Глава шестая
Они жаждут крови
Среднерусский городок Вологонск не мог похвастаться ни размерами, ни историей, ни хотя бы одним сколько-нибудь известным жителем, прославившимся на поприще науки, искусства или военного дела. Имелись здесь обязательные церкви, пустовавшие от праздника до праздника, два заводика, относительно прямая улица, считающаяся центральной, а на ней — супермаркет, возникший на месте прежнего универсама и мало изменившийся с тех пор.
Вологонцы жили той же привычной, размеренной жизнью, что и все россияне, особенно за пределами шумной, кичливой, лихорадочно-деятельной столицы. По утрам те, у кого была работа, отправлялись на работу, а те, кому возраст позволял пока не слишком утруждаться, собирались в школах и детских садах, где их учили различным важным вещам: от азбуки до астрономии и православия.
Пьющих мужчин и женщин в Вологонске было не больше, чем в любом другом городке российской глубинки. Не брали числом и трезвенники. Продвинутая молодежь от зари до зари зависала в «Одноклассниках» или вяло переругивалась в «Фэйсбуке». Остальные коротали свободное время у телевизоров.
Случалось, в Вологонске убивали — как правило, на бытовой почве, орудуя какими-нибудь предметами домашнего обихода: кухонными ножами, молотками, ножницами, гвоздодерами, даже напильниками. Но эти происшествия были относительно редкими и не давали много пищи для обсуждений. Кинотеатр все грозились открыть, но все не открывали. Театр, равно как и музей, отсутствовал, да и кто бы туда поперся? Поэтому одним из главных развлечений в городе считались путешествия, да хотя бы в не столь отдаленный Ново-Матвеевск, где имелся не один супермаркет, а целых два, и где по выходным функционировал небольшой вещевой рынок, заполненный товарами из дружественного Китая и не вполне дружественной Польши.
Там можно было приобрести практически все, что требуется среднестатистическому россиянину: от дешевых джинсов до подержанных иномарок.
По этой причине юркий автобус «ПАЗ», выкрашенный в радующий взор салатовый цвет и курсирующий между Вологонском и Ново-Матвеевском, был заполнен пассажирами. Правда, занятыми оказались только двадцать пять сидячих мест, а ехать стоя желающих не нашлось.
Двадцать шестым по счету был сорокалетний водитель в красной бейсболке, зеркальных солнцезащитных очках и безрукавке, позволяющей выставить на всеобщее обозрение не самые маленькие бицепсы, украшенные переводными татуировками. Фамилия его была Караваев. Накануне он праздновал день рождения, поэтому смотрел на окружающий мир хмуро, не ожидая от него ничего хорошего вплоть до вечера, когда можно будет поправиться холодным пивом. Но было еще только утро, до конца рабочего дня оставалось семь с половиной часов, и водитель пребывал в настроении, далеком от радужного.
Вчера вечером, вместо того чтобы отправиться домой, сесть за ломящийся от яств стол и отметить праздник в кругу семьи и близких, позволил сбить себя с пути истинного главному механику автопарка, балагуру Молчанову. Тот несколько раз намекал, что неплохо бы «остограммиться» в честь столь знаменательного праздника, как сорокалетний юбилей, но водитель вяло отнекивался, рассчитывая улизнуть вовремя. Прошмыгнуть мимо караулящего на проходной Молчанова не удалось. Подхваченный им под руку, Караваев и не заметил, как очутился за шатким столиком забегаловки, через дорогу от АТП. Именовалось заведение отчего-то «Патагонией», хотя экзотикой тут и не пахло, а пахло мокрой посудной тряпкой, хлоркой и застарелыми окурками. В помещении, представляющем собой сумрачный аквариум с тремя прозрачными стенами и одной глухой, было пусто, если не считать крупной девушки за буфетной стойкой. Внешность у нее была лошадиная, и она умела спать стоя.
— Очнись, золотце, — окликнул ее Молчанов и, дождавшись, когда буфетчица приблизится, распорядился: — По пивку и два по сто водочки. Жрать будешь?
Караваев, не сразу сообразивший, что вопрос адресуется ему, а не девушке, решительно повел подбородком из стороны в сторону:
— Нет. Водку я тоже не буду. Только пиво. — Он выставил указательный палец. — Один бокал.
— Значится, так, — произнес Молчанов тоном, не терпящим возражений. — Неси нам, золотце, четыре пива, два по сто пятьдесят и чего-нибудь пожевать.
Когда еще только располагались за шатким столиком, кафе представлялось тесноватым сумрачным аквариумом. Но по мере того, как глаза мужчин увлажнялись от выпитого, блеклые краски интерьера становились ярче, резкие линии смягчались, а размытые — приобретали контрастную четкость. Мир постепенно менялся к лучшему, на сердце у Караваева полегчало, в желудке потеплело, он перестал думать о том, чем грозят ему эти несанкционированные посиделки.
— Ты бы мне на «Волжанина» помог пересесть, — бубнил он, решив, что выдался отличный случай подняться на служебной лестнице. — А то мотаюсь по захолустью, как мышь по бане.
— Подумаем. — Молчанов запрокинул голову и аккуратно влил в себя водку из пластмассового стаканчика. Крупное лицо его на мгновение сделалось плаксивым, но в следующую секунду разгладилось, заиграло всеми оттенками розового. — Провентилируем вопрос.
— А порешаем?
— Со временем и порешаем, почему не порешать.
От такого неожиданного везения Караваев потерял ломтик рыбы с бутерброда… но не нить разговора.
— Когда? — спросил он напрямик, потому что любил ясность во всем.
— Ну не сейчас же, — сказал Молчанов. — Мы же вроде твой сороковник отмечаем. Хоть и поговаривают люди, что отмечать сорокалетие плохая примета, мол, жить останется недолго, но все это ерунда, я отмечал, и ничего. За тебя! Будь здоров.
— Спасибо, — сказал Караваев.
Нельзя сказать, что он успел всей душой прикипеть к главному механику, однако же испытывал искреннюю приязнь к этому большому, сильному человеку, прущему по жизни, как непотопляемый корабль. Намерение выпить по одной и отправиться домой улетучилось, как дым от сигареты. Точнее, осталось только желание выпить — и не по одной.
Молчанов словно прочитал мысли Караваева. Подозвал широким жестом официантку и сказал:
— Нам еще по бокалу пивка и два по сто, золотце. Ну и что-нибудь горячее. А? Правильно? — он хлопнул Караваева по плечу.
Тот промолчал, завороженный волнующей близостью незнакомых женских ног, обтянутых нейлоном.
— Сосиськи? — прозвучало над головой Караваева. Неизвестно зачем вставленный мягкий знак придал слову своеобразный шарм, такой же пошлый и незатейливый, как сама официантка.
— Тащи свои сосиськи, — передразнил Молчанов. — А гарнир какой?
— Макароны, лапша, картофельное пюре.
Шурша колготками, официантка переступила с каблука на каблук и уставилась в потолок. «О господи, как же вы мне осточертели!» — так называлось это застывшее изваяние.
— Ему, — показал Молчанов на Караваева, — сосиски с лапшой, мне с пюре. И чтобы соуса побольше.
— Только водки не по сто, а по сто пятьдесят, — с некоторым удивлением услышал свой голос Караваев.
Кажется, он все-таки подкрепился: во всяком случае, стоящая перед ним тарелка опустела. Зато пластмассовый стаканчик каким-то чудесным образом все наполнялся и наполнялся, хотя водку вроде бы больше не заказывали. Такая рассеянность объяснялась тем, что внимание Караваева было всецело поглощено рассуждениями Молчанова, предлагавшего провернуть какую-то аферу с запчастями, вроде бы прибыльную, но очень уж сложную для восприятия.
— Все это необходимо как следует обмозговать, — произнес он, выговаривая каждый слог с той отчетливостью, которая никогда не давалась ему на трезвую голову.
— Обмозговывай, — милостиво разрешил Молчанов. — Может, еще порцию?
Караваев заглянул в стакан:
— У меня налито.
— Я про закусь.
— Ну ее. Лапша эта дурацкая… Сколько ее мне за последние годы на уши понавешали, знал бы кто. Обрыдло.
— Тогда как насчет сосисок? — ухмыльнулся Молчанов, отыскивая взглядом официантку.
— Я — пас, — помотал головой Караваев. — Не буду сосисок. Не ж-желаю!
— Э, брат, да ты жужжать начинаешь! Ступай-ка домой.
— Я трезв как стеклышко.
— Бутылочное.
— Обиж-жаешь, — погрозил пальцем Караваев. — Я как огурчик. Мы с тобой о чем говорили?
Запутавшись в мыслях, Караваев умолк. Молчанов призадумался, выпил и, дождавшись, когда огненная жидкость проскользнет в пищевод, сказал:
— Эк тебя развезло, друг ситный. Пора в путь-дорогу.
Придя в себя уже на значительном удалении от стола, Караваев принялся энергично вырываться из объятий Молчанова:
— Эй, в чем дело? Я сам!
— Сам, сам, — поддакивал Молчанов.
Что-то грюкнуло.
— Осторожнее, мужчины, — заверещала официантка. — Если каждый начнет посуду бить, то на всех не напасешься.
— Я заплачу, — важно произнес Караваев, обращаясь не столько к официантке, сколько к плакату с изображением чем-то похожей на нее, но сильно загорелой, намасленной и полураздетой девицы под пальмовой ветвью. — Сколько с нас причитается?
— Уже уплачено, — сказал Молчанов, подталкивая его к выходу.
— Кем уплачено?
— Тобой, тобой, кем же…
— Это хорошо, — перестал упираться Караваев.
И напрасно. Ничего хорошего впереди его не ожидало.
Вернувшись домой, что называется, на бровях («на рогах», как выразилась жена), он попытался притвориться сначала абсолютно трезвым, потом — слегка выпившим и, наконец, был постыдно выпровожен в спальню, где и проспал весь праздник. Праздник прошел без него, а утром наступили будни. Дети куксились и воротили носы, жена хранила грозное молчание, а когда Караваев попытался обнять ее, заехала ему локтем в солнечное сплетение, а потом закатила такой скандал, что мало не показалось. Оставленный без завтрака, он был вынужден перекусить вокзальными беляшами, и теперь во рту отдавало тухлятиной, а в желудке бурлило, как в чане с брагой.
Выставив локоть из окна автобуса, Караваев ждал, когда истекут две минуты до отправления и можно будет занять себя делом, вместо того чтобы тупо торчать на месте, переваривая беляши и обещание жены найти себе другого. Виски ломило. Глаза пекло. Насчет перегара Караваев не тревожился, поскольку со времени пьянки минуло больше двенадцати часов, однако красные, как у кролика, глаза могли выдать его, поэтому-то он и напялил темные очки, которые обычно терпеть не мог.
Это не помешало ему хорошенько рассмотреть пассажиров, собравшихся в салоне «пазика».
В Ново-Матвеевск собрались ехать две старухи, один старик, девять женщин разного возраста, пять мужчин и четверо разнополых подростков, громко изъясняющихся на своей тарабарщине и хохочущих так громко, что хотелось взять поочередно каждого за ухо, подвести к двери и вышибить из автобуса пинком под зад. Три женщины из девяти ехали с детьми школьного возраста. С ребенком был и один мужчина. Именно он подал недовольный голос:
— Эй, водитель! Сколько можно стоять? Мы отправляемся или нет?
Караваев даже обрадовался, что этот тип в дурацкой попугаистой рубахе открыл рот.
— Не нравится, иди пешком, — парировал он и стал ждать дальнейших действий вздорного пассажира.
Хорошо бы тот взял и обматерил Караваева. Это было бы то, что надо.
Но мужчина предпочел заткнуться, и минуту спустя пришлось включать зажигание, давая понять, что автобус вот-вот тронется. Получилось так, как будто Караваев подчинился чужой воле. Это разозлило его настолько, что он слишком резко выжал сцепление, и двигатель заглох.
— Приехали! — сострил кто-то из подростков, и салон наполнило жизнерадостное ржание юнцов, понятия не имеющих, что такое похмелье и каково это быть женатым.
Чувствуя, как затылок наливается тяжелым свинцом, а лицо — обжигающим жаром, Караваев повторил попытку. Разумеется, двигатель снова не завелся.
— Дядя шофер ездить не умеет, — громко прокомментировал сын пижона в попугаистой рубашке.
— Просто у дяди шофера много свободного времени, — пояснил ему отец, сделав это так громко, чтобы слышно было всем. — Он никуда не спешит.
Караваев обернулся. Что-то приключилось с его восприятием мира. То ли от гнева, то ли по какой-то другой причине его слух, зрение и чувства троекратно, а может, и десятикратно обострились. Время, казалось, замедлило свой бег, секунды растянулись, собственный пульс сделался громким и резонирующим, как удары барабана: бум… бум… бум…
Караваев увидел, что на рубашке разговорчивого мужчины изображены вовсе даже не попугаи, а ярко разрисованные континенты. Он разглядел каждую щетинку на его лице, определил издали, что глаза у мужчины карие с прозеленью, что волосы на лбу у него начали редеть, а волосы под носом и на подбородке растут слишком редко, чтобы их обладатель мог надеяться отрастить полноценные усы или бороду.
Одновременно с этим он заметил, что зубы у сынишки пижона перепачканы шоколадом, а на щеке протянулась совсем свежая царапина, должно быть, причиняющая мальчику боль.
Одновременно увидел Караваев и всех остальных пассажиров своего автобуса, словно смотрел на них сквозь какое-то чудесное увеличительное стекло, позволяющее рассмотреть каждую деталь, каждую пылинку, каждую крапинку.
Но основное внимание его почему-то сосредоточилось на молодой женщине в сиреневой кофточке, сидевшей через два ряда сидений. Увидев ее, Караваев моментально позабыл об оскорбительных репликах и о том, что еще пару секунд назад собирался вступить в словесную перепалку с обидчиком. Это не имело ничего общего с тем естественным интересом, который вызывают у мужчин хорошенькие представительницы слабого пола. Тем более что очень уж красивой женщину назвать было нельзя. Симпатичная в меру, вот и все. Однако же Караваев уставился на нее, как будто встретил девушку своей судьбы. С ней было связано что-то чрезвычайно важное. Но что? Что с ней не так?
Заметив, что водитель неотрывно смотрит на нее, женщина занервничала. От ее лица отхлынула кровь, и она сделалась белой, как покойница, усаженная среди обычных пассажиров каким-то любителем черного юмора. Она привстала, потом села, запустила руку в полиэтиленовый пакет, стоящий на коленях.
«Сейчас что-то случится, — понял Караваев. — Что-то ужасное. Она ненормальная. Что у нее там в пакете? Опасная бритва? Пистолет?»
— Приготовьте билеты для проверки, — брякнул он, отстраненно дивясь тому, что слова сорвались с его языка непроизвольно, помимо воли, как будто кто-то невидимый манипулировал его ртом и голосовыми связками. Караваев никогда раньше не проверял билеты в салоне.
Недовольно бубня, пассажиры полезли по карманам и сумкам. Одна лишь бледная женщина сидела неподвижно. Нет, ее рука, запущенная в пакет, слабо шевелилась. Словно она нащупывала там что-то. И уж точно не билет.
Опершись на тумбу, отделяющую водительскую кабину, Караваев приготовился ринуться в салон. Он не знал, что станет делать дальше. Просто та сила, которая заставила его потребовать предъявить билеты, теперь руководила его движениями. Его татуированные бицепсы напряглись. Он оттолкнулся ногой от пола.
Молодую женщину, привлекшую его внимание, звали Христина Рутко. Она родилась в Белгороде и прожила там почти всю жизнь, за исключением двух лет. Последний день, прожитый в родном городе, помнился ей до мелочей, потому что с того рокового, трижды проклятого дня вся ее жизнь пошла кувырком.
Всю ночь промучилась Христина без сна, страдая от невыносимой ломки, хорошо знакомой каждому наркоману. У кайфа имелась оборотная сторона медали. Принимая дозу, Христина парила в облаках, а при «отходняке» ее будто с размаху швыряли о землю. Больно. Мучительно больно. Ворочаясь с боку на бок, она стонала, грызя зубами обслюнявленный угол наволочки. Ноющим конечностям никак не удавалось найти удобное положение. Кости ныли, как будто их сверлили бормашиной. По телу бежали мурашки, оно было мокрым от липкого, вонючего пота.
Решив, что она в любой момент сумеет отказаться от героина, Христина переоценила свои возможности. Начиная колоться, она даже не предполагала, через какие круги ада ей доведется пройти. Тогда она не представляла, не могла представить, какие жуткие чудища водятся в этом аду. Не воображаемые, а такие же реальные, как предметы обстановки. Когда по комнате начинала бегать мохнатая тварь с горящими глазами, Христина видела остатки пищи между ее желтыми клыками и чувствовала, как вздрагивает пол от топота лап. Не менее реальными были гигантские мухи и бабочки, кружащиеся вокруг люстры под потолком. Хотя лампочки не горели, мухи и бабочки, задевая их крыльями, вспыхивали, обращались в пепел и осыпались на пол. Иногда они забивались под одеяло, доводя Христину до истерики, а иногда вместо них в постель пробиралась черная кошка с плоской змеиной головой.
Кошка появилась и на заре того дня.
— Брысь! — взвизгнула Христина, размахивая веником, возникшим в руке из ниоткуда.
Змеекошка гнусаво заорала, вздыбила лоснящуюся черную спину и шмыгнула под стол, нервно подергивая там кончиком хвоста. «Как же ее прогнать?» — попыталась сообразить Христина. Не сообразила. И подсказать было некому. Ни отца, ни матери, ни ухажеров, ни даже подруг. Только героин — Герыч, как звали его те, кто имел несчастье познакомиться с ним поближе.
После нескольких доз размеренная жизнь Христины рухнула, как карточный домик. Она осталась одна на всем белом свете. Хотя какой же он белый, если так темно, так жутко и так холодно.
Господи! Слышишь меня?
Никто не откликнулся. Только приблудная кошка угрожающе заурчала в углу. Чтобы не злить ее, Христина свернулась калачиком, зажмурилась и затихла.
С первыми лучами солнца, когда в листве зачирикали беспечные воробьи, а в окнах дома напротив погас электрический свет, мокрая от пота, задыхающаяся Христина села на кровати и обхватила лохматую голову руками. Неужели бывает так плохо? Неужели эти мучения никогда не закончатся?
— Мамочка, — прошептала она пересохшими губами. — Я не знаю, как дальше жить, мамочка…
Мама, наверное, тоже не знала, даже если и существовала где-нибудь в загробном мире. Она давно умерла.
Охваченная внезапным ознобом, Христина натянула на себя одеяло. Вот только укрыться с головой не успела. В комнате раздался вкрадчивый шорох. Еще раз и еще. Открыв глаза, Христина увидела уродливого циркового лилипута, подкравшегося к кровати на карачках. Он был весь прозрачный, готовый рассеяться от малейшего дуновения воздуха, но его короткопалая пятерня, прикоснувшаяся к ноге Христи, свидетельствовала о том, что лилипут существует в реальности. Размером он был с большого пса, его физиономия казалась облепленной паутиной.
— Тс-с, — прошипел он, прикладывая маленький палец к губам.
Христина сдавленно пискнула, а больше не смогла выдавить из себя ни звука. Лилипут оскалился, словно намереваясь укусить ее за ногу. Но вместо этого он неожиданно лизнул ее в пятку и вдруг заскулил жалобно, по-щенячьи, словно умоляя Христину что-то сделать… вернее, чего-то не делать.
— Что? — спросила она шепотом.
Уродец медленно и с печальным видом покачал головой, а потом исчез, как исчезла комната и весь окружающий мир.
Когда Христина очнулась от обморока, комната была пуста. В окно светило солнце, от которого слезились глаза и свербило в носу. Кое-как дотянувшись до портьеры, Христина задернула окно. Режущий желтый свет по-прежнему прорывался сквозь плотную ткань, но теперь не доставлял прежних страданий. Постанывая, Христина стянула с себя отсыревшую ночную рубашку и швырнула на пол. За рубашкой последовали трусы, напоминающие тряпку. Каждое движение отдавалось тупой болью в темени. Перед глазами рябило. Шершавый, как наждак, язык едва умещался во рту.
«Уколоться», — подумала Христина, и в то же мгновение ей сделалось легче, несказанно легче. Простая, короткая, спасительная мысль заполнила все ее естество — от воспаленного мозга до кончиков сведенных судорогой пальцев. Уколоться! Немедленно колоться!
Христина встала с кровати и босиком отправилась на кухню, хватаясь за стену. Почти пустая квартира куда-то плыла, раскачиваясь на плавных волнах, в ушах пели цикады, перед глазами мельтешили прозрачные мошки. Проклятый Герыч не позволял забыть о себе ни на секунду.
В кухне было прохладно. Подхваченная ветром занавеска трепыхалась на краю распахнутого окна. На столе лежал засохший мандарин с такой твердой кожурой, что прокусить этот панцирь не получилось. Ничем другим съедобным в доме даже не пахло. Христина забыла, когда в последний раз нормально ела.
Мусорное ведро было заполнено пустыми жестянками из-под сладких газированных напитков. С трудом открыв дверцу холодильника, Христина достала очередную банку, кое-как открыла крышку и, подрагивая на слабых ногах, стала пить, издавая стон после каждого глотка. Ледяная «кола» лилась на голую грудь и стекала по животу на пол. Когда зубы заломило от холода, Христина сунула банку на место и, облизывая губы, поплелась дальше.
Сидя на унитазе, она несколько раз проваливалась в краткие обмороки. Забираясь в ванную, кряхтела, как старуха, вынужденная перебраться через высокий забор. Под горячим душем ее бледная кожа порозовела, а на груди вновь проступили соски, которые до этого не отличались цветом от тела.
С тех пор как наркотическая отрава всосалась в ее вены, Христина Рутко перестала быть той прежней Христиной, которую обожали сверстники и уважали взрослые. Это было что-то вроде колдовства, с помощью которого человека превращают в нечто мерзкое, отвратительное, всеми презираемое и избегаемое. Например, в полубезумную крысу, загнанную в угол. Или в глупую лягушку с холодным сердцем. Никто эту лягушку не поцелует и не превратит в прежнюю красавицу и всеобщую любимицу. У нее была работа, увлечения, веселые подружки и даже жених. Все это она бездарно растеряла. А взамен остался героин. И несмолкаемый крик души: «Уколоться, уколоться!!!»
Выбивая зубами кастаньетную дробь, Христина выбралась из ванной и поплелась одеваться, оставляя за собой мокрые лягушачьи следы. В шкафу нашлось относительно чистое белье, а вот колготки остались все либо с затяжками, либо с дырками. Недолго думая, Христина натянула джинсы, выбрала кофту потеплее и пошла сушить волосы над газовой горелкой, потому что фен перегорел еще в прошлом месяце. Простояв в согнутой позе не меньше пяти минут, она кое-как расчесалась, мазнула кисточкой по ресницам, бегло подвела губы помадой и, накинув куртку, остановилась у зеркала в прихожей. Ей нужно было собраться с духом.
«Сейчас я выйду из дома, отправлюсь на почтамт, заплачу последние деньги за междугородний разговор, попрошу бабушку срочно выслать денег на билет и поеду в деревню, — сказала она себе. — Буду кормить кур, поливать огород и готовить борщи, а по ночам спать без задних ног, не видя кошмаров про черных кошек и лилипутов».
И тут же, не переводя духа, наметила мысленно иной вариант развития событий:
«Сейчас я выйду из дома, любой ценой раздобуду дозу хоть чего-нибудь, впрысну ее в вену и забуду о всех горестях. Жизнь снова станет прекрасной и удивительной. Мир заиграет красками. Я испытаю восхитительное блаженство».
Второй вариант оказался намного соблазнительней. Его-то Христина и выбрала.
До ближайшей точки, где продавали наркосодержащие вещества, или, проще говоря, «дурь», было минут пять быстрой ходьбы, однако Христина предпочла воспользоваться автобусом. Идти пешком не было сил. Да и те жалкие гроши, которые нашлись в сумочке, не решали проблему. Чтобы колоться и не испытывать ломок, Христине нужно было много денег.
Ей пришлось ехать, стоя внизу, на подножке. Над ней нависал толстенный старикан с усами, слева подпирала толстая и рыхлая, как квашня, тетка. Это было невыносимо.
Устав отпихивать от себя нависающее пузо буденовца, Христина кое-как вскарабкалась с подножки в салон и, глядя на пассажиров сквозь черные стекла очков, стала прикидывать, сумеет ли предложить себя одному из потных, угрюмых мужчин, распространяющих вокруг стойкий запах табака. Возможно, она бы предложила, только вряд ли ее бы купили. Эти мужчины предпочитали тратить деньги на сигареты, выпивку и чебуреки, а не на женщин.
Тогда Христина представила себе, как незаметно запускает пальцы в чужую сумочку и вытаскивает оттуда туго набитый кошелек. Затем перед мысленным взором замелькали кадры, на которых ее сначала бьют, потом волокут в ближайший полицейский участок и бросают в вонючую камеру с бомжами и спившимися потаскухами.
Так и не придумав ничего путного, Христина выбралась из автобуса, пересекла чахлый сквер, усеянный окурками и пустыми баклажками, перешла через дорогу и свернула в тихий переулок, куда наведывалась всякий раз, когда Герыч решал, что их разлука слишком затянулась.
Навстречу ей попался красногубый, как упырь, юноша с безумным взглядом. Потом прошагала парочка, держащаяся за руки. Парень что-то строго втолковывал подруге на ухо, а она механически кивала, так же механически переставляя длинные тонкие ноги на «платформах». Глаза у обоих сверкали нездоровым блеском. Значит, уже приобрели порошок и очень скоро окажутся на вершине блаженства.
Христина приостановилась. Ей захотелось подкрасться к счастливчикам, отобрать добычу и кинуться наутек. Но много ли пробежит девушка, мышцы которой сводят судороги? Пятьдесят метров? Семьдесят? Сто? Нет, лучше не экспериментировать.
Впереди показалась тонированная «Ауди» с открытым передним окном. Приближаясь, Христина услышала, как становится все громче музыка, доносящаяся из салона. Играл шансон.
— Привет, — сказала она, заглядывая в машину.
Внутри сидели братья Карелины, распространяющие наркотики в этом районе. Шагах в пятидесяти от их «Ауди» стоял мощный джип, угольно-черный, с тонированными стеклами. Поговаривали, что братьев-наркодилеров охраняли бандиты. Возможно, и не охраняли, а тоже приезжали за своими дозами, однако Христину это совершенно не волновало. Еще ни разу не случалось, чтобы кого-нибудь арестовали или грабили в известном всем наркоманам переулочке. Здесь делался бизнес, поэтому все было чинно-мирно.
— Чего мадам желает? — спросил Карелин-младший. — Колеса? Герыч? Кокс? Травка?
Он разговаривал, не глядя на Христину, и беспрестанно шмыгал носом, как будто подхватил насморк. На самом деле его болезнь была другого рода, известная каждому, кто нюхал порошок.
— Героин, — сказала Христина.
— Сколько?
— Дозу.
— Бабло. — Карелин выставил наружу пятерню и требовательно пошевелил пальцами.
Христина сделала глотательное движение, хотя во рту было совершенно сухо. Ее голос сел.
— Мне в долг, — пролепетала она.
Глаза Карелина выпучились так, что еще немного, и они выскочили бы из орбит и растеклись по небритым щекам.
— Что ты сказала?
— В долг, — заторопилась Христина. — Ты ведь меня знаешь. Я здесь на постоянке. Завтра отдам.
— Или послезавтра, — поскучнел Карелин. — Или после дождичка в четверг. Вали отсюда, лахудра. На паперти побирайся.
Христина уже собиралась отойти, когда раздался властный оклик:
— Стой!
Она с надеждой обернулась.
Сидящий на дальнем сиденье Карелин-старший вытянул шею, чтобы хорошенько рассмотреть девушку.
— Тебя как звать, чума?
— Хри… Христина.
— Здешняя?
— Говорю же, я у вас постоянно беру.
— У меня, например, ни разу не брала, — вставил младший брат и похабно загоготал.
Старший его одернул и задал еще несколько вопросов. Почему-то его интересовало, действительно ли Христина живет одна.
— Папа-мама? — спрашивал он. — Братья-сестры? Дедушки-бабушки?
— Никого, — отвечала Христина. — Никого… Никого…
— Где трудишься?
— Нигде.
— Строчишь?
— Я шить не умею.
Карелин-старший поморщился:
— Я не про то, дура. В смысле, проститутка?
— Нет! — воскликнула Христина.
— Фамилия как?
— Ру… Рутко.
— Значит, свободна как ветер, Христина Рутко?
— Получается да. — Она потупилась и не заметила, как братья обменялись многозначительными взглядами.
«Зачем им все это знать?» — отстраненно удивилась она и тут же позабыла об этой мысли. В голове вертелась другая, гораздо более важная: «Уколоться, скорей уколоться!»
Старший Карелин высунулся в окно, заслонив брата плечами.
— Завтра отдашь, говоришь? — осведомился он.
— Да, — соврала Христина, не моргнув глазом. — Утром. Клянусь.
— Знаешь, сколько мы тут клятв выслушиваем? — подал голос невидимый Карелин-младший.
— Ладно, не напрягай девушку, — сказал брат. Он выбрался из машины и сочувственно смотрел на Христину поверх лаковой крыши. — Что, хреново тебе?
— Плоховато. — Христина выдавила из себя улыбку.
— Джипарь видишь?
— Что-что?
— Джип. — Карелин показал на черный внедорожник. — Видишь его, спрашиваю?
— Вижу, — подтвердила Христина, приподняв солнцезащитные очки.
— Ступай туда.
— Зачем?
— Там тебе работенку непыльную предложат и денег дадут. Они как раз такую одинокую спрашивали.
— Кто?
— Хорошие люди, — туманно пояснил Карелин-старший. — Возьмешь аванс и у нас отоваришься. Все довольны, всем хорошо.
— Может, все-таки в долг дадите?
— В долг я в пятак могу дать, — пообещал младший Карелин.
Старший кивнул на джип:
— Иди, не бойся.
— Но…
— Иди, тебе сказано!
Это походило на страшный сон, в котором все происходит независимо от воли спящего. Словно сомнамбула, Христина развернулась и направилась в сторону черного джипа. С этой минуты ее судьба изменилась самым радикальным образом.
Свою дозу она тогда получила. И вечером того же дня, и утром следующего, и послезавтра и так далее, по одному и тому же сценарию, который почти не менялся. Когда стало ясно, что с иглы ей больше не спрыгнуть, ее заставили продать квартиру и перевезли в Закарпатье. Там Христина и провела два года, получая героин от новых хозяев.
Главным был Петро, фамилию которого удалось подслушать случайно: Сердюк. Это был крепкий мужик с щетинистым лицом и выбритыми висками. С ним приходилось общаться на «украиньськои мови», хотя, беседуя по телефону, он часто переходил на чистейший русский язык. Говорить по-украински для Христины не составляло ни малейшего труда, так как ее родители были украинцы. Не слишком напрягали ее и половые сношения то с Сердюком, то с кем-нибудь из его дружков. Хуже всего приходилось во время командировок, когда Христине поручалось доставлять в Россию сумку или чемодан. Ноша была тяжелой — от нее не скрывали, что возит она оружие и боеприпасы, потому что мужчинам это было делать опаснее. Но угнетали ее не риск и не тяжесть. Просто во время командировок приходилось воздерживаться от употребления героина, довольствуясь лишь препаратом, который частично облегчал ломку, но не более того. Потом Христина покорно возвращалась в закарпатское село и снова жила от укола до укола.
Ближайшим соратником Сердюка был Стефан Кроха — поляк, насколько поняла Христина. Этот пользовал ее редко, но после случек с ним на теле пленницы оставались синяки и укусы. Стефан обожал проделывать всякие гадости, заставляя ее плакать. Только это доставляло ему удовольствие. Он был страшный человек. Прирожденный садист с непроницаемым взглядом. При виде его Христина цепенела и обещала себе бежать, но потом все повторялось сначала. Она жила на невидимой цепи, как дворовая сучка. Героин удерживал ее подле новых хозяев надежней любых уз и запоров.
А примерно месяц назад отношение к ней изменилось, как по мановению волшебной палочки. Ее стали хорошо кормить и часто выводили на прогулки, «чтобы личико разрумянилось», как сказал один из ребят Сердюка. Заведя как-то Христину в лесочек, он велел ей раздеться, а когда она отказалась и пообещала пожаловаться, струсил и долго извинялся. Героин теперь был неразведенный, качественный, без побочных эффектов в виде рвоты и нагноений на местах уколов. Все это было подозрительно. Однако Христина предпочитала не задумываться о причинах такого ласкового обхождения. Да и мозги у нее были не те, чтобы мыслить. Герыч выел из них все, кроме самых примитивных инстинктов и импульсов.
Накануне поездки в Вологонск в деревню приехал Петро Сердюк и переговорил с Христиной без свидетелей. Он показал ей внушительную пачку стодолларовых купюр и сказал:
— Эти деньги станут твоими, когда сделаешь работу.
Она спросила какую. Он пояснил:
— Нужно будет перебросить маленький сверточек из Вологонска в Ново-Матвеевск. Знаешь, где это?
— Конечно. Сто раз туда ездила.
— Съездишь в сто первый, — сказал Сердюк.
— А что в сверточке? — спросила Христина опасливо.
— Я мог бы тебе не говорить. — Он задумчиво почесал свой мощный загривок. — А, да черт с тобой. Повезешь ЛСД. — Он снова поскреб затылок. — Машиной опасно, вдруг остановят. Поэтому лучше автобусом. Затесаться среди пассажиров, и незаметно, незаметно…
Сердюк поводил распрямленной ладонью, что напоминало движение рыбы, виляющей под водой.
— А потом? — спросила Христина.
— Потом получишь деньги и гуляй на все четыре стороны.
Сердюк похлопал по толстой пачке стодолларовых купюр:
— Тебе хватит. А там…
Он не договорил, но Христина прекрасно поняла, что он имеет в виду. Век героинщиков недолог. Счет не на годы идет, на месяцы.
Тем не менее она согласилась. Как согласилась доставить несколько приятных минут Сердюку, после чего долго полоскала рот и не отваживалась посмотреть на себя в зеркало.
После этого от нее уже никто не требовал услуг сексуального характера. Сердюк и Кроха, доставившие Христину в Вологонск, были с ней предельно вежливы и предупредительны. Пригрозили, правда, шкуру с нее заживо содрать, если попробует бежать со свертком, но сделали это без ругательств и рукоприкладства. В этом Христина подвоха не увидела. Все-таки товар на большую сумму — это не шутки. Обстоятельства вынуждали мужчин носиться с ней как с писаной торбой, они и носились.
Утром перед ответственной поездкой Кроха накормил ее специально заказанной пиццей и разрешил вколоть дозу, но небольшую, исключительно для поддержания тонуса. Потом вручил ей полиэтиленовый пакет и сунул в руки пульт дистанционного управления.
— Для чего он мне? — удивилась Христина. — Разве в наших автобусах телевизоры установлены?
— Это сигнализация, — терпеливо пояснил Стефан. — Ты обязательно должна нажать на красную кнопку, когда автобус вырулит со станции и будет проезжать мимо рынка. Ну, где вечно народ толпится.
— Зачем это?
— Чтобы мы знали, что все в порядке. Не раньше и не позже. Рядом с рынком. Мы с Петром будем ехать на машине за автобусом.
