Еще один закат, еще один привал перед Иерусалимом. Когда они устроились на ночь, Марии начало передаваться волнение, которое испытывали, приближаясь к городу, взрослые.

На сей раз земля вокруг ее подстилки была твердой и ровной, видимо, никаких находок в ней не таилось, и девочка почувствовала легкое разочарование, словно ожидала, что в таком путешествии каждая стоянка должна преподносить ей какой-нибудь особенный, запретный подарок. Бережно развязав пояс, она нащупала резную фигурку, хотя достать ее, когда кругом столько людей, так и не решилась. Там же, в поясе, нашлось место и для отбитой когтистой лапы. Хоть Мария и не отваживалась посмотреть на свои сокровища, но постоянно ощущала их присутствие, как будто они призывали и притягивали ее.

Борясь со сном, она размышляла о том, что увидит в храме. Между тем сидящий у костра Илий заметил:

— Наверное, весь наш караван обыщут из-за того, что мы галилеяне.

— Да, а у храма, скорее всего, выставят дополнительную стражу, — подтвердил Натан. — В большом количестве.

Очевидно, недавно какой-нибудь мятежник из Галилеи доставил властям немало хлопот.

— Это все Иуда Галилеянин со своей шайкой разбойников, — проворчал Сильван. — Не понимаю, чего он хочет добиться этим бессмысленным бунтом? Власть принадлежит римлянам, и если они вздумают обложить нас новыми налогами, никуда мы не денемся. А из-за таких смутьянов, как он и его компания, остальным становится только хуже.

— И все же… — Илий не спеша дожевал и лишь потом закончил свою мысль: — Иногда ощущение безнадежности и беспомощности овладевает человеком настолько, что самое бесполезное и отчаянное действие может показаться ему необходимым.

— Ну, уж во всяком случае в нынешний праздник в Иерусалиме будет спокойно. — заявил Сильван. — О да. Римляне об этом позаботятся. — Он помолчал, потом продолжил: — Радует, что у нас. в старой доброй Галилее, за нами присматривает славный молодой царь Ирод Антипа, не так ли?

Илий пренебрежительно фыркнул.

— Ну, он. по крайней мере, иудей, — добавил Сильван с интонацией. по которой Мария поняла, что он имел в виду нечто противоположное.

— Разве что тень истинного иудея, как и его отец! — вспылил заглотивший Сильванову наживку Илий. — Сын самаритянки от идумеянина. Потомок Исава! Подумать только, мы вынуждены делать вид, будто…

— Замолчи! — оборвал его Натан. — Чего ты раскричался, ты ведь не дома, а у шатров стенки тонкие. — Он рассмеялся, чтобы это прозвучало как шутка. — И вообще, как ты можешь говорить, что его отец не был хорошим иудеем? Разве не он построил нам прекрасный храм?

— В этом не было необходимости, — отрезал Илий. — Первоначальный был вполне хорош.

— Может быть, для Бога, — согласился Натан. — Но людям хочется, чтобы дом их Бога не уступал царским дворцам. Сам же Господь хочет и больше и меньше того, что мы обычно готовы Ему дать.

Воцарилось глубокое молчание: это неожиданное замечание поразило всех своей истинностью и глубиной.

— Мария, ну-ка расскажи нам, что такое Шавуот, — нарушил тишину Илий. — В конце концов, именно его мы собираемся отпраздновать в Иерусалиме.

Девочка недоумевала: с чего ему взбрело в голову цепляться с этим вопросом к ней? Тут любой мог бы ответить на него лучше.

— Это… это один из трех главных больших праздников, которые отмечает наш народ, — пролепетала она.

— Но в чем его суть? — не унимался Илий, сурово склоняясь над ней.

И правда, в чем именно его суть? Вроде как в спелом зерне, а название связано с числом дней, прошедших после Песаха…

— Его празднуют спустя пятьдесят дней после Песаха, — ответила Мария, одновременно пытаясь вспомнить что-то еще. — Он имеет какое-то отношение к тому, что зерно созревает.

— Какое зерно?

