Книга: Перстень Царя Соломона
Назад: Глава 5 ПЕРВЫЙ КОНТАКТ
Дальше: Глава 7 ПОЛНАЯ МИСКА СЧАСТЬЯ

Глава 6
ПОЧТИ ПЕРВОЗВАННЫЙ

 

Хорошо, видно, я палкой попал, метко. Уж очень жалобный рев оттуда раздался. Не вскользь угодил, куда-нибудь по плечу, к примеру, а в самую что ни на есть морду.
Хотя что это я — рев, морда. Крик оттуда раздался, обычный человеческий крик. То есть угодила моя палка не по волчьим клыкам, не по медвежьему носу, а по человеческой роже.
И сразу мне стало весело. Хоть немного да отплатил. Пускай малость, за одну штанину и то рассчитаться не хватит, но отвесил награду.
А что с адресатом не ошибся, так это точно. Я Апостола по голосу признал. Ишь паршивец! Вчера чуть ли не в рот мне заглядывал, когда услыхал, в скольких странах я побывал.
«Еще, — просил. — Еще, дядька Константин».
Это он так бдительность мою усыплял, пока сам с устатку не сомлел. И ведь усыпил, гаденыш, подсобил расслабиться.
«Что же получается? — думаю. — Не иначе как они передумали. Решили, что и такому добру, как кальсоны, пропадать негоже, послали стервеца дочистить. А я вот он, проснулся уже. Что, юный мерзавец, не ожидал?! Ну-ну, погоди немного, сейчас не такого леща получишь. Дорого тебе мое бельишко обойдется, ох как дорого».
И грозно скомандовал:
— Выходи, я сказал, пока совсем не разгневался, а не то…
Конечно, с моей стороны то была пустая угроза, не больше. Лезть в колючий дикий малинник ради сомнительного удовольствия начистить молодому паршивцу рожу я все равно бы не стал. Собирал как-то малину, знаю, что это такое. Хоть одежда была и поплотнее, чем сейчас, но все равно чуть ли не за каждую ягодку я расплачивался красной черточкой на коже. Это в лучшем случае. В худшем — чертой. Когда вылез, разодранные руки два дня помыть не мог — так все щипало. Чего уж тут — горожанин, он и есть горожанин. Впрочем, это я говорил, повторяться не стану.
Однако поверил мне сопляк, что я за ним полезу. Дожидаться не стал, решил вынырнуть из кустов самолично. Или он решил, что я от этого подобрею? Ну-ну, наивное создание. Иди сюда, родной, а то у меня руки уже чешутся от нетерпения.
Шел Андрюша медленно, с опаской. Ни единого резкого движения. Ну прямо как я вчера. Никак опять бдительность мою решил притупить? Нет уж, дудки, я хоть и бледнолицый, но не из того анекдота, в котором наступают дважды на одни грабли. Или он меня отвлекает? На всякий случай оглянулся. Да нет, не видно по сторонам других бармалеев. Не крадется ко мне беглый монах Паленый, не прячется за молодым дубком Серьга, не стоит за березкой Посвист, не щурится в наглой ухмылке остроносый. Да и негде им тут спрятаться. Деревья вокруг не в обхват — от силы в полобхвата, не больше. Поросль молодая. И впрямь один. Вот же дурень! И на что рассчитывал, непонятно. Сейчас начнет, чего доброго, канючить, что не по своей он воле вчера…
Как услышал парень. Не дойдя пяти шагов — не Иначе как опасаясь моей сучковатой дубины, — плюх коленками на землю и затянул жалобным голоском:
— Не повинен я, дядька Константин. Ей-ей, не повинен.
Ну правильно, как я и говорил. Только слова чуть-чуть иные, зато смысл один в один.
— Сомлел я с твоего горячего, себя не помнил. Там только, — головой куда-то за кусты мотнул, — и очухался, да и то ненадолго, сызнова в сон повело.
«Складно сказываешь, — думаю, — Хотя в этом я тебе поверить могу — и в то, что сомлел ты, и в то, что спал сладким сном. Помню, как посапывал да как губки бантиком выпятил, будто целуешь кого. Такое не сыграешь. Для такого Табаков нужен, Миронов или Ефремов, да чтоб не только талант-самородок, но и театральное училище за плечами было. А вот что ты дальше запоешь?»
— Я как утром очнулся, как узрел Посвиста в кафтане твоем, так чуть со стыда не помер. Ты к нам с добром да лаской, а они вона как. Ишь ты — они. А ты сам?
