7
Никто не знал и знать не мог количества омуженских ватаг, уже проникших в сарские земли, как, впрочем, никто не ведал часа выступления удопоклонниц. А найденная мертвая дева в скуфском плаще вызывала крайнюю тревогу: за так не отдадут витязи своих шапок и плащей! И коли он оказался на плечах омуженки, знать, был добыт на ристалище, скорее всего со сраженного воина снят...
После недолгих раздумий Ураган отослал одного из подручных к брату Коченю в Казар, дабы предупредить, чтоб городская стража была наготове, а степная, что охраняла зимние пастбища, ловила бы и пытала всякого чужака, замеченного в чистом поле. Если же появятся ватаги омуженок либо их лазутчицы, то себя не выказывать, а только следить за ними и немедля собирать ополчение, разослав гонцов на иные кочевые пути.
Кроме того, Владыка сарских земель сделал то, на что не решались иные государи, его деды и прадеды, опасаясь коварства изгоев, – велел князьям вооружить кочевую и становую стражу. И теперь, вдохновленные, они день и ночь рыскали вдоль пути на полудень, дабы упредить внезапное нападение, однако это не добавляло уверенности. Наемные парфяны, прежде лишенные оружия, хорошо управлялись только с кнутами и кое-как стреляли из луков, поскольку в день зимнего солнцестояния принимали участие в хортьей охоте.
Будто по чужой земле кочевали, озираясь и прячась от всякого всадника, появившегося на окоеме!
Изловить омуженок или хотя бы выведать, где они прячутся и какими путями ходят, по плечу было лишь Скуфи, но сколько бы ни оглядывался Ураган, сколько бы ни отставал от кочевых обозов и ждал, когда уляжется пыль и откроется даль, ничего, кроме волчьих стай, не позрел. И сжималось от тоски и тревоги государево сердце...
Видно, не Скуфь беловолосых невест, а витязей высватали рапеи, повенчали мечами да напоили допьяна сарской кровью. Не зря мертвыми приснились вкупе со своим воеводой...
Отчаявшись найти утешение своим горестным мыслям, Ураган впервые за девять месяцев приблизился к кибитке дочери. Вначале некоторое время ехал рядом, прислушиваясь, жива ли еще в нем неуемная, злая обида. Шестерка коней легко катила трехосную, о шести колесах повозку, трепетал и всхлопывал на ветру тяжелый белый сафьян укрытия, за которым все это время томилась Обава. Никто из рода Урагана не знал истинной причины размолвки, однако скрыть наказание было невозможно, ибо в кибитку дочери наведывались родственницы, которые приносили пищу и воду, а от их любопытных очей не спрятать горючего красного покрывала.
Да спросить никто бы не посмел, за что карают невинную деву.
Вроде бы усмирилось отцовское сердце, не стынет и не пылает от воспоминаний дочернего огласа, но все одно, между ним и Обавой будто не сафьяновый покров – стена каменная. Очужела единственная и любимая дочь, отсохла, ровно сук на древе, и сидит теперь на нем не птаха певучая – черный ворон клювом щелкает.
Ураган прыгнул из седла на запятники, откинул занавесь кибитки, и пахнуло оттуда не горькой солью девичьих слез, а теплым запахом цветущей степи, словно и поздней осенью осталась здесь манящая кочевой далью весна. Обава сидела на кошме, алое полотнище струилось с ее головы и растекалось по кибитке, как огненный ливень, трепетал от тряской дороги сафьян и позванивала нехитрая медная посуда.
Государь стащил шелестящий, будто змеиная кожа, покров и наткнулся на прямой и открытый взор дочери. Не ослепла от слез, не выплакала дерзких своих очей!
Девятимесячного срока было довольно, чтобы смирить даже буйство разума, ибо считалось, за это время рождается иной человек...
– Снимаю с тебя кару, – несмотря ни на что, вымолвил он и отвернулся.
