Тринадцать
Здоровенный сапог втолкнул Беньямина в сознание.
– Blau wie ein Veilchen, – произнес голос. – Вот так оно и бывает. Сначала нажрутся в хлам, потом дерутся – и вот пожалуйста.
– Похоже, этот – из крыс с Острова Мацы, – прорычал второй. – Где они только деньги находят, чтоб так упиваться.
– На выпивку деньги всегда найдутся. Ну, у этого-то все беды закончились. Будет теперь еще один постоялец на Zentralfriedhof. Увози.
– Уверены, что он мертвый? – Голос помоложе. Беньямин почти не сомневался, что узнал его. Попытался заговорить, но рот ему будто набили тряпками. Глаза открыть он тоже не смог: что-то их склеило накрепко. Однако он опять и опять напрягал мышцы правой щеки – и сумел распечатать одно веко. Он лежал ничком на траве. Не газон. Все усеяно одуванчиками и изрезано вдоль и поперек пыльными колеями. Утро, подумал он. Крошечные капли росы свисали с каждой травинки и лепестка. А где-то неподалеку бежала вода, ее гладкую песнь прерывали всплески и бульканье, словно вокруг чего-то притопленного.
– Давайте-ка оттащим его подальше от берега, – предложил первый голос. – Готовы? Раз, два, три… взяли!
Вопя проклятья, взлетела пара спугнутых уток, рассекла крыльями водную гладь. Беньямин почувствовал, как чьи-то руки хватают его за плечи, но больше – ничего. Тело ему не принадлежало. Теперь он видел реку, совсем рядом. Две куропатки копали клювами ил в тростниках. Опаснее был крупный черный ворон, вышагивавший в нескольких ярдах поодаль. Raben по его глаза пришел. Беньямин застонал.
– Я жив. – Не слова, а ржавое карканье.
– Что такое? – Самый юный голос сильно приблизился. Беньямин разглядел склонившееся над ним смутное темное пятно. Может, это сама Смерть. А вот и еще две фигуры в черном. Ведьмы… Наконец он осознал, что это полицейские.
– Н-не несите меня на кладбище.
– Говорил же я, что не мертвый!
Сапог пнул его вторично.
– Переверните его.
И опять Беньямин ничего не почувствовал – лишь руки, тянувшие его за плечи. Уголком зрячего глаза он увидел над собой небо – штормовое, серое, в черных полосах.
Кто-то коротко хохотнул, словно пролаял.
– Ты прав. Не мертвяк. Но и зрелище то еще.
– Я не мертвяк, – возразил Беньямин. Красота его волновала сейчас меньше всего. Что-то здесь было странное, но дотянуться до этой мысли он не смог. – Я живой.
– Видишь?
– Ладно, Штумпф. В таком случае организуете его доставку в Allgemeines Krankenhaus67. Выживет – хорошо и славно. А нет – вскроют, как только остынет.
Ворон (нем.).
Студентам же надо на чем-то упражняться. Поможем им, внесем вклад в Leichenbucher.
Мысль оказаться пронумерованным трупом в университетской клинике ужаснула Беньямина.
– В АКХ не надо, – выдохнул он. – Я работаю у важного врача. Он за мной присмотрит. – Он вдруг вспомнил имя. Штумпф – тот малорослый рыжий полицейский, которого оставили на пороге их дома допрашивать Беньямина, когда Гудрун сбегала в полицию со своими дикими подозрениями о Лили. – Помните меня? Беньямин. Я работаю у герра доктора Йозефа Бройера, на Брандштадте. Скажите им, Штумпф. – Последовало краткое молчание. Беньямин чувствовал, как все они смотрят на него.
– Поди разбери, – сказал Штумпф.
– Собирать сплетни, – пробормотал Беньямин. – Как старая бабка.
Штумпф ухмыльнулся.
– А ты – та самая кухарка-переросток. – Хрустнула кожа: молодой полицейский выпрямился. – Да, теперь вспомнил, хотя и не признал бы его в таком виде. Он и впрямь слуга герра доктора Бройера. Отвезти блудного сына в отчий дом?
Ощущения потихоньку возвращались к Беньямину – начиная с шеи и, постепенно, вниз. Переживание не из приятных. Он почувствовал себя бескостным мясом – шницелем, энергично размягченным колотушкой. Заскорузлые руки усадили его. У самого Беньямина одна рука обвисла, но смотреть на нее не хотелось. Хотя бы пока. Губы распухли и болели. Во рту солоно. Боль. Он заподозрил, что мелкие твердые предметы у него под языком – его выбитые зубы. Беньямина выпрямили, и он уперся взглядом в ботинки Штумпфа. Хоть бы молодой служака не вспомнил о чудовищном действии состряпанной на скорую руку политуры Гудрун. Тогда он пылал яростью. К счастью, ведя Беньямина к коляске, Штумпф вроде забыл прошлые обиды.
– Плохо твое дело, кухарка. Как тебя угораздило?
– Их шестеро, – пробормотал Беньямин. Он попытался назвать клуб, но первый звук «т» оказался не по силам. Изо рта у него полилось что-то жидкое, но утереться мочи не было. – Маленькие девочки, – сказал он пылко, – узницы. Их крадут, как овец. Кролики. Старушка вяжет что-то такое длинное, будто носки для великана. – Ноги у него подогнулись, и он выпал в черноту. Почувствовал, как его поднимают. Хлопнула дверь, медленно застучали подковы по камню. – Это катафалк?
– Мы тебя домой везем. – Голос Штумпфа доносился откуда-то издалека. – Почти приехали. Сказал бы, кто это с тобой сотворил.
