Весной в десяти километрах от Студеницы застучали плотничьи топоры. Матлах строил скотный двор своей первой фермы.

Селяне из Студеницы и дальних сел были наняты на сезон. Их белые холщовые рубахи мелькали тут и там по горным склонам, а новые группы селян все шли и шли на матлаховский двор просить работы.

Наймаки вспахивали целину, рыли отводные канавы для дождевой воды, высаживали по гребням вдоль оврагов кусты орешника, и с каждым днем все явственней и явственней выступали контуры полей, на которых чередование посевов должно было стать теперь строгим законом.

Матлаха снедало нетерпение, ему не сиделось на месте. Запряженная сытой парой бричка каждый день появлялась на дороге вблизи полей. Он останавливал лошадей за поворотом у Лесничего моста, откуда видна была большая часть его земли, и бывало по часу не сводил с нее прищуренного, все вбирающего в себя взгляда.

— Добро, пане Белинец, — говорил обычно Матлах. — Добро, а мало!

— Чего же мало, пане Матлах?

— Сами разве не знаете? Всего! И скота и земли.

— На пятьдесят голов скота земли достаточно.

— Знаю! — раздражался Матлах. — А если я еще скота добавлю, тогда что?

— Тогда, конечно, — соглашался я, — земли не хватит.

— Вот про то и говорить надо, что не хватит, а не про то, что есть. Я только начал, а уж если начал, то меня не остановишь!

Иногда мне приходилось бывать под Верецками на летнем пастбище. Тридцать отборных коров паслись под присмотром — кого бы вы думали? — Семена Рущака!

Семен! Ты ли это, Семен? Что же тебя, хозяина, так крепко цеплявшегося за свой клочок земли, привело на Матлахов двор? Какая сила толкнула тебя в толпу измученных нуждой и безземельем?

Спроси я так — и ответил бы мне Семен:

«Иванку, друже мой, ты же знаешь мою силу. Думаешь, Иванку, у меня ума бы не хватило договориться с паном нотарем и прибрать к своим рукам землю жинкиных братков? Или тенгерицей торговать? Или, если уж на то пошло, мельницу поставить? Я бы ее своими руками сложил. Все мог бы, Иванку, да не смог. Совесть, ох, эта совесть!.. Стоял я посередь белого света и глядел во все стороны — к чему бы мне свою силу приложить? Билась она во мне, в руках, в сердце, — не удержать, но куда ни пусти ее, непременно через чужую беду надо переступить!

Получили письмо, что жинкины братья возвращаются. Пан нотарь встретил меня и говорит: «Ну что, Рущак, за тобою слово — скажешь его, я такие бумаги выправлю, что не видать твоим шурякам земли. Решай, пока не поздно!»

Мне бы, может, зажмуриться и пройти сквозь то. Матлах вон и не через такое проходит и даже глаза не жмурит… Не пошел, не мог, Иванку…

Было и такое. Сиротскую землю продавал экзекутор за долги. У меня и гроши были, чтобы ее купить. Жена твердит: «Купим, греха в том нет. Все равно экзекутор ее продаст, и на сиротские слезы не посмотрит». Даже сама Василиха, чья земля была, приходила до нашей хаты. «Купи, говорит, Семен. Лучше пусть тебе достанется, чем Матлаху». Не купил. Рука не поднялась. Матлах купил.

Я потом сам чув, как люди про меня в корчме говорили: «Совестливый, а дурак».

Приехали жинкины браты. Отдал я их землю и стал биться на своем клаптике, — да чего на клаптике побьешься? Пошел чужой скот пасти на полонину. Вот вся моя жизнь, Иванку…»

От Семена я узнал, как живется Горуле, и через Семена я стал посылать в Студеницу деньги. Деньги эти по моей просьбе тайком от Горули Рущак передавал Гафии, потому что, зная характер Горули, я опасался, что тот может вернуть присланное обратно.

Семен стал угрюмым, нелюдимым, он и с хозяином разговаривал насупясь, нехотя, но работал хорошо и с нетерпением бывало ждал моих приездов, чтобы поделиться своими наблюдениями и выведать у меня еще что-нибудь про уход за скотом.

Стадо под присмотром Семена набрало силу. Медлительные швицкие красавицы, казалось, были полны молока, и Матлах, который недолюбливал Семена и относился к нему с какой-то опаской, возможно и не без оснований, вынужден был ставить его в пример другим. Но от меня не ускользнуло, как болезненно воспринимал эту похвалу Семен. И только однажды он снова, как и в былые годы, разоткровенничался со мной.

Один из моих приездов на пастбище совпал с троицыным днем. В этот день пастухи убирают свои колыбы зеленью, а овчары даже умудряются привязать зеленые веточки к рогам баранов.

По случаю праздника я прихватил из села бутылку сливовицы.

Как обычно, Семен водил меня по стаду от коровы к корове, хваля одну, сетуя на другую и восторгаясь третьей. Он знал не только их клички, но хорошо помнил вес и удой каждой из них.

После обхода стада мы сели за обычный скудный пастушеский обед.

Выпитая сливовица не развеселила Семена, наоборот, сделала его еще более угрюмым.

— Люди думают, я перед Матлахом выслуживаюсь, — заговорил он. — Ты скажи, Иванку, так ведь думают, а?

— Никто так не думает, — попытался я успокоить Семена.

— Нет, врешь, — упрямо замотал он захмелевшей головой. — Я знаю, что про меня говорят, зна-аю: «Семен Рущак не за страх, а за совесть Матлаху служит…» Так! А того никто не разумеет, что у Семена душа рвется. Скажи ты сам, Иванку: ну як я можу добрые руки к такой красоте не приложить? — И он перевел ласковый взгляд на пасущееся невдалеке стадо. — Вон, видишь, Мица… Мица, красавица моя!

Одна из коров, услыхав свою кличку, подняла небольшую красивую голову и перестала жевать.

— Ты про ту Мицу, — продолжал Семен, — говорил, что больше двадцати литров с нее не взять. Говорил?

— Да, кажется, говорил.

— А я за ней як за малой дитиной стал ходить — и взял тридцать, каждый день тридцать! И возьму еще больше. Плюнуть бы мне и не пытаться, а не могу… Ах, бог ты мой! — И он поморщился, будто от физической боли.

Говорил Семен, а мне казалось, что я прислушиваюсь к себе, что это звучит мой, а не его голос.

— Хочешь, я Матлаха убью? — внезапно спросил Семен. — Чего испугался? Слепней же бьют, чтобы они крови не сосали? Бьют… А вчера здесь Горуля был.

— Что он здесь делал? — встрепенулся я.

— Он? Гостил, — хитро подмигнул Семен. — Он теперь по всей Верховине в гости ходит. Придет, с людьми поговорит, газету почитает… — И вдруг, точно потеряв, как бывает с охмелевшими людьми, нить своей мысли, попросил: — Давай запоем что-нибудь, Иванку. — И, не дожидаясь ответа, затянул негромко:

Я стал вторить ему, прикрыв глаза.

На пастбище я собирался пробыть до следующего дня, но перед самым вечером неожиданно, как всегда, нагрянул Матлах и, узнав, что я здесь, потеснился на своей тележке и увез меня с собой. Целый день гулял Матлах на свадьбе у сына сельского старосты из Верецков и теперь был весел, оживлен, и от него разило вином.

Надвигались сумерки. Дорога была витая, горная, с резкими поворотами, но, несмотря на это, Матлах то и дело покрикивал на кучера:

— Шибче! Не с похорон, слава богови, едем!

Кучер подстегивал и без того резвых коней, и кони несли тележку с такой быстротой, что дух захватывало.

— Э, и свадьба была, пане Белинец! — сказал Матлах, хватаясь на повороте за колеса притороченного к задку кресла, которое он постоянно возил с собой. — Красно погуляли! — И, дохнув на меня винным перегаром, вдруг спросил: — А вашу когда играть будем? Чув, добрую дивчину нашли себе? Да у вас чтось с ее батьком, старым Лембеем, не выходит?

— От кого вы это слыхали? — спросил я, неприятно удивленный такой осведомленностью Матлаха.

— Чув, чув, — проговорил Матлах, — не все ли равно от кого? Ну, пан превелебный Новак — мой знакомый, он и говорил… А может, сбрехнул святой отец?

— Нет, — вынужденно признался я, — это правда.

Матлах откинулся назад и усмехнулся.

— Э-э-э, и дурной ваш Лембей, матери его черт! Гроши у моего, матлаховского, инженера подсчитывать! Виданное ли это дело! Да мы старого дурня со всеми потрохами можем купить! — взмахнул руками Матлах. — И купим! Я своего инженера в обиду не дам. Что тому Лембею понадобилось? — Он нагнулся ко мне и заговорщицки подмигнул: — Говорите, пане Белинец, что ему понадобилось, хижа? Поставим хижу! Выбирайте участок, зовите мастеров. Батя вон своим инженерам дома в Злине ставит. А я что, не могу, по-вашему? Батя — в Злине, а я — в Ужгороде!

Спьяну Матлах расхвастался безудержно. Речь его становилась все бессвязней. Наконец голова его свесилась набок, и он захрапел.

На следующий день, протрезвившись, Матлах позвал меня к себе.

— Седайте, пане Белинец, — сказал он, — будем ваше дело до конца решать.

— Мое? — удивился я. — О каком деле вы говорите?

— О вчерашнем.

Я продолжал недоумевать: ничего, кроме пьяного бахвальства, не приходило мне на память.

Матлах самодовольно рассмеялся.

— Я пьяный был — да помню, а вы трезвый — и забыли… Ну ладно. — Он перестал смеяться. — Я того дозволить не могу, чтобы у моего инженера свое дело не ладилось. Зря вы мне сами сразу не сказали, нехорошо. Уж если я вам не помогу, своему человеку, от кого тогда помощи ждать?.. Так вот слухайте. Со старым Лембеем я сам поговорю, как в Ужгород приеду, а дом будем строить, и гроши в задаток за него я внесу строительной фирме за вас, как за своего служащего, а там уж буду из вашего жалованья половинку удерживать каждый месяц…

Все это было совершенно неожиданно. И хотя помощь, предложенная Матлахом, уничтожала теперь все препятствия на пути к нашему с Ружаной семейному счастью, я принял эту помощь без всякой радости. Я понимал, что Матлах стремится привязать меня к себе, приобрести в собственность, так же как приобретает он в собственность дорогой рабочий скот. Было что-то мучительное, пугающее в этой липкой паутине зависимости от чужой, ненавистной воли.