11

Весь день и следующее утро неслась чистым полем Скуфь, пока не въехала в густую дубраву, по которой и струилась тихая река Божьи Чары. Далее начинались темные леса, куда теперь редко заезжали сары и где, по преданию, в прошлые времена был стольный сарский град Вран, оставленный из-за полного забвения и скудости лесного обитания.

На берегах морей, великих рек и особенно на их устьях – на путях открытых всегда кипела жизнь, и вода приносила благо.

– Ну, и где же твои сестры? – спросил Важдай, озирая мрачный лес. – Где ваш зимний стан?

– Здесь уже близко, – вымолвила Мерцана, – но далее я пойду одна. А вы ищите себе место, ставьте стан и ждите.

– Отчего мы не можем в сей час пойти с тобой? – зашумела Скуфь. – Так хочется позреть!

– Если пойдете сейчас, то спугнете дев и никогда более не увидите, – заявила дева, спрыгивая с лошади. – Вы ведь для них – женоеды, мерзкие чудовища, коими пугают малых чад. Если бы не наша царица, мы давно покинули бы вашу землю. Но ныне Чаяна замыслила весь оставшийся за Черемным морем народ сюда привести. Ведь когда-то мы жили в этой стороне.

– Как же их приручить, твоих сестер? – спрашивают витязи. – Научи!

– Сделать дев мати ручными вам никогда не удастся, – сказала Мерцана. – Они так и останутся дикими вольными кобылицами. Но чтобы они привыкли к вам и не пугались, след не отличаться от них ни пищей, ни жилищем, ни нравом. Тогда, может, следующим летом в праздник Купалы девы позволят приблизиться к вам. Так что стойте здесь, покуда я не научу, как дальше быть.

Провела по земле черту с восхода на закат, сказала, чтобы переступать ее не смели, и в тот же миг пропала среди дерев. Скуфь подождала недолго, потом в одну сторону съездила вдоль черты, в другую, но лес кругом, и даже малой поляны нет, чтоб вежи поставить. Разожгли витязи костры да так ночь возле них и простояли без сна и в раздумьях, как же этих диких дев приручить? Наутро Мерцана не пришла, и потому Важдай взял с собой двух ловких витязей, переступил черту и отправился выведать, где же стан омуженок.

Долго они рыскали по лесам, прежде чем узрели свежеоструганный частокол, а за ним жилища дев на могучих деревьях, слепленные из глины и веток, словно птичьи гнезда. Крадучись обошли витязи вокруг этой крепости, но самих омуженок нигде не видать, их коней тоже, и ни ворот, ни лазов внутрь нет, ровно девы по воздуху туда залетают. Подождали до вечера, думая, что ночевать они уж всяко вернутся в свой острог, однако никто не пришел и в темноте ни один огонек не засветился. Подивились витязи, а ночью забрались на высокие и гибкие березы да неслышно спустились на них за частокол. Тут и позрели, что пуст городок омуженский и по всему видно, брошен второпях: на ветках деревьев забытая одежда сушится после стирки, в приземистых амбарах зерно рассыпано и мышами еще не побито.

И повсюду оставленные кумиры омуженские стоят – глиняные уды, обожженные на огне и оттого красные.

Важдай помнил, как рапеи поймали Скуфь в город-ловушку, задерживаться в остроге не стал, а опять же на березах перемахнули они изгородь и ушли к себе за черту.

Простояли еще день да другой в недоумении: не знают, что делать, и Мерцана не идет, чтоб научить, как быть им дальше. Между тем зима близится, а в этом краю она снежная, лютая, уже сейчас по ночам землю морозом сковывает, и в легких летних вежах можно лишь от пыльного ветра и дождя спрятаться. Посовещались витязи, еще раз лазутчиков в омуженский острог выслали, ан нет, по-прежнему там пусто! Ну, раз сказано было стан здесь ставить, взялись витязи за топоры и принялись рубить себе казармы – так в Казаре назывались скуфские жилища. Рубят и думают, уж не обманула ли их Мерцана? Заманила в глухие леса, сама же убежала к своим сестрам, поведала о сарских нынешних обычаях и нравах, а царица Чаяна взяла да и увела омуженок совсем в другую сторону. Только срубили казармы, тут и явилась Мерцана уже верхом на коне.

– Ну что? – спрашивает у Важдая. – Поставили стан?

Ярый муж обрадовался и отвечает весело:

– Позри! Вон какие хоромы воздвигли! Зови своих сестер, пусть приходят к нам!

– А теперь собирайтесь и поедем в другое место!

– Как же так? Что здесь нам не стоять?

– Предупреждала вас не переступать черту, – строго сказала дева. – Но вы самовольство проявили и пошли нас искать. Да спугнули сестер! Вот они и бросили свой острог. Мы ведь как птицы живем, никто не должен знать, где свили гнезда. Если еще раз напугаете, улетим с ваших земель.

Делать нечего, заседлала Скуфь лошадей и отправилась вслед за омуженкой, на сей раз в восточную сторону. Целый день скакали по лесам, ночь у костров пересидели, покормили коней ветками да жухлой травой и снова поехали. Только к вечеру остановились на берегу реки Божьи Чары, в старой дубраве, где по деревам лишь вороны сидят, Мерцана и говорит:

– Здесь будет ваш стан! Ставьте хоромы и ждите меня.

– А где же ты живешь со своими сестрами? – спросила Скуфь.

– Мы на другом берегу! Отныне порубежьем будет река. Не ходите через воду!

И более ничему не научила, а села на коня и ускакала.

Витязи походили вдоль берега, поглядели с тоской на ту сторону и, отступив от нее на поприще, дабы случайно не перешагнуть, опять стали вековые дубы валить да казармы строить, ибо зима уже на пятки наступала. Рубят, а сами все на ту сторону смотрят – не приедет ли Мерцана, не подаст ли какой знак? И только стены возвели, она и в самом деле прискакала и начала разглядывать скуфские хоромы.

– Мы ныне черты не переступали! – кричат ей витязи. – За реку не ходили!

– Черты вы и впрямь не переступали, – согласилась омуженка. – Только на что вы такие жилища поставили? Узрят мои сестры и испугаются.

– Где же нам от зимы прятаться, коли не в казармах? – изумилась Скуфь. – В вежах холодно.

– И в вежах вам не жить!

– Так в чем же?

– Чтоб сестер моих приучить к себе, – говорит Мерцана, – след жилища строить такие, как мы строим. Должно быть, зрели в остроге наши дома? Если девам будут привычны ваши хоромы, то они скорее к вам привыкнут. Бросьте ваши ужасные казармы и ступайте за мной!

– Да можно ли бросить? – дружно заговорила Скуфь. – Нам осталось лишь кровлю сладить! И как же мы станем жить в ваших гнездах?

– Если уступите нашим нравам, то на сей раз я поселю вас ближе к своим сестрам, – посулила она. – Через воду переведу, на свой берег.

Скуфь переглянулась, пожала богатырскими плечами и пошла за омуженкой.

А та отвела их по броду за реку, провела новую черту и уехала.

Смущенные и обескураженные витязи оглядели новое место, выбрал каждый себе дерево, и начали они глину месить и гнезда вить. Дело вроде бы и скорое, это ведь не из столетних дубов строить: на заре начал и к полудню уж и дом готов. Только вот сыро в нем и холодно, печурку так и поставить некуда, ибо в таких хоромах разве что переночевать, а жить человеку, привыкшему к степному простору, и вовсе невозможно. Тут еще ветер налетел, закачались дерева, и в одну ночь все гнезда порушились.

Скуфь походила по дубраве, подумала, и Важдай говорит:

– В чем другом уступим омуженкам. Но хором своих не отдадим и в птичьих гнездах жить не станем. Айда, братья, назад, в казармы!

Перебрели они реку обратно, поставили кровлю на свои дома, затопили трубные печи и спать улеглись. Да после долгих мытарств на холоде разнежились в тепле и так крепко заснули, что и слух, и чутье утратили. Никто и не слышал, как средь бела дня девы прокрались на скуфский стан, позрели на казармы дубовые, затем осмелели и начали в окна заглядывать. На спящих своих женихов посмотрели и так же незамеченными убрались.

Проснулись витязи и думают: ну, что теперь скажет Мерцана, узрев их самовольство? Опасались, что омуженки опять уйдут на новое место, однако решили стоять на своем твердо. Пошли они на берег, то есть на свое порубежье, глядь, а на другой стороне уже частокол стоит и за ним удопоклонницы новые гнезда себе на деревьях лепят. Обрадовались и стали кричать:

– Будет вам гнезда вить! Ступайте в наши казармы, всем места хватит!

Омуженки, словно птицы от щелчка, враз все встрепенулись и в тот же миг попрятались. Спохватилась Скуфь, что неладно сделала, но поздно, ни одна дева более не появилась из-за острога. Возвратились они в казармы, а там их уже Мерцана поджидает.

– Сестры мои вам уступили, – говорит она. – Согласились, что вы жить станете в своих жилищах, ибо они просторные, светлые и теплые. Но поскольку вы напугали дев своим криком, то теперь ваш черед нам уступать.

– Научи, что нам делать? – чуя свою вину, ответила Скуфь.

– Совсем малая уступка, – сказала омуженка. – Станете вкушать ту же пищу, что и мы.

– А вы какую вкушаете?

– Кобылиц доим, молоко да сыр наша пища.

Витязи было согласились, да тут же и опамятовались.

– У вас кобылицы, а у нас дарованные Ураганом жеребцы. Мы бы уступили, да доить некого! Потому диких зверей стреляем, утиц и прочих птиц. Тем и сыты.

– Худо дело! В чем же вы можете уступить?

– Во всем другом готовы!

– Добро! Девы племени мати не любят всякого домашнего творения – шить одежды, готовить пищу, нянчить чад. Способны вы взять на себя сии труды?

Скуфь переглянулась.

– Да ведь сей труд – женский! Исполнять его мужчинам позор.

– Вот видите, вы ни в чем уступать не хотите!

– Хотим, Мерцана! Но только не в пище и домашнем творении.

Хитрая омуженка лишь усмехнулась и спрашивает:

– Верное ли ваше слово?

– Верное! – закричала Скуфь, не подозревая подвоха.

– Мечами своими поклянетесь?

– Клянемся!

– Добро! – Мерцана села на коня и уехала на свою сторону.

Не проходит и часа, возвращается она со своим кумиром и ставит его на высокое место среди стана.

– Отныне уду станете поклоняться и требы воздавать! А петь славу Ариде я потом научу.

И в тот же час ускакала.

Позрели витязи на глиняного омуженского кумира, сгребли бороды в горсти и сели думу думать.

Многоликая, пестрая от цветных одежд и бренчащая жиром волна наползла на холм и ударилась о государев табор, окатив Урагана брызгами криков и восклицаний:

– Причастен! Причастен!..

– Прости нас, государь!

– Помилуй!..

– Не насылай гнева богов!

– Спаси нас!

– Не проклинай!

Пешие вечевые старцы пытались пробиться сквозь распластанные по земле тела вельможных саров, а те, в свою очередь, оставшиеся без рабов и носилок, сучили ножками и карабкались вперед. Пряжки и булавки давно расстегнулись в толчее, и теперь полураспущенные дорогие ткани трепал ветер, вздымая над толпой и заслоняя солнце. Но они уже ничего не замечали, не заботились о своем достоинстве; князья и ярые мужи елозили перед телегами, поставленными в круг, и эта преграда была для них неприступна.

Старцы же, шагая по их широким спинам, стремились возвыситься, дабы подать Урагану свой бич.

– Высеки нас, как рабов!

– Усомнились!..

– Возьми бич, выпори меня!

– Не оставляй, государь!..

– Ты причастен!

– Воистину!..

– Мы погибнем!

– Лучше покрой всех черным покровом!

Ураган взирал молча, и его лошадь пугливо прядала ушами после каждой волны криков, после чего трясла головой, словно сбивая гнус. Если бы сейчас был бич, возможно, государь и ударил бы, но не от гнева на толпу – от омерзения, за что и секут черную степную змею, вовсе не ядовитую и не приносящую вреда. И чем дольше он молчал, тем неистовей бушевали люди, еще называющие себя сарами.