– Великан, – выдохнул Беньямин, и кошмарные образы вновь надвинулись на него. Он содрогнулся. – Повар – полумужчина, полуженщина. Который с белыми волосами держал меня перед картиной. Спящая Красавица. Они били меня расколотой нимфой.
Штумпф вздохнул:
– Ладно, брось.
– Все девушки вышли посмотреть.
– Кстати, – спросил Штумпф, – как там безумная девушка? Я слыхал, она прямо красотка.
Йозеф не спал почти всю ночь, то и дело бегая к конюшне – посмотреть, не вернулся ли Беньямин. Наконец он уснул прямо у себя за столом. Там-то Гудрун его и нашла. Лицо у нее было все в морщинах и серое; пытаясь выложить новости, она вцепилась в кресло, чтобы не упасть.
– Мальчишка… Беньямин…
– Что? – Йозеф вскочил на ноги.
Гудрун выдала длинный, низкий вой.
– Что я скажу его матери? Ах ты ж, херр доктор, нельзя ей его такого показывать.
– Мертв? – Йозефа словно ударило под дых железным кулаком. – Baruch dayan emet, – пробормотал он механически. – Благословен судия праведный. – А потом добавил: – Это я во всем виноват.
Экономка вытаращила глаза.
– Как докладывает полиция, этот молодой идиот напился и подрался. Как глупость мальства можно перекладывать на вашу голову?
– Нет, нет. – Йозеф тер виски. – Вы не понимаете. Я отправил Беньямина с дурацким заданием. Если б не я… – Он глянул на Гудрун: – Куда они увезли тело?
– Они сюда его привезли, домой, умирать, – сказала Гудрун. – Я им велела его отнести к нему в комнату, над конюшней. Я ему обработаю раны, ладно? И дам что-нибудь болеутоляющее. Глядишь, помирать ему легче будет. Мое…
– Нет! – воскликнул Йозеф. – Задержите их. Беньямина несите в дом. Я сам буду за ним ходить. – Он отметил, как резко она вдохнула. – С вашей помощью, разумеется, Гудрун, будьте так любезны. Вместе за ним присмотрим. Мальчишка не умрет, если за него возьмемся мы.
– Хорошо, – согласилась экономка, заметно успокоившись. – Постараемся. – Она развернулась и заспешила прочь из комнаты, а Йозеф принялся собирать необходимое.
Даже после предупреждения Гудрун Йозеф оказался не готов к плачевному состоянию Беньямина. Он тщательно осмотрел юношу – нс каждым следующим открытием накатывал новый приступ раскаяния. Беньямин пострадал уже трижды, и все – из-за Йозефа. На сей раз он парил над пропастью смерти. Даже если выживет, шрамы останутся на всю жизнь. А все – от похоти его нанимателя. Йозеф призвал на помощь все свое мастерство. Если уж он вознамерился выиграть в битве с Ангелом Бездны, чувства будут только мешать.
– Крепкий орешек, – сказал Штумпф, пока они вносили Беньямина. – Чудо еще, что не утонул. Одному Богу известно, как ему удалось выбраться из реки – после таких-то колотушек.
Йозеф едва кивнул. Богу наверняка известно, ибо Господь видит все, включая постыдные желания в мерзейших альковах человеческого сердца, запертых на засовы. Он помог Гудруи срезать с Беньямина заскорузлую одежду, и в животе у него болезненно ёкнуло – то была одежда его сына, которую он выдал юноше после предыдущих побоев. Мысленно он хотел, чтобы Штумпф ушел, но юный остолоп переминался с ноги на ногу. Наверняка ему прежде ни разу не доводилось видеть человека при последнем издыхании. Следующий вопрос Штумпфа подтвердил эту догадку.
– Он умрет, как думаете? Он что-то бредил про нимф и пастухов, про спящую красавицу. Сейчас-то тихий. – Штумпф с сомнением глядел на неподвижное окровавленное тело Беньямина. – Похоже, это скверный признак. – Он отскочил в сторону – Гудрун протолкалась мимо него с тазом кровавых тряпок. – Я пойду, пожалуй.
– Еще горячей воды, Гудрун, прошу вас. – Йозеф продолжал обследовать раны и понял, что мальчику придется обрить голову. В левом ухе запекся сгусток крови; при ближайшем рассмотрении оказалось, что это из-за внутреннего повреждения. Такое же беспокойство вызвало у Йозефа и состояние левого глаза. Никогда прежде не видел он такого чудовищного отека.
– Глаз он потеряет, – постановила Гудрун. – Попомните мое слово.
– Тихо. – Йозеф боялся, что она права. – Мальчик не глухой.
– Удивительно, что еще не мертвый, – сказала она, хоть и чуть тише.
Беньямин шевельнулся.
– Я не мертвяк. – На губах его выступила красная пена. – Не отдавайте меня студентам на вскрытие. Не нумеруйте меня… – Но тут он опять провалился в небытие.
– Фукс68 – вот кто нам нужен, – сказал Йозеф, отводя экономку в сторону. – Гудрун, отнесите записку герру доктору Эрнсту Фуксу, главе офтальмологической клиники университета. Попросите, чтобы он был так добр и тотчас явился ко мне. В Вене лучше окулиста не найти. Только он сможет спасти Беньямину глаз. – Йозеф повернулся к изувеченному телу, лежавшему на кровати его сына. Это тело ни на какие образовательные нужды не сгодится, беспокоиться не о чем. Слишком оно все изломано. Почти изничтожено. Тот, кто бросил его в реку, очевидно, считал, что мальчишке конец.
Йозеф работал дальше, а Гудрун отправилась с заданием, поспешно натянув свои лучшие шляпку и пальто. Йозеф, в полной тишине сосредоточенно накладывая швы, не сразу осознал, что кто-то все подает и подает ему горячую воду и свежие бинты, а чьи-то руки проворно раскладывают для него инструменты, чтобы удобно было брать. Сделав наконец последнюю повязку, он осторожно перекатил юношу на бок, чтобы вытянуть из-под него окровавленное покрывало. В одиночку с этой задачей справиться непросто, и он обрадовался еще одной паре тонких рук – кто-то работал рядом. И тут до него дошло.
– Лили! – Он спешно прикрыл нагое тело Беньямина. – Вам не следует здесь находиться, дорогая моя. – Он помедлил. – Не пристало…
– Бедный Беньямин. Что они наделали?
– Ножевые раны. Ушибы. Несколько скверных переломов. – Свои худшие опасения Йозеф воздержался выражать. По лицу Лили ему показалось, что объяснений недостаточно, и он обрадовался возвращению Гудрун – та по-хозяйски ворвалась в комнату и принялась наводить порядок. – Боюсь, сколько-то Беньямин будет прикован к постели.
– Еще работы, – вздохнула Гудрун. Перехватила взгляд Йозефа. – Но мне жаль парнишку, разумеется.
– Вы доставили мое сообщение?
Гудрун кивнула.
– Герр доктор Фукс до вечера принимает пациентов. Придет при первой же возможности. – Она вновь театрально вздохнула, а затем схватила ведро с измаранными бинтами и направилась к двери. – Уберу-ка я это, раз больше никто не сподобился.
– Вы заставили его, – внезапно произнесла Лили.
Йозеф глянул на нее ошарашенно.
– В каком смысле, дорогая моя?
– Я умоляла его не ходить. Я знала, что это опасно. Что вы ему сказали, чтоб он пошел?
– Что вы знаете о том месте? – Йозеф двинулся в наступление. – Если б вы мне больше рассказали про тот клуб, ему бы не пришлось подвергать себя такой опасности.
– Я ничего о нем не знаю, – ответила она тихо. – Я никогда там не была, но любому понятно было, как Беньямину страшно.
– Вы там никогда не были. – Йозеф натужно сглотнул. – О. – Чуть погодя он добавил: – Тогда откуда вы, Лили?
Она скользнула взглядом в сторону.
– Смотрите, и цветы тоже здесь.
– Это бабочки, дорогая моя.
– Вы уверены?
– Лили, – сказал он раздраженно, – где вы были, прежде чем оказались здесь? Месяц назад, допустим? А в прошлом году? Где вы жили? Да, в 1898-м? А в 1897-м что делали? Вы были в Вене во время выборов 1895-го?
– Я вам говорила. Меня раньше не существовало. По крайней мере, в таком виде. Меня создали, чтобы я пришла сюда…
– Прекратите! – Йозеф опустил лоб в ладони. – Не надо. – Успокоившись, он добавил тише: – Да. Вы пришли уничтожить чудовище. Я вроде как должен вам помочь. Тогда скажите мне, кто вас создал, Лили. – Он протянул к ней руки. – Кто ответствен за вашу красоту?
– Может, вы сами.
Йозеф тяжко вздохнул.
– Вряд ли. – Если б можно было создавать что-нибудь по глубочайшему томлению своему, никому бы не нужен был Бог.
– Может, я сама себя изобрела. Вас, себя, Беньямина. – Взмахом руки она обвела комнату: – Все это. – Свет таял; в этот миг она выглядела меньше и как-то даже юнее – и бесконечно уязвимее. – Думаете, это возможно?
– Нет. – Йозеф не сводил с нее глаз. – Нет, Лили. Нет.
Лили показала на Беньямина.
– Бабочки льнут к нему.
Йозеф уловил в ее голосе новую грань – страх. Лили схватила его за руку.
– Что это значит, Йозеф? Что это значит?
Осознав, что он лежит в обычной постели с подушками и бельем, Беньямин внезапно перепугался. Он умолял не везти его в больницу. Если ты бедняк, цену медицинского обслуживания проштамповывали числом сразу после смерти и тебя отправляли на вскрытие. Осилив разлепить один глаз, он увидел, что находится не в АКХ. И не в убогом своем обиталище над конюшней. Тут не прогнувшиеся половицы с дырами, отмечавшими жилища крыс и мышей, а натертые и прикрытые турецким ковром доски. Потолок гладок и бел, в середине его – изящное пересечение балок без всяких следов привычных, обмазанных глиной ласточкиных гнезд, пристроившихся среди грубо сбитых перекладин. Тщетно искал Беньямин общительную сипуху, что днем устраивалась у незастекленного окна. Чуть приподняв голову, он увидел платяной шкаф красного дерева и комод ему в пару, книжные полки с томами, названия которых он не мог прочесть, – и две крупные, хорошо знакомые ему лодыжки.
Он откинулся на подушку и сделал вид, что спит. Но поздно: движение не осталось незамеченным. Гудрун надвинулась на него.
– Ну-ну, вот так угораздило тебя, дружочек. – Беньямин не ответил, и она спустила пар на подушке, приподняв ему голову и взбив перья. – После вот такого, говорю тебе, будешь держаться поближе к дому. – Гудрун встряхнула одеяло. Оно опустилось на тело невесомо, как облако, и Беньямин задумался, почему так слабо чувствует свои конечности.
– Я ног не чувствую…
– Скоро почувствуешь. Мы тебе дали кое-что от боли.
– Спасибо, – слабо проговорил он.
Гудрун отвесила подушке последний тумак.
– Тебе повезло, что хоть выжил. Если б не я – ну и не доктор, конечно…
– Спасибо, – повторил он. – А где Лили?
– Ох, несдобровать тебе, если бы тебя на нее оставили, – отрезала Гудрун. Губы у нее шевелились и дальше, но Беньямин уже вновь соскользнул в теплую черную тишину.
Когда он вновь проснулся, рядом сидела Лили. Она подтащила кресло к кровати.
– Ну, теперь у нас обоих волос немного. А что у тебя с бедненьким глазом, Беньямин? Я тебе говорила держаться от того человека подальше. Почему ты меня не послушал?
– Доктор сказал, я должен. Мы пытались выяснить, кто ты, откуда.
– Но теперь ты все обо мне знаешь.
Он промолчал.
– И всегда знал. Просто теперь пора бы уже вспомнить.
– Я не понимаю. – О чем это она? Хоть и пытался, Беньямин не помнил, чтобы они когда-либо прежде бывали вместе.
В одной их ночной беседе, оживленный обильными возлияниями, доктор заявил, что греческий бог Зевс рассек души человеческие надвое и сделал так, чтобы половинки тосковали друг по другу.
– Любовь, – говорил он, потягивая себя за бороду и слегка ухмыляясь, – есть попросту низменное именование поиска цельности.
Беньямин тогда рассмеялся, а доктор процитировал философа Платона. Изначально человек выглядел не так, как ныне, а в человечестве было три разновидности: мужчина, женщина и третья форма – идеальное соединение первых двух. От внезапного видения громадного повара – ни мужчина, ни женщина, а до невероятия и то и другое – Беньямин теперь содрогнулся. Для него в этом уродстве не было ничего идеального. Но кто же станет спорить со знаменитым Платоном?
– У нас в народе это зовется башерт, – пробормотал он, осознав, что вновь его уносит.
– Что это? – Лили склонилась поближе.
– Разделенная душа Платона. Башерт — слияние с утерянной половинкой. – Он попытался дотянуться до нее, но усилие оказалось непомерным. – Так говорят, если пара растворяется в изумлении любви, дружбы и близости. И после этого они уже никуда друг от друга не денутся, ни на миг.
После бессонной ночи Йозеф был благодарен, что Гудрун его не стала будить. Явила неожиданную доброту. Дорога ей была эта семья, хоть и вела себя экономка резко. А потом врач подумал, что не звать его могут по другой, более зловещей причине. Набросив что-то из одежды, он поспешил по коридору в старую комнату Роберта, и только там неровное дыхание с кровати успокоило его: Беньямин еще цеплялся за жизнь. В комнате словно заблудилось эхо – как в пустом театре или концертном зале между представлениями. «Весь мир – театр», – уверял нас английский Бард… Врачу доставались роли в стольких драмах, что куда там многим другим, хотя его переговоры с Норнами обычно происходили в молчании. Сейчас казалось, будто в воздухе повисла великая сага, рассказанная не целиком. Отбросив эту мысль, Йозеф подступил к неподвижному телу.
– Есть изменения? – спросил он, взяв юношу за запястье. Пульс рваный, но не такой слабый, как вчера. Еще оставалась надежда. – Он заговаривал?
Из теней донесся едва слышный шепот:
– Немного.
Комната смотрела окнами на улицу. Шторы здесь были толстые – защищали и от уличных звуков, и от света газового фонаря снаружи; тут было все еще темно, если не считать хилого ночника, озарявшего изголовье, но и только. Когда глаза привыкли к сумраку, он увидел, что в кресле, придвинутом к изголовью кровати, – не Гудрун: в нем калачиком свернулась Лили. Она была укутана в халат на несколько размеров больше: девушка встала, и полы повлеклись за ней, образуя омут бледного шелка у ее босых ног. Рождение Афродиты, подумал зачарованный Йозеф. Не впервые он подмечал в ней черты богини. О, каково же оно – просыпаться каждое утро и видеть такое! Вероятно, ему стоит предпринять более решительные шаги. С Бертой он даже подумывал бежать в Америку. Еще не поздно. А затем он увидел темные круги у нее вокруг глаз.
– Почему вы сидите с пациентом? Я велел Гудрун вас не беспокоить.
– Она старенькая, ей нужно поспать. – Лили пожала плечами. Халат соскользнул с одного плеча и явил ночную сорочку тончайшего батиста. – Ну и я сама хотела. – Йозеф оторвал взгляд от мягкой припухлости ее грудей. Она держала Беньямина за руку, и врач вынул его ладонь из ее.
– Вы сказали, что пациент заговорил. Он ясно мыслил?
– Вполне.
Йозеф помедлил, опасаясь того, что Лили скажет дальше. Он чувствовал в ней перемену. Что-то неопознанное. Быть может – подавляемое волнение. Она выглядела уставшей, но глаза ее сияли.
– Он рассказал вам, что с ним случилось?
– Нет, мы говорили о Платоне.
Йозеф вытаращил глаза.
– О Платоне?
– Да. Он сказал, что мужчины и женщины когда-то были одним существом. Что мы всю жизнь ищем другую половину себя.
Йозеф скрипнул зубами.
– Нет-нет, Лили. Когда мы с ним обсуждали эту самую мысль, я втолковывал Беньямину, что это всего лишь аллегория, чтобы объяснить биологическую нужду мужчины в женщине. Будьте так любезны, раздвиньте шторы, моя дорогая.
Комнату залил бледный солнечный свет. Йозеф услышал, как у Лили перехватило дыханье. Он глянул через плечо: вся оконная рама покрыта множеством белых бабочек, и все они колышут мягко крылышками. Их черные крапины теперь смотрелись пустыми глазницами черепов. Йозеф больше не в силах был выносить их отсутствующего, злобного взгляда. Раз мальчишка не смог избавить дом от этой напасти, придется нанять кого-нибудь с улицы. Какого-нибудь современного Хамельнского Дудочника, соответственно оснащенного, вооруженного скорее фиалом, нежели флейтой. Он пощупал Беньямину лоб и осмотрел зримые раны. Юноша вздрогнул и что-то пробормотал, когда Йозеф приподнимал края повязок и проверял, не началось ли заражение. В последние годы даже недолгое воздействие Wienfluss могло оказаться смертельным: в набухшее русло однажды принесло холеру.
– Дадим ему поспать. – Йозеф приобнял Лили за плечи и повел ее к двери. – Предлагаю и вам вернуться в постель хоть на несколько часов, моя дорогая.
Она отстранилась от него.
– Нет, я хочу остаться с Беньямином.
– Вы помешаете ему отдыхать. Позже придете, когда Гудрун будет мне помогать.
– Вы не понимаете, – сказала Лили. – Беньямин умрет, если я не останусь поддержать его. Он должен слышать мой голос…
– Незачем, – прервал ее Йозеф, жадно вдохнув всей грудью ее аромат. Цветочный, хотя он не смог вспомнить, что это за цветок. – Беньямин совершенно точно вне опасности.
– Страшней опасности не бывало, – прошептала Лили, поглядывая по сторонам. Она сделала несколько шагов назад.
И Йозеф вдруг испугался. Образ его милой девочки уже вторично, казалось, стал не таким четким. Ему почудилось, что если он немедленно не примет меры, Лили ускользнет и окажется навечно для него утеряна. Он потянулся обнять ее, но там, где ожидал ее ощутить, ее не было. Он лишь поймал ее запястье. Прижал его к губам, осыпал поцелуями.
– Дорогая моя, вы подумали о том, что мы с вами обсуждали вчера?
Она глянула на него столь изумленно, что Йозеф осознал: он недостаточно отчетливо выразился.
– Мы говорили с вами о том, чтобы стать не просто друзьями. Понимаете? – Ее легкий кивок взбодрил его. – Сможете вы научиться любить меня? Сможете ли жить со мной как дорогая мне спутница жизни?
Лили покачала головой и высвободила руку.
– Этому никогда не бывать.
От такого прямого отказа сердце у него рухнуло. Солнце исчезло, и комната стала серой и безвидной, как жизнь без Лили.
– Молю вас, подумайте. – Йозеф бросился на колени. – Смотрите, какого раба делает из меня ваша красота, моя дорогая. Я лишь прошу позволить мне заботиться о вас. Мой брак – притворство. Моя жизнь до вас была пуста. Я человек небедный. Я смогу вас щедро обеспечивать. – Он вцепился в подол ее халата. – Я дам вам – если вы однажды ответите мне на чувства…
– Но мне ничего не нужно.
– Не говорите так. – Йозеф вскинул руки к ней на бедра и заплакал. – Я сниму изящную квартиру в лучшей части города. Мы наполним ее модной мебелью, изящными одеждами, украшениями, мехами… всем, чего желают молодые женщины. Я лишь прошу вас подумать. Я буду ждать ответа.
– Мой ответ не переменится. Пожалуйста, встаньте.
Он поглядел на нее.
– Не подумал бы, что вы так жестоки. – Йозеф неловко поднялся, держась за кровать. – Беньямин? Вы с ним… – Он подавился вопросом. Отвернулся, промокая глаза, а затем вскинулся и резко спросил: – Беньямин говорит вам, какая вы красивая?
– Беньямин никогда не видел меня красивой.
– Тогда другие мужчины…
– А им-то что? Вы видели полицейских. – Она помахала рукой у себя перед лицом. – Они видят одно лишь безумие. То же и с другими мужчинами. Они замечают мое состояние, а не меня.
– А есть, значит, и другие мужчины? – Как ни странно, надежда его воскресла, когда она не стала этого отрицать. Он решительно приблизился. – Разве не предпочтете вы одного мужчину, который любит и ценит вас, многим, кто не любит и не ценит?
– Вы мертвы, – сказала Лили.
Он сглотнул.
– Старше вас – быть может, однако…
– Нет. – Она глянула в окно, где скопища бабочек рисовали переменчивый узор теней, похожий на только что раскрывшуюся на подоконнике листву. – Вы мертвы.
– Подумайте хорошенько, Лили. Как я уже сказал, вы ни в чем не будете нуждаться. Я выделю вам часть своего состояния, его хватит до конца дней ваших, если я… если мы безвременно расстанемся. – И вновь он черпал силы из воспоминания о широком проливе лет между своими родителями. – Могу ли я что-то сказать или сделать, чтобы вы передумали, Лили?
Вместо ответа она двинулась к бабочкам. Они витали над ней, как цветочные лепестки, цеплялись за волосы, за плечи. Наполняли ее сложенные чашечкой ладони.
– Все, что угодно, – сказал Йозеф, глядя, как она превращается в другую богиню – Флору, воплощение весенних цветов, юности и красоты; две последние могли бы опосредованно вновь стать его.
– Отвезите меня в Линц.
От изумления он разинул рот.
