Давным-давно я исполнила странный и неприятный обряд в пустых стенах бывшего ресторана. За это, как говорили мне служители и послы, ариекаи чествовали меня в моё отсутствие. Но это ничего не значило до того момента, на Фестивале Лжецов, когда после представления Хозяева в зале узнали, кто я.

Они торопливо заговорили, изгибая глаза-кораллы. Они говорят меня каждый день, перевёл мне потом Скайл. Так они говорили КелВин. Не знаю, сказал один из них КелВин, как я обходился без неё раньше, как я думал то, что мне надо было подумать.

Без неё? Этот вопрос назывался у нас Тайной Счёта: считают ли Хозяева послов одним разумом, людьми с двумя телами? И если так, то кем они считают всех остальных: ничего не значащими половинками или механизмами? Городом марионеток, которыми управляют послы? Узнав, что я — их сравнение, они приглашали меня приходить ещё, но я так и не поняла, в каком качестве — гостя, экспоната или чего-то другого. Когда мы приходили, Хозяева заботились о нас, хотя и неизвестно, понимали ли они, что мы — люди.

Я принимала их приглашения потому, что со мной всегда мог пойти Скайл. Для него каждое такое посещение было подарком, и он принимал их с бурной радостью, хотя, думаю, после события ему всегда хотелось поговорить о нём, обсудить происшедшее. Обычно нас приводили в тот или иной хозяйский зал. Там уже были послы, визири и все прочие, и возможность прикоснуться к тайнам, которые окружали меня с самого детства, наблюдать передвижения служителей по городу Хозяев волновала меня едва ли не больше всего остального. Я всё время украдкой следила за послами, которые бродили по коридорам из плоти, погруженные в беседы с Хозяевами, и удивлялась тому, что смертные люди могут иметь какие-то дела в столь невообразимых местах.

Рассказы о подобных событиях щекотали воображение моих друзей, никогда не получавших приглашений на такие мероприятия.

— Фестиваль? Лжецов? — спрашивала Гарда на какой-то вечеринке после того, как я побывала на первом из них. — Тебя пригласили Хозяева?

Друзья окружили меня, требуя, чтобы я рассказала им о городе, какой он, а я расхохоталась, потому что кто-то из них сказал «Ништяк!», совсем как мы в детстве.

Однако я замечала, что моё периодическое присутствие в городе тревожит послов. Им не нравилось встречать меня там. Город был их тайной. После каждого визита туда служители до изнеможения расспрашивали меня, допытываясь, что я там видела и что поняла.

Прибыв в город повторно, снова в какой-то зал, полный Хозяев, я оказалась возле коллекции непонятных предметов и обездвиженных ариекайских животных в компании ещё четырёх людей, в изгибах шлемов-эоли которых горели энзиматические фонари. Двое были послом ЛеНа и игнорировали меня. Ещё двое оказались молодыми мужчинами, из простолюдинов, как я.

— Привет, — обратился ко мне один из них. Он радостно улыбался, я на его улыбку не ответила. — Я Хассер: пример. Давин — тема. А ты Ависа, да? Сравнение.

Ни тогда, ни позже, появляясь в городе, я не видела ничего подобного Фестивалю Лжецов. Прочие собрания были более хаотичными и, как я поняла, спонтанными. Одно время у Хозяев была мода на так называемые конвенции. Это были праздники Языка с куда более насыщенными программами, а не просто очередные фестивали вранья. Хозяева собирали в одном месте как можно больше нас, фактов, созданных под давлением необходимости и ставших элементами Языка, — одушевлённых, неодушевлённых, разумных и нет — и приходили глядеть на нас, говорить нас и теоретизировать нами, не приходя к консенсусу. Мы сидели и вежливо молчали, пока над нами и вокруг нас всё пело, сопело и трещало новыми аргументами. Меня это интересовало куда меньше, чем то увлечённое враньё, которое я видела в первый раз.

Рты-подрезы и рты-повороты навевали на меня дрёму своим непрестанным рёвом и шёпотом, пока Скайл пытался переводить. Хозяева ходили взад и вперёд, разбивались на фракции. Насколько я поняла, полемика шла между теми, кто считал меня полезной фигурой речи, и теми, кто этого мнения не разделял.

По-моему, то были странные, ущербные дебаты. Среди Хозяев были такие, кто думал, что если бы меня заставили сделать не то, что я сделала, а нечто иное, то они могли бы говорить лучшие слова и, следовательно, думать лучшие мысли. Что я была бы полезнее тем, кто пользуется мною для точного выражения своей мысли; и что тогда они могли бы говорить мною о том, что не было мною, но было — по их утверждению — на меня похоже. Однако даже критики не могли объяснить, что это были бы за мысли, ведь они не могли их подумать.

— Но… — начал Скайл. Он был расстроен.

— Должно быть, эти мысли запрятаны очень глубоко у них в мозгу, — сказала я. — Из-за этого они сердятся? Что не могут произнести их?

— Подожди, — сказал он. — Один из них говорит о тебе так: «Это сравнение, и… это что-то новое». Я не понимаю. Не понимаю я.

— Ладно, дорогой, просто…

— Погоди-ка, — зашептал Скайл. — Они перешли к другим фигурам речи. — И он кивнул на наших послоградских спутников, на которых устремили свои взгляды Хозяева. Вдруг он в изумлении повернул голову. — Если я правильно понимаю… тот человек, Хассер — он нам солгал. Он не пример: он тоже сравнение, как ты.