По закону, поминать старое и корить им после наказания было негоже, однако, позрев на дочь, Ураган вновь ощутил гнев, смешанный со страхом перед ее прелестью.
– Вот и кончился мой роковой срок, – проговорила Обава, испытывая его немигающим взором. – И твой на исходе.
Ее речь показалась государю чудной и тревожащей.
– Какой срок? – осторожно спросил он, ибо все время забывал о своем трехлетнем испытании.
Спокойствия Обавы хватило бы на десять вечевых старцев – так врачевало страстную душу горькое покрывало.
– Ведь ты поэтому и явился ко мне, – определила она. – Пришел за советом и утешением.
– Мне сон был, – нехотя признался Ураган. – Лихо из него явилось, ягиня...
– В руку будет...
Ее голос, как прежде, не усмирял тяжкие мысли.
– Да уж был в руку. Пригрезились мне омуженки в кибитках, а потом наяву узрел одну, мертвую...
– Чьи же кибитки были?
– Скуфские...
– Где же ныне Скуфь?
– Еще весной за Рапейские горы услал, в страну рапеев, невест высватать. И нет ее доныне...
Будто сняв грузные доспехи, он перевел дух и поведал ей сон. Обава выслушала, не отводя своего пронизывающего взора, потянула за бечевку, давая знак вознице, чтоб остановил коней.
– Белый пар... Царь рапейский, именем Сколот! Не бивал он Важдая и витязей твоих не пожег.
– Откуда ты знаешь? Если о Скуфи ни вестей, ни молвы?.. Прежде ты грядущего не зрела.
– Прежде было у меня сердце трепетной девы.
– Каково же ныне?
– Железо каленое.
– Тогда скажи, вещий ли мой сон?
– Коли старуха из него явилась, ягиня, знать, сон вещий.
– К чему бы такое лихо?
Она задумалась, сжавшись так, что стали подрагивать плечи, после чего заговорила печально:
– Боюсь и толковать... А ну как ты рассердишься и снова наденешь покров?
– Одной каре дважды не бывать.
– Одной-то не бывать, но если цвет иной...
Вторым наказанием мог быть только покров черный – смертный. И если подобное случалось и утратившую целомудрие деву либо неверную жену накрывали повторно, то она творила вено с самим Таргой – рассекала мечом запястье...
– Ты готов на сей раз поверить мне, Ураган? Ведь я стану толковать не свой, а твой сон.
– За тем и пришел, Обава, – осторожно сказал государь. – Покоя нет...
– Ягиня снится к прозрению и великой мудрости, что тебе откроется. – Взор Обавы затуманился. – Если же она явилась лихом и наяву указала мертвое тело омуженки... Нет, Ураган, я опасаюсь, ты снова не поверишь мне и прогонишь!
– Говори, Обава...
– Близок конец твоему владычеству в сарских землях.
– Что же случится? Нашествие и гибель государства?
– Опасности не вижу и супостата нет. Но ты сам оставишь свое Владычество. И уйдешь по своей воле. А сарским государем станет Кочень. Он выхватил деву, коей ты хотел бы обладать. Сия дева – твоя власть. Ровен же останется с тобой.
– Такое невозможно!
– Во сне ты выбирал невесту. И было сорок кибиток, верно?
– Верно...
– Число сорок – это срок тебе означен. На три поприща растянулись, но только в трех были рапейские девы, а у каждой по три косы. И выбор невест творили вы втроем. Это указание на то, что роковой срок тебе – три дня. Как минут они, так бросишь свой государев бич.
– Да быть сего не может!
– Я сон разгадываю твой, Ураган, – терпеливо проговорила Обава. – А в сновидениях не я, а боги тебе пророчат.
– Добро, продолжай.
– В трех кибитках по дюжине рапейских дев, и ни одну огласить не мог. Доверился воле Важдая...
– Что это значит?
– А воевода дал тебе деву, которая оказалась ягиней...
– Все так и было! Но в чем же суть?
– Суть в том, Ураган, что лихо, пригрезившееся тебе наяву, – это твой иной путь, ознаменованный совестью. Перед тобой ныне выбор, что сотворить со своим государством. Обратить саров к законам Тарги ты не можешь, ибо они не желают старых обычаев, а пойти у них в поводу тебе не позволяет твое Владычество. Замкнулся хоровод из кибиток, где едут белые рапейки, а в иных омуженки. Не найти тебе пути из круга, не сделать выбора, и власть твою уже выхватили, бросили поперек седла и умчали. Но явится ягиня и укажет иную дорогу...
– Не хочу я иных дорог! – возмутился Ураган. – Как же я брошу свое наследство, оставленное предками? Как отступлю от замыслов? Тем паче, когда государству грозит беда?
– Беда у нас прежняя, а новой я не зрю...
– Да как же ты не зришь, Обава? Омуженки в наших пределах рыщут! Не во сне, а наяву. Это они все лето угоняли коней. Шелковой нитью смиряли и уводили... Должно быть, ты слышала об их коварстве и хитрости?
В этот миг он вспомнил жрицу Чаяну и свои спутанные ноги, однако ничего дочери не сказал о ней, дабы не путать прежнюю явь и нынешний сон.
Взор дочери потускнел.
– Не удопоклонницы нас погубят и не персы...
– А мне тревожно! Ведь была молва, волчье племя Ариды сгинуло. Будто разнесло все это племя по миру, как пыль... Ан нет! Скрылось, затаилось на целых триста лет. А ныне земля тряслась в степи! Худой знак...
– Мне чудится, напрасно ты тревожишься, Ураган. Омуженка коня уводила... Будто последнего! Многие сотни табунов по степи кочуют, не оскудеют сары, утратив одну лошадь...
– В том и суть, Обава, что не одну. За нынешнее кочевье на всех путях пропало около тысячи! И везде оставлена рука Тарбиты.
– Невелика и жертва...
– Если б эта жертва богине была воздана!.. Я не убытки считаю – число воинственных всадниц, которые могут появиться, где захотят. И принести великий разор, ибо сарам ныне не защититься от их набегов. А если омуженки и впрямь соузники персов?
Обава приспустила веки и потянула бечеву, подавая знак вознице. Тотчас же кибитка затряслась по битой копытами земле.
– Ты еще пожалеешь, что снял алое покрывало, – вдруг проговорила она с непривычным медным отзвуком в голосе. – А лучше вновь набрось на меня горючую пелену, и мне будет покойно под ней, и тебе вольнее. Все одно не могу утешить.
– Я старого не поминаю, – осторожно вымолвил Ураган. – Коли снял кару, тому и быть должно.
– Добро, тогда послушай меня! Ты опасаешься супостата? Омуженок, воинственных дев, что крадут лошадей? Ты боишься, сары не защитят себя и свой желтый жир?
– Я сарский государь, и это мои заботы...
– Еще ты мыслишь вернуть народ под сень законов Тарги. Родить наследника и обязать его, чтобы продолжил твои старания.
– Да, все мои думы, как лошади в одной упряжке...
– А достойны ли нынешние сары твоих хлопот и тщаний? Нужны ли им извечные наши законы, по коим ты вскормил меня? Ну-ка вспомни, как ты собирал паров для Скуфи? Сколько выслушал обид от родовитых вельмож, сколько угроз! Не они ли назначили тебе роковой срок, который ныне заканчивается? Старцы сдержат свое слово и заточат тебя в каменную вежу...
Урагану послышался звон обрядовой чаши, но не вечевой серебряной, что стояла ныне в стольном граде Казаре на площади, а медной, походной, которую возили с собой, чтоб пить хмельную суру в честь победы, созывать войско и будить спящих по тревоге.
– Таков удел всякого, кто повинуется правде, – скрывая напряжение, сказал он. – Я вынужден сносить обиды и угрозы, поскольку взираю на подданных, как на малых и неразумных чад. Ведь, существуя вне обычаев и законов, они в самом деле несмышлены и не ведают, что творят.