— Илий, прекрати! — проворчал Сильван — В семь лет даже ты этого не знал.

— Ячмень… или пшеница, я думаю, — высказала догадку Мария.

— Пшеница! И мы дарим первую часть урожая Богу, — подхватил Илий. — В этом-то и состоит главное: дары Господу будут помещены перед Ним в храме.

— А что Он с ними делает?

Мария представила себе взметнувшееся, всепожирающее пламя, в котором исчезают поднесенные Господу жертвы.

— После завершения ритуала дары возвращают верующим.

Ох! Какое разочарование! Выходит, они проделают весь этот путь только для того, чтобы выложить зерно в храме, подержать его там и забрать обратно?

— Насчет зерна я вроде бы поняла, — сказала Мария. — Но ведь мы-то никакого зерна не выращиваем. Может быть, нам стоило бы поднести Господу рыбу, которую мы ловим?

— Зерно — это символ, — кратко и не совсем внятно ответил Илий.

— Может, побеседуем о храме? — предложил Сильван. — Все лучше, чем о всяких там символах.

Разговор зашел о храме, и он продолжался даже тогда, когда солнце зашло, убрав с их плеч свои теплые лучи. Что для еврейского народа могло быть важнее храма? Дважды недруги разрушали его, но ныне он был воздвигнут снова. Храм имел столь важное значение, что по возвращении из плена вавилонского пятьсот лет назад евреи первым делом взялись за восстановление святыни.

— Мы есть храм, и храм есть мы, — произнес Натан. — Мы, как народ, не можем существовать без него.

Мария поежилась: мысль о том, что для существования иудеев необходимо, чтобы стояло некое здание, показалась ей пугающей. А что. если с храмом случится неладное, если он разрушится? Но этого, конечно, не случится. Господь не допустит этого.

— Наш предок Хирам был работником при храме Соломона, — с гордостью заявил Натан. Порывшись за пазухой, он извлек висевший на тесьме крохотный плод граната, изготовленный из желтой меди. — Вот его изделие.

Вещица была передана Сильвану, он внимательно рассмотрел ее и переложил в руку Илия.

— О! Он сделал много других вещей, больших вещей. Он отливал в огромных глиняных формах бронзовые колонны и капители для старого храма. Но эту вещицу он сделал для своей жены. Тысячу лет тому назад. И мы сохранили ее и передаем из поколения в поколение. Она побывала с нашими предками в Вавилоне и вернулась назад.

Когда вещица дошла до Марии, девочка прониклась почтением; изделие казалось священным, хотя бы в силу своей великой древности.

«Мой прапрапра… много раз прапрадед сделал это собственными руками, — подумала она — Руками, обратившимися в прах еще в незапамятные времена».

Она подняла подвеску и медленно повертела на тесемке. Угасавший дневной свет играл на округлой поверхности искусственного фрукта и четырех разветвлениях с одного конца, представлявших собой стебелек. Гранат был сделан с удивительным, поражавшим воображение правдоподобием и мастерством.

Не смея дышать, Мария вернула древний шедевр отцу, который вновь повесил его на шею и убрал под рубаху.

— Так что, сами видите, наше паломничество не из легких, — наконец сказал он, погладив то место под одеянием, где покоился талисман. — Его начал еще Хирам, и оно длится целую тысячу лет.

Едва забрезжил рассвет, шатры уже были убраны, вьючные животные нагружены, а матери созывали своих детей. Мария в то утро проснулась со странным ощущением, будто она уже побывала в храме и помнит ряды статуй богинь… в рощице высоких деревьев, темно-зеленые верхушки которых мягко раскачиваются ветром. Храм звал ее, но зов его звучал, как шелест ветра к кипарисовой роще. Очень скоро караван продолжил путь, двигаясь так быстро, как будто они только что вышли из дома, а не провели три дня в дороге. Казалось, что по мере приближения Иерусалим с возрастающей силой притягивал к себе паломников.