— Грех ведь это, с христианской душой так-то. Сказано в Писании, зло за зло, дак ведь зла ты нам никакого не учинил, последним поделился, хотя у самого ни коня доброго, ни серебреца, а путь в вотчины Долгоруких немалый, не один день шагать.
Славно пел малец. Так славно, что я его и обрывать не стал, решил дослушать до конца. К тому ж пока непонятно, как он будет выкручиваться дальше. Или скажет, что пришел просить прощения за всю свою честну компанию? Ну точно, коль подкрасться незаметно не получилось, так он сейчас…
— Ты уж прости их, неразумных, за ради Христа небесного. Не сами они, жисть их озлобила. — И головой в пожухлую листву бум.
Лучше бы в землю, конечно, там и удар звонче, да и чувствительнее — глядишь, немного и проникся бы. Но ничего, это от тебя все равно никуда не денется. Я тебе и звон в ушах устрою, и искры из глаз, и ломотье в пояснице. Зря ты, парень, из кустов выполз, ой зря. Но это ты поймешь чуть погодя, когда до конца поведаешь про свой стыд, про совесть, которая у тебя на самом деле отсутствует, и про все прочее. И снова я угадал.
— Вот меня совесть и заела. Одно дело — купчишки бессовестные, а иное дело — лекарь-негоциант.
Это я вчера так представился, когда рассказывал о своей профессии. Надо же, запомнил мудреное словцо. Молодец.
— Вижу, не получается у меня их усовестить. Ругаются токмо да зубы скалят, над простотой твоей потешаясь, будто и креста на груди никогда не нашивали. Вот я и решил подсобить тебе, чем могу.
Кстати, а где мой крестик? Рукой по шее провел — точно. И его сняли. Главное, было бы на что польститься, ведь дешевка дешевкой. Мне его приволок Валерка накануне отъезда. Я вообще-то такими вещами не балуюсь, да и в церковь меня на аркане не затянешь. Бог он либо есть в душе — тогда и церковь не нужна, либо нет его — тогда и она не поможет, потому как всевышний — не человек, и, сколько поклонов ему ни долби, хоть шишку на лбу набей, все равно он тебя видит насквозь, и черноту в душе тоже. Получится даже хуже — ко всем прочим грехам добавится еще и лицемерие. Да и на черта ему наши поклоны с молитвами. Ему дела нужны, поступки добрые, а там ты хоть и вовсе не крестись, все равно божий человек будешь.
Сам Валерка придерживался точно такого же мнения, если не похлеще, просто без креста в эти времена никуда, вот он и расстарался, прикупил в какой-то церковной лавке. Не золотой — самый обыкновенный, на шнурке. Расчет и сделали как раз на то, чтоб ни у кого не возникло соблазна, ан, поди ж ты, все равно сперли. И впрямь ничего святого для людей нет.
Хотя чего это меня на философию потянуло? Лучше послушаем, как парень свою игру закончит, благо, что партия уже перешла в эндшпиль, вот-вот наступит конец, а там можно пускать в ход свою корягу-дубину. Хорошо, что на ней много сучков. Вот и опробуем каждый по очереди на чьей-то спине. Но врет, мерзавец, складно. Совсем как я в институте. Ладно, треть ударов скину. Не за проснувшуюся совесть — за мастерство языка. Пусть благодарит того профессора, который мне за точно такое же словоблудие натянул на экзамене тройку.
— Хорошо, что они сызнова упились твоим тройным да удрыхли.
Все правильно. На старые дрожжи спиртику навернуть — мало не покажется. А если его наяривать, как они вчера, то есть почти без запивки, то тут и вовсе хватит родниковой воды, чтоб опять стать пьяным.
— Вот я, пока они улеглись вповалку, бегом к тебе и припустил. Ишь чего удумали, чай, крест не простой, нательный, а они мне его вместо доли предложили, да еще посмеялись. Мол, тебе, как Апостолу, одного креста на груди мало — ты беспременно два носить должон, никак не мене.
«Вон почему парень ни свет ни заря прискакал, — дошло до меня, — Доля маленькой показалась. Решил, что, если к кресту приплюсовать кальсоны, тогда в самый раз».
— Одного боялся, что не застану я тебя тута. Думаю, не должон господь попустить, чтоб ушел он уже.
Ага, далеко тут уйдешь, без порток да на босу ногу.
— Ведь ежели ушел бы — куда мне тогда? Хоть ложись да помирай.
Эк как ему мои подштанники приглянулись. Какой-то нездоровый фетишизм, да и только.