Христина пожала плечами:
— А разве нельзя просто помахать рукой в окошко?
Стефан медленно качнул головой из стороны в сторону.
— Нельзя. Нажмешь кнопку.
— Ну, хорошо. А если что-то пойдет не так?
— Тоже воспользуешься красной кнопкой. Только не снимай палец. Дави несколько секунд. Мы подскочим.
Христина не разбиралась в радиотехнических и электронных премудростях, поэтому послушно кивнула. Ей пришлось делать это несколько раз кряду, ведь Стефан не ограничился одним инструктажем, а повторил сказанное трижды. Наконец, велел Христине одеваться и отвез на автовокзал.
А теперь она сидела ни жива ни мертва и смотрела на водителя автобуса, который явно что-то заподозрил. Сначала предложил пассажирам предъявить билеты, а потом приготовился броситься на Христину. Это было видно по его напряженной позе, по цепкому взгляду, по вздувшимся желвакам.
Христина запустила руку в пакет, приготовившись утопить красную кнопку и не отпускать ее, пока Кроха и Сердюк не примчатся на выручку.
В этот момент водитель прыгнул в пассажирский салон. А потом все утонуло в ослепительной вспышке.
«Все!» — промелькнуло в мозгу водителя Караваева за доли секунды до того, как мозг этот был выдавлен из расколовшегося черепа и выжжен беспощадным пламенем такой чудовищной температуры, что эксперты потом находили среди черных обломков расплавленные золотые коронки и латунные блямбы вместо джинсовых пуговиц.
Одежда и волосы людей, которые сидели в автобусе, вспыхнули, а сами они были разорваны в клочья. Пассажиры, стоявшие снаружи, бросились врассыпную, закрывая головы от падающих кусков плоти и обломков. Каждый думал, что он погиб, и по всему вокзалу раздавался полный отчаяния многоголосый крик.
Продавщицу мороженого отшвырнуло от лотка метра на три, она с размаху села на скамью, увидела гигантский клуб черного дыма и лишилась глаз, выжженных языком пламени. Ударная волна разбрасывала в стороны или сбивала с ног всех тех, кто имел несчастье оказаться в пределах досягаемости, и троим из них было не суждено подняться. Кроме того, взрывом снесло козырек здания вокзала, под которым нашли смерть еще двое.
В общей сложности террористический акт унес жизни тридцати одного человека, а еще двадцать получили тяжелые ранения и травмы. Тех, кто отделался вывихами, синяками и царапинами, никто не считал — не до того было. Шок был настолько сильным, что многие очевидцы, включая мужчин, бились в истерике.
Но громче криков звучал визгливый смех продавщицы мороженого.
— Я ничего не вижу, я ничего не вижу! — причитала она, содрогаясь от конвульсий, напоминающих хохот.
Если бы она не ослепла, ее взору открылась бы ужасная картина. На месте «ПАЗа» чернела груда обломков — неправдоподобно маленькая по сравнению с автобусом, из которого она образовалась. Тела пассажиров — за исключением тех фрагментов, что разбросало по округе, — обратились в чадящие головешки. Продавщице мороженого, например, казалось, что где-то рядом подгорела шаурма, но это была такая мелкая неприятность на фоне огромной беды, постигшей ее.
Поднявшись со скамьи и выставив перед собой руки, продавщица принялась шарить ими, приговаривая:
— Лоток… Где мой лоток с мороженым?
Морозильный агрегат, как ни странно, уцелел, лишь слегка помялся при ударе о металлическую опору. Но раздвижные пластиковые покрышки расплавились, а электрический шнур воспламенился, так что мороженому было суждено превратиться в липкую кашу. Почему это так беспокоило ослепшую продавщицу? Почему искала она не врача, а свой дурацкий лоток, никто не знает. Природа человеческой психики представляет собой неразрешимую загадку даже в обычных условиях, не говоря уже об экстремальных, когда люди частично теряют рассудок и ведут себя так, словно их подменили.
То же самое можно было наблюдать на вологонском автовокзале, где после недолгой паники началось столпотворение. Некоторые звонили в «Скорую» и в полицию, некоторые оказывали первую помощь пострадавшим, но подавляющее большинство просто сгрудились вокруг места взрыва. Взоры зевак торопились запечатлеть отрывочные сцены, будоражащие воображение: лужи запекшейся крови, детскую ногу в босоножке, мужскую голову с выбитыми зубами, окровавленное тряпье, повисшее на проводах. И гудели, гудели возбужденные голоса, временами напоминая по тембру и интенсивности шумный птичий базар:
— Что это было, а? Что это было?
— Газовый баллон рванул… Автобус на газе ездил…
— Какой газ, какой газ! Террорист гранату бросил, я собственными глазами видела.
— Откуда у нас террористы?
— Оттуда, откуда у всех.
— Там женщина заживо горела. Вопила — ужас!
— Это другая вопила. В автобусе всех всмятку, как и не бывало.
— Да, страсти господни…
Примерно такова была коллективная народная эпитафия над дымящимися останками автобуса, превратившегося в братскую могилу.
И уже верещали и выли сирены тех, кто спешил на помощь, но уже ничем не мог помочь.