– В Линц! – Почему в Линц? Был ли это наконец намек на происхождение Лили? – Разумеется, моя дорогая. Если вам так угодно, мы поедем в ту же минуту, как Беньямин оправится до той степени, чтобы оставлять его на Гудрун. Дитя мое милое, я вас отвезу куда угодно – в Париж, Флоренцию, Венецию, Рим, Лондон… – Он умолк, едва дыша, не в силах поверить, что она соглашается. – Но скажите же мне, зачем вам в Линц?
– Там прекрасные альпийские виды.
– Дражайшая Лили, мы поедем в Швейцарию, если вам хочется гор… – Йозеф широко раскинул руки.
– Нужно в Линц, – настаивала она, ловко избегая его объятий. – Там все началось. Чудовище будет уже слишком взрослым, когда прибудет в Вену. Отвезите меня в Линц, и я пригляжу за тем, чтобы все кончилось, не начавшись.
После обеда состояние Беньямина ухудшилось. Внутренние повреждения явно оказались серьезнее предполагаемого: у него развился жар, он метался и бредил. Гудрун, поджав губы, варила травы и совала амулеты причудливой формы ему под подушку. Йозеф, вне себя от нетерпения, выслал Лили прочь, объявив, что это может быть заразно, и теперь вышагивал по кабинету, стараясь не встречаться взглядами с экономкой.
– Печь, – выкрикивал Беньямин. – Я горю в ней. Выпустите меня.
– Нужно вызвать его родителей, – настаивала Гудрун, пока они промокали горячечное тело юноши губками с прохладной водой. – Попомните мои слова, ночью он нас покинет.
– Все еще есть надежда, – возражал Йозеф, приходя в ужас от мысли о приезде семьи Беньямина. – Не хочу я, чтобы они видели сына в таком состоянии.
– Да уж всяко им лучше проститься с ним живым, а не мертвым.
– Пряничная крыша, – стенал Беньямин. – Отломите кусок.
– Еще льда, – проговорил Йозеф. – Подождем. Жар может скоро спасть.
Гудрун сжала губы.
– Хорошо.
Йозеф вернулся к кровати и увидел, что здоровый глаз у Беньямина открыт, зрачок движется, словно наблюдает за чем-то плавающим по комнате, но незримым для Йозефа. Растрескавшиеся распухшие губы юноши разомкнулись.
– Безумие. Кончено. Цветы. Сказка.
– Да, да. – Йозеф счел эти более-менее связные слова хорошим знаком. Он отметил, что пульс у Беньямина тоже успокоился. Если повезет, мальчишка все еще может выздороветь. А если нет, как сможет Йозеф нести ответственность за его смерть? И не разрушит ли это сделки с Лили? Он грузно присел. – Как же я виноват перед тобой за все это, Беньямин. Как мне это искупить? – Он на миг задумался, вспоминая их ночные разговоры в более счастливые времена, и добавил: – Когда тебе станет лучше, мы займемся твоим образованием. Жалко будет, если такой ум, как у тебя, пропадет впустую. – Беньямин не отозвался. Взгляд его теперь уперся во что-то на потолке. Глянув вверх, Йозеф увидел сотни бабочек, цеплявшихся за края чего-то вроде спешно натянутой пряжи. – Психе, – пробормотал доктор, надеясь, что их присутствие не есть знак скорого отбытия души.
Гудрун осталась дежурить первая. Наскоро поужинав, Йозеф уселся за стол, поглядывая на часы, и стал ждать, когда явится Лили. Незадолго до полуночи он снял портрет отца, отвернул его лицом к стене и, не без труда отложив все дела, позволил себе предаться фантазиям о радостях странствий в компании Лили. После Линца он предложит двигаться дальше на запад, в Мюнхен, или, быть может, – раз ее тянуло к альпийским видам, в Зальцбург. Он надеялся, что милое дитя не станет упорно дожидаться выздоровления Беньямина. Оценить, всерьез ли она к нему привязана, не удавалось. Йозеф сомневался в этом: времени прошло не так много. Разумеется, у нее перед юношей некий долг признательности – за то, что он спас ее у Башни дураков. Йозеф потер глаза и зевнул. Качественное образование будет более чем должным воздаянием за полученные раны. Увы, одно было ясно: Беньямин никогда не исцелится полностью. Рука у него совершенно разбита, нога сломана в трех местах и срастется, похоже, так, что станет короче, и в результате он будет хромать до конца жизни, а Фукс пока так и не осмотрел его поврежденный глаз. Йозеф понимал: каковы бы ни были увечья Беньямина, они станут ему вечным упреком, мелким, но неизбывным изъяном в счастье, которое наступит для него с Лили. Быть может, она со временем поймет, что даже человек старше ее все равно предпочтительнее калеки.
Он задремал и проснулся, упираясь лбом в пресс-папье. Сны у него были оживленные, поцелованные солнцем, теплые, наполненные весенними звуками: курлыканьем горлицы, зовом кукушки, гудением пчел, – а под всем этим возносился и опадал тихий голос. Звуки природы погасли вместе с грезой. А голос остался, хотя слов Йозеф по-прежнему разобрать не мог. Вот голос сделался громче – мелодией из нескольких нот он неумолимо влек его за собой по коридору, вверх по лестнице, по переходу, пока Йозеф не добрался до комнаты больного. Он толкнул дверь и увидел, что Гудрун спит в кресле у окна.
– Он уже отправился в лабиринты проулков.
Голос слышался довольно отчетливо, определялся легко: Лили. Йозеф шагнул ближе к постели – и отшатнулся. Двое лежали обнявшись. Дрожащими руками он откинул одеяло. Лили была почти нага, кожа испятнана кровью, сочившейся сквозь повязки Беньямина. От страдальческого вскрика Йозефа Гудрун пошевелилась, но не проснулась.
– Через несколько сотен ярдов он добрался до фонаря, где… – продолжала Лили. Йозеф схватил ее за руку, стащил с постели.
– Отпустите меня сейчас же! – крикнула она. – Мне надо быть с ним. Вы не понимаете, что ли? Он умрет, если я уйду.
– Вы его любите? – Йозеф в ярости уставился на нее.
– Мы столько вместе пережили, что теперь связаны навек.
– Но вы его любите?
– Да, – просто ответила она.
Йозеф сжал кулаки.
– А что же мы с вами? – Лицо у него потемнело. – Как же ваше обещание?
– Я сдержу слово. – Она пожала плечами. – Можете делать со мной что хотите. Я все выдержу. Только отвезите меня в Линц, чтобы я смогла…
– Выдержите? – Йозеф почувствовал, как кровь отливает у него от лица. То, что она предлагала, было хуже худшего. – Вы немедленно вернетесь к себе в комнату, – сказал он сквозь стиснутые зубы.
– Нет. – Лили вцепилась в кровать. Ему пришлось отрывать ее руки и волочь ее по коридору.
– Завтра я вас сдам в заведение. Пусть они там слушают ваши фантазии. И вашего вечного возлюбленного тоже пусть больница примет. Если выживет, он тут никогда больше работать не будет. – Втолкнув ее внутрь, он запер дверь. – Идите к черту, вы оба, вот что я скажу. – Он отвернулся, и рот ему перекосило, как от горького фрукта.
– Я буду с Беньямином, – сказала Лили голосом тихим, но решительным. Она шла от него прочь по коридору.
Йозеф уставился на дверь. Та по-прежнему была заперта. Вот ключ. Он распахнул ее – и побежал за Лили, схватил ее за руку и потянул назад, попытался втолкнуть в темневшее пространство. А когда она стала растворяться на пороге, он уже толкал воздух – и хлопнул дверью так, что содрогнулась вся стена. На этот раз ключ заскрежетал в замке. А Лили шла по коридору от него – и стала совсем маленькая, далеко. Йозеф побежал, гулко топая по полированному дереву, но каждый шаг лишь увеличивал разрыв, пока Лили стала не больше бледной тени, призрака, видения, существа лунного света.
Стук теперь был такой громкий и настойчивый, что Йозеф наконец оторвал голову от ладоней. Вернувшись из Гмундена с разбитым сердцем, он уже очень давно сидел за столом и почти не двигался. Он продрог до костей, ноги затекли от бездействия. Его окружали тарелки нетронутой еды, на полу тоже стояли подносы. Графин вина лежал на боку, и темная жидкость разлилась по его бумагам. Постанывая, Йозеф с усилием поднялся и поковылял открывать дверь.
– Я знаю, вы просили вас не беспокоить, но я вынуждена. – Гудрун помахала у него перед носом телеграммой. – Это вам, герр доктор Бройер. От вашей жены. Она будет дома еще до темноты. – Гудрун покраснела. – Я обычно не распечатываю чужую корреспонденцию, как вы понимаете, но в таких обстоятельствах… вы не разговариваете, не едите, на улицу не выходите… Сами не свой, сударь. – Она подождала ответа, искательно глядя ему в глаза.
– Вы все правильно сделали, – нерешительно ответил Йозеф. Глянул на тонкую бумажку. – Еще до темноты, говорите?
– Если не раньше. – Гудрун широко распахнула шторы, уголком фартука стерла с подоконника пыль и принялась складывать тарелки на согнутую руку, раздраженно прицокивая языком. – Хоть теперь-то все наладится. Как мне дом в порядок успеть привести, ума не приложу. Это важное было? – Она повесила отсыревшие бумаги сушиться на спинку кресла, небрежно обмахнула тряпкой модель внутреннего уха. – Так хоть получше будет.
– Девушка… – начал Йозеф, зная, что Гудрун ее загоняет до смерти, дай ей волю.
– Да, но где ж мы так быстро найдем?
Он решил попробовать еще раз.
– Лили…
– Знаю-знаю, и цветы свежие в дом нужны. Кому-то придется сходить на рынок…
– Но я не…
– Ждать нельзя. У нас такой кавардак, мне срочно нужна помощь. Фрау доктор Бройер не должна видеть дом в таком состоянии. Какой же Schlampe она меня сочтет! – Гудрун вздохнула. – Небесам видно, как я старалась, но…
– Вы сделали все возможное, Гудрун. Вас никто не станет винить. Когда вас оставили следить за домом, никто не предполагал, что тут буду я на вашу голову, не говоря уже обо всех остальных.
– Остальных? – Гудрун наморщила лоб. Нахмурилась, будто пытаясь вспомнить неуловимые лица, после чего категорично махнула рукой. – Забот у меня всегда был полон рот, герр доктор, даже и в пустом доме. Что правда, то правда: я уж не молода, как раньше.
– Никто из нас не молод. – Йозеф подобрался к окну и выглянул на улицу. – Стареем, но не мудреем. Увы, наши грезы нас по-прежнему преследуют.
Гудрун глянула на него с сомнением.
– Что касается дома, герр доктор… У меня есть племянница – очень прилежная и работящая юная фрау. При должном наставлении она бы помогла мне навести тут порядок, глазом не успеете моргнуть. И, может, кто-нибудь из ее младших братьев мог бы прибраться снаружи. – Она подождала ответа и добавила, пока ответа не случилось: – Фрау доктор Бройер не понравится, что сад у нее в таком запустении.