— И назад ходу нет, и вперед куда идти — не ведаю. Вовсе запутался. А крест твой я из их рук принял, токмо чтоб тебе отнести. И надевать его не стал, как они ни уговаривали. Прими, батюшка.
Смотрю, и точно — крестик мне протягивает. Вот, парень, сыграл так сыграл. За импровизацию на ходу — пять баллов тебе и… три удара дубины. Больше бить не стану, потому как ты многообещающий мастер, из которого со временем непременно вырастет большущая сволочь. Хотя что это я — уже выросла, почти до уха мне достанет, если на ноги поднимется.
Крестя, конечно, взял. С паршивой овцы… Надел его и тут же, не выдержав, сказал:
— Ты бы мне лучше штаны принес с берцами, — А сам дубину покрепче сжимаю, чтоб удобнее лупить.
Но не успел. Почуял Андрюша Первозванный, откуда ветер дует, и с воплем: «Ой, что же это я!» метнулся обратно в кусты. Я же говорю, бо-о-ольшущий мастер. На вид пацан пацаном, но уже все в наличии — и язык, и мастерство, и чувство меры (нигде не переиграл), а главное — чутье. И как это он вычислил, что именно сейчас его станут бить? Хотел было я с досады расколошматить эту корягу о близстоящий дубок, но тут из кустов вновь показался Апостол. Ошибся я насчет чутья. Не хватает ему пока чувства меры. Но ничего, сейчас я его научу.
Вот только смотрю, а у него в руках мой вещмешок, и явно не пустой. Заглядываю внутрь и точно — сверху обе фляжки, чуть ниже шмат сала и кусок хлеба.
— Мало, конечно, да они остатнее сожрали. Но я ни к чему не притрагивался, грешно без хозяйского дозволения.
Но пояснения разлюбезного Андрюхи донеслись Как из тумана, потому что мне плевать на выпитый спирт, на оставшуюся от второго каравая недоеденную горбушку и недогрызенный кусок сала со следами зубов по краям. А плевать, потому что под ними — вот уж и впрямь «счастье вдруг в тишине постучалось в двери» — лежал мой камуфляж. Правда, одна куртка, но под ней берцы и — совсем чудесно — в самом низу штаны.
Вот уж удружил так удружил, парень! Стало быть, босой поход малахольного юродивого до ближайшей деревни отменяется напрочь! Ну молодца!!!
— Это я его там выронил, когда ты мне палкой заехал, — пояснил он виновато, — Ну а как ты учал кричать, чтоб я выходил, то и вовсе служатся, вот и… Ты уж не серчай, батюшка, что я всего принесть не смог. Они твою одежу на себя напялили, а Паленый, коему порты при дележе достались, решил их опосля обрезать, велики они ему, а пока в сторонку отложил, да пианству непотребному предался. И Софрону поршни твои велики — больно могутная у тебя нога, батюшка.
Ну это он загнул насчет ноги. У меня сорок второй размер, чтоб влезал на шерстяной носок — разве ж это «могутный»? Поглядел бы он на сорок пятый — сорок шестой у современных акселератов. Хотя да, по нынешним временам и впрямь большая. А что ж это за дрянь мне туда остроносый напихал? А, нуда, носить собирался, так чтоб на ноге не болтались, вот он и…
— А уж как они уснули, я твои порты вместях с поршнями и прихватил.
— Куртка тоже велика небось? — поинтересовался я как бы между прочим, с удовольствием напяливая ее на свои продрогшие плечи.
— Кто? — поначалу не понял Апостол, но потом догадался и пояснил: — Не-е, кафтанец Серьга тебе повелел передать. Они ж не токмо тебя сонным зельем угостили, ему тоже досталось. А он, егда проснулся, такой крик поднял — мол, вовсе креста на вас, христопродавцах, нет. Разошелся нешутейно. Я, грит, от свово боярина ушел, но совесть свою с собой прихватил. Мол, думал, вы и впрямь воинники за правду людскую, ан зрю — лиходеи, а боле никто. Потому я и припозднился — те-то все удрыхли, а Тимоха все близ нашей норы сидел, думу думал. Опосля я насмелился, тихохонько выполз да бочком-бочком, а как саженей десять пробрел, он голос и подал. Грит, не таись, Апостол. Дело славное затеял, да исчо кафтанец ему снеси и передай, чтоб зла не помнил, не все людишки на Руси таковские. И назад, сказывал, чтоб я не удумал возвертаться, потому как он тоже уходит и заступиться, ежели что, будет вовсе некому. Я к нему — куда, мол? А он сказывает: «Дале пойду щастьице свое искать, до светлого Дону. Там, яко дед его сказывал, вовсе иной народец живет, так что коль не пымают по дороге, то чрез пяток годков ты-де обо мне услышишь». Так и ушел. А я вот к тебе подался, — безостановочно продолжал тарахтеть Андрюха.
