Взгляд со стороны

Проснулся я, наверное, с пятой попытки. Нет, вру, конечно, максимум с четвертой. Или третьей. Точно не помню, голова как чужая после двадцати часов работы. Сплошное издевательство над простым фельдшером: вызов — на станцию, вызов — опять на станцию, вызов — снова на станцию. И только глаза зажмуришь, только курткой накроешься: «НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ ВОСЕМЬ». Чтоб вам лопнуть…

Если меня не подвел на сей раз слух, позвали амбулаторно. Это еще ни о чем не говорит, но все же лучше, чем дальнее село и полкилометра пешком в такую холодину под зыбким лунным светом спотыкаться о камни тропинки, чтобы разъяснить очередной, пригревшейся под одеялом селянке, что голова у нее болит от подпрыгнувшего АД, которое она и сама могла вполне вернуть к рабочим нормам, скушав таблетку нифедипина, стоящего тут же, на трюмо. Амбулаторно… кого черт принес в такое время амбулаторно? Если бы действительно плохо себя чувствовал — вызвал бы на дом, а уж если нашел силы дойти до станции — значит, не так уж плохо себя чувствовал. Ну а если все не так плохо — так какого дьявола тогда вообще пришел в четыре часа ночи?

Я зашарил ногами под кушеткой в поисках туфлей, зафутболив одну из них в результате аж под тумбочку. Ругнувшись, встал на карачки, разыскивая обувь в темноте.

— Ты чего там шуршишь, Витька? — поднял голову с подушки водитель. — Вызвали?

— Лежи, лежи, амбулаторно нас, — пальцы наконец-то ухватили туфлю за задник.

— А вдруг повезем?

— Позвоню, если повезем, — пообещал я, с кряхтением натягивая обувь — ноги так отекли за сутки, что туфли казались чужими.

Коридор станции на втором этаже был пуст настолько, что мои шаги по линолеуму гулко отражались от стен. Я шел мимо полуоткрытых бригадных дверей, откуда доносилось сопение спящих людей. Смена выдалась тяжелая — погода подвела. Несколько дней назад вдруг выглянуло солнце, стало жарко настолько, что я сам лично видел бабочку-капустницу, летавшую в растущих около станционной ограды лопухах. Три дня эта благодать продержалась, а потом резко, как и полагается в этой жизни и согласно законам нашей весны, закончилась — без всякого предупреждения на город обрушился дождь с градом, температура совершила обратное сальто на десяток градусов вниз, а носы граждан тут же наполнились секретом слизистых, обильно изливаемым в платки и салфетки. В поликлинику из заболевших обратился, в лучшем случае, каждый десятый. Оно и понятно — на дом участковый не придет, а по такой погоде тащиться самому как-то не улыбается. Поэтому все эти добрые люди, как полагается законопослушным гражданам, дотянули до температуры 39 °C и с чистой совестью стали звонить в «Скорую». Я лично весь день только и лечил, что «температуры». Рутину скрасило только два «давления» и одна разбитая коленка у игравшего в футбол подростка.

По пути со второго этажа на первый мне попался фельдшер с кардиологии — все забываю его имя, — бредущий неуверенной походкой в комнату, сгорбившись под тяжестью кардиографа и дефибриллятора.

— Спать, спать, спать… — бормотал он. — Сил моих нет…

Мне показалось, что меня он и не заметил. За ним проследовала, зевая и деликатно прикрывая ротик ладошкой, Лиля, второй фельдшер.

— А врача где потеряли? — вяло поинтересовался я, уступая им дорогу.

— Карточку пишет, — вполголоса ответил парень с забытым мной именем, не останавливаясь. — Труп там. Полчаса с ним возились, да все впустую. Там такая онкология, что… — Он махнул рукой. — Отмучался дедуля, одним словом.

Я побрел по коридору первого этажа, бездумно разглядывая уже до трещинок и подтеков краски знакомые стены и стенды, эти стены украшающие. Особенно мне глянулся один, где красочно изображены две ладони, объятые пламенем и держащие человеческое сердце. «Светя другим, сгораю сам» — приписано ниже. Стенд старый, его уж давно поделили для своих нужд завхоз и эпидемиолог, обвешав его плакатами и приказами, касающимися пожарной безопасности и профилактики ВБИ на догоспитальном этапе. Но надпись осталась, хотя и поблекла с годами. А вот интересно, много ли будет света другим, если я вздумаю запалить вот так вот собственное сердце? И пользы? Бррр… спросонья в голову какая-то чушь лезет.

— Что там, Инна Васильевна? — поинтересовался я, забирая карточку в окошке диспетчерской. Диспетчер молча посмотрела на меня и так же молча отвернулась. М-да, запамятовал я как-то, что Инна Васильевна у нас манерами не избалована. Я раздраженно сложил карточку вдвое, с грохотом выволок тяжелую терапевтическую укладку из ячейки в заправочном кабинете и толкнул дверь кабинета амбулаторного.

На кушетке сидел мужчина средних лет, выглядевший настолько здоровым, что у меня мгновенно подкатила к горлу злость. Одет он был в новые синие джинсы с множеством заклепок, выстроившихся по шву в блестящую фалангу, тесную кожаную куртку, обтягивающую талию, а под курткой имел светло-зеленый свитер с вышитым давно уж забытым детьми Чебурашкой на груди. Волосы у него на голове были настолько белыми, что казались крашенными, но таковыми не являлись. Глаза были под стать свитеру — светло-голубые, как у канонических «голубоглазых блондинов», и тоже производили впечатление некой ненатуральности. Впрочем, это могли быть и контактные линзы.

В общем, непонятный какой-то был мужчина.

Я нарочито громко поставил укладку на пол и уселся за стол, разворачивая карту вызова.

— Доброй ночи.

— И вам доброй ночи, доктор, — широко улыбнулся пациент. Он настолько радостно это сказал, что я недоумевающе поднял глаза. Издевается, что ли? Нет — Чебурашка смотрел на меня искренними голубыми своими глазами, и ни в одном из них не было издевки.

— Что вас беспокоит? — поинтересовался я, вынимая из нагрудного кармана ручку. И едва не чертыхнулся, сообразив, что забыл в комнате фонендоскоп с тонометром.

— Я пришел за вашей помощью.

— Сюда все приходят за помощью, — теряя терпение, повысил голос я, судорожно соображая, как бы техничнее смотаться на второй этаж за «давленометром». Тащить с собой сумку тяжело, оставлять с этим чудиком — страшновато. Мало ли… Ценного там ничего нет, но за пропажу по голове никто не погладит. — Конкретно, что вас беспокоит?

Мужчина вздохнул.

— Я хотел бы поговорить с вами, не вызывая вашего раздражения разговором. Но, опасаюсь, что не преуспею в своих стремлениях.

«Преуспею»? «Стремлениях»? Это откуда он нахватался таких архаично-извитых выражений? Он, часом, не из этих, истинно верующих?

