Глава 9

Рядом кто-то дышал. Я открыл глаза и скосил взгляд. Попова сидела у кровати и мирно спала, уронив голову рядом с моей. Затылок и макушка ее утопали в мягком пухе: в обрамлении белой наволочки виднелось только лицо. Оно было насупленным: строго сдвинутые брови и поджатые губы. И во сне бдим…

Попробовал приподняться. В груди кольнуло, я зашипел, но сдержался. Будить ее не хотелось – пускай спит.

Грудь укрывали бинты. Осторожно исследовал их рукой, наткнулся на выходное отверстие пули и скрипнул зубами, ощутив толчок боли. Вот ведь гад! Удружил, фашист! За тарахтеньем танкового дизеля не услышал, как подлетел. Хорошо, Горовцов помог: приласкал ганса из «МГ». Не то лежать бы нам… Я вдохнул, выдохнул и продолжил исследование. Та-ак, остальное в целости, уже легче. Кружится голова, одолевает слабость, однако тело подчиняется. Стащил одеяло. Вот те раз! На мне не было даже белья. Совсем не уважают командира! Пошарив взглядом по комнате, заметил на лавке сложенную стопкой форму и поковылял туда.

Все оказалось на месте. Гимнастерка, шаровары, майка с трусами. Выстиранные и поглаженные. Дырки от пуль заштопаны. Морщась от уколов боли, оделся. Сапоги оказались здесь же – под лавкой. Кое-как намотав портянки, натянул их и выбрел наружу. Двор хутора был тих и безлюден. Только Коля-мехвод сидел на ступеньках и, неловко пуская дым, тянул цигарку.

– Брось! – сказал я, подходя. – Не стоит привыкать.

Он смутился и опустил руку.

– Дай!

Взял из протянутой руки цигарку, затянулся. Жгучий дым крошеного самосада ободрал горло и ударил в голову. На мгновение повело. Я оперся о стену и осторожно присел. Коля смотрел с тревогой.

– Все путем! – успокоил бойца. – Давно не курил.

«И не стоило!» – сказал его взгляд, но сам мехвод промолчал.

– Где танк? – спросил, чтоб сбить возникшую неловкость.

– В лесу. Вы ж сами приказали. Там же тележка и мотоцикл. Замаскированные.

Такого приказа я не помнил. Я вообще ничего не помнил. Только смутные обрывки.

– Что тут было? – спросил осторожно. – Пока лежал?

– Немцы приезжали.

– И?

– Переполох случился. Хлопцы в лесу, здесь только Люба, хозяйка и я. Вас скоренько спустили в подпол, тяжелый вы, товарищ командир! – Коля вздохнул. – Я следом заскочил. Попова в платье была, потому осталась. Они подпол закрыли, сверху половик бросили. Слышу – топот над головой, немцы загергетали. А вы зашевелились, думаю: все! Застонет командир, немцы услышат – и хана! Рот вам закрыл, – показал он ладонь, – а вы зубами – хвать! Больно, но стерпел. Немцы, к счастью, не задержались. Походили, посмотрели, забрали яйца, нахватали курей и уехали. Спешили. Хозяйка до сих пор по курям убивается. Говорит, уж лучше б нам несушек на суп, чем немцам… Еще говорит…

– Так. Отставить кур! Давай сначала, – попросил я. – С той поры, как немцев раздолбали. Ничего не помню.

Он глянул удивленно. Я молча ждал.

– Ну… Эта… Как отъехали после боя, вы, товарищ командир, приказали елку срубить и привязать сзади танка – следы гусениц заметать. У нас же траки плоские, не такие, как у немцев, замести легко. Сделали. Ехали без фар – луна светила. Как добрались, велели танк, тележку и мотоцикл в лес отогнать и укрыть – чтоб ни с воздуха, ни с земли… Следы колес и гусениц замаскировать. Сказали: немцы непременно будут искать. Мы занялись, а вы к дому двинулись. Только не дошли. Вот здесь упали. – Коля указал на середину двора. – Как сноп.

Не помню.

– Мы, конечно, бросились к вам, занесли в дом. Зажгли лампу, а у вас гимнастерка в крови. Отсюда, – Коля указал на грудь, – и до пояса. И сзади. Попова кричит: «Врача!» – хозяйка вспомнила, что в селе фершал есть. Съездили.

– Не стоило! Проболтается.

– Хозяйка сказала: надежный – в Гражданскую за красных воевал. Раны врачевать умеет. Фершал сказал: повезло вам. Пуля вошла сюда, – он коснулся мышцы за ключицей, – а вышла здесь, – он ткнул пальцем в грудь, – наискось. Жизненно важных артиллерий не задела. А вот крови потеряли много. Фершал сказал: надо было сразу перевязать…

– Артерий.

– А?

– Артерий, а не «артиллерий».

– Ну да, товарищ лейтенант, фершал так и сказал.

Я кивнул: надо было подумать. Что еще важного я пропустил?

– Самолет прилетал?

– Вчера ночью. Забрал немца и документы. Хотели вас отправить, но товарищ младший лейтенант побоялся, что помрете дорогой. Вдруг раны откроются. Сказал: лучше здесь. Товарищ Попова поддержала.

– Немцы когда явились?

– В следующий день. Много их наехало: деревни прочесали, в каждый хутор заглянули: искали нас. Но теперь тихо: второй день как никого…

– Постой! Выходит, я…

– Двое суток без памяти пролежали.

Я сплюнул.

– Снедать будете? – спросил Коля.

Машинально кивнул. Он сходил в дом, принес ломоть хлеба и кринку молока. Я почувствовал, что зверски проголодался. Пока ел, Коля сидел рядом и смотрел на меня, как мать на больного ребенка. Довоевался, блин!

– Кто стирал? – Я ткнул в гимнастерку.

– Люба… То есть товарищ сержант, – поправился мехвод. – Все ж в крови было. Я говорю: «Давай я!» – а она – ни в какую! Постирала, выгладила… Две ночи от вас не отходила. Глаз она на вас положила, товарищ командир.

– Угу, – подтвердил я. – Это непременно. Три дня как встретились.

Мехвод ухмыльнулся:

– Пять дней… Только для такого дела и дня хватит. Хорошая девка! За такой не пропадешь…

Он, похоже, собирался развить тему. Надо было соскочить.

– Давно собирался спросить. Почему, Коля, ты не сержант? Мехвод все-таки.

– Не успели присвоить. – Он нахмурился и вздохнул. – Как раз перед войной учебку кончили.

– Не похоже, что после учебки! Водишь отменно!

Климович приосанился:

– Так с шестнадцати лет на тракторе-то.

– Как так?

– Комсомол направил. В трактористы из деревни многие хотели: работа денежная. Меня не брали: годами не вышел и образование три класса.

– Почему три? Ленился?

– Работал сызмальства. У родителей нас семеро, я – старшой. Младших кормить надо? Надо! Вот и пошел помогать. Сначала подпаском, потом – в поле. Но на тракториста выучиться очень хотел. Книжки про машины читал, в МТС ходил. Сначала гоняли, потом привыкли. Я же помогать просился. Ключ подам или ветошь поднесу. Они ремонтируют, а я смотрю, запоминаю. Потом объяснять стали… Мандатной комиссии про устройство мотора рассказал – они дивились. Взяли. Комсомольская путевка помогла. Два года трактористом работал. Потом призыв, посмотрели на документы – и сразу в танкисты. Военком сказал: будь у меня семь классов, в училище направили бы. Командиром стал бы.

– Еще успеешь, – утешил я. – У тебя талант к технике, мотор сердцем чуешь. Таких поискать. После войны доучишься.

– Когда это будет? – вздохнул боец.

«Уже не говорит, что мы немцев одним ударом! – подумал я. – Вправили мозги. На войне это быстро».

– Где Паляница? – спросил, чтоб отвлечь его от грустных мыслей.

– На стрельбище.

– ??

– Хлопцы из села прибежали. Злые. Немцы агронома застрелили – коммунистом был, и еще женщину – жену командира Красной Армии. Гад один выдал. Хлопцы оружие попросили. Младший лейтенант дал – винтовок у нас много, но перед этим решил научить: чтоб не постреляли друг друга.

– Блин!

Попытался вскочить и охнул от боли. Ну, Илья, ну удружил! Да немцы этих пацанов как котят! А после и село сожгут…

– Товарищ лейтенант! – всполошился Коля.

В голове кружилось, так что прислонился к стене. Растревоженная рана ныла. Забылся: резких движений пока нельзя.

Скрипнула дверь. На пороге возникла радистка: растрепанная и испуганная.

– Товарищ лейтенант?!

– Тут! – буркнул я. – Не убежал!

Она смутилась. «Дурак! – отчитал себя. – Девчонка ходила за тобой, одежду стирала, а ты?»

– Есть хочешь? – спросил миролюбиво.

Люба растерялась.

– В кринке – молоко. Хлеба Коля принесет.

Мехвод, сообразив, вскочил и скрылся за дверью.

– А вы?

– Позавтракал уже.

Она подумала и присела на ступеньку. Появившийся мехвод сунул ей краюху и мгновенно исчез. То ли поделикатничал, то ли остерегся попасть под горячую руку. Люба откусила и запила из кринки.

– В деревне так снедали, – сказала, прожевав. – Домашний хлеб и молоко. Вкусно! Садитесь, товарищ лейтенант, вам вредно стоять!

Резонное предложение. Стены норовили хоровод завести и пуститься в пляс.

– Болит? Рана?

– Угу… Ноет.

– Это хорошо. Заживает…

– Откуда знаешь?

– Фельдшер сказал. Пока раны не затянутся, вам лучше лежать.

Она говорила просто, без потаенного смысла, и мне стало неловко. С чего меня прет с ней цапаться?

Надо сменить тему.

– Страшно было? Когда немцы нагрянули?

– Да нет… Не очень. – Она пожала плечами. – Боялась: вы под полом застонете. Они увидели, что волнуюсь, но по-своему поняли: две женщины, а тут солдаты… Спросили, есть ли в доме мужчины? Ответила, что нет. Они удивились, что немецкий знаю. Объяснила: учительница я, в школе преподавала. Они снова: русских солдат видели? Отвечаю: не было их здесь – хутор вдалеке от дорог. Они покрутились, осмотрели все и уехали. Забрали лукошко с яйцами, парочку курей поймали. Хозяйка хотела помешать, но я остановила. Немец это заметил и ухмыльнулся…

Ухмыльнулся и я:

– Рвать их будет от этих курей! Подавятся. В глотку вобьем.

– Поостереглись бы вы, товарищ лейтенант! – вздохнула она. – И без того переживаний хватило.

– Больше не повторится, – заверил я. – Научили.

Она не ответила. Молча жевала хлеб, запивая из кринки. Закончив, стряхнула крошки с подола и поднялась. Я – следом.

– Люба!

Она глянула удивленно.

– Прости меня. Я бываю груб. Что сделаешь – на дипломата не учился. Танкист… Если вдруг не так скажу, не обижайся. Не со зла. Ты хорошая! – Я погладил ее по руке. – И красивая!

– Вот еще! – Она фыркнула и закраснелась.

– Правда!

Она смутилась еще больше и опустила глаза. Возникла неловкая пауза. В своем времени я б ее обнял и расцеловал – из благодарности, но здесь могли неправильно понять. Мы стояли друг против друга, не зная, что делать, и в этот миг распахнулась калитка. Во двор вошел Илья, следом – цепочкой, четверо пацанов. В домашних штанах и рубахах, но с винтовками за плечами. Вошли и встали, вопросительно глядя на нас.

– Равняясь! Смирно! – Илья нашелся первым и рубанул ко мне строевым. – Товарищ лейтенант, обучение гражданских обращению с оружием закончено! Младший лейтенант госбезопасности Паляница!

Я кивнул и подошел ближе. Пацаны тянулись и ели глазами начальство. Детство не любит полутонов, все вокруг делит на черное и белое. И действий требует таких же – простых и прямых. Скомандуй я сейчас: «Вперед на врага!» – пойдут! Застрелят какого-нибудь захудалого фрица, да и то если повезет, и сложат свои глупые головы. Да еще карателей на село наведут. Такой хоккей нам не нужен!

– Видите? – Я коснулся пальцем петлицы на своей гимнастерке. – Что это означает?

Они растерянно молчали. Не того ждали.

– Означает это, что я представляю здесь Народный комиссариат государственной безопасности Советского Союза. Понятно?

По лицам их было видно, что ни хрена им не понятно.

– Посему от имени советской власти имею право давать указания, не подлежащие обсуждению. И вот вам мой приказ. С оружием в село не входить, самостоятельно расправ ни над кем не чинить! Ясно?

Лица вытянулись.

– Винтовки смазать, завернуть в мешок поплотнее, закопать и на время забыть. Это раз. Второе: обойти места боев и собрать брошенные там оружие и боеприпасы. Тайно! – поднял указательный палец. – Находки припрятать в лесу и ждать. Мы знаем, где вы живете и как вас зовут, потому тот, кто ослушается, будет наказан. Со временем здесь будет развернут партизанский отряд, вы вольетесь в его ряды. Вот тогда пригодится оружие. Ясно?

Лица их оттаяли.

– Для того чтоб нанести врагу максимальный урон, нужно действовать грамотно и умело. Мы пришлем опытных бойцов и командиров. Вот тогда и покажем гадам!

Пацаны уже улыбались.

– А сейчас – по домам! И не забудьте про винтовки!

Строй сломался и потек к калитке. Детский сад! Это с одной стороны. С другой, такие вот пацаны, если верить воспоминаниям фронтовиков, и тащили на себе тягость войны. Пусть собирают оружие и готовятся. Пройдет полгода-год, и партизанский отряд появится. Из Москвы кого-либо пришлют или местные сообразят – без разницы. С оружием пацанов любой примет.

Илья вопросительно смотрел на меня.

– Ну что? – спросил я. – Поговорим?..

Тяжело бабам на войне. Мужикам не сладко, а уж им – как зайцу курево. Так вроде в старом фильме или книге кто-то сказал. Правильно приметил… Все равно, с кем ведется война, какие у нее цели, под какими знаменами армии, кто в итоге победит. На поле боя остаются убитые мужчины, а это значит, что где-то зарыдают матери, жены и сестры. Отцы и сыновья постараются отомстить, а женщинам остается только плакать. Насмотрелся. Вспомнилась сестра Эльмира, после смерти мужа решившая стать шахидкой. Тогда ее пришлось запирать в подвале на две недели, чтобы дурь прошла.

Я вытер губы полотенцем и отодвинул тарелку. Аля не отрываясь смотрела на меня; от этого взгляда становилось неуютно. Мурашки – не мурашки, а легкое покалывание по хребту.

Она улыбнулась и пододвинула котелок:

– Проше. Ешь.

Странная еда. Суп из лука, грибов и кусков мяса с добавлением какого-то кефира и муки – поливка. Еще в ней много тмина. Сержант называет поливку бурдой, а мне нравится. Дом напоминает. Еще б вместо свинины баранину…

Когда мы вломились на хутор, хозяйка испугалась. Мужики в форме, здоровенные, небритые, с оружием… Запричитала по-польски, брат ее за топор схватился. Еле успокоили. Утряслось. Разговорились, перестали зыркать друг на друга. Я заметил на стене портрет усатого мужчины в польской военной форме на стене, спросил, кто? Оказалось, муж Али, убитый два года назад.

Дурное дело – баба на войне. Среди войны, вернее. Ни прислониться к кому, ни за спину спрятаться. Мужа хуторянки призвали в польское войско в тридцать девятом. Ветеран-улан, один из тех, кто должен был полонизировать «всходни крэсы», погиб при защите Люблина. Потом явились советские части, молодая вдова оказалась за пределами Польши. Хотя какой Польши? Исчезло государство, выбор встал между «Советами» и «германцем». Она осталась: брат посоветовал. Его тоже призвали, но Михал сумел уцелеть. Даже плена избежал – как немецкого, так и советского. Пробирался к сестре от самой Варшавы, ночами, – и дошел. Аля его спрятала, дала костюм мужа, осмотревшись, Михал явился в сельсовет, где сказал, что в польской армии не служил, дезертировал по дороге. Поверили. В селе Михал приженился, к сестре заглядывал время от времени. Хороший брат, но все ж не опора: ночью не обнимешь, в плечо не поплачешь…

Покойный муж Али был арендатором, это спасло вдову. Будь земля своя, пошла бы как кулачка по этапу… А так забрали лошадей да налогами обложили. Председатель колхоза попался не вредный, на красивую вдову поглядывал с симпатией и не досаждал. Хозяйство сохранилось – до новой войны.

Немцам Аля не обрадовалась – ненавидела за мужа убитого, но и русским помогать не рвалась. Пришлых вояк опасалась, но еще сильнее боялась за хозяйство. Вдруг заберут все, вычистят до соломинки. Сама готова была топор взять. Есть в крестьянах такое иррациональное – погибнуть за родную хрюшку. Только рыжий смекнул. Велел нести в дом трофеи на бартер. Как увидала хуторянка товары, так про топор забыла. Сахар, соль, спички – немцев мы хорошо подчистили. Тогда разбираться некогда было, валили в прицеп все, что под руку попадалось. Среди захваченных у немцев канистр одна оказалась с керосином. Нам без нужды, а в деревне – на вес золота! Аля аж подпрыгнула, как рыжий презентовал. Руки затряслись. Керосин – это свет, его в лампы заливают, поскольку электричества на хуторе нет и не предвидится. За такие подарки из нахлебников сразу в друзей превратились. По-другому нельзя – нам отлежаться надо было, затаиться, чтоб облава мимо прошла. Хутор у Аариции (это Алю так зовут) – на отшибе, вдова польского осадника, по мнению немцев, укрывать большевиков не станет – лучше варианта и представить нельзя. Так что сговорились.

Танк поначалу оставили в лесной балке километрах в трех, прикрыв сверху ветками. Следы траков и прицепа затерли, раненых перенесли в сенной сарай. Еда у нас была своя, но Аля не пожалела свинку. А к мясу – и самогону. Хороший у нее бимбер, ароматный.

С ней у нас быстро сладилось. Стройная, ладная, здесь говорят – «гожая», Аля зацепила меня сразу. Она тоже поглядывала. Так что симпатия взаимная образовалась. Вроде и не настаивал никто, все само собой закрутилось. Поулыбались, поболтали, кровать пошла показать, где ночевать, да так там и осталась.

– Проше… Ешь. По цо чэкаш?

Придвинул тарелку, взял ломоть хлеба. Нельзя хозяйке отказывать. А она ладонью щеку подперла и глядит, наглядеться не может. Я ем. Тяжело бабам на войне. Если прислониться не к кому, то и в мирной жизни несладко, но на войне особенно тяжело.

– Уффф… Не могу больше!

Рассмеялась, но котелок унесла.

Олег в летней половине дома валяется, силы восстанавливает. У нас передышка. После того, как залетный «фээсбэшник» отряд в подчинение определил, рыжий сам на себя не похож. Он к фронту рвался, а тут приказано остаться и вредить немцам – по приказу из центра. Там, мол, лучше знают, когда и как. Может, это и неплохо – передышка. Только разменять нас могут на раз-два. Дела у русских – хуже некуда. Решит какой-нибудь генерал реноме свое поднять, а что может быть лучше, чем удачная операция в немецком тылу? Для них «удачная», а для нас? Русские своих никогда не жалели: что в эту в войну, что в наше время. Диверсанты – инструмент одноразовый. Уцелеют – хорошо, нет – новых подготовят. А мы «фээсбэшникам» даже не свои – так, «приблудные».

Я погладил повязку на руке.

Удачно последняя операция прошла. Фрица взяли крупного, с документами, погоню покрошили, сами уцелели. Рыжего вот только ранили да одного из парней Горовцова поцарапало, но в сравнении с потерями немцев это ничто. Нравится мне так! Когда за пленным самолет прилетел, хотели и рыжего забрать. Пришлось погудеть. И что перелет не вынесет, и что отряду без него никак – все выложил. В центре не настаивали, летчик – и подавно. Ему даже лучше – боялся перегрузить свой «кукурузник». Бойцы радовались, что командир остался, я – тоже. «Кровника» терять нельзя. Увезут за линию фронта – ищи по госпиталям! Мне долг закрыть надо, в равновесие вселенную вернуть. Не зря Аллах мне эту ношу отмерил. Каждому воздается по делам и силам его. Мне, не успевшему отомстить, второй шанс выдали. Как ни муторно лишать жизни того, кто тебе спину прикрывал, а делать надо. Не мне решать. Кисмет…

В руке заныло, еще раз погладил повязку. Рана старая, а заживает долго – ноет по утрам. Винтовку держать трудно. Если немецкий «маузер» еще кое-как, то «мосинка» стволом клюет – сбалансирована хуже, да и тяжелее.

Вздохнул… Аля ластиться стала. По спине гладит, в глаза заглядывает. Покойный муж ее лаской не баловал. Он на двадцать лет старше был, после сорока женился. «Польский кавалер», как говорит Климович. Холостяковал долго, а баб любить не научился. Аля только со мной поняла, как это сладко. Прилипла – не оторвать. Хозяйство забросила, только и дел, что милого кормить да ласкать. Жалко ее. Сколько баб у меня в Москве было – ни одну не жалел. Тем только бабло да потрахаться, других интересов нету. Эта любит, по всему видно. По местным меркам Аля – завидная невеста: дом, хозяйство… Все мне отдает, только останься. До нашей войны ей дела нет. Братик ее Михал туда же: оставайся! Да только рыжий ждать не будет – уйдет. Где потом искать? Друга держи близко, а врага еще ближе.

– Чэму вздыхаешь?

– Душа болит, Алечка.

– По цо?

Посмотрел я на нее. Опять заведет, как хорошо мне с ней будет. «Советы уйдут, немцы уйдут. Будешь жить, як пан». Не буду!

– Воевать мне надо, Аля! Война идет, а я на печи бока отлеживаю.

Всплеснула руками, запричитала по-польски и убежала в сени. Ревет… Муторно на душе, будто котенка несмышленого обидел…

Пододвинул кувшин, отпил. Холодная простокваша скользнула по горлу, отрезвляя мысли. А ведь соврал ей. Не хочу я воевать. Мы тут давеча с Михалом да Горовцовым по бимберу ударили, благо отдых у войска. Разговорились. Горовцов Михала допытывал, как это вышло, что такой лоб в Красную Армию не пошел, на хуторе спрятался? Михал ему по полочкам разложил, даром что крестьянин и в русском через слово путается.

– Представь, – говорит, – что на вас, Россию, напала Германия.

– А что тут представлять? – рычит Горовцов.

– Нет. Не сейчас, а года два назад, – поправился Михал. – Напали, врезали и побеждать стали.

Горовцов Леха мало что пьяный, так еще и на руку несдержанный. Смотрю, краской наливаться стал, бычиться. Еле успокоил. А Михал дальше выдает:

– И когда немцы под Москвой стоят, России в спину Манчжурия ударила.

– Сколько той Манчжурии?

– Тогда Китай!

– Да что нам Китай – голытьба с косами, а не войско!

– Тогда – Япония.

– Били мы японцев. Не могут они нас победить!

Михал вздохнул:

– Нехай будет Китай… Ты просто представь! Напал, захватил земли до самого Урала. А немцы с этой стороны до Урала все подмяли. А ты родом из Сибири, стало быть, в Китае жить стал.

Горовцов головой мотает. Тяжело ему такое в сознании нарисовать, но слова поперек уже не говорит. Думает.

– А СССР где? Россия?

– Нет СССР. И России нет – поделили. Германия себе кусок отхватила, Китай – себе.

Шмыгнул носом Горовцов, засопел.

– И через год, когда тебе выдали китайский паспорт и назвали вместо Алексея Хуй Венем, а дом твой отписали под контору китайского цирка…

– Это ты про что? – удивился Леха.

– То не важно. Слушай… Так вот. Когда ты по всем их законам уже добрый Хуй Вень, Германия нападает на Китай. И к тебе в дом приходят узкоглазые товарищи и суют бумагу: так, мол, и так, Хуй ты наш Вень, явись-ка ты в наш китайский военкомат и готовься сложить голову за счастье города Пекина и вождя нашего товарища Чу! Что на это скажешь?

Горовцов вместо слов дулю скрутил. Михал ухмыльнулся:

– Вот тебе и ответ, с чего это я в Красной Армии не служу.

Ой, тогда Леха взбесился! Дошло до него! Грозил Михалу и «сам знаешь кем», и «там разберутся»… А потом выпил и отошел. Ухмыляться начал. К концу вечера и вовсе помирились.

Когда Горовцов спать побрел, уже изрядно хмельной Михал мне другую историю рассказал:

– Я, – говорит, – сам из арендаторов. Батька на пана спину гнул, своей земли не имел. Дед такой же. Мне тоже судьба лучшего не готовила. Чтоб купить земельки, надо не только крестьянствовать, а еще торговлей дела поправлять, жениться удачно, что не каждому дано. Была дорожка моя по жизни «проста и проста, як драбина да пагоста». А тут агитаторы-коммунисты явились, стали по селу рассказывать, как по ту сторону кордона, в СССР, весело и хорошо. Нет панов, нет эксплуататоров. Среди тех, кто уши развесил, я первым сидел.

Слушал, слушал, а потом выменял коня (добрый был конь!) на краковский костюм справный, зашил в подкладку золотых червонцев, что от деда остались, и через границу – с прокламацией в руке. Счастья крестьянского искать. Чтоб хозяином на земле быть, пана на горбу не кормить. Меня на кордоне и встретили… Завели, выслушали, карманы почистили, червонцы отпороли. Хорошо еще, костюм оставили. И послали за счастьем в солнечный Казахстан – в теплушке и с конвоем, чтоб раньше времени от счастья не отказывался… Ехали мы неделю, жрали баланду, слушали на станциях радио о том, как «хорошо в стране советской жить, как хорошо в краю любимом быть». На одном из перегонов отколупал я доску от стены и сошел. Прицепился к товарняку, что обратно ехал, вместе с ним обратно к кордону добрался. Сменял свой краковский костюм на коняшку доходялую, что к мяснику в самое время сдавать, и первой же безлунной ночью обратно рванул. Места-то знакомые.

– Без проблем проскочил?

Михал хмыкнул:

– А то! Мои же места… Я на польский берег выбрался, портки выжал, на лошадку сел, а тут патруль советский по другому берегу идет. Меня увидели, руками машут – иди сюда, иди! А сами ружья поснимали.

– А ты?

Михал согнул правую руку в локте и смачно левой ладонью по сгибу саданул.

– Вот что я им показал. Коняшку пятками погнал – только меня и видели.

– Стреляли?

– Не. На кой я им нужен?

Он отпил из чарки и подвел черту под рассказом:

– Вот так сходил я за простым крестьянским счастьем. И больше такого лёсу, судьбы такой, не хочу.

– Нам тогда с чего помогаешь?

– Потому что вы как люди пришли, вдову грабить не стали. Мне, Ефим, что «Китай», что «Германия»… Ваши-то хоть идейные. А немцы – просто псы злые.

Сказал, а сам глазами зыркнул. Недобро так. Мол, жрите вы друг друга, пауки, а нас в это дело не впутывайте. Знакомые мысли. Разумные.

– Не выйдет у тебя отсидеться!

– Чэму?

– Война найдет. Тут все надолго. Придется выбирать. – Я посмотрел на собеседника. Слушает. – Мой тебе совет – ставь на Советы.

– Гонят их, – хмыкнул Михал, а глаза сделались серьезные, внимательные.

– Наполеон тоже гнал, Москву взял. Поляки твои с ним пошли. Чем кончилось, помнишь? И знаешь почему?

Не прерывает, слушает.

– Потому что сам сказал – «идейные». В такой войне дух больше штыков значит… Погонят немцев от Москвы, скоро погонят. А там и Берлин возьмут.

Сказал, и сам себе удивился. Это ж надо! За кого агитирую? Но ведь правда. Так и будет. Пожал плечами Михал, думать сел. Через минуту усмехнулся, по плечу меня хлопнул:

– До души мои побасенки берешь, Ефим, но хлопец ты мондры… умный. Оставайся! Сестре ты по душе, значит, и мне… Разам твоих русских назад чэкать будем.

Я тоже усмехнулся. «Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем… Ла-ла-ла, ла-ла-ла»… Нет, Михал, Аллах мне другой путь уготовил.

Утром Михал явился не один. За ним гуськом топали четверо пареньков возрастом от пятнадцати до семнадцати лет. Мелкие, жилистые, с простыми обветренными лицами.

– Зачем привел?

Поляк усмехнулся:

– Плохо ховаетесь, товарищ. Меня вот хлопцы из села остановили и начали допытывать, что за красноармейцы на хуторе сестры живут, да как им в вашу армию рабочих и крестьян вступить.

Михал выглядел уставшим – сказывались посиделки ночные.

– А ты что?

– А я с утра не дужы на выдумки. Вот, сюда привел. Тебе и разбираться.

Спихнул с больной головы на здоровую.

– Так-с, – повернулся я к пацанам. – Что надо, ребята?

Вперед выступил самый мелкий:

– Товарищ красный командир, вы нас с собой в армию возьмите. Мы вместе врага бить будем! Не смотрите, что невысокие – мы выносливые.

Вот как… Молодогвардейцы пожаловали. Энтузиазм населения – это хорошо. Вот только мне эти желторотые как козе баян – в лесах батальоны окруженцев бродят. Хотели б набрать войско, давно б набрали. Рыжему идея тоже не понравится. Он считает: лучше один опытный боец, чем толпа новобранцев. Правильно считает, между прочим.

– А что вы умеете, товарищи? Кто стрелять обучен?

Потупили головы, молчат.

– Мину поставить? На карте укрепления врага зарисовать? Окоп выкопать?

Парни оживились:

– Копать можем! И по карте, если надо, то в школе учились. Мину или стрелять – этого не знаем, но ведь тому и научиться можно?

Я посмотрел на Михала. Бывший польский жолнер лыбился.

– Научиться? Хорошо. Будет вам учеба. Ты с нами, Михал?

Кивнул.

– Тогда каждый взял себе по винтовке из того сарая. Мешки с припасами, вижу, вы из дому взяли – их не снимать.

Пацаны кучкой сходили в сарай, прихватили по трофейному «маузеру», развеселились, улыбаются. Я за это время из овина лопаты принес. Переглянулись пацаны, но спорить не стали. Взяли и лопаты.

– А теперь, товарищи будущие бойцы, побежали!

– Куда?

– За мной. Не отставать!

Поутру налегке бежать сплошное удовольствие. Ноги пружинили, лес обдавал лицо брызгами росы, заменяя душ. Дышалось широко, как будто домой в горы попал.

Я пробежал по балке, что вела от хутора к лесу, пронесся до лесного ручья, перепрыгнул журчащую струйку и припустил вверх по узкой лесной тропе. Сзади слышалось хриплое прерывистое дыхание.

– Быстрее, товарищи бойцы! Быстрее!

Хорошо-то как! И легко. Паляница, в тело которого я переселился, явно уважал спорт. Вот ведь какая странная вещь: тело другого человека, а чувства мои. Алю ласкает Паляница, а удовольствие получаю я. Зато бывший Паляница легко запрыгивает в танк, умело носит форму, которую я отродясь не надевал, ходит строевым и козыряет. Тело не забыло приобретенные навыки. Интересно, у рыжего так же? Ему, впрочем, и привыкать не надо.

Мы углубились в лес, свернули севернее. Оглянулся. Лица раскраснелись, винтовки болтаются за спиной, пот глаза заливает.

– Быстрее, товарищи бойцы! Мы не на балете, а на войне. Тут отдохнуть не получится.

Бегут пацаны, хрипят, но бегут. Марш-бросок километров за пять перевалил, но никто не отстал. Хотя нет – одного не вижу. Михал у ручья задержался.

– Устали?

Головами крутят – ответить сил нет.

– Раз не устали, то еще пару километров.

Побежали.

Через десять минут остановились в чащобе. Лес хороший, старый, сосны да ели. Иголки слежалые, как ковер под ногами. Панский лесник дело знал – вырубки делал. Пару раз только через заросли продирались.

– На месте стой. Раз-два.

Бойцы мои желторотые на землю свалились, ртом воздух хватают. Не привыкли крестьяне к бегу, а я их еще и ускорениями подхлестнул.

– Ну, а теперь копаем.

– А?

– Не «а», боец, а копаем!

Схватили лопаты, начали дерн ковырять. Но в хвойном лесу копать – не чернозем ковырять.

– Делаем окоп полного профиля. Чтобы с головой закрывал и тебя, и товарища рядом. У вас полчаса!

Сопят пацаны. Рубят коренья, дерн выворачивают. Углубляются. Через полчаса кто по пояс, кто и по грудь закопался.

Взмахнул рукой.

– Время! Отставить копку!

За время земляных работ к нам Михал подтянулся. На корень сосны уселся, цигарку в зубы вставил, смотрит, ухмыляется.

– Стрельбы!

Ребята приободрились. Винтовки с земли подобрали, в руках вертят. Забрал у ближайшего, показал, как затвор передергивать, как заряжать, про флажок предохранителя рассказал.

Забрались в свои норы недокопанные, стволы выставили.

– Ты в то дерево целишь, ты – в то, ты и ты – в те. Огонь!

Забухали винтовки. Место глухое, случайных свидетелей нет. Грибники, ягодники с началом войны по домам сидят.

Отстреляли пацаны по пять патронов, затихли.

– Ну, пошли смотреть.

Знаю, что нечего там смотреть. Но урок не для меня.

Из пяти стрелков только два по соснам попали. Остальные смазали.

– Понятно?

Стоят, головы потупив.

– Война не даст второго шанса. Если врага не завалишь, то он тебя убьет. Вы по деревьям неподвижным попасть не можете!

– Так руки трясутся!

– На фронте вы будете бегать, копать и стрелять. В такой последовательности и куда чаще, чем мы сегодня.

Глаза сощурили, злятся.

– Вот и получается, товарищи бойцы, что до того, как в Красную Армию вам вступить, надо силы подкопить, возмужать, организм тренировками подготовить.

Приосанились немного, переглядываются.

– А я пока вам пару приемов покажу. Как в лесу воевать. Как выстрел маскировать, чтобы дыма и огня не видно было, как растяжку на тропе ставить. Как костер без дыма держать, собак со следу сбивать, огонь в снегу из полена развести.

Таких знаний я дома много набрался. Учителей хватало.

Так и прозанимались.

Когда домой дошли, Олег ястребом на пацанов накинулся. Стращал, жизни учил, напоследок приказал ждать людей из центра и готовиться влиться в партизанский отряд. После чего распустил полуживых пацанов по домам.

Я собрался в хату топать, как рыжий ко мне повернулся:

– Поговорим?

Отчего же не поговорить, если собеседник умный?

– Ты чего удумал? На кой пацанов приволок? Стрельнут разок в немцев, а каратели село сожгут!

– Не жгут немцы села. Пока. На местных надеются в борьбе с коммунизмом.

Отмахнулся. Пришлось рассказать про то, что глаза у ребятишек горели, про то, что воевать им рано, но это им собственный пот должен показать, а не я. Про навыки лесной войны, что преподавал, умолчал.

Выслушал рыжий, успокоился.

– А я подумал: ковать подкрепление собрался. Из отделения партизанский отряд делать.

– Было бы из кого, сделал бы.

Глянул он исподлобья.

– Не наше дело – партизанить.

– Врага по-любому бить надо. Как получается, так и бить. Не так?

Пожал плечами.

– Может быть. Но мы по ту линию фронта будем воевать, а не здесь, при прекрасных хуторянках.

– Прекрасные радистки от хуторянок чем-то отличаются? По-другому устроены?

Ох, он вскипел! Покраснел весь, руки в кулаки сжались. Сам качается, слова подбирает. А сказать не может – по груди пятно красное расплылось. Смотрю, глаза стекленеют. Что ж мы за люди такие: чуть передышка – сразу собачиться?

Подхватил, а он ворот гимнастерки рвет, задыхается. С подоспевшим Климовичем затащили в дом, Любу, охающую, отогнали, до кровати донесли.

Пока бабы вокруг лейтенанта госбезопасности хлопотали, водой и молоком отпаивали да наново перевязывали, вышел на крыльцо. Курить хотелось.

Присел, задумался.

Это что ж получается? У меня тут кровник, из-за него я попал в прошлое. Он сестру убил, меня застрелил. Мне отомстить ему на судьбе написано. Раз сплоховал, Аллах второй шанс предоставил. А я его на руках ношу…

Ведь что думал? Застрелю-ка я рыжего в бою, когда кровь кипит. «Люгер» трофейный для того при себе. Случится бой, суну ему ствол в лицо, шепну словечко и курок спущу. Типа шальная пуля прилетела. Коля не увидит и не услышит из-за грохота дизеля. Рыжий постоянно в открытом люке торчит, его и ранило из-за этого, – вполне возможный вариант. Разок даже «Люгер» достал. Но, как и той ночью, когда со штыком к спящему крался, не смог. Потом решил, что выберусь за линию фронта и тихо сделаю все что нужно. Все же воевать с рыжим и без него – две большие разницы. А нам вырваться отсюда надо. Вот вырвемся, тогда другое дело. Можно и свои дела порешать… Сегодня же и вовсе спасал его.

Обхватил подбородок, покачиваюсь, на крыльце сидя.

Неправильно это. Чужой он мне. Все – чужие. И война эта, и русские, и немцы. Аля вот уже не чужая, а на остальных начхать! Должно так быть, но не получается. Будто держит кто или что.

Посмотрел на ладонь, сжал ее в кулак. Кто я сейчас? Паляница, тело которого я занял, или Ильяс, поклявшийся отомстить? Кто?

Давит меня к земле кисмет, судьба моя бестолковая, придавливает, руки-ноги вяжет. Может, Аллах такое испытание дал, чтоб понял я что-то? Осознал? Только вот что?

Внезапно мысль пришла. Надо рыжего про то, как он сидел и что в тюрьме думал, расспросить. Пускай своими словами скажет. Мучился ли он, что девчонку невинную убил, переживал ли? Даже на Кавказе случается, что кровники мирятся. Трудное это дело: виновному покаяться нужно, прощения у родственников попросить, вину свою загладить. Не каждый сумеет. Если рыжему на Розу плевать, как на тысячи моих земляков, погибших в той войне, расплаты ему не миновать – получит сполна!

На том и точка. Поговорим, как наедине останемся. А «Люгер» пусть за поясом ждет. Не помешает.