Какие бы сомнения ни вызывала моя эффективность в качестве сравнения, польза от меня, очевидно, была: мода на языковые конвенции держалась несколько недель, и всё это время Хозяева приглашали меня снова и снова.

Что-то разладилось между КелВин и мною. В те недели, когда мы занимались сексом, я дразнила их тем, что различаю их по прикосновениям: они, наверное, и сами знали, что в этом была доля правды. Когда мы впервые провели вместе ночь, я, как молоденькая девочка, млела от мысли, что сплю с послом. Однако это несколько наигранное головокружение быстро прошло.

Помню, какие они вызывали у меня ощущения, помню прохладу обручей на их шеях, этих минималистских драгоценностей, служивших усилителями мыслей, которые они посылали друг другу. Помню, как я наблюдала за их прикосновениями друг к другу — особая, ни на что не похожая эротика. И потом, сколько бы я ни улыбалась распутно, когда мне удавалось отличить одного от другого, это всегда была рискованная игра.

— Кел, — говорила я, указывая сначала на одного, потом на другого. — Вин. Кел… Вин. — Они то улыбались, то отводили глаза. Иногда, особенно поутру, я воочию видела различия между ними. Следы ночи — отпечаток подушки на лице, непохожие мешки под глазами. КелВин никогда не затягивали с уравниванием: проснувшись, первым делом запирались в коррекционной камере и выходили оттуда с гладкими лицами или тщательно скопированными недостатками.

Им не понравилось то, что меня стали регулярно приглашать на конвенции и конференции. Но служители не могли просто взять и отменить приглашение, которое исходило от Хозяев. Однажды, в приступе ярости, для которой я не давала никакого повода, КелВин заявили мне, что у послов, чёрт возьми, вообще нет власти, что прочие служители, визири и все остальные принимают решения, а ему и его двойнику и рта не дают раскрыть.

Мы стали ссориться, иногда. После одной особенно ожесточённой перепалки, которую, клянусь, начала не я, Кел или Вин на мгновение задержался в дверях, глядя на меня с выражением, которого я не могла понять, а его двойник ушёл. Я тогда подумала, что, может быть, мне тоже не понравилось бы, если бы они занялись погружением. Хотя, скорее всего, мне было бы всё равно.

— Мы в разных положениях, — сказала я тогда тому, который задержался. — Вы владеете Языком. Я принадлежу ему.

Среди Хозяев были те, которые предпочитали моё сравнение всем остальным и посещали каждое мероприятие с моим участием. Они превозносили меня над всеми аллегориями и риторическими приёмами, воплощёнными в других присутствовавших там женщинах, мужчинах и вещах.

— У тебя есть поклонники, — сказал Скайл. То были месяцы моей относительной славы.

Мы ещё не раз встречались с Хассером; стояли бок о бок и ждали, пока нас развернут в жарких дискуссиях. Среди носителей Языка нашлись диссиденты, которые отстаивали необходимость переосмысления того, что могла значить я и прочие сравнения. Судя по реакции других Хозяев, эти мыслеопыты считались у них дурным тоном. После одного такого мероприятия я спросила у Скайла, слышал ли он, как Хозяева говорят Хассера, и если да, то о чём он.

Скайл понимал Язык не хуже любого посла, но ответил: «Я вообще не знаю, как вы, чёртовы штуки, работаете».

— Никак не могу понять, какая связь между тем, что ты значишь, и тем, о чём они говорят, с чем тебя сравнивают и для чего используют. Ты спрашиваешь, о чём они думают с Хассером? Понятия не имею.

— Я не то имела в виду.

— Тебя интересует, что он значит буквально?

— Точно. Самое основное, вроде «девочки, которая съела…». Ну, ты знаешь.

Скайл замешкался.

— Я не уверен, — сказал он, — но, по-моему, это что-то вроде… их слова можно понять как «мальчик, которого открыли и закрыли снова». — Мы уставились друг на друга.

— О, Господи, сказала я.

— Да. Я не могу сказать точно, так что не надо… но, да.

— Иисусе.

В корвиде, на пути в Послоград, я спросила Хассера:

— Почему ты не сказал мне, что ты сравнение?

— Извини, — ответил он. — Подслушивали, да? — Он улыбнулся. — Это непросто. Я много думаю о том, что значит быть сравнением. Но я не знаю, что это значит для тебя… для многих из нас. Если ты… если ты захочешь поговорить об этом, — голос у него сделался восторженным, хотя и не без оттенка тревоги, — то найдётся целая группа таких, для кого это важно.

— Группа сравнений? — сказала я. — Вы что, вместе зависаете?

Ну, не только сравнения. Там есть другие тропы, и вообще разные языковые явления, объяснил он. Но сравнения особенно близки друг другу, они даже образовали своеобразную общину. Я запрезирала их, как только он это сказал.

— Ума не приложу, как мы тебя упустили, — удивился он. — Я знаю, что они тебя говорят, но почему Хозяева до сих пор не приглашали тебя на всякие такие события? И почему ты про нас не слышала?

— Наверное, потому, что быть частью Языка для меня не главное в жизни, — сказала я. Боюсь, что, отвечая, я не смогла скрыть презрение. И тут же напомнила себе, что, если бы я не научилась погружаться и не вырвалась наружу, то, вполне возможно, тоже слонялась бы по барам, залам и питейным заведениям, где встречаются сравнения. Странная это, должно быть, жизнь, и известность относительная, но всё-таки больше, чем ничего. Мне захотелось извиниться за свою насмешку. Я спросила его, что это для него значит. Сначала он запирался, а потом сказал:

— Быть его частью! Частью Языка.