Ближе к вечеру путники добрались до вершины одного из хребтов, откуда открывался вид на священный город, и весь караван остановился, чтобы окинуть его взором. Иерусалим вольно раскинулся внизу, солнце золотило его желтовато-серые камни. Рельеф внутри кольца стен был неровным, здания то взбегали на холмы, то уходили в низины. То здесь, то там поблескивали белые вкрапления мраморных дворцов, выделявшиеся среди обычных строений из известняка, а на возвышенном плоском плато, в сиянии белизны и золота, вздымался храм.

Воцарилось благоговейное молчание. Мария, еще слишком юная, чтобы проникнуться религиозным чувством, просто любовалась невиданным доселе зрелищем. Ей казалось, что сама белизна храма чище любой, виденной ею прежде, а нисходящий на него золотистый свет наводил на мысль о протянутых с неба руках.

Народу на перевале прибывало. Подкатывали разукрашенные повозки с символическими дарами первых плодов из тех мест, которые не смогли направить в этом году полноценные караваны паломников. Повозки были нагружены так, как диктовал обычай: ячмень на дне, потом пшеница и финики, потом гранаты, потом смоквы и оливки и на самом верху виноград. Вскоре эти возки скатят вниз, в Иерусалим, и передадут священнослужителям.

— Песню! Песню! — закричал кто-то. — Давайте споем с радостью о том, что нам дозволено прийти к Богу и Его священному храму!

И тут же тысяча голосов грянула псалмы, которые все хорошо знали. псалмы, которые знаменовали их пришествие в Иерусалим.

Воодушевленно размахивая пальмовыми ветвями, паломники спустились по склону последнего холма к стенам Иерусалима. Впереди высились врата, куда им предстояло вступить.

Шум и толкотня умножились, когда многочисленные группы и караваны приблизились к городу, теснясь у стен, но то была веселая, радостная толпа, воодушевленная благоговением и верой. Катили жертвенные повозки, отовсюду слышалось пение псалмов, звучали кимвалы и тамбурины. Огромные северные ворота стояли распахнутыми: по традиции здесь просили подаяние нищие и прокаженные, но на сей раз толпа паломников едва не смела убогих.

Мария приметила конных римских солдат, державшихся в стороне, но наготове, на случай возникновения беспорядков. Их увенчанные гребнями шлемы четко выделялись на фоне ярко-голубого неба.

У самых ворот продвижение замедлилось до черепашьего шага, а давка стала такой, что мать вынуждена была прижать Марию к себе. Их стиснули со всех сторон… но тут они миновали створ и вместе со всеми влились в город. Тут бы оглядеться и восхититься, да куда там — напиравшая сзади толпа толкала их дальше.

Люди вокруг нее издавали возгласы радости и восторга.

Как и тысячи других паломников, в ту ночь они стали лагерем за пределами города — бесчисленные шатры опоясали его словно второй стеной. По великим праздникам здесь собиралось до полумиллиона паломников, и вместить такую прорву народа Иерусалим, разумеется, не мог. Поэтому вокруг него временно возникал второй город.

Повсюду, от шатров и от походных костров, слышались песни и веселые голоса. Люди переходили от стоянки к стоянке, отыскивая родственников и знакомых, с которыми, может быть, давно не виделись. Особое внимание привлекали причудливо выглядевшие шелковые купола иудеев, проживавших за пределами родины. Иные семьи покинули землю Израиля десять поколений назад, но сохранили веру и по-прежнему считали храм своим духовным домом.

Мария закрыла глаза, стараясь забыться сном, но попробуй усни, когда вокруг шум, гам, суета и хождения.

Наконец пришло что-то вроде дремы, и тут, вместо Иерусалима, ей снова привиделась таинственная роща со стоящими среди деревьев статуями. Лунный свет играл на их мраморных постаментах, призывный шелест деревьев убаюкивал, маня нераскрытыми тайнами и суля неизведанное.

Наутро паломники поднялись затемно: им предстояло снова войти в город, но уже ради самого праздничного действа. Марии так хотелось поскорее увидеть храм вблизи, что она дрожала от нетерпения.

