держал крепко.

– Ничего не будет, – сказал лейтенант. – Дети за отцов не отвечают.

– Да? – лицо Зимянина снова исказилось. – Точно уверен? А жена? Это ведь из-за нее погиб Майский. Так ведь?

Сухарев смотрел в глаза старшего лейтенанта не отрываясь.

– Их пожалей…

– Я не могу никого жалеть, товарищ старший лейтенант. Я должен проследить за тем, чтобы виновный был наказан. И я…

– Да пошел ты!.. – Зимянин оттолкнул Сухарева, тот ударился затылком о стену, но на ногах устоял. – Будь ты… Только имей в виду, я сказал, что ты имеешь старые счеты с капитаном. Вот Тарасову и сказал. Сказал, что Юрка поймал тебя пьяного. И еще сказал, что ты уцелел в той засаде, потому что сбежал, бросил своих товарищей! Понял? Ты меня понял?

– Понял… – прошептал Сухарев. – Я вас понял, товарищ старший лейтенант. Только…

– Что только?

– Вы же сами сказали, что капитан Костенко не врет, не умеет врать и не любит. Так?

– Ну?..

– Вот он и подтвердит, что ничего такого не было… – Сухарев заставил себя улыбнуться, приказал губам изобразить улыбку.

– Будь ты проклят! – сказал Зимянин и ушел.

А Сухарев на следующий день пошел к Тарасову.

Ни хрена ему Зимянин не сказал, ясное дело, пытался запугать Сухарева. Но Тарасов и сам, как оказалось, не особо рвался арестовывать Костенко. Было Тарасову на вид лет сорок с лишним, уже давно полагалось ему ходить в майорах, а то и в подполковниках…

Значит, повидал капитан разного-всякого и в своих суждениях о людях исходил из житейских реалий, а потом уж из понятий законности и даже пролетарской принципиальности.

– Понимаешь, лейтенант, – голос Тарасова был тих и настойчив, – у меня нет оснований тебе не верить, но… все упирается в твое видение проблемы, а это, понимаешь, лирика… Был бы Костенко предателем – не вернулся бы. Был бы шпионом – не стал бы так подставляться. Самолет угнал – плохо, но ведь вернул?

– Погиб человек…

– А ты думаешь, этот человек сейчас тебя бы поддержал? – Тарасов наклонился через стол к Сухареву. – Этот младший сержант, который ради своего командира жизни не пожалел, – он бы сейчас за тебя был? Или за Зимянина? Как думаешь? Станешь утверждать, что этот Майский – предатель? То есть и ты и весь особый отдел проморгали предателя?

– Если в этом есть и моя вина, то я готов…

– Всегда готов. – Тарасов откинулся на спинку стула. – Так ты из этих, из пионеров…

– Я – за справедливость. И за то, чтобы не было исключений ни для кого. Я не прав?

Тарасов вздохнул.

– Я напишу рапорт выше, – сказал Сухарев, глядя на крышку стола.

– Пиши. – Тарасов достал папиросу из портсигара, закурил. – Все пиши. Вот контузию свою вылечи – и пиши.

– При чем здесь контузия?

– Ничего. – Тарасов рукой отогнал папиросный дым от своего лица. – Контузия у тебя сильная. Врачи говорят, что могла повлиять на…

Тарасов указательным пальцем левой руки постучал себя по виску.

– Я не сумасшедший.

– А это как комиссия скажет.

Сухарев встал и не прощаясь вышел из кабинета.

Рапорт он все-таки написал. И стал ждать результатов.

Его больше никто не пытался уговаривать, сам Костенко вел себя так, будто ничего не случилось – здоровался утром, отвечал на вопросы, пару раз пытался угостить фруктами, которые принесла ему жена.

Семья Костенко осталась в Харькове, снимали угол неподалеку от госпиталя и часто приходили навестить. Ни капитан, ни его жена не пытались ни уговорить, ни разжалобить. Но легче Сухареву от этого не было. Когда сын Костенко, взобравшись на табурет, читал раненым стихи, Сухарев выходил из палаты. Столкнувшись во дворе госпиталя с капитаном Тарасовым, молча проходил мимо, благо пижама позволяла не приветствовать старшего по званию. А старший по званию проходил мимо Сухарева, будто мимо совершенно незнакомого человека.

И ладно, упрямо повторял Сухарев. Как угодно. Нужно вылечиться, получить справку о том, что здоров, что проклятая контузия не превратила его в сумасшедшего, а потом… А еще может быть, что Зимянин соврал и особый отдел дивизии не погиб… И что командир полка не погиб.

Дождаться комиссии, приказал себе Сухарев. И ждал, честно выполняя все предписания врачей.

И вот, кажется, дождался.

Сухарев вышел из столовой, перед дверью кабинета начальника госпиталя одернул пижаму, понимая, что все равно имеет в ней вид жалкий и болезненный. И ведь что обидно – голова почти не болела, головокружение ушло… почти ушло.

Сухарев постучал в дверь.

– Войдите! – прозвучало из-за нее.

Голос не начальника. У того – низкий бас, похожий на звук корабельной сирены. А тут – баритон. Звучный, почти концертный. Сухарев до войны любил ходить на концерты. И даже два раза был в оперном театре.

– Разрешите? – спросил Сухарев, остановившись на пороге кабинета.

Точно, не начальник госпиталя. Вместо военврача первого ранга за столом сидел пехотный старший лейтенант. Обветренное лицо, черные брови, легкий шрам от левого глаза тянулся к виску.

– Лейтенант Сухарев прибыл…

– Проходи, Сухарев, – сказал старший лейтенант и указал на стул перед столом. – Присаживайся. Куришь?

– Нет, – сказал Сухарев, опускаясь на край скрипучего стула.

– И правильно, – улыбнулся старший лейтенант. – Я тоже брошу. Значит, лейтенант Степан Ильич Сухарев…

Стол перед старшим лейтенантом был пуст, ни папки с личным делом, ни каких-либо бумаг – чисто. Значит, предстоит беседа по душам, понял Сухарев. А эмблема в петлицах – ерунда. Эмблема может быть какой угодно. Он и сам недавно носил в петлицах «крылышки». А перед этим был пограничником.

Было в старшем лейтенанте что-то располагающее, вызывающее доверие и даже симпатию с первого взгляда. Вот к таким людям Сухарев всегда относился настороженно. Так ему советовали инструктора, так научила жизнь.

– Я случайно увидел твой рапорт… – Старший лейтенант снова улыбнулся, на этот раз виновато. – Так, глянул, заинтересовался…

Как же, подумал Сухарев. Случайно увидел рапорт в особом отделе гарнизона. Краем глаза.

– То есть ты настойчиво требуешь наказать капитана Костенко…

– Я требую, чтобы его вопрос решил трибунал, – твердо произнес Сухарев. – И только он может определить вину капитана Костенко.

– И что показательно, – поднял указательный палец старший лейтенант. – Капитан Костенко пять минут назад вот на этом самом месте сказал приблизительно то же самое. Такое трогательное единодушие у обвиняемого и обвинителя… И похоже, обоим наплевать на дальнейшую судьбу семьи капитана Костенко.

– Мне… – начал Сухарев и замолчал, когда старший лейтенант хлопнул ладонью по столу.

– Значит, ты у нас борец за справедливость…