– Делайте все, что считаете нужным, Гудрун. Я пригляжу, чтобы его щедро вознаградили. – Слова эти показались странно знакомыми. От них по спине пробежал небольшой холодок, хотя Йозеф и не усматривал в них такого, что могло бы вызвать хоть малейшее беспокойство. Может, французский ученый Эмиль Буарак69 именно это ощущение поименовал «дежа-вю»? Йозеф так и не разобрался в его сути, а его бывший друг Зигмунд отмел подобные зловещие переживания как попросту das Unheimliche. Жуть. Какая разница? Ничего это не значит.
Впервые за много дней Йозеф сумел одолеть апатию и вышел наружу. Он стоял и дышал осенним воздухом, чуть тронутым морозцем. Гудрун права: сад запущен. На Матильдином огороде в вечной битве Человека с Природой побеждали щавель и крапива. Даже кусты, на которых приходящая еженедельно прачка развесила сушить белье, вытянулись, и макушки у них, похоже, засохли. Йозеф отщипнул последнее оставшееся соцветие, вдохнул аромат.
– Вот розмарин, – пробормотал он, – это для воспоминания. – Запах пробудил у Йозефа тревожное чувство чего-то преждевременно забытого, но, чем бы ни было оно, все ускользало от него. Он побрел дальше по тропинке и увидел, что клеть с ягодными кустами удушает вьюнок. Пырей и мох заполонили овощные грядки. А под старым ореховым деревом, под грудой гниющих орехов, боролся за жизнь и свет хрупкий осенний крокус. Все сдалось тлению.
Дворовые постройки тоже в скверном состоянии. Матильда, конечно, забрала коляску для своих ежедневных прогулок вокруг озера Траунзее, и без лошади конюшня промозглая и затхлая. Йозеф взобрался по ветхой лестнице на чердак, где когда-то играли дети. Теперь тут лежал лишь полувыпотрошенный перьевой матрас, населенный мышами. С балок свисали два древних седла.
На подоконнике валялась брошенная заплесневелая книга – старый томик «Kinder– und Hausmarchen»10, и Йозеф задержался полистать ее. Она открылась на «Hänsel und Gretel». Йозеф улыбнулся. Любимая сказка Маргареты, когда та была маленькой, а книга лежала здесь, несомненно, потому, что Матильда очень не одобряла братьев Гримм. Считала, что их сказки детям читать не подобает. Ведьмы, печи, говорящие звери, мелкая дрожь страха – он никогда по-настоящему не понимал, почему ей все это так не нравится, оно же естественная часть детства. Йозеф глянул через плечо, а затем взялся переворачивать страницы, пока не добрался до своей любимой сказки – «Der Froschkönig». «В старые годы, – начиналась она, – когда стоило лишь пожелать чего-нибудь и желание исполнялось…» Йозеф грустновато улыбнулся, ибо «Король-лягушонок» – та сказка, в которой настоящая любовь прозревала сквозь обличья. Книга закрылась с глухим хлопком, от которого взвилась пыль.
Делать было нечего, оставалось только вернуться в дом – в комнаты, укрытые, как саванами, чехлами от пыли. Йозеф поднялся, заглянув по очереди во все спальни, и помедлил, добравшись до той, что была в глубине дома и предназначалась гостям. Об оконную раму билась одинокая белая бабочка; оказавшись на воле, она порхнула к конюшням и там присела на старое розовое деревце, росшее у входа. Йозеф никак не мог заставить себя покинуть эту комнату, где легкий, сладкий дух напоминал о тех месяцах, когда он ходил за Бертой Паппенхайм, – вспомнились ее живой ум, буря черных волос, пылающие глаза, изящная фигурка. Какова была б его жизнь, не брось он свою крошку Анну О.? Он оправдал свое решение обязанностями, браком, работой, детьми…
Она говорила только о любви. «Любовь ко мне больше не придет. Я буду жить, как в погребе растение, без света».
Минуло столько лет, что другое лицо попыталось наложиться поверх Бертиного, другое сочетание черт, глаза бирюзовые, волосы – нити златые. Такие вот шутки шутит с нами старость, подумал Йозеф, шаркая к себе в кабинет. В доме того и гляди начнется переполох тряпок и ведер. Быть может, пора вновь попробовать и войти в старую свою жизнь. Добраться до кафе «Нигилизм», побыть средь великих и добрых мира сего – и, если повезет, не слишком добрых – да послушать, стоит ли верить слухам о новой волне антисемитизма, расползшимся перед их отъездом в Гмунден. Мысль о компании, об искрометных разговорах ему определенно понравилась. Йозеф подумал, не потребовать ли горячей воды для ванны, решил, что не стоит, и уже собрался заняться своим внешним видом, как услыхал далекий звонок в дверь. Мгновенье спустя в комнату вошла Гудрун и внесла на старом серебряном подносе визитную карточку.
– Служанка фрау Хайдеманн просит узнать, когда удобнее будет к вам зайти. Говорит, боли в груди у ее госпожи хуже прежнего.
Йозеф хотел было сердито отказать, но сдержался. Ну почему эти люди не могут подождать? Нынче вечером ему бы в последнюю очередь хотелось, чтобы на него вываливалась россыпь хворей пациентов, а особенно – тех немногих бездельников, кто считает визит к врачу составляющей своего светского общения. Фрау Хайдеманн – женщина бестолковая. Боли в сердце у нее – воображаемые, и если… Но сострадание взяло верх. Йозеф остановил себя. Быть может, ее боль сердца – как и у него – от запертых в нем несбывшихся грез о любви.
– Одинокое это место, – пробормотал он, – Вена, город грез.