Сегодня толпы были еще гуще, поскольку наступил день праздника. Реки людей запрудили улицы, и казалось удивительным, как они не раздвигают в стороны стены домов. Иные паломники выглядели диковинно: евреи из Фригии обливались потом под толстенными плащами из козьей шерсти, их единоверцы из Персии были разряжены в расшитые золотом шелка, выходцев из Финикии отличали туники и полосатые штаны, а уроженцев Вавилона — строгие черные одеяния. Все они валом валили к храму, но, по правде сказать, многие выглядели так, будто ими двигала не набожность, а лишь приверженность обычаям, а то и просто любопытство.

Шум, разумеется, стоял невообразимый. В толчее то и дело возникали перебранки, разносчики воды — сегодня у них был на редкость выгодный день — громко предлагали освежиться; кто-то распевал псалмы, кто-то расхваливал мелочной товар, и на все это накладывалось блеяние гонимых к храму бесчисленных жертвенных животных. И над всем хаосом, от которого голова шла кругом, разлетался чистый зов серебряных труб храма, возвещавших о празднестве.

— Не потеряйся! — предупредил Марию отец, а мать крепко схватила ее за руку и привлекла поближе к себе.

Едва ли не переплетя вместе руки и ноги, они протискивались по улицам, мимо огромной римской крепости под названием Антония. которая, как сторожевой пес, маячила над храмом и храмовой территорией. Ряды римских солдат стояли на ступеньках, в боевых доспехах, с копьями наизготовку, и бесстрастно наблюдали за ликующей толпой.

В иудейские праздники римский гарнизон приводился в полную боевую готовность, поскольку это было наиболее вероятное время для возникновения массовых беспорядков и даже восстания под руководством очередного самопровозглашенного Мессии. Ключевые, центральные области Иудеи, Самарии и Идумеи находились под прямым римским управлением. Это относилось и к главной жемчужине страны — самому Иерусалиму. И хотя обычно римский прокуратор жил в приморском городе Кесария, во время многолюдных храмовых празднеств он, без всякой на то охоты, лично прибывал в священный город, дабы проследить за порядком.

Таким образом, храм охранялся римскими войсками, над святыней иудеев надзирали язычники.

Поток паломников подхватил семью Марии и все быстрее и быстрее понес к самому храму. Величайшая святыня всех иудеев мира вырастала перед ними, маня к себе верующих. Храмовый комплекс окружала мраморная стена, казавшаяся в лунах утреннего солнца ослепительно белой. Ее угловой парапет, где стояли трубачи, считался самым высоким местом во всем Иерусалиме.

— Сюда!

Илий дернул уздечку ослика и они свернули в сторону огромной лестницы, которая должна была привести их на уровень храма.

А потом и в священные пределы самого храма, к сияющей святыне.

Храмовая площадка была огромной и могла бы показаться еще больше, не будь она битком набита паломниками. Ирод Великий расширил ее вдвое против естественной величины и окружил протяженной стеной, но он не изменил установленных Соломоном пропорций самого храма, вместилища святого святых. В результате в сравнении с огромным открытым пространством, созданным Иродом, само здание казалось маленьким.

Ирод не поскупился на богатое убранство — сооружение представляло собой своего рода набор архитектурных излишеств. Золоченые шпили возносились над крышей, сияя в лучах солнца. Великолепное здание было приподнято над уровнем площадки, и чтобы приблизиться к нему, следовало еще и подняться по ступеням. В огромный внешний двор для неевреев допускались все, даже язычники, следующие дворы предназначались исключительно для иудеев. У очередных ворот останавливались еврейские женщины — далее допускались только мужчины. К алтарю и жертвенникам дозволялось приближаться лишь священнослужителям; что же касается собственно святилища, то даже они не допускалось туда, за исключением тех, кому выпало на этой неделе по жребию. В святое святых имел доступ лишь первосвященник, и лишь раз в году; если там требовалось произвести какие-либо работы, мастеровых опускали туда в клетке, не дававшей возможности рассмотреть что-либо там, где в пустоте и уединении, в замкнутом, лишенном окон алькове, в самом сердце храма, за плотной завесой обитал Дух Божий.

Однако пока единственным впечатлением Марии стали невероятные размеры — как пространства и сооружений, так и волнующегося моря народа. В довершение ко всему в один угол согнали целые стада жертвенных животных — блеющих овец и коз, в то время как из другого неслись крики и кудахтанье жертвенных птиц. Из окружавшего площадку крытого портика слышались голоса купцов, старавшихся привлечь покупателей криками и отчаянной жестикуляцией.

— Меняла! Меняла! Меняю деньги! — кричал один. — Храм принимает лишь подобающую монету! Меняйте здесь! Меняйте здесь!

— Будь проклят тот, кто приносит деньги неподобающей чеканки! Меняйте деньги у меня, по самому выгодному курсу! — старался перекричать его другой.

— Хоть бы они заткнулись! — проворчал Илий, демонстративно зажимая уши. — Торгаши оскверняют святое место!

Когда они подошли к воротам, Мария увидела размещенные с равными промежутками таблички с надписями на греческом и латыни. К сожалению, читать девочка не умела, и ей пришлось, потянув за полу, попросить Сильвана рассказать, что там написано.

— «Всякий дерзнувший будет убит, и только он один будет отвечать за свою смерть», — процитировал тот. — Любому не из народа избранного запрещено ступать за сии врата.

Неужели людей действительно убивали за попытку заглянуть внутрь? Марии казалось, что смерть слишком уж жестокая кара за любопытство.

— Хотелось бы думать, что Господь более… снисходителен, чем некоторые из его последователей, — сказал Сильван, словно прочтя ее мысли. — Мне кажется, он приветствовал бы всякого язычника, проявляющего интерес к истинной вере, но его священнослужители смотрят на это иначе. — Сильван взял сестренку за руку, чтобы их не разделила бурлящая толпа, — Ну что ж, войдем.

Они беспрепятственно прошли через единственную бронзовую дверь, ведущую в обнесенный стеной внутренний двор, который, как и наружный, имел шедший по периметру портик и какие-то строения по углам. Но по сторонам Мария не смотрела — она видела перед собой лишь высившиеся за пределами внутреннего двора широкие ступени и венчавший их храм.

Это было самое величественное, потрясающее зрелище в ее жизни, самое великолепное сооружение, какое она только могла себе представить. В лучах утреннего солнца его белый мрамор сверкал, как снег, а массивные двери с золотым бордюром над ними казались порталом в иной мир. Храм источал мощь и самим своим обликом возглашал, что Господь Всемогущий, Царь Царей, несравненно сильнее любого земного владыки, будь то царь Вавилона, Персии или Ассирии. Эта мысль рождалась потому, что обликом своим храм все же походил на огромный дворец восточного царя.

При виде храма девочке тут же вспомнились песни и стихи о деснице Господней, сокрушающей врагов. Дары, жертвенные животные, клубы благовоний — все это говорило о грозном властелине, внушающем трепет.

Ступишь на запретный двор — и будешь казнен. Используешь не ту монету — понесешь кару. Проникнешь в святилище, и участь твоя будет горше смерти.

Марии хотелось ощущать любовь, гордость от своей сопричастности к сообществу верующих, почтительное благоговение, но вместо всего этого был только страх.

Большая группа священнослужителей-левитов, облаченных в безукоризненно чистые одеяния, стояла на пролете лестницы, отделявшем женский двор от двора сынов Израиля. Под аккомпанемент флейт они распевали изумительно красивые гимны, и их звучные голоса подчеркивались нежными, высокими голосами детей, которым тоже было позволено участвовать в хоре.

Находившиеся рядом священнослужители принимали подношения и по пандусам вели жертвенных животных к алтарям. Караваи хлеба из нового зерна укладывались на плоские поды-лопатки, которые предстояло «качать» перед Господом в ходе особой церемонии. Позади голов священнослужителей Мария видела поднимающийся над жертвенником дым — там совершалось «всесожжение». Аромат благовоний смешивался со смрадом сжигаемого мяса и жира, но не перебивал его.