Если наказывали рабов за преступления, то они, желая спасти жизнь во что бы то ни стало, вкушали свое дерьмо, чем и показывали низость и верность служения господину. Но когда именитые мужи стали испражняться и тут же пихать в рот свои испражнения, Ураган ужаснулся, глазам своим не поверил! И с уст его уже были готовы сорваться слова, коими причастные взывали к богам:

– Боже! Вы суть огонь земной и небесный!..

И сорвались бы, не вспомни он бессмысленности сего воззвания: не карали боги беззаконных!

Подручный Свир, глядя на своих сородичей, устрашился и устыдился настолько, что залез под брюхо своего коня и теперь таращился между его передних ног. А Ровен, жаждущий наследства и возмутивший государев кочевой путь, плакал, катался по земле и бил ее кулаками, исступленно восклицая:

– Ведал бы!.. Коли ведал бы!!.

– Хара, благодарю тебя, – вместо проклятий произнес Ураган. – Был бы у меня еще один бич – бросил бы в другой раз.

Слова прозвучали тихо, почти как шепот, однако в тот же миг громогласный ор и стенания оборвались, словно по мановению божьей десницы. Должно быть, речь отнялась, ибо рты все еще были разинуты, или устрашились чего-то и онемели на минуту!

В этой мертвящей тишине Ураган спешился, поднял с земли приемного сына, утер рукавом его мокрое лицо.

– Ну, полно слезы лить, – сказал он. – Добро, что ты прискакал и возмутил путь. Добро, что я позрел на свой народ...

– Не по своей... воле, – все еще давился от рыданий Ровен. – Не ведал... Меня Кочень послал...

– Мало что сотворяется по нашей воле...

– Нет, сотворяется! – Его глаза вдруг высохли и взор запламенел. – По своей воле, Ураган!.. Я прежде вздумал убить тебя! И не убил по своей воле!

– Неужто поднялась бы рука?

– Вот! – Он вынул засапожник из-под одежд. – Нож приготовил... Отравлен нож! Мыслил убить, когда ты передашь наследство. Дабы никто более не знал истинных имен богов.

– Благодарю тебя, Ровен.

В этот миг позрел Ураган, как, раскинув свои крыла с огненной проседью, парит над головою птица Сирин и ее печальная песнь омывает его искристым дождем. В такие минуты все причастные – от Владычного государя до непорочных дев обычно вздымали вверх руки и ждали, не упадет ли ее тяжелое маховое перо, с коим можно беспрепятственно ходить из мира живых в мир мертвых и обратно. Однако вещие птицы редко бросали такие перья, а чаще роняли над смертным одром легкие перышки, открывающие путь лишь в одну сторону.

На сей раз ничего не уронила птица Сирин, покружила да и потянула в полуденную сторону. И видно, не один Ураган на сей раз позрел вещую птицу, ибо, пока смотрел в небо, не заметил, как схлынула и раскатилась волна беззаконных саров, рассыпавшись по всему стану. И тот же час засуетились рабы, заскрипели колеса, защелкали кнуты, и многотысячный топот копыт привычно всколыхнул зябнущую осеннюю степь.

Распался и государев табор, обратившись в вереницу телег и повозок, и скоро на холме осталась лишь его одинокая кибитка.

Проводив взглядом удаляющееся кочевье, Ураган подождал, когда уляжется пыль и откроется солнце, после чего откинул полог кибитки и в тот же час вспомнил свой вещий сон.

Перед ним, не призрачным лихом, а в яви, раскинув свои пестрые, пышные, но ветхие одеяния по войлочному ложу, царственно и вольно восседала ягиня.

– Что, Ураган? – скрипучим и насмешливым голосом спросила она. – В руку сон? А ведь не верил Обаве, но ждал меня! Признайся, государь?

– Я более не государь, – промолвил он.

– Ну, коли так, то тебе будет не зазорно угостить меня! Принять радушно и с почтением, чтоб я добрее стала.

– Ты зачем явилась мне наяву? – настороженно спросил Ураган.

– Ужель не догадался? – Ягиня рассмеялась. – Путь тебе указать! Дочь отпустил к сколотам, бич свой бросил, один остался на кочевом пути... Что далее станешь делать?

– Повиноваться року.

– Вот и повинуйся! Коль гость к тебе явился, так угощай!

Ураган расстелил персидский ковер на ложе, усадил ягиню, сам наполнил кубок хмельной сурой и поднес.

– Вкуси, ведунья!

– Что это за питье?

– Радость сарских степей.

Старуха одним духом выпила суру и уста отерла.

– Добро! Ох, запалилась, покуда шла к тебе... Суров напиток. Я привыкла в своих лесах сладкие меды вкушать. А ну, налей еще!

Иного и привычного мужа кубок из седла валил; у этой же лишь очи заблестели, морщины растянулись на лице и нос чуть распрямился.

Бывали времена, когда ягинь в сарской земле было полно. Они приходили из далеких стран, по слухам, будто бы от родственных аланов, однако толком никто не знал, откуда и из какого народа. Выглядели они настолько ветхо, что признать, какого они роду-племени, было нельзя. Время стирало различия, и люди многих стран в старчестве становились одного и того же образа. Сами они ничего о себе не рассказывали и были настолько хитры и изворотливы, что правды никогда не добьешься. А поскольку владели сарской речью, то приходили и расселялись по государству, где хотели, и никто им не препятствовал. Даже напротив, если во владениях сара появлялась своя ведунья, считалось, что она принесет благо, достаток и оберег от болезней. Эти старицы врачевали хворых всяческими зельями и травами, собирая их по всей степи, и еще учили юных дев женским наукам – чарованию и мудрости.

Ураган подал ягине суру и затеял разговор.

– Сколько тебе лет, достославная? – спросил он мягко, дабы расположить к себе.

– Ты лучше спроси, что хотел услышать, – грубо отозвалась ведунья и отпила из кубка. – Ох, добрая сура, да только хмелю мало... Ведь мыслишь узнать, кто я, зачем пришла?

– Кто ты, известно, мудрая ягиня...

– Что еще знаешь?

– Да более ничего...

– Память коротка!

– И верно. А зачем пришла?

Ведунья прихлебнула и крякнула по-молодецки:

– Ладно, хорошо ты угощаешь, Ураган. Так и быть, скажу. Но прежде ты мне ответь, зачем Скуфь ходила к рапеям?

– Невест у них высватать.

– Безмудрый ты был государь... – обреченно вздохнула ягиня. – Да прежде бы пришли и спросили, есть ли девы у них? Нет, не удосужились, гордыня не позволяет к ягине обратиться. Я бы сразу сказала: пойдете за Рапейские горы, ничего не найдете, а что было, потеряете.

– Моя вина, – признался Ураган. – Это я их послал к рапеям.

– Добро, что признаешь вину. Ты их не к сколотам послал – на верную гибель. А потом еще и прогнал! Но что Тарга завещал? «Кто шел на смерть и избежал ее, тот под моей властью и суть мой избранник!»

Никто еще не смел укорять его и поучать, напоминая о законах, даже самые приближенные.

– Я сотворил это во гневе, – повинился он. – В сердцах проклял, а потом жалел.

– Совсем уж добро! – обрадовалась старуха. – Покладист стал, как бич бросил! Может, и сговоримся с тобой... Мал кубок у тебя! Вот уже и пуст.

Ураган достал из сундука серебряную братину и налил суры до краев.

– Испей, старица...

Дряблое лицо и вовсе округлилось, будто у молодки, нос распрямился, и в блеклом взоре заблистали искорки женского чарования.

– После сего сосуда сговоримся! – принимая чашу, воскликнула она. – Ведь Тарга что завещал? Каков бы ни был гость, в какой личине бы ни явился, он мой посланник. И прежде чем спрашивать, подай ему суры, дай отдохнуть, взвесели, а он уж сам поведает, зачем явился.

– Откуда ты знаешь наши ветхие обычаи? – спросил Ураган. – Ты же иноземка.

– Да, мы из иных земель, но живем, как и вы прежде, по законам совести. Далеко отсюда наша страна. – Она отхлебнула из братины и поморщилась. – И пьют там не твое кислое кобылье молоко, а вино. У нас есть ягода, виноград... Эх, как пьянит добро и весело бывает! А от твоей суры тоска охватывает. Тьфу!