«Это что же получается, — думал я, пока одевался да обувался, — Выходит, не врал парень. И впрямь он тут ни при чем. А я его палкой, и не только — еще немного, и дубиной своей добавил бы. Никак совсем перестал разбираться в людях».
— Болит? — смущенно спросил я, кивнув на его разбитую губу.
— Ништо, — улыбнулся он. — Чрез седмицу рожа как новая будет.
— Лицо, — поправил я и, видя его недоумение, добавил: — Лик. Рожи — это у них, — И посочувствовал: — Как только ты ухитрился к ним попасть? Ведь ты ж не их замеса, — А сам уже карманы проверяю.
Ух ты, мать честна. Здорово-то как. То ли Паленый в них не лазил, то ли попросту оставил все как есть. Правда, немного и было — нож да спички, но в дороге они самое то. Хорошо, что на штанах сразу четыре кармана. Как раз один из пустых определил под пакетики с лекарствами.
Сам же Апостола вполуха слушаю, как он про жизнь свою рассказывает. Вообще-то ничего особенного, наверное, если брать нынешние времена, самая что ни на есть обыденная история. Но меня, который еще позавчера сидел в электричке, а потом в автобусе и матюкался, что настоящей любительской колбасы вроде той, какую делали в советские времена, теперь не найти ни за какие деньги, этот рассказ впечатлил.
Жил хлопец в деревне Чуриловке близ Твери. Все как обычно, папа, мама, крестьянские заботы и хлопоты, периодически даже успевал бегать к местному дьячку, обучаясь грамоте и проявив к книжному делу особые способности. Еще неплохо пел на клиросе с другими певчими. Свое умение он тут же попытался продемонстрировать и мне, затянув:
— Величаем тя, пресвятая дево, и чтимо святых твоих родителев, и всеславно славим рождество твое-э-э… — но был бесцеремонно мною оборван, хотя голос и впрямь хороший.
Я не специалист, но вроде бы поющих в таких высоких тональностях именуют тенорами. Предметом особой гордости Апостола было исполнение им обязанностей служки по воскресеньям, на особо торжественных церковных мероприятиях.
Всю жизнь в одночасье перевернул бандитский налет на их деревню. К сожалению, это была не обычная шайка грабителей — те бы так не зверствовали. Говоря современным языком, это было законное вооруженное бандформирование. Если же попроще — опричное войско государя всея Руси Иоанна Васильевича, который организовал поход на Новгород с целью покарать за готовящуюся измену. К сожалению, Тверь лежала на его пути…
Случилось это всего несколько месяцев назад. В одночасье заполыхали избы, кстати, заодно с церковью, для которой никто не собирался делать исключения, мужиков, стариков, детей убивали походя, рубя прямо на улице, женщин насиловали, не особо разбирая, кто перед ними — двадцатипятилетняя баба в соку или десятилетняя несформировавшаяся девчонка.
Тогда Апостол уцелел чудом. Кинувшись на защиту матери, он получил хорошую зуботычину, в падении ударился об угол дома и потерял сознание, а когда пришел в себя, все было кончено. В одночасье потеряв отца и мать, парень побрел куда глаза глядят. А время-то холодное, ну и голодное тоже — и намерзся, и набедовался, скитаясь по дорогам, пока случайно не встретился с бандой Посвиста.
Решив по своей наивности, что они не просто тати, но славные борцы за счастье трудового люда с проклятыми угнетателями-опричниками, он и остался у них, готовясь к последнему и решительному бою с личной гвардией царя. Потому-то он и интересовался, не принадлежу ли я случайно к «адову племени кромешников». Наслушавшись же разговоров своих напарничков, начал понимать, что к чему, и, если бы меня не было, все равно бы он от них потом ушел. Вот только не исключено, что при этом с запачканными руками. Пускай не убийством, но участием в грабеже — точно.
Так за разговорами отмахали мы километра три, а то и четыре, пока я наконец не спохватился. Перебивать было неловко, ну хотя бы из простой благодарности за возвращенные штаны и берцы, а как только он закончил свою повесть, я как бы между прочим полюбопытствовал:
— А ты сейчас, собственно, куда направляