Книга: Цель – Перл-Харбор
Назад: 23 июля 1939 года, Берлин
Дальше: 4 августа 1941 года, Харьков

23 июля 1939 года, Берлин

Торопов посмотрел на часы. Если даже у Нойманна проблемы с кишечником, то и в этом случае он отсутствует слишком долго. Что-то случилось?
Черт-черт-черт-черт… Куда он мог подеваться? А если он вообще ушел? Или просто умер на толчке в сортире? Напрягся, сосуд в мозгу лопнул… Или тромб оторвался… И сейчас мертвый штурмбаннфюрер СД лежит весь такой белый на кафельном полу в чистом немецком туалете, вокруг суетятся люди, вызвали «Скорую» или сразу труповозку…
Да нет, вряд ли.
Если бы стряслось нечто подобное, то в первую очередь прибежали бы к попутчику штурмбаннфюрера, к обер-штурмфюреру, сидящему за столиком. Прибежали бы, сообщили, что возникли проблемы. А обер-штурмфюрер, весь такой правильный, чистенький и отутюженный, ни хрена бы не понял из взволнованного рассказа официанта. Не знает господин обер-штурмфюрер немецкого языка. И удивленный официант вызвал бы полицию, полицейские замели бы обер-штурмфюрера, отвезли бы в гестапо, никак не меньше. И вот там…
Черт. И еще миллион раз – черт!
Торопов оглянулся по сторонам – люди веселились и отдыхали. Кавалеры подливали дамам вино в бокалы, дети счастливо визжали при виде мороженого в чашечках, звучал чертов «Воздух Берлина» – всем хорошо. Все довольны жизнью.
Двенадцать тридцать пять.
Проходивший мимо официант что-то спросил, Торопов, стараясь вести себя естественно, небрежно покачал головой. Официант поклонился и ушел.
Ладно, еще полчаса он не станет лезть с расспросами. Пусть даже час. Пусть – поверим в невозможное – удастся просидеть за столиком до закрытия. А дальше? Что дальше? Снова полиция – гестапо – допросы?
Встать и выйти из ресторана? И куда прикажете идти? Он ведь даже дороги не знает обратно, в ставший привычным домик. Его везли на машине, а он, замечтавшись, даже не попытался запоминать маршрут.
А если бы запомнил? Пешком идти? Они ехали почти сорок минут. Неблизкий путь, да еще и при том, что можно заблудиться и невозможно ни у кого спросить дорогу. Обер-штурмфюрер, спрашивающий совета на русском языке? Или на ломаном английском? Еще смешнее.
Но пусть – он приходит в дом, добирается туда каким-то образом, а его там никто не ждет. Хозяйка делает круглые глаза и отказывается открывать дверь. Или начинает вопить, призывая на помощь соседей и участкового шуцмана. Невозможно? А исчезновение Нойманна – возможно? Ушел специально? Смысл? Какой в этом смысл?
Ровно час по берлинскому времени.
Недоеденное мясо остыло, салат заветрился, а сок в бокале стал теплым. Нужно уходить. Как? Он должен заплатить за еду – за свою и за Нойманна. Можно просто встать, оставив на столике деньги. Помахать рукой официанту и указать на деньги. Мне некогда с тобой болтать, сдачи не нужно и все такое…
Вопрос в том, сколько нужно оставить? Ладно, если он оставит слишком много. В конце концов, у него может быть праздник, возникло желание осчастливить еще и официанта… Немцы подвержены такой русской эмоции?
Торопов полез в карман, осторожно вытащил деньги. А деньги настоящие? Он тогда, в спальне, вынимая их из конверта, как-то сразу не подумал об этом. Никогда раньше не задумывался, как именно выглядят эти самые рейхсмарки. Подсознательно был уверен, что деньги Третьего рейха должны быть утыканы свастиками, орлами… На сотне – обязательно Гитлер. Ну, как Ленин на советских деньгах. А тут – какие-то репродукции с картин эпохи Возрождения – дамы, кавалеры… И год выпуска денег – тысяча девятьсот двадцать четвертый…
Если это шутка такая – вручить тупому русскому, совсем уж возгордившемуся своим «вроде как всесилием», отмененные деньги? Веймарской, мать ее так, республики… Когда у них тут была гиперинфляция? Не в двадцать четвертом? В двадцать первом – двадцать втором?
Торопов вытер вспотевшие руки о скатерть.
Зачем такие сложности? Незачем. Фальшивые всунуть – может быть. И тут непонятно – для чего. Совершенно непонятно. Хотели бы устранить – вывезли бы в лес погулять и всадили бы пулю в затылок. Думать об этом было неприятно, но Торопов ясно сознавал, что в этом случае команда Нойманна еще и оружие друг у друга рвала бы из рук. Как в старом анекдоте – дай я стрельну, дай я стрельну.
Устранить – проблем нет. Абсолютно. Зачем же такой сложный вариант?
Значит, случайность?
Торопов залпом допил сок, поморщился. Случайно все происходит? Или специально, но не для того, чтобы избавиться от него, а для… Для чего? Чтобы проверить. Еще одна проверка…
Что значит «еще»? Просто проверка. Эти сволочи, если верить книгам и фильмам, вполне могли закатить ему испытание на лояльность перед встречей с кем-то важным. Этот самый важный мог потребовать проверить, как себя поведет русский в пиковой ситуации.
Мог? Мог.
Русскому ведь не дали шанса себя проявить. То, что он писал на листах бумаги, – еще не показатель его верности и надежности, между прочим. Он не собирался предавать Третий рейх, искренне собирался сотрудничать, но ведь немцы-то в этом могли сомневаться. В мозги к нему они влезть не могли…
Значит, если дать возможность русскому выбирать, предложить ему шанс сбежать – с деньгами, в форме. Добраться до советского посольства или полпредства, как там его называли…
Выходит, нужно сидеть на месте? Они сейчас наблюдают за Тороповым, делают, возможно, ставки, когда тупой предатель поймет, что его проверяют. Или не поймет, но будет вынужден решать – сидеть или уходить…
Официант опять что-то походя спросил, и снова хватило небрежного движения головы Торопова. Но ведь официант может стать настойчивее…
Уходить. И снова встает вопрос – сколько оставить денег.
Десятки хватит?
А если нужно заплатить одиннадцать? Сколько может стоить кувшин сока, два салата, булочки и мясо? Оставить двадцать? А если это безумная цифра? Если потрясенный официант будет бежать следом, размахивая сдачей, от него что – убегать? И снова: полиция – гестапо…
Захотелось перевернуть столик и заорать что-нибудь матерное. На русском языке, естественно.
Нойманн, проклятый Номайнн!
Что же ты сделал? Зачем?
Двадцать марок. Торопов снова огляделся – неподалеку глава семьи расплачивался с официантом. Черт, что за купюры он отдает? Двадцать? За четверых – папа, мама и двое детей… Тридцать?
Ладно, пусть будет тридцать.
Хорошо, что деньги Торопову выплатили не только крупными купюрами, а то пришлось бы оставлять сотню. Три местных червонца с изображением паренька в дурацкой шапочке, похожей на тарелку.
Торопов спрятал деньги во внутренний карман, спохватился и переложил несколько мелких купюр в боковой карман кителя. Если официант бросится следом с купюрой в руках, можно отмахнуться с ленцой в движениях. Если с пустыми руками – небрежным жестом через плечо протянуть ему еще один портрет парнишки эпохи Возрождения.
Значит, встать и идти.
Ноги не послушались, отказались отрывать задницу Торопова от стула. Так значит, мысленно простонал Торопов. Прекратить истерику! Прекратить! Ему ведь всегда удавалось сосредоточиться в момент опасности и найти выход. Даже когда они с приятелями с сайта подделали скрин конкурента, вставили туда прямые оскорбления в адрес издателя и издателю вручили – ведь сумели выкрутиться, когда обман всплыл.
Жить хочешь? Вставай.
Оглянись вокруг осторожно, и… Черт.
Показалось или двое за крайним столиком смотрят в сторону Торопова и о чем-то переговариваются друг с другом? С ленцой во взоре, неторопливо потягивая вино из бокалов, но ведь точно пялятся на него, даже когда он посмотрел на них – взглядов не отвели.
Или все-таки показалось?
Или это просто два подпольщика прикидывают, а не грохнуть ли нациста прямо здесь. Или два гомика увидели блестящего офицера… Хотя нет, гомики в Третьем рейхе скрытные и аккуратные. Слишком откровенные уже в концлагерях.
Что за чушь лезет в голову, возмутился Торопов.
Он просто оттягивает время принятия решения. Боится вставать, понимает подсознательно, что встать и выйти из ресторана – только первый шаг. Самый простой шаг.
Встать!
Торопов медленно поднялся, поискал глазами официанта, поднял руку с купюрами, показал их и положил на стол возле прибора. Официант бросился к нему, лавируя между столиками, но Торопов надел фуражку и с деловым видом двинулся к выходу, к широкой лестнице в противоположном конце веранды.
– О! – прозвучало сзади.
Торопов бросил быстрый взгляд через плечо – официант, расплывшись в улыбке, кланялся ему вдогонку.
Получилось. Это получилось – получится и все остальное, радостно подумал Торопов. Ничего такого он не загадывал изначально, но тут решил, что это – знак, что теперь все будет замечательно. Нойманн наверняка стоит внизу, у выхода… Или сидит на скамейке и треплется с какой-то дамой, с какой-то своей давней знакомой, которую вот буквально минуту назад встретил, заболтался и не обратил внимание на то, как быстро летит время…
Нойманна внизу не было.
И никого из его группы не было, во всяком случае, Торопов их не заметил.
Люди-люди-люди-люди…
Голова у Торопова на миг закружилась, он оперся о парапет. Внизу был пляж, берлинцы загорали и купались. Играли в мяч. Мужики, как положено, пялились на женщин, хотя купальники у тех особой завлекательностью не отличались.
Солнце отражалось от поверхности озера, больно било по глазам. Торопов прищурился – по блестящей глади скользили десятки лодок.
Лодок…
Торопов закрыл глаза.
– …Вот здесь останови, – сказал Нойманн. Пауль вывел машину из потока, затормозил у края тротуара. – Встречаемся у лодочной станции.
Точно. Нойманн назначил Паулю встречу возле лодочной станции. Не сказал – у той самой станции, не уточнил, возле какой именно станции. Возле лодочной станции…
Торопов оглянулся, посмотрел вправо, влево, вытянув шею.
Озеро небольшое, сколько тут может быть лодочных станций? Одна? Максимум две. Ну, три или даже четыре – он что, не сможет их обойти? Ведь Нойманн не случайно назначал встречу на русском языке, мог же буркнуть на немецком, а сказал…
Точно.
Вот что все время беспокоило Торопова, зудело в мозгу, но никак не выползало наружу. За все время при Торопове Нойманн ни разу не заговорил с подчиненными по-немецки. Ни разу.
Тогда, на пустыре, после пролета дирижабля, Нойманн отдавал Паулю указание на русском. Только с хозяйкой дома он говорил по-немецки. А остальные… Торопов попытался вспомнить, говорили ли с хозяйкой Пауль и Краузе, и не смог. Не было такого. Они здоровались с ней, благодарили – и все. Никаких вольных разговоров при Торопове. А без него?
Они тоже не знают немецкого? Все эти «гутен морген» и «данке» даже Торопов освоил. Был один раз обмен информацией по-немецки. В машине, когда вывозили Торопова из Уфы и чуть не попали под проверку на дороге. Нойманн что-то спросил, Пауль сказал что-то о полиции… или шуцмане… Торопов еще смог понять общий смысл короткого диалога. И все. Дальше только по-русски, даже когда Краузе что-то возмущенно говорил об интеллигенции, обожающей тайную полицию.
И что это значит?
Лодочная станция прозвучала случайно? Зачем? Пауль наверняка помнит место встречи. Мобильников у них нет, приходится обо всем договариваться заранее и точно выполнять договоренность. А Нойманн сказал «лодочная станция». Вслух сказал… Для Торопова сказал, точно.
Проверка на сообразительность?
Хватит ли ума у русского, чтобы выкрутиться из этой ситуации?
Хватит. Если это проверка – то хватит.
Торопов еще раз посмотрел на лодки. Откуда-то они выплывают? Если станция рядом, то можно заметить, как лодки плывут от берега и направляются к нему.
Кажется, вот там, слева.
Торопов поправил фуражку, надвинул ее на глаза, так, чтобы защититься от солнца.
Не спеша, прогулочным шагом. Не забывать козырять встречным офицерам. Еще бы разбирать, кто из них старше по званию…
Проходивший мимо мальчишка в форме гитлерюгенда выбросил руку в приветствии и провозгласил «хайль Гитлер», Торопов поднял руку в ответ и похолодел – а вдруг еще не принято офицерам вот так салютовать? Для вермахта обязательное партийное приветствие ввели в сорок четвертом, после покушения, а в тридцать девятом СС и СД вполне могли на улице козырять… Чертов молокосос!
Но с другой стороны, нельзя не признать, что с воспитанием молодежи в Третьем рейхе все очень хорошо. Даже великолепно. В Рашке двадцать первого века такое себе и представить невозможно.
Торопов усмехнулся – он впервые назвал Россию Рашкой. Сам назвал, а раньше в Сети этого ублюдочного названия Великой Родины ему хватало, чтобы вступить в конфликт, устроить свару с оскорблениями и обвинениями в непатриотичности и русофобии. Ничего, скоро и в Рашке будет наведен порядок. Очень скоро.
А лодочной станции все не было.
Торопову очень хотелось пить, пот пропитал сорочку, стекал по спине и по лицу, приходилось стирать его платком со лба и щек. Очередной оркестр, будто специально, начинал играть «Воздух Берлина», как только Торопов к нему приближался.
Где ж эта лодочная станция?
И пить. Пить хотелось особенно сильно, когда рядом – множество кафе и просто столиков с напитками. Холодными, в запотевших стаканах. Просто подойти и сунуть пятерку? А продавец попросит мелочь, у него не будет сдачи, как это принято у торговцев всех наций. И что тогда?
Нужно было идти вправо, в противоположную сторону.
Торопов прикрыл глаза ладонью, взглянул из-под нее на озеро. Сколько до противоположного края? Ну – километр. Полтора. Озеро круглое, длина окружности два пи эр. Эр – радиус, умножаем на три и четырнадцать сотых… и на два… сколько получается? Мозги совсем не работают. Километров пять-шесть, если обходить озеро полностью.
Очень хочется расстегнуть китель, но для этого нужно снять ремень, а это уже вопиющее нарушение формы одежды. Даже не зная германского устава или правил ношения формы, Торопов прекрасно сознавал, что привлечет внимание подобной небрежностью. Цепляются патрули к офицерам СД? А полковники могут им делать замечания?
Ни то ни другое совершенно не привлекало Торопова.
Белые туфли запылились, потеряли блеск. Торопов оглянулся по сторонам, отошел к дереву и быстро протер носки туфель ладонью. Пыль, смешавшись с потом на руке, превратились в комки грязи, пришлось обтереть ладонь о ствол липы.
Оркестр пожарных доиграл «Воздух Берлина», сделал паузу, и Торопов услышал, как неподалеку прозвучал странный жестяной голос.
Торопов оглянулся, замер. Слов он не понял, но интонации и тембр были знакомыми. Старый жестяной громкоговоритель. «Не заплывать за буйки», «Соблюдать правила поведения на воде»… В детстве мать его возила на море, Андрюшик Торопов стоял и зачарованно смотрел на раструб, из которого вылетали слова.
Это, конечно, мог быть спасатель на пляже. Но ведь на лодочной станции точно должен быть такой мегафон.
Оркестр снова грянул бравурную мелодию, но Торопов уже определил направление и пошел быстрым шагом к деревьям, из-за которых донесся звук объявления.
Не бежать. Офицер в белом мундире, бегущий сломя голову, привлечет внимание. Спокойный широкий шаг. Спокойный широкий шаг. Спокойный…
Станция. Лодочная, мать ее, станция. На мачте висит флаг, не красный со свастикой, а обычный, разрешающий купаться. Визжат от восторга дети, мороженщик выдает рожки с разноцветными шариками мороженого, женщина торгует шариками воздушными.
Машин тут нет.
Торопов замер, разочарованно оглядываясь по сторонам. Ничего страшного не случилось, еще есть другая станция, наверное. Но обидно. Как обидно… Ведь ему на мгновение показалось, что все – он нашел то, что искал. Что вот сейчас увидит «Мерседес» Пауля и его мерзкую наглую рожу. Всю компанию увидит…
Но машины должны как-то подъезжать к станции. Лодки подвозить, товары… Вон, ведь кафешки тут есть. Кафешки…
Торопов пошел к ближайшей – с десяток столиков под полотняными зонтиками. Дети и родители, парочки влюбленных, старики…
– Здравствуйте, господин Торопов! – Нойманн помахал рукой и указал на стул напротив себя, между Паулем и Краузе. – А мы заждались уже. Как-то вы долго…
– Суки, – прошептал Торопов, подходя к столу.
– А ругаться не нужно, – засмеялся Нойманн. – Я ведь умею читать по губам, особенно ругательства. Присаживайтесь, снимайте фуражку. Вот холодная вода, могу заказать вам мороженое. Не дуйтесь, Андрейка, вам это не к лицу…
Торопов сел. Снял фуражку и положил ее на стол.
Нойманн посмотрел на часы, показал циферблат Краузе. Тот демонстративно вздохнул, достал из кармана несколько монет и положил на стол перед штурмбаннфюрером.
– Если бы вы задержались еще на полчаса, – забирая монеты, сказал Нойманн, – то марку пришлось бы выкладывать мне. А если бы вообще не пришли, так вообще десятку Паулю. Кстати, Пауль, с тебя десять рейхсмарок…
– Получу зарплату – отдам, – хмуро ответил Пауль.
– Зачем это было нужно? – спросил Торопов.
– Что именно? Ваша прогулка от ресторана сюда? – осведомился Нойманн. – Вы, кстати, просто так шли или вспомнили мой разговор с Паулем?
– Вспомнил разговор…
– Что свидетельствует о вашей способности наблюдать и запоминать.
– А если бы я не вспомнил и не запомнил?
– Вас бы задержали, отвезли в укромное место и объяснили, что тупые и слепые в нашей службе не нужны.
– Те двое за дальним столиком?
– Кто, простите? – стал серьезным Нойманн.
– В ресторане недалеко от нас сидели двое – один лет тридцати, у него шрам был на лице, тонкий, но я заметил, отсюда и к уху, – Торопов показал пальцем. – А второй, похоже, чуть младше… Светловолосый, но не блондин, а будто седой. Гладкая кожа, ровная, натуральная, но как будто после ожога. Знаете, на шрамах такая нарастает… розовая.
Нойманн посмотрел на Краузе, тот еле заметно кивнул.
– Похоже, нам пора, – сказал Нойманн. – Пойдемте, наверное, к машине…
– Это не ваши? – упавшим голосом спросил Торопов.
– Это не наши, – тихо сказал Нойманн.
Торопов услышал рядом щелчок, оглянулся на звук – Пауль, прикрываясь салфеткой, передернул затвор пистолета и положил оружие в карман.
– «Вальтер», – механически отметил Торопов.
– А кто?
– Это что-то меняет? – Нойманн жестом подозвал официантку, протянул ей деньги.
– Это русские? – шепотом спросил Торопов. – Англичане?
– Это те, с кем нам встречаться не стоит. – Нойманн улыбнулся, откинулся на спинку стула. – Сейчас Пауль пойдет к машине, осмотрится, потом подгонит «Мерседес» сюда, и мы поедем… Покатаемся немного. У нас ведь еще много времени.
– Может, просто вызовете поддержку? – предложил Торопов.
– Если на вас каким-то образом вышли те двое, то, боюсь, у нас имеет место утечка информации… – сказал Нойманн. – Пауль, ты еще здесь?
– Я уже в пути, – ответил Пауль, встал со стула и потянулся, раскинув руки. – В кафе все чисто.
– Машину, – сказал Нойманн, и Пауль спокойно, чуть раскачиваясь, словно собираясь отпрыгнуть в случае опасности в сторону, ушел за здание лодочной станции.
– Кто те двое? – спросил Торопов.
Ему стало страшно с некоторым опозданием, там, в ресторане, он только обратил внимание на них, но сейчас, увидев реакцию обычно спокойных немцев, почувствовал, как ледяные пальцы сжимают его внутренности. Он реально был в беде? Его и вправду могли захватить… кто? Кто мог в центре столицы Третьего рейха угрожать СД?
Гестапо? СС? ГРУ или НКВД? И что значит – был в беде? А если те двое не напали только потому, что подготовили засаду на всех? Ждут удобного момента.
– Да вы не дергайтесь, милейший Андрей Владимирович, – с холодной улыбкой посоветовал Нойманн. – Ничего пока не случилось. Что бы ни задумали наши противники, ликвидировать в ближайшее время они вас не собираются. В ресторане они вас убивать не стали, там людно и неудобно, но ведь по дороге, пока вы гуляли в поисках станции, – вполне могли управиться. Аккуратно ткнуть ножом. Выстрелить из пистолета в голову. Ткнуть шприцом или дать понюхать эфира на тряпочке. Подхватить потерявшего сознание на жаре офицера, сунуть его в машину и отвезти…
– …в укромное место, – закончил за шефа Краузе. – Все тебя хотят увезти в укромное место. Но мы первые тебя ангажировали.
– А вот и машина, – оглянувшись, сказал Нойманн. – Судя по всему – непосредственной опасности пока нет. А пистолет-пулемет у Пауля есть. Идем. Только вы держитесь справа от меня, господин Торопов. Я уж попытаюсь прикрыть вас от выстрела из сквера. Вряд ли они откроют стрельбу в таких условиях, но лучше подстраховаться. И подвиги лучше совершать в условиях пониженной опасности, не находите?
Торопов потер щеки руками.
– Не дергайтесь, любезный, – холодно процедил Нойманн, вставая из-за столика. – Салфеткой лицо вытрите – размазали грязь по всей роже… Быстро.
Торопов схватил салфетку, провел ею по лицу.
Краузе встал, держа руку в боковом кармане пиджака.
Нойманн подхватил Торопова под левый локоть, стащил со стула.
Сейчас выстрелят, подумал Торопов. И не в Нойманна, а в меня. На кой черт им Нойманн, я гораздо важнее. Если шарахнут из винтовки, то пробьют и Нойманна, и меня. Пробьют ведь? Или из «маузера». Или из артиллерийской модели «парабеллума», с длинным полуметровым стволом…
Ноги стали ватными, еле передвигались.
– Живее, – тихо сказал Нойманн. – Еще тебе в обморок грохнуться не хватало.
До машины они добрались без происшествий. Торопов с Нойманном сели на заднее сиденье, Краузе – на переднее.
Пауль, отложив «шмайссер» в сторону, оглянулся на штурмбаннфюрера.
– Наверное, в сторожку, – подумав, сказал Нойманн.
– Как скажете, – пожал плечами Пауль и тронул машину с места.
Назад: 23 июля 1939 года, Берлин
Дальше: 4 августа 1941 года, Харьков