Ураган не вытерпел такого неуважения и, помрачнев, напомнил:

– Пришла на путь наставить, так наставляй.

– А ты готов увидеть, что покажу тебе? Готов ли принять грядущее?

– Что ты терзаешь меня вопросами? Знаешь – показывай дорогу!

– А станешь повиноваться и исполнять мою волю во всем, что прикажу? И не спрашивать, что да зачем?

Ураган еще больше смутился.

– Тебе повиноваться? Мне свычней, чтобы повиновались мне.

И тут же вспомнил, что бросил бич и ныне уже не государь.

– Как знаешь. – Ягиня проворно вскочила. – Благодарю за угощенье! Недостоин ты иного пути. И лучше тебе догнать свое кочевье и утвердиться на старом месте. Возьми другой бич и ступай пасти свое жирное стадо. Испытав твое причастие, они будут рады возвращению и даже встанут под законы Тарги.

Ягиня уж и завесу кибитки подняла, чтобы выйти, но государь схватил ее за полу одежд.

– Погоди!.. Ты что же, отныне станешь мной править?

– Тобой править будет жена, – стараясь вырваться, заговорила она. – А я лишь хотела грядущее открыть и на путь наставить.

– На что мне теперь жена, коль не нуждаюсь более в наследнике?

– Не нуждаешься, и речи нет. Ну, отпусти меня! Так и скажу Чаяне.

– Чаяне? – Он выпустил подол. – Ты знаешь Чаяну?

Старица вернулась на свое место, неторопко допила суру и развалилась на ложе.

– Ишь, сразу спохватился! Ох, беда мне с вами!..

– Где Чаяна? – Ураган навис над ней.

Ягиня потянулась и зевнула.

– На что тебе царица омуженская? Ты же презираешь это племя. И называешь волчьим...

В тот миг Ураган вспомнил жаркую летнюю ночь на берегу реки и застонал от боли.

– Спутала она меня, будто коня. И путы ее незримы...

– В праздник Купалы? – хитро засмеялась старуха. – Эх, до чего же сладкие ночи бывали!.. У вас не заведен сей обычай?

– Не знаю я такого обычая...

– И зря!..

– Укажи мне, где искать Чаяну!

– Указала бы, да что проку? Ты ведь не уступишь, не захочешь жить по другому обычаю?

– Не уступлю.

– А девы племени мати замуж не выходят, как у вас. Теперь жди грядущего лета и приходи на праздник Купалы...

– Сведи меня к Чаяне!

– Свести?.. Могу и свести. Но признаешь ли ее?

– Образ стоит перед очами... Признаю!

Ягиня укуталась своим подолом и будто бы задремала.

– Ладно, так и быть, – проговорила сквозь сон. – Мне запряги колесницу... Довольно пешей бегать, не близкий путь. А сам езжай как хочешь.

– В сей же час запрягу!

– В сей час не надо. Завтра пораньше... Или нет, к полудню, как высплюсь...

– Зачем же медлить? Отправимся сегодня!

Старуха села, воззрилась на Урагана и заворчала:

– Эк засуетился!.. То не хотел повиноваться, жены ему не надо, то ныне подавай тот же час! И кланяться готов!.. Ведь не женить тебя хочу – путь указать!

– Добро, ведунья, завтра, так завтра. А далек ли путь?

Ягиня вновь разлеглась.

– Далек... Ох, длинна дорога... И конца не видать.

– Сколько же нам скакать? День, два или более?

– Всю жизнь, государь. – Она вдруг встрепенулась. – Еще даров возьми, чтоб ублажить... Пожалуй, куфский меч ей по нраву будет и сарский бич о двенадцати коленах.

Ураган отступил.

– Деве меч? Да еще бич дарить?.. Не принято у нас. Это знаки войны!

– У вас не принято!.. А по обычаю мати сии дары царицам преподносят мужи, когда не воевать с ними хотят, а совокупляться в праздник Купалы... Ох, напрасно спутала тебя Чаяна! Не бывать толку...

Старуха захрапела с такой силой, что с войлочных стенок от сотрясения посыпалась пыль...