Когда стали забирать подношения их каравана из Галилеи (семь ягнят, двух баранов, быка, корзину фруктов и две буханки хлеба, испеченного из муки нового урожая), Мария неожиданно почувствовала, что она должна тихонько добавить к этим дарам идола из слоновой кости. Ей нужно избавиться от этого сейчас. Было ли святотатством принести сюда языческое изображение? Резная статуэтка едва ли не обжигала ей кожу сквозь слои ткани, в которой она ее спрятала. Но конечно, это была игра ее воображения.

«Если я подброшу сейчас свою находку к дарам, то уже никогда больше ее не увижу, — подумала девочка, — Она исчезнет навсегда. И вообще, не оскорбление ли это для Бога — смешивать языческого идола с чистыми жертвами? Нет, пусть пока побудет у меня в поясе. А когда вернусь домой, то посмотрю еще раз на это лицо и выброшу фигурку, пока отец не увидел ее и не наказал меня».

Зайдя через главные ворота, именовавшиеся Прекрасными, Мария и ее семья снова прошли через двор неевреев. От впечатлений у девочки голова шла кругом: все было так величественно, так ослепительно, так не похоже на что-либо из обыденной жизни.

— Если бы я могла войти внутрь храма, то увидела бы я Ковчег Завета и каменные скрижали с Десятью заповедями? — спросила Мария Сильвана — А сосуд с сохраненной манной и жезл Аарона?

При одной лишь мысли об этих древних реликвиях она затрепетала.

— Ты бы ничего не увидела! — отозвался Сильван с нехарактерной для него горечью. — Все это пропало. Уничтожено, когда вавилоняне разрушили то, что оставалось от храма Соломона. Да, конечно, существует легенда, будто ковчег где-то зарыт. Ясное дело, всем хотелось бы верить, что святыни утрачены не навсегда, но… — Печаль Сильвана была особенно заметна на фоне всеобщего ликования паломников. — Но, боюсь, мы лишились их навеки.

— Так что же находится там? В храме?

— Ничего. Он пуст.

Пуст? Этот величественный дворец пуст? Все это великолепие, все эти правила и ограничения существуют лишь для того, чтобы почтить пустоту?

— Не может быть! — вырвалось у Марии. — Это же бессмыслица!

— Точно так же думал и римский полководец Помпей, завоевавший Иерусалим пятьдесят лет тому назад. Не поверив, что там ничего нет, он просто вломился внутрь и убедился: там пусто. Иудеям удалось его озадачить. Дело в том, что наш Господь — таинственный и неисповедимый. Даже мы сами не понимаем Его, а служа Ему, становимся народом, который не в силах понять никто другой.

Сильван умолк. Марию, однако, это не удовлетворило.

— Но если священные реликвии, которые хранились в храме, исчезли, то зачем нам этот пустой дворец? Разве Бог приказал нам его построить?

— Нет. Но мы решили, что таким образом угодим Ему, потому что у всех остальных народов есть храмы, а нам хотелось быть не хуже их.

— Только поэтому?

Марии весь этот разговор казался чрезвычайно интересным и важным. Она досадовала, что гомон и шум мешали ей разбирать слова брата.

— Господь не давал ни Давиду, ни Соломону указаний насчет храма. И сам Соломон, преданный слуга Божий, признал это в таких словах: «Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил». Ну что, удовлетворил я твое любопытство? — Сильван посмотрел на нее с любовью. — Не будь ты девочкой, из тебя, с твоим умом и пытливостью, мог бы выйти писец или ученый. Из тех мудрецов, которые только тем и заняты, что изучают подобные вещи.

Мария действительно хотела узнать побольше о Боге и его законах, но у нее не было ни малейшего желания тратить все время на изучение Писания и споры о каждой его букве, как это делали книжники, жившие у них в Магдале, люди немного смешные, не от мира сего, но, безусловно, уважаемые. Даже Илий не стремился вступить в их ряды.

— Дело не в том… — начала объяснять она.

Ей хотелось уразуметь, чему же, собственно говоря, можно поклоняться в пустом храме? На самом деле она пыталась выяснить у Сильвана именно это. Но он, похоже, не совсем ее понял.