— Поговорить? Вы обратились в четыре часа ночи на «Скорую» помощь для того, чтобы поговорить?

— Да, — снова улыбнулся мой непонятный собеседник. — Время мне показалось вполне подходящим для этого.

Я выпрямился на стуле.

— А вы в курсе, что в четыре ночи очень хочется спать? Особенно тем, кто пашет двадцать четыре часа подряд, говорливый вы мой?

— Да, разумеется. Но иначе разговора у нас просто не состоялось бы. Мое время…

— Его и не состоится, — отрезал я, вставая. Черт с ним, с тонометром, все и так понятно. — Если в помощи вы не нуждаетесь, то чешите отсюда на все четыре стороны, договорились?

— Хорошо, доктор, — покорно сказал пациент.

— Я не доктор, — нетерпеливо ответил я, — я фельдшер. Долго вас ждать?

— Буквально минуту. Я прошу вас — выслушайте меня, не перебивая, после чего я избавлю вас от своего присутствия. Обещаю.

— Ладно, только побыстрее, — нелюбезнее, чем хотел, ответил я, присаживаясь на край стола, дабы подчеркнуть неофициальность происходящего. Спасибо Инне, всучила вызовок, зараза.

— Вы не спросили моего имени, — снова широко улыбнулся пациент. — И тем самым не поставили меня в затруднение, потому что я не знаю точно, как вам сказать его. Впрочем, вы, размышляя, не издеваюсь ли я, назвали меня Чебурашкой — меня устроит и такое наименование. А вас?

Я часто заморгал, уставившись на него. Откуда он узнал?

— Что?

— Извините, — покачал головой мужчина. — Я все время забываю, что вы не готовы… Ладно, это не относится к делу. Да, я могу читать ваши мысли, как поверхностные, так и самые сокровенные. Просто примите это, и давайте перейдем к главному.

— Что… что вы можете делать?

Пациент вздохнул, поерзал на кушетке, устраиваясь поудобнее.

— Боюсь, в двух словах не объяснить. Но я постараюсь — иначе вы немного не поймете, чего я от вас хочу.

Мягко говоря, я до сих пор не понимал вообще, что происходит, не говоря уж о желаниях моего странного ночного гостя.

— Я, как бы это вам сказать, не из вашего мира.

А, теперь понятно. Это уже не первый посланец Божий, встреченный мной за мою карьеру.

— Боюсь, что вы ошиблись, — тут же поправил меня Чебурашка. — Я не посланец Божий, не ангел, не бес и не прочие элементы вашей религиозной и псевдорелигиозной мифологии.

Меня выдало лицо — слишком уж я побледнел, выслушивая это. Да откуда он знает? Неужели и правда читает мысли?

— Можно так сказать, я — ученый, если мерить вашими мерками.

— И что вы изучаете? — хрипло спросил я.

— Вас, — просто ответил гость. — Людей. Вы — моя научная работа, мой предмет, которому я посвятил большую часть своей жизни.

— Простите… я до сих пор не понимаю…

— Прощаю. Я и не требую от вас понимания.

Я вытер внезапно вспотевший лоб рукой. Кажется, минут пять назад я хотел спать?

— Тогда какого лешего вас принесло на «Скорую помощь», если вы… не знаю, инопланетянин или кто вы там? Почему бы вам не обратиться…

— Вы сами понимаете почему, — печально улыбнулся пришелец. — Контакт с властями чреват либо ненужным официозом, либо длительным заключением под стеклянный колпак для наблюдения. И то, и другое только затормозит мою работу.

За полускрытым натянутыми на лесках занавесками окном было темно, слегка гудела люминесцентная лампа над головой, динамик селектора, висящий над кушеткой, статично потрескивал. Дверь неизвестного происхождения, всегда, сколько я себя помню, запертая на висячий замок с секреткой и опечатанная, все так же располагалась в дальнем углу, у завешенного белой занавеской окна. Где-то за окном, спрятавшись в щели фундамента станции, в окошке стерилизационного отделения, исходил трелями пригревшийся невидимый сверчок. А на кушетке передо мной, мило мне улыбаясь, сидел инопланетянин. Интересно, «психи» на станции?

— Не стоит так переживать, — покачал головой мой гость. — С вашей психикой все в порядке — кроме, конечно, резкого всплеска психоэмоционального характера на столь нетипичное для вас известие.

— Хватит шарить в моей голове! — опомнившись, рявкнул я. — Это вам не городская библиотека!

— Простите великодушно. Может, приступим?

— Приступим к чему?

— К разговору. Я хочу задать вам несколько вопросов, после чего вы можете продолжать свой отдых.

— Послушайте, зачем вам вопросы, когда вы и так все можете… не знаю, просканировать, что ли? — ехидно спросил я, убирая ручку в нагрудный карман.

Чебурашка нетерпеливо отмахнулся тонкой рукой, украшенной серебряной цепочкой.

— Это не совсем то, что вы себе представили. Мыслескольжение не является самодостаточным методом. Ну… даже не знаю, как сказать, чтобы вы поняли. Это все равно, что читать технический справочник без иллюстраций, полный специализированных и, в большинстве своем, чуждых вам терминов. Иное дело — разговор с техником, работающим и способным разъяснить все простыми и доступными словами.

— Логично, — нехотя согласился я.

— Отлично, — улыбнулся гость. — Видите ли, все дело в том, что я давно изучаю вас, как вид, в совокупности вашей жизнедеятельности в условиях замкнутого пространственного ареала.

— Как-то сухо звучит, — заметил я. — Словно речь идет о колонии микробов на питательной среде, ей-богу. Что вы подразумеваете под замкнутым ареалом?

— Вашу планету, разумеется. Вы живете только в ее пределах, не имея выхода во внешнюю среду.

— А космические полеты? Вы недостаточно подготовились, изучая нас, Чебурашка. Мы, к вашему сведению, уже в космос летаем.

— Ах, это… — Мой посетитель искренне рассмеялся. — Это такие мелочи, о которых даже не стоит упоминать. Недалекие вылазки на ближнюю орбиту с черепашьей скоростью — это, простите, достижение настолько малое, что им можно пренебречь.

Я невольно бросил взгляд в темноту окна, где, невидимый сейчас за высаженными магнолиями и акациями, белел в темноте каменной бюст, стоящий возле аккуратной клумбочки с нераспустившимися еще цветами.

— Наша подстанция находится на улице, названной в честь первого человека, вышедшего в космос. Неподалеку отсюда его памятник. Вы бы повежливее о покойном…

Чебурашка склонил голову, тряхнув светлыми прядями.

— Прошу меня извинить. Я не имел цели оскорбить ни его, ни вас. Но все же вернемся к нашему разговору. Вы не против?

— Только за. — Я демонстративно покосился на часы, щелкавшие секундной стрелкой на отделанной серо-белым кафелем стене. — Глаза слипаются, знаете ли…

— Замечательно. В принципе моя научная работа достаточно подробно смогла описать вашу жизнедеятельность. Истории государств, войн, открытий, достижений — все это мною изучено, систематизировано и классифицировано в соответствии с основной теорией.

— Это какой же? — заинтересовался я.

— Простите, не могу сказать. Это информация, которая не должна быть разглашена — ибо исказит ход… ммм, эксперимента.

— Ну-ну…

— Я работал, так сказать, с готовыми материалами, полученными путем… э-ээ, разведки, слежения… ну, иными словами, не имел прямого контакта с объектом изучения. Так вот, меня смутило несколько моментов, которые не укладываются в теорию — и подробный анализ полученных данных ничего не дал. Поэтому я принял решение — довольно рискованное решение — поговорить с человеком непредвзятым.

— Так говорите же!

— Меня заинтересовал один момент, нарушающий стройность вашего морально-этического базиса.

— Господи, сколько замудренных слов на ночь глядя, — скривился я. — Вы не в аудитории, профессор. Выражайтесь яснее.

— Ценность человеческой жизни, — разделяя каждое слово, произнес Чебурашка. — Права человека. Их объявленная и фактическая реализация.

Я вздохнул, обмякая на столе. Уж в чем я не силен, так это в вопросах философии и права. Даже в училище лекции прогуливал, чтобы не мешать храпом остальным…

— Понимаете, возникает, как вы выражаетесь, нестыковка. Ваша теория говорит — жизнь человека бесценна. Ваша практика характеризуется постоянными войнами, истреблениями большого количества людей, пытками, убийствами. Ваша теория утверждает, что спасение жизни — первейшая обязанность и наивысшее благо, практика отмечает сотни умирающих ежедневно от того, что их просто никто не собирался спасать. Я прав?

— Все так, — не счел нужным спорить я. — Теория часто расходится с практикой.

— Более того, — не дал себя сбить Чебурашка, — по дороге сюда, возле дома с надписью «Гагарина, 16» на стене я видел лежащего на лавке мужчину… кажется, он был бездомным, судя по тому, что ночевал вне согретого должным образом помещения, а также одежда, которая была на нем…

— И? Вызвали бригаду?

— Нет, просто удивился общественному неучастию. Долго ждал прохожих, но их не было. Стучал в двери домов — мне не открыли. Я остановил двух человек в одинаковой одежде, занимающихся охраной правопорядка, судя по форме, оружию и нагрудным знакам, указал им на этого мужчину… почему вы смеетесь?

— Извините, — покаялся я, с большим трудом сгоняя улыбку с лица. — Дальнейшее мне уже известно. Данные охранники правопорядка в одинаковой форме сначала проверили ваши документы, потом, коль вы здесь, а не в «обезьяннике», сочли их не фальшивыми, после обнюхали вас, а потом посоветовали вам идти своей дорогой, и не мешать людям работать.

— Вы как будто присутствовали при разговоре!

— Практика, — пожал плечами я. — А напоследок, наверное…

— …посоветовали вызвать «Скорую», — закончил Чебурашка. — Я узнал, где находится «Скорая» и что это такое, и вот пришел, как видите.

— Вижу. А что же такое «Скорая», согласно этому объяснению?

— Это служба, созданная для спасения людей, попавших в беду, — вполне серьезно сказал мой ночной гость, строго глядя на меня. — Или меня ввели в заблуждение?

— Даже не знаю, — честно признался я. — Это с какой стороны взглянуть на нашу работу.

— Для этого я и пришел, — подвел итог пришелец. — Как я понял, вы первые и главные, кто занимается охраной ценности человеческой жизни и здоровья. Так?

— Так…

— Ваша задача — спасать и выручать тех, кто попал в беду…

— Упрощаете, — перебил я. — В беду может попасть водитель, у которого спустило колесо на трассе. Или неверный муж, чей презерватив дал трещину в момент забав с проституткой. Наша задача — это оказание медицинской помощи на догоспитальном этапе тем, чье состояние угрожает непосредственно их жизни и здоровью.

— Это благородно, — помолчав, ответил гость. — Но… тот человек, лежащий на лавке — разве его жизни и здоровью ничего не угрожает?

— Возможно, — помедлив, ответил я. — Вы хотите сделать вызов к нему?

— В вашем голосе я слышу иронию. Почему?

— Да потому, что мне известно дальнейшее развитие событий. Лежащий мужчина окажется в доску пьяным бомжем, пошлет бригаду матом в известном направлении, а то еще и драться полезет. А если и согласится ехать в больницу — там его в течение десяти минуть выставят за дверь, как неподлежащего госпитализации.

— Может, стоит с ним просто поговорить?

— Отчего же вы не попробовали? — хмыкнул я. — Если вы так печетесь о его здоровье — почему вы не попытались сделать этого? Почему сначала привлекли милицию, потом нас? Испачкаться боитесь?

Гость некоторое время помолчал, размышляя.

— Нет… наверное. Не знаю… Просто я не обучен, как спасать людей. И что нужно для этого — тоже не знаю.

Его искренность остудила меня, готового вылить на его белобрысую голову поток ядовитого сарказма, припасаемого мной для подобных ситуаций.

— Но… ваше равнодушие меня, если честно, смущает. Вы же медик?

— Как видите.

— Так почему вы не спасаете того человека?

Я тяжело вздохнул. Если все же сей мультипликационный персонаж тот, за кого себя выдает — а выдает ни больше, ни меньше, как за пришельца со звезд, — то ликбез затянется. Впрочем, это может быть всего лишь шустрый мальчик из какого-нибудь модного столичного журнала, снабженный азами психологии, ищет материал для сногсшибательной статьи, ориентированной на тоскующих в модных салонах гламурных читательниц. Что-то такое кричащее из серии «ЖУТКИЕ ФАКТЫ О РАБОТЕ «СКОРОЙ СМЕРТИ» В ТИХОМ КУРОРТНОМ ГОРОДКЕ!!!». Это многое объясняет — но ничего не упрощает, потому что в этом случае распинаться предстоит на порядок больше.

— Знаете, один… точнее один из двоих классиков нашей литературы хорошо отметил тот факт, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. А спасать того, кто упорно тянется ко дну, — дело бесполезное и неблагодарное. Сизифов труд, иными словами.

— То есть вы хотите сказать, что данный человек сам желает лежать на улице в холодное время года? — поразился собеседник. — Мерзнуть и медленно погибать?

— Вероятно, нет. Но и делать ничего, чтобы не лежать на этой самой улице — не делает.

— Вероятно, он просто не имеет сил и возможности?

— Может быть. А может быть, и нет. Я не говорю о том, что он имеет желание замерзнуть. Я говорю о том, что он не имеет желания бороться за то, чтобы этого не случилось. А силы, возможности… это понятия наживные. Дорогу осилит только идущий или хотя бы желающий идти.

— Бесспорное заключение, — «Чебурашка» с интересом взглянул на меня.

— Не мое, — я покачал головой. — Это сказано задолго до меня. Дело не в этом. А что касается моего, как вы говорите, равнодушия… Вы знаете, кто такой герой?

— Да, разумеется. Это человек, мужского или женского пола, совершающий благородные поступки, часто очень рискованные, во имя спасения жизней других.

— Чудесная формулировка. А ради чего он совершает эти поступки, вы в курсе?

— Вероятно, сознавая ценность человеческой жизни. И придавая ей настолько большое значение, что пренебрегает ценностью собственной жизни. Я прав?

— Вы правы. Сам факт героизма — то есть риска собственной жизнью во благо чьих-то еще — является проявлением некой внутренней потребности, связанной с высшими побуждениями.

— Ваша работа, если я правильно слежу за вашей мыслью, совпадает с функцией героя? — догадался Чебурашка. — Но… тогда вы меня смутили еще больше. Если роль медика в самоотверженном спасении чужой жизни, то почему же тот человек…

— Поймите одну маленькую, но весьма важную вещь, — перебил я, — эта потребность возникает добровольно. Не из функциональных обязанностей, а по доброй воле она возникает. Если человека отправят совершать тот же подвиг по категоричному приказу, под дулом автомата — подвиг он, может быть, и совершит, но мотивы его будут иными. Да и подвиг может получиться не совсем такой, какого ждали. Давайте проследим этиологию, если уж вам так интересно.

— Крайне интересно.

Я откашлялся.

— Изначально медицина, зародившись в человеческом обществе, ничем не отличалась от других ремесел — в плане оплаты и общественного отношения. Платили цирюльнику за бритье, платили мяснику за свиную грудинку, платили проститутке за постельные радости — и платили врачу за лечение, причем все это считалось нормальным, естественным и правомерным, как с точки зрения закона, так и с точки зрения морали. То есть от врача ждали лечения за деньги — но ни в коем случае не имели права требовать его бесплатно, и уж тем более не заикались даже о самопожертвовании. Врач мог помочь — а мог и не помочь, все зависело от его желания, и никто не посмел бы его упрекнуть в бессердечии, жадности и нечеловечности, если он отказал в помощи тому, кто не в силах был за нее заплатить. Это было в порядке вещей.

— В более ранние времена человеческая жизнь не была так ценна… — неуверенно произнес мой гость.

— Она никогда не была ценна, — с нажимом сказал я. — Никогда. Ни тогда, ни сейчас. Просто наши предшественники, извините за просторечие, меньше кривлялись в этом отношении, нежели наши современники. Пойманному на рынке вору без разговоров рубили правую руку прямо на том же прилавке, убийцу почти сразу же вешали на ближайшем дереве, хаму мгновенно ломали нос и прочие выступающие части тела, стоило ему изречь нечто оскорбляющее слух. И наоборот — убивали с целью ограбления за ближайшим поворотом, рабство было узаконено и неприкрыто, феодальные князья вовсю пользовались правом «первой ночи» и самосуда, а спартанские мужи проводили нехитрую дифференцировку новорожденных, кидая более слабых в пропасть. В Европе церковь, базирующаяся на «не убий», радостно жгла еретиков и гоняла крестовые походы, истреблявшие все живое инаковерующее, на Западе линчевали негров и вырезали коренных обитателей Америки, в Стране Восходящего Солнца среди мужчин считалось абсолютно нормальным во избежание позора убить своих детей и распороть себе живот. Вот она, ваша пресловутая ценность. Сейчас ценность декларируется, да. Но только, как я уже сказал, теория не соответствует практике.

— Но есть же определенный закон, гарантирующий защиту жизни?

— Закон у нас давно сродни дышлу, — горько усмехнулся я. — В силу своей косности и отдаленности от простого смертного он доведен до абсурда. В попытке избежать ущемления чьих-либо прав закон volens-nolens начинает валять дурака, действуя строго противоположно тому, чему он задуман. Вы новости последние не смотрели? Нет? А жаль. Там показывали убийцу, похищавшего и отправившего за три года на тот свет пять девочек, которых он предварительно и неоднократно насиловал. По мне, простому смертному, чтобы задушить эту скотину, вполне хватит найденных у него в подвале дома трупов. А он сейчас сидит в ИВСе, на государственном пайке — то бишь все мы, в том числе и родители убитых девочек, сейчас оплачивают его проживание. И охраняют его трепетно, как бриллиант короны, чуть ли не взвод ОМОНа сторожит. А кто охранял тех девочек? Далее будет суд, этой мрази еще предоставят адвоката, который будет ее защищать (опять же, оплата его труда будет осуществлена деньгами налогоплательщиков) — и дай-то бог, чтобы не защитил, — а потом, по окончанию долгоиграющей тягомотины с доказательством его вины, как будто мертвых тел мало, поелику у нас жутко ценят человеческую жизнь и в силу этого отменили смертную казнь, этого, с позволения сказать, человека отправят в тюрьму. И он будет жить дальше, опять же на государственных харчах, за наши налоговые деньги; жить, не скажу, что долго и счастливо, но жить — он, угрохавший пять ни в чем не повинных душ!

Чебурашка провел рукой по волосам, звякнув цепочкой. Видно было, что он слегка ошарашен услышанным.

— А вы говорите — ценность, — злорадно сказал я, испытывая плохо контролируемую потребность «до — жать». — Ценность эта эфемерна и размыта, существует в основном на бумаге.

— Мне непонятна ваша позиция. То есть вы считаете, что лучше вернуться к ранним формам общественного взаимоотношения, когда убийство было нормой?

— Оно и сейчас норма. Нам ежедневно в уши сгружают информацию о том, сколько было убито заложников очередного «борца за свободу» при попытке его задержать, сколько пассажиров сгорело заживо при аварийной посадке самолета, отлетавшего три срока своей эксплуатации, сколько утонуло, задохнулось, не родилось, повесилось… Мы даже не вздрагиваем, слушая и наблюдая все это. Мы привыкли. А привыкают обычно к тому, что повторяется часто и регулярно.

— И вы считаете, что логичнее бросать детей в пропасть?

Сверчок издал истеричную трель и замолчал. Я пересел со стола на стул, сообразив наконец, что беседа затянется.

— Как вам сказать… Как дитя своей эпохи, воспитанный в духе гуманной философии, которую вы сейчас защищаете, я, разумеется, не могу за это проголосовать. Более того, я работаю в службе, которая призвана всеми имеющимися у нас на вооружении силами этому помешать. Но как человек мыслящий я все же считаю, что инкубировать заведомо нежизнеспособные элементы системы нелепо.

— То есть?

— То есть все то, что живет, дышит и питается на нашей планете, сформировалось путем естественного отбора и борьбы за существование. Ну, почти все… кое-что создано искусственно, но не об этом речь. А принцип борьбы за существование прост — выживает сильнейший. Это жестоко с точки зрения нынешней морали, но это гораздо эффективнее с природной точки зрения. Потому что только это предохраняет нас от деградации.

— А вы считаете, — недоверчиво усмехнулся Чебурашка, — что человечество деградирует?

«Если достанет блокнот и начнет записывать — вышвырну за дверь», — мелькнула мысль. Вопрос провокационно журналистский. Но мой гость ничего не достал, продолжая изучать меня взглядом.

— Я не считаю. Я знаю это. Сейчас человечество можно сравнить с красивым хрупким цветком, растущим под хрустальным колпаком, где искусственно создана нужная температура, влажность, питание и прочие условия существования. Но если в силу чего-либо этот колпак раскокать — цветок, поверьте, долго не проживет. Так оно и есть. Мы настолько прикипели к батареям центрального отопления, телевизорам, машинам, анальгину и горячей пище, очищенной химически от канцерогенов, что просто не выживем, если все это махом исчезнет. Спартанцы, когда выбирали детей поздоровее, понимали еще тогда, что если бы они взвалили бы на себя всех больных, немощных и увечных, они, может, и выглядели бы благородно в чьих-то там глазах, но тогда они никогда не стали бы самым сильным военным государством в Древней Греции. А мы этого не понимаем. И деградируем, как следствие. Если раньше девки рожали в поле, практически не прерывая жатвы — и рожали здоровых, доношенных детей, то теперь какая женщина родит без обязательных патронажей, массы анализов, еженедельного осмотра гинеколога, инфекционного контроля, психоэмоциональной подготовки к родам, стимуляции родоразрешения, эпизиотомии, ушиваний, обученного медперсонала, занимающегося родовспоможением? Да она умрет без медицинской помощи при осуществлении физиологического, по сути, акта — того акта, который она же пару сотен лет назад осуществляла самостоятельно, нормально и беспроблемно. Что дальше? Скоро мы уже по большой нужде будем ходить только под врачебным контролем?

— Мне кажется, вы сгущаете краски. Если бы ваше общество, как вы утверждаете, деградировало, разве существовали бы все достижения науки, которыми оно пользуется?

— О да, — усмехнулся я. — Интеллектуально мы прогрессируем. Только я бы назвал это не эволюцией, а компенсацией. Знаете, как у слепых — за счет отсутствия зрения у них развивается великолепный слух. Так и мы, мыслим возвышенно за счет регрессии общественного уровня здоровья. А уж он-то у нас ниже плинтуса. Даже по сравнению с аналогичными годами прошлого века, чего далеко ходить? Кто слышал тогда об остром инфаркте миокарда в девятнадцать лет? Об инсульте в двадцать четыре? А сейчас такое сплошь и рядом. Это как, показатель прогресса?

— Может, это плата за прогресс?

— Ерунда. В той же древней Греции практиковалось гармоничное развитие души и тела, сочетавшее в себе как воспитание интеллекта, так и воспитание физического здоровья, которому, как известно, также нужно учиться. И такой деградации, как сейчас, не наблюдалось. Да и сам прогресс нашего общества относителен — он больше напоминает ремиссию болезни, затихшей на время, дабы набраться сил и перейти на новый этап. Если вспомнить причину вашего появления здесь, то раньше бездомные тоже были, если вы в курсе. Только в царские времена имели место быть так называемые богоугодные заведения, специально для данной категории людей. Господствовавшая позже в стране Советская власть тоже худо-бедно их пристроила, организовав дома престарелых и трудовые колонии, а также больницы и отделения сестринского ухода для тех людей, кто оказался на обочине жизни. А теперь все это рухнуло, терапия дала лишь временный эффект, бездомных снова полный город, да только теперь мало кто ими интересуется. Даже богоугодных больниц для «обмирающих» не осталось. А вы говорите — прогресс.

— Но…

— Возьму я сейчас этого бомжа в машину, — продолжал развивать тему я, внезапно разозлившись. — Что дальше? Куда мне его девать? В больницу? Это не приют для бездомных, это заведение, куда поступают тяжелые больные с характерными клиническими показаниями для госпитализации. Плюс за свое лечение они хоть и опосредованно, но платят, ибо имеют страховой полис. У бездомных полиса нет — и за свое проживание, лечение и питание он никак заплатить не сможет. Разве что «большим спасибом», которое, может, и утешит лечащего врача, но для бухгалтерии будет слабым аргументом, когда обнаружится, что выделенные больнице деньги налогоплательщиков ушли на человека, который налоги не платит и вообще — противопоставляет себя государству, никак не работая на его благо. За такой альтруизм все руководство мигом схлопочет по шапке. Поэтому в больницу его, разумеется, не положат. Так что же мне с ним делать? К себе домой везти?

— Я с трудом верю, что у вас нет учреждений, занимающихся уходом за подобным контингентом, — признался Чебурашка. — Ведь у вас такая мощная система организации здравоохранения.

— Система у нас мощная в торсе, — кисло улыбнулся я, — зато хромая на обе ноги. Именно проблема ухода у нас и является болевой точкой. Самая низкооплачиваемая ставка в медицине — ставка санитара. Их не считают медиками, несмотря на то, что они работают в медицине и труд их тарифицируют крайне невысоко. Так, не должность, а синекура, время убить! А больным ведь требуется не только квалифицированная медицинская помощь, но и своевременный, грамотный уход. Их может оперировать золотой просто хирург — но без своевременных перевязок, подмываний, кормлений в постели, подкладывания судна, профилактики возникновения пролежней и чистки зубов больной загнется на третий день после операции от развившейся инфекции. Врач этим заниматься не будет — у него своих обязанностей выше крыши. А санитар… поверьте, никогда не было у дверей стационара толпы людей, готовых за грошовую зарплату выгребать вручную, извиняюсь, чужое дерьмо из-под чужих ягодиц двадцать четыре часа в сутки. Сейчас же, в рамках все возрастающего социального неравенства, их и того меньше. Какой юноша захочет таскать тяжеленные биксы, вонючую мочу и фекалии плюющихся туберкулезной мокротой бомжей, если зарплата при этом не покроет даже дорожных расходов поездок на работу в переполненной маршрутке? Да его друзья, что раскатывают на иномарках с кожаными салонами и встроенными компьютерами по безбожно дорогим ночным клубам, на смех поднимут. Какая девушка захочет уродовать сутки волосы под колпаком, не носить косметики, губить осанку при перекладывании тяжеленных больных и забыть о маникюре, иными словами — махнуть рукой на средства обольщения потенциального мускулистого голубоглазого блондина, являющегося по совместительству сыном арабского шейха-мультимиллионера — и все это за копейки, которые можно легко потратить за день на квартплату? И то — не хватит… Сейчас у молодежи другие герои — криминализированные дяди и тети, которые посредством стрельбы и мордобоя вершат справедливость, попутно огребая массу денежных знаков. Вот это — круто! Вот за это — уважают и уважать будут! Этим можно прихвастнуть в компании за бутылкой пива. А попробуй рассказать в той же самой компании, как ты чудесно обработал гнойную рану, как великолепно вскрыл карбункул, как профессионально ввел мочевой катетер и как мастерски поставил сифонную клизму — тебя из-за стола вытолкают, чтобы аппетит порядочным людям не портил.

— Это звучит пугающе, но все же…

— Есть, конечно, больницы сестринского ухода, — перебил я. — У нас одна даже существует. Да вот только попасть туда не так просто — узнавал, было дело. Бесплатно опять же никто этого бездомного досматривать не будет. Люди, помещаемые в этот стационар, перечисляют свою пенсию на его счет, собственно говоря, оплачивая уход и процедуры таким вот образом. Да и то, чтобы туда попасть, их должны осмотреть представители управления социальной защитой населения и вынести свое заключение, что, да, человек одинокий, беспомощный и нуждается в уходе в ЛПУ стационарного типа. По «Скорой» его туда, разумеется, никто не положит.

Чебурашка растерянно взлохматил светлые волосы, снова зазвенев своей цепочкой.

— Я… не знаю… вы меня, если честно, смутили. После нашего разговора все вместо того, чтобы проясняться, еще больше запуталось. Вы — относительно высоко развитая раса, раз пользуетесь такими техническими благами, как машины, глобальные компьютерные сети и сотовые телефоны! Неужели при всем этом вы не способны организовать собственное самосохранение?

Моя улыбка вышла кислой, как свежевыжатый лимонный сок.

— Способны-то мы, способны, да только кто его будет организовывать?

— То есть?

— Кто конкретно этим будет заниматься?

— Ну, у вас же есть люди на руководящих должностях, предназначенных для… вы снова смеетесь?

— Извините, — откашлялся я, силой сгоняя ухмылку с лица. — Все время забываю о вашей наивности. Понимаете, люди на руководящих должностях слишком заняты сохранением собственного места и собственного заработка, чтобы отвлекаться на нужды каких-то там медиков и какого-то там населения. У них и так своих дел хватает, чтобы нашими заниматься. Недосуг…

— Но они же несут какую-то ответственность, отчетность?

— Перед кем? Перед медиками? Перед бабушками-пенсионерками? Вы всерьез считаете, что они регулярно и подробно отчитываются перед нами о потраченных средствах, проделанной работе и обоснованности трат и распределении ресурсов?

Мой гость заерзал на кушетке.

— Хорошо, ну а вы? Почему не требуете реорганизации системы охраны здоровья?

— Мы? — удивился я, картинно вздергивая брови. — А что — должны?

Мы некоторое время помолчали, разглядывая друг друга.

— Может, я плохо выразил свою мысль? — наконец произнес Чебурашка. — У меня нет трудности с языком, но нюансы в диалекте…

— Нет, мысль вы свою выразили предельно четко. Просто не учли некоторой подоплеки.

— Какой?

— Начнем с того, кто в ком нуждается: мы в пациентах или пациенты в нас?

— Вопрос риторический.

— И все же я хочу слышать ответ от вас.

— Разумеется, пациенты нуждаются в вас.

— Значит, у кого должен быть больший интерес в совершенствовании сферы здравоохранения? У нас или все-таки у пациентов? И кто должен требовать от руководства добавления бригад «Скорой помощи», покупки нового диагностического оборудования в стационары, оснащения новейшими лекарственными препаратами аптек, регулярного повышения квалификации всех медицинских работников? В чьих это интересах? В моих? Да мне до лампочки, если честно — буду ли я работать со старым кардиографом, буду ли с новым, оплата моего труда от этого не изменится. Я заинтересован в повышении качества диагностики лишь опосредованно — дабы не проморгать нечто угрожающее и не загреметь под суд за это. А вот пациент в этом качестве заинтересован кровно, так как если в моем случае речь идет лишь о свободе, в его случае речь идет о жизни. Его жизни. Так кому все же надо требовать этой самой реорганизации?

— А почему население этого не делает? — поинтересовался Чебурашка. — Сказанное вами вполне логично — почему бы не довести это до умов людей и не направить их по этому пути? Да, думаю, есть среди них те, кто не нуждается в разъяснении, кто способен сам сообразить, что необходимо предпринять. Какова же причина того, что никто не требует?

Я грустно усмехнулся, воровато глянул на дверь и, поколебавшись, достал пачку сигарет.

— Я закурю, вы не против?

Чебурашка помотал головой.

— Вам необходимо потенцировать мыслительные процессы вдыхаемыми веществами? Разумеется — токсичность этой сгорающей травы не столь угрожающая для одного раза, поэтому, прошу, не стесняйтесь.

— Благодарю. — Я пошарил в карманах в поисках зажигалки. Там, как и ожидалось, было пусто — видимо, выпала, пока я лежал, и ныне досыпает за меня на кушетке. — Увы, придется обойтись без потенцирования. Да бог с ним. Так о чем мы? А, о причине… Тут все, как бы вам сказать, не так просто. Единой причины, разумеется, нет. Есть некоторая их совокупность, которая и приводит к той картине, которую мы имеем радость наблюдать.

— Например?

— Например, наше любимое русское «авось». Это слово, если вы не в курсе, иллюстрирует наше отношение к событиям жизни, в частности — событиям негативного характера. Каждый человек, буде здоров и цел физически, искренне верит, что смерть бывает только с другими, СПИД — это удел только наркоманов и лиц нетрадиционной сексуальной ориентации, а туберкулез можно подцепить, только отбывая срок в пенитенциарных учреждениях. А размышляя таким образом, он, естественно, и пальцем не шевельнет, чтобы что-то изменить в медицине, даже зная о ее нынешнем положении. Знаете, у нас есть такая поговорка — пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Это как раз то, о чем я говорю.

— А остальные причины?

— Еще одна, — вздохнул я, — заключается в том, что нас, медиков, считают в быту кем-то вроде кровожадных каннибалов. Утрирую, конечно, но лечение всегда ассоциируется с болью — и не обсуждается даже, что ценой меньшей боли происходит избавление от гораздо большей боли, а то и смерти. Поэтому простой рядовой обыватель испытывает к слову «врач» некоторое отвращение, так как слово это ассоциируется с болезненными состояниями, о которых и вспоминать-то не хочется. Не любят нас люди, понимаете?

— Но вы же работаете во имя их? — удивился Чебурашка. Удивился уже менее выражено, видимо, стал привыкать к изрекаемым мной алогизмам. Вот дал я ему, чувствую, повод поразмышлять на досуге.

— И что? Думаете, это способствует адекватной оценке и уважению?

— Судя по вашему тону, нет. Но почему?

— Знаете, в человеческом организме есть два самых загрязненных места, наиболее опасных в плане возникновения инфекционных заболеваний? Это рот и анус. Одно отверстие служит для приема пищи, другое — для выведения оставшихся от нее шлаков.

— Я достаточно знаю вашу анатомию.

— Вот и чудно. Понимаете, в чем самый смех? В том, что рот намного опаснее ануса. В прямой кишке хоть и кишит микрофлора, а ее испражняемое жутко воняет, все же это своя, родная флора, менее опасная для организма хозяина. А вот во рту у нас, вследствие приема пищи, засовывания пальцев, ручек, иных предметов, дыхания при заложенном носе, собираются куда более опасные гости. Список заболеваний, которые они могут вызвать, не уместится на одном листе. Но тем не менее, поскольку рот ассоциируется с приятным — с приемом пищи, поцелуями, например, — его любят, о нем пишут в стихах, изображают крупным планом на фотографиях, заботливо украшают помадой и татуажем. А вот анус, несмотря на всю важность своей функции, в частности — избавлять организм от той гадости, что попала через рот, таким уважением не пользуется, считается чем-то неприличным, противным, грубым и презренным. Люди сознают его важность и значимость, когда, пардон, припрет — но не более. Между собой они никогда не будут обсуждать и восхвалять свой или чей-то анус. Даже сам акт дефекации ассоциируется с болью, неприятными ощущениями и столь же неприятными запахами. Молчу уж про неприятные воспоминания, когда потребность в этом акте возникла в переполненной маршрутке, стоящей в пробке. Если вы поняли аналогию, то мы, медики, сейчас играем роль того самого ануса. В нас, безусловно, нуждаются, нуждаются еще как — но заботиться о нас никто не собирается, потому что мы одним своим видом напоминаем простому человеку о том, что болеют все и все мы смертны. Нас наделили недюжинными обязанностями, но отказали во всех практически правах. И после этого, лишив нас прав простого человека, требуют от нас выполнения функции бога.

— Скажите, — осторожно поинтересовался Чебурашка, — а что в таком случае побудило вас стать медиком? Судя по вашим высказываниям, эта работа вредна, неуважаема, опасна, тяжела физически — почему же вы избрали ее, а не что-нибудь более легкое, неопасное и уважаемое?

— Помните, я говорил о героизме? Скажите мне, а что побуждает человека, рискуя собой, бежать в горящий дом и вытаскивать оттуда задыхающегося в дыму одинокого дедушку-паралитика? О логике здесь говорить не приходится — упомянутый герой здорово рискует, спасая заведомо нефункционального в общественно-полезном смысле индивида, рискует потерей собственной жизни или здоровья. Размен неравноценный, знаете ли. Горе для семьи и родителей, которые вполне реально могут в этот момент потерять отца, сына и кормильца в одном лице, будет гораздо сильнее, чем горе посторонних людей, узнавших, что одинокий пенсионер зажарился живьем. Но тем не менее он бежит, обжигается, задыхается — но спасает! Зачем? Куда в этот момент смотрят его инстинкт самосохранения, здравый смысл, чувство ответственности перед родными и близкими? Ведь он реально рискует, спасая одну постороннюю жизнь, загубить с десяток других, родных?

Мужчина помолчал, рассматривая собственные руки. Было видно, что он судорожно пытается найти ответ, но поиск явно затянулся, утонув в судорожном перебирании аргументов.

— Вы говорили о внутренней потребности как мотива героического поступка, — наконец ответил он. — И о высших побуждениях. Дело в них, правда?

Я кивнул. Сверчок, словно ждал этого жеста, снова завел свою пронзительную песню.

— То-то и оно, уважаемый.

— Но, — заколебался пришелец, — в таком случае, откуда берется ваша ирония и равнодушие в отношении того бездомного? При вашей работе из высших побуждений?

— Защитный механизм, — пожал плечами я. — Человеческая психика — это очень хрупкое и легко травмируемое образование. Если мы начнем всерьез и близко воспринимать беды и проблемы каждого человека, мы долго не протянем. Сгорим заживо. Может, это и красиво в глазах ста человек, вылеченных мной, — гореть в огне сопереживания их болезням, но вот десять тысяч невылеченных, оставшихся вследствие этого без медицинской помощи, будут немного недовольны.

— Но упомянутые вами высшие побуждения…

— Послушайте, — потеряв терпение, перебил я, — от нас требуется спасение жизней. Но любить каждого спасаемого мы не обязаны. Тот пресловутый герой, вытаскивая пресловутого деда из задымленной комнаты, не будет петь ему дифирамбы. В девяти случаях из десяти он будет сыпать при спасении такими матюками, что дерево покраснеет! Но спасет же! И никто из чествующих его за этот акт героизма, включая дедушку, не попеняет ему за это проявление эмоциональной лабильности, раз он сделал то, что сделал. Это и отличает героев от нас — общественное отношение. Ни одного человека из толпы никто не пихает в спину со словами: «Давай, твою мамашу, шевели лапами, спасай!» — он это делает добровольно. Никто из той же толпы не скажет: «Как ты, скотина, деда тащишь — не видишь, рукав на рубашке порвал?!» Ни у одного свидетеля этого спасения не повернется язык сказать: «Ладно, спас — все, вали отсюда, дальше без тебя разберемся». Понимаете? Между понятиями «хочу добровольно» и «должен по гроб жизни» есть очень ощутимая разница.

— А что мешает вам уйти, раз все обстоит так, как вы описали?

Я устало улыбнулся.

— Знаете, Чебурашка, был такой случай в моем глубоком детстве. Дом наш был старый, с маленьким двором, во дворе лавочка стояла, а над ней сетчатый навес — вроде как беседка. Только толку от этого навеса не было, ни от дождя он не защищал, ни от солнца. И был у нас во дворе старик Васильич, с двадцать шестой квартиры. Как-то взял он, да и посадил около этой беседки черенки вино града. Купил их за собственные деньги, ежедневно ухаживал, как за дитем родным — благо, не было у него никого, всю душевную теплоту он на этот виноград перенес. Зимой его в полиэтилен и рубероид кутал, опрыскивал его чем-то, окапывал, поливал. Виноград вытянулся, пустил лозы, заплел беседку, стал даже плоды давать. На лавочке, особенно летом, просто рай стал — прохладно, тенек, виноградные гроздья рядом растут. Люди стали там по вечерам собираться, а до того все по квартирам сидели. Сблизились, в беседке сидя, так, как не сближались за все годы жизни в этом доме. Хотя все и ценили это, но помогать Васильичу никто не рвался. Мол, старается человек, ну и пусть старается, раз внутренняя потребность у него такая. И нам, добрым людям, не грех потешиться. Дедушка это знал, но не принимал близко к сердцу, все копался в земле. Но в один прекрасный день, я лично это видел, он шел мимо лавки, когда там сидели три наши языкастые бабки с первого подъезда. Их все, сколько помню, «скалозубками» называли. Ядовитые были бабенки, для каждого острое слово припасено было. Одна ему и крикнула тогда через весь двор: «Чего ты, старый хрен, так за лозой паршиво ухаживаешь? Виноград твой в этом году — кислятина, в рот взять противно!» Васильич аж побледнел, когда это услышал, за перила схватился. Мы с ребятами, помню, мяч бросили, домой его проводили, хотели даже бригаду «Скорой» вызвать, только он не разрешил. Слезы, помню, у него в глазах стояли. Это была обида, страшная, глубокая. И с тех самых пор он не подходил к винограду вообще. А тот, словно чувствовал, — перестал плодоносить, как раньше, зарос паутиной, а пару лет спустя вообще засох. Двор остался без беседки, а дом — без Васильича, он умер годом позже.

— Поучительно, — после длительной паузы произнес собеседник. — Я искренне соболезную. Но…

— Речь шла о простом винограде. Васильич мог уйти. А мы работаем не с виноградом и уйти не можем. Потому что лучше всех представляем, к чему приведет наш уход. Мы — рабы этой системы. Мы попали в рабство понимания нашей незаменимости для остальных, и не в силах теперь разорвать эти оковы. Мы можем ненавидеть пациентов, презирать их, злиться на них — но мы не можем не спасать. Но люди не собираются этого понимать, потому что не хотят заглянуть в душу врача, считая это слишком обременительным. Разовый добровольный героизм в почете, ежедневный «обязательный» — в потребительском презрении. Спас — пошел вон! Вылечил — проваливай! Если раньше путь медика прогулкой по ровной дороге, то теперь он превратился в бег с препятствиями. Если раньше вопрос оплаты определял, как нам жить, то теперь он определяет, как нам выживать. А любой человек, загнанный в угол, вне зависимости от степени своей человечности, борясь за выживание, становится волком. И требовать у волка сочувствия — нелепо.

Наступила тишина, прерываемая гудением лампы и трелями разошедшегося в недрах ЦСО сверчка. Мы молчали.

— Люди хотят жить, — медленно произнес Чебурашка. — Люди ничего не делают для этого. Люди хотят быть спасенными. Люди презирают и истребляют своих спасателей. Люди говорят о ценности жизни словами. Люди растаптывают эту ценность действиями. Какое будущее у вас, люди?

Я пожал плечами. Вопрос не ко мне, правда?

— Правда, — ответил на мою мысль пришелец. — Я благодарю вас за разговор, доктор. И… искренне надеюсь, что наша встреча когда-нибудь состоится еще, и тема беседы будет не столь болезненной ни для вас, ни для меня. Прощайте.

Он легко поднялся и направился к выходу из кабинета.

— Послушайте, — обратился я вслед уходящей спине. Чебурашка обернулся, вопросительно изгибая брови. — А почему бы вам не забрать того бродягу? Ну, не знаю… в качестве экспоната хотя бы. Думаю, для него все равно это будет лучше, чем замерзать на лавке.

Мой ночной гость печально улыбнулся.

— Я не вправе. Как и вы, я раб своей системы и не могу пойти на нарушение ее правил. Даже если бы очень хотел. Всего вам хорошего.

Он замолк, махнул мне рукой, звякнув своей цепочкой, и исчез дверью.

— Раб системы, — угрюмо буркнул я, доставая карту вызова. — Как же… Демагог хренов!

Карта писалась туго, несмотря на то, что липовую документацию писать я был обучен — жизнь заставила. Разговор с пришельцем, откуда бы он ни был, не шел из головы. Не то, чтобы он меня сильно взволновал — ничего нового я не озвучил, — просто выраженные в словах мысли, да еще скомканные в одну живую тему, оказывают совершенно иное влияние. Часто, когда напомнишь себе, как все плохо, вслух, становится вообще невмоготу.

— И почему ты на мою голову свалился? — посетовал я, ставя диагноз «ОРВИ» и торопливо дописывая «Даны рекомендации» в графе «Оказанная помощь». — Попал бы на Офелию — та бы тебя послала подальше и спать пошла со спокойной совестью. А тут…

Дверь в амбулаторный кабинет со скрипом распахнулась, впуская струю морозного воздуха, плывущего по коридору. Чебурашка, как и его предшественники, заходящие к нам на огонек, не затруднил себя закрытием входной двери в приемном. Я зябко поежился, посмотрел в окно. Сквозь дрожащие тощие ветки алычи, кое-где робко набухшие почками, мерцал ночной фонарь на соседствующей с нами автостоянке. Даже он казался замерзшим. Какая же там холодина, на этой улице, если даже здесь меня до костей пробирает?

— Чтобы тебе в турбулентность попасть, — в сердцах высказался я, доставая сотовый. — Астероид словить куда-нибудь в бампер! Провокатор чертов…

После нескольких гудков трубку сняли.

— «Скорая помощь», — ударил мне в ухо резкий голос Инны Васильевны.

— Э-э… девушка, — зажав нос и растягивая слова, прогундосил я. — Я, это… жилец дома номер шестнадцать по улице Гагарина, тут мужчине на улице плохо. Он упал и трясется, я вот видел с окна.

— Где он?

— На лавке лежит. Кажется, голова у него разбита…

— На какой лавке, адрес, ориентиры?

Я, давясь голосом, сообщил услышанное от Чебурашки.

— Бригада будет, встречайте.

Звонок оборвался. Я спрятал сотовый в чехол на поясе и начал неторопливо писать сообщение в поликлинику моего района. Вот смеху-то будет, если бы вдруг участковый врач узнал, о каком пациенте я ему сообщаю! Интересно, жители какой-нибудь там Альфы Центавра входят в его компетенцию? Ладно, пусть лучше он позвонит в дверь бабки Танской, которая взяла за обыкновение рассказывать анамнез заболевания, начиная со своего перинатального периода. В карте, по крайней мере, я указал ее адрес. Старой калоше не мешало бы напомнить, что, помимо «Скорой», существуют еще другие звенья здравоохранения, в которые нужно обращаться с «голова болит» и «бок немеет».

— НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ ВОСЕМЬ, ВОСЬМОЙ, ФЕЛЬДШЕР МИРОШИН! — грянуло по коридору.

Ну, разумеется! Если вызов уличный и «бомжицкий», то это мой. Я даже не колебался, набирая «03», — знал, что кроме меня, никого туда не отправят. Хихикнув в кулак, я сделал максимально недовольное лицо и профессионально-усталой походкой направился из амбулаторного к диспетчерской.

Белый прямоугольник карты вызова уже дожидался меня, засунутый за оргстекло окошка, отделявшего диспетчерскую от коридора.

— Черт с ним, — бормотал я тихо, чтобы не услышала Инна. — В конце концов, напишу ему гипотермию да отволоку в «тройку». Там Дина в приемном сегодня, положит куда-нибудь, если попрошу…