– Сары предали богов, ибо искусились желтым жиром! – загремело медное било. – И взывают к ним, когда приходит лихо. Они предали и тебя, Ураган! Иначе бы сами приводили паров и просили взять на службу. Ты им нужен, когда их табунам грозят конокрады, а домам и жиру – омуженки и персы. Предавших богов и государя можно ли называть сарами?!. Верна молва, говорящая, будто мы вымерли! Наши земли давно бы позорили, угнали табуны и отняли жир, но супостата сдерживает былое величие и могущество. Врагам еще невдомек, что сары более не сущи. А эти трусливые, но самолюбивые туши, коих рабы носят на носилках, не достойны ни богов, ни государя! И коли так, пусть же их порвут конями воинственные удопоклонницы, ибо они рвут неспособных к соитию.
Ураган ощутил, как захолодело в груди и подломилась крепкая спина наездника. Он опустился на войлочный пол кибитки и взял руку Обавы.
– Мне страшно внимать твоим речам... Неужто подобные мысли рождаются под горьким покровом?
– Говорила тебе, Ураган, верни алую пелену, спрячь мою голову и свою спрячешь. Или иную попрошу...
– Я учил тебя любви и снисходительности к своему беззаконному народу. Только любовью можно излечить его лютую хворь, а ненавистью усугубить... Но слышу в твоих словах презрение!
– Верно, и я искренне любила его, – слегка задребезжала медь. – Испытывала жалость, как если бы сары страдали от мучительных болезней... Но в самом деле потакала низменным порокам!
– Что случилось с тобой, Обава? Неужто виною всему моя кара и горючий покров?
– Не казнись, Ураган. – Она вновь обрела спокойствие. – Я тебе благодарна за вскормление и науку. За любовь и кару... Но лучше бы ты не снес испытаний! Лучше бы ты, презрев законы и молву худую, повиновался моему огласу... И взял бы в жены. В этот день по истечении девяти месяцев не алый бы покров снял, а принял на руки младенца – своего наследника. И лучше бы я умерла в тот же час, во второй раз сотворя вено!
– Сейчас же замолчи! – Государь вскочил и схватился за древко бича, что был за поясом. – Не смей более напоминать!..
– Посмею! – Обава тоже встала. – Ты испытания преодолел, но и я тоже их выдержала. И это горше, нежели позор кровосмешения.
Ураган отступил, но руки с бича не убрал.
– Не внял... Какое испытание?
– Под горьким покровом я погасила любовь к тебе, – призналась она. – И теперь мое сердце, словно куфский меч, так же остро и холодно.
– Добро. – Государь расслабил руки, стискивающие бич. – Знать, смирил покров...
– Не радуйся, Ураган. Алая пополома не смирила, а выстудила сердце так, что и дочерняя привязанность рассеялась. Я будто заново родилась и, оглядевшись, изумилась, в какой скудости и мерзости мы прозябаем! Ныне любовь меня не слепит, и я презираю этот мир, отвергаю с такой же беспощадной силой, как некогда ты меня отверг. Твой сон вещий! И ты через три дня отвергнешь то, чему служил, и уйдешь!
– Не бывать этому!
– Не зарекайся, Ураган, – спокойно продолжала Обава. – Коль сбудутся мои провидения, что станешь говорить?
– Добро, еще послушаю. Но если не сбудутся, что ты скажешь?
– Если в течение рокового срока ты бросишь наземь свой государев бич и отречешься от Владычества, то я уйду из пределов сарских земель. Но коли ты, смиря свой нрав и гордость, останешься, то и я разделю твою участь.
– Куда же ты уйдешь?
– К рапейскому царю, Сколоту. Он грезился мне под алым покровом. Сейчас ждет в своем подземном дворце и тоскует.
– Да сущ ли он в яви? Не лихо ли к тебе привязалось?
– Под покровом я зрела его наяву...
– Ты что же, оглашаешь этого царя Сколота?
– Не я – он сделал выбор, и мне след идти к нему.
– Без любви и согласия?
– По року, – медленно и тягуче зазвучала медь. – Ныне мы с тобой оба ступаем на роковой путь. В этом суть промыслов божьих, а не нашей любви и нашего согласия.
– Отчего же роковой срок так короток? Три дня... – Ураган встряхнулся, сгоняя чары ее слов. – Даже вечевые старцы мне отпускали три года! А ты – три дня... Не обессудь, Обава, не верю я! Не может ничего сотвориться за столь короткое время, чтоб я бросил наземь свой государев бич!
– Покуда мне неведомо, что сотворится, – призналась она. – Я всего лишь толкую твое сновидение. Прежде чем оставить Владычество и отречься от власти, ты должен воззвать ко всем богам. Ведь в каждой кибитке было по двенадцать взывающих к тебе дев, а это указание тебе. Попросишь богов, дабы по их воле сары образумились, избавились от зла и жира да вернулись под законы Тарги.
– Не могу я взывать к богам!
– Отчего же? Ты государь и обладаешь частью. Тебе ведомы их тайные имена...
– Да в том ли суть? – горько проговорил государь. – Помысли же, как я могу свои земные хлопоты относить богам? Содержать народ в лоне законов – удел государей... Тем паче, как просить за беззаконных, даже если услышат боги?
– Тебя одолеет отчаяние, государь. Белые и черные кибитки пойдут по кругу. И ты не сможешь сделать выбор.
– Взывать к небесам бессмысленно! Отринувшие обычаи и богов неподвластны ни божьей благодати, ни вразумлению свыше.
– А потому, взъярившись, ты попросишь беззаконным кары, огня небесного.
– Этого я никогда не попрошу.
– Отчего же?
– Отступники не осознают божьего наказания! Даже если я утрачу разум и, воззвав к богам, попрошу кары, она падет на тех, кто остался верен заповедям!
– Но зато узрят скотий мор, разящий сап и устрашатся. Лишившись своих стад и табунов, сары в тот же час обратятся к Тарге.
– Едва начнется падеж, они растерзают меня, весь наш род и все племя сожгут вместе с падалью. И ничуть не устрашатся, ибо нет для них страшнее страха, чем потерять свой достаток. Ныне для саров жир – закон...
– И это верно, Ураган, – вздохнула Обава. – Неуязвимы те, кто сущ вне всякого обычая. И нет им ни страха, ни казни и страданий...
– Довольно! – Ураган встал. – Пришел к тебе за утешением, а ты пророчишь гибель. Не стану больше слушать тебя!
– Не будет сарам погибели, даже когда ты бросишь бич и уйдешь.
– Как же не будет?
– Без государя одичают сары, словно табун лошадей, ушедший в вольную степь без пастуха. Есть туры благородные, суть воплощение Тарги, а есть неказистые, убогие турпаны. Кто в них признает некогда прекрасных и чистокровных скакунов?..
– Они и одичать не успеют. Как только я оставлю Владычество, народ разделится на племена, которые будут враждовать между собой, пока не истребят друг друга. Поскольку сами воевать не смогут из-за грузности тела и густокровия, наймут сакалов, вооружат парфян, и от их рук пропадет на земле последний сар. Я не провидец и не досужий волхв и не хочу искушаться знанием грядущего, испросив его у богов. Мне довольно знания нравов князей и родовых бояр! И потому не уйду я, не брошу народ ни через роковой срок, ни через сорок лет. И ты останешься со мной.
– Добро, не будем спорить, – вдруг согласилась дочь. – Срок невелик. Позрим, что нам грядет. А теперь скажи, Ураган, что ты станешь делать в сей час?
– Притомился я от хлопот, тревог и твоих пророчеств. – Государь откинул занавесь. – Выпью суры хмельной и буду почивать в своей кибитке.
– Не будет тебе ныне сна. – Обава села на войлочное ложе. – Ты сейчас поскачешь встречь кочевью, в степь. И станешь бичом пробивать себе дорогу, ибо, не познав государя, никто не освободит путь...
– Зачем же мне ехать назад?
– Твой сон в руку. Скуфь топчет кочевой след в семи поприщах отсюда. Белый пар, рапейский царь Сколот не убивал Важдая. И теперь воевода везет тебе невесту...
Ураган обернулся к дочери – она улыбалась.
– Ступай, Ураган!
– Сей же час и испытаю твои предсказания!
* * *
Бесчисленные табуны коней, кибиток, дрог и телег двигались кочевым путем единой нескончаемой лавиной, разлившейся по степи на много поприщ; за огромными телегами, на коих перевозили разобранные загоны, не менее плотными потоками гнали крупнорогатый скот, отары овец, и уже за стадами ехали повозки с поклажей, провизией, бочками со смолой и дегтем, шла пешая прислуга, рабы с пустыми носилками, племенные быки, ведомые на цепях, и утлые, рваные кибитки наемных парфян, где сидели их жены и дети; и словно пенный след от волны, замыкала это великое шествие жертва Тарге – хромые и больные лошади, волы, коровы и прочий мелкий скот, обреченный на заклание, а разрозненная стража рыскала в двух-трех поприщах, между кочевой лавиной и хортьими стаями, в туче вездесущей и непроглядной пыли, едва пробиваемой солнцем.
И вместе с нею поднимался в небо громогласный голос кочевого пути, словно канат, свитый из топота копыт, ржанья, пастушьих криков, скрипа тысяч колес, щелканья кнутов и бичей; в общем, из всего того, что радует сердце кочующего сара и приводит в озноб всякого иноземца.
Когда же оседала пыль, в степи оставался только кочевой след – на локоть вскопанная, взрытая, испещренная копытами и удобренная навозом черная земля, на которой ранней весной густо поднимется сочная, изумрудная трава. От этих следов вся бескрайняя степь превращалась в книгу, которую, по преданию, умела читать лишь Тарбита, поскольку взирала с небес и одновременно видела все кочевые пути, из коих и складывались тайные знаки бытия.
Ураган поехал вспять кочевью и сначала увяз в нем, словно в трясине, а затем и вовсе, влекомый бурными потоками, понесся вместе с табунами и кибитками. И напрасно он кричал, чтоб дали дорогу, и щелкал государевым бичом; в кромешной пыли и сутолоке никто не признавал Урагана, ибо царские одежды его пропылились и ничем не отличались от одежд наемных парфян. Он едва успевал уворачиваться от несущихся вскачь табунов, от плетей пастухов и дышл кибиток, норовя вырваться из месива коней, людей и саженных колес. Непробиваемая, необозримая и плотная лавина могуществом своим вызвала бы страх и трепет несведущего чужеземца, однако не было в ней силы! Той силы, что способна делать человека вольным.
Навстречу Урагану надвигалось тучное, громоздкое, всепоглощающее богатство, непомерный по тяжести жир, который уже давно стал слабостью народа.
Бесполезно пометавшись из стороны в сторону, сносимый неотвратимым течением – не было бродов в этой жирной реке! – государь подсек бичом коренника в чьей-то кибитке и, когда лошади рухнули наземь, связанные упряжью, выбил возницу с облучка.
На минуту образовался затор, вставший камнем среди потока, и уже под его прикрытием Ураган начал сечь всех подряд налево и направо, расширяя брешь и вспоминая, что уже начали сбываться предсказания Обавы. Испуганные лошади следующей повозки порскнули в сторону, встали поперек течения, и кибитка тотчас опрокинулась, а из нее, будто надутый пузырь, выкатился сродник Борята. Он-то и признал государя, вернее, его двенадцатиколенник, замахал короткими ручками да сам встать не мог, откатился из-под бича, но чуть не угодил под копыта.
Подоспевшие слуги подхватили его, посадили на землю, ибо за ненадобностью ноги у Боряты так укоротились и ослабли, что стоять в присутствии Урагана он не мог, а стража сродника выхватила секиры, намереваясь поднырнуть под свистящий над головами бич и срубить обидчика.
– Это государь! – закричал им Борята. – Прочь! Прочь! Расступись! Дай дорогу!
За упавшей кибиткой чуть было не возник завал, но после недолгого коловращения, повинуясь государеву бичу и крикам, возникла брешь, в которую и устремился Ураган, невзирая на тех, кого вышиб из седла или повозки. И лишь тогда к гулкому рокоту кочевья приплелись и полетели по смерчевому валу голоса, требующие пути для государя.
Пожалуй, целый час, не выпуская бича, Ураган скакал наперекор кочевью по узкому проходу, сквозь мешанину людей и животных, сливающуюся в единый жирный и осклизлый от испарений, глиноподобный пласт. Лишь миновав пенный, разрозненный его след и тучу пыли, всем телом ощутил простор и волю, как если бы только что появился на свет, пройдя сквозь родовые пути.
И закричал, будто новорожденный, однако не от радости – от боли, поскольку внезапной волной нахлынуло ощущение, будто исполнилось пророчество Обавы!
Будто снял он бремя власти, бросил свой народ и оторвался от него, ушедшего кочевым путем на полудень...
Тяжелая поступь незримого из-за пыли кочевья удалялась, и оставался лишь его взбороненный и возделанный на будущее след.
На какой-то миг он забыл, зачем прорывался в степь, закрутился на месте и уж готов был ехать назад, но тотчас заржала молодая кобылица и, не слушаясь жесткой руки и удил, сама выбрала направление, резво устремившись в полунощную сторону. Ураган бросил поводья, не препятствуя воле судьбы, и лишь прильнул к шее лошади, дабы не сорвало ветром шапку.
Он вспомнил предсказание Обавы и теперь, словно роковые отметки, отсчитывал поприща, взирая на пустынный окоем. Если Скуфь и в самом деле идет кочевым следом, то через три поприща покажутся навершия копий, через пять – скуфейки, и еще через одно сами верховые витязи, едущие плотным строем...
Он ждал всего этого, вглядываясь в даль и смаргивая слезы, выдутые ветром, и, должно быть, просчитался или просмотрел и лес копий, и шапки. Резвая, возбужденная кобылка перескочила бродом через реку Денницу, вымахнула на крутой берег, и тут внезапно узрел Ураган скуфских сотников с воеводой, по обычаю спешившихся перед государем и стоящих на кочевом следу. За ними, как и положено, в отдалении, ровной неприступной стеной стояла сама Скуфь. Осенний степной тягун играл выцветшими до белизны космами, смыкались затянутые в кольчуги плечи, синими отсветами поблескивали бугристые латы, узловатые, мощные руки спокойно лежали на рукоятях мечей, и, словно сложенные крылья, вздымались за спинами колчаны с луками и оперенными стрелами.
Ураган едва сдержал лошадь и свои чувства, вдруг опахнувшие его, будто сильный порыв ветра, и Скуфь раздвоилась, растроилась перед глазами, заполнив собою весь окоем...
Последний раз он плакал совсем в малом возрасте, когда первый раз упал с лошади.
В тот же миг Ураган вспомнил свое сновидение и предречение Обавы – сбывались ее толкования, в руку был вещий сон! Но следующая волна ветра окатила его, будто ледяная вода, и замерзли слезы в очах: коли свершилось ее одно предсказание, свершится и другое...
– Где моя невеста, Важдай? – спросил он, гарцуя на лошади перед витязями. – Мне выбрать позволишь, или сам подведешь ту, что достойна быть государыней?
Воевода обернулся назад и замер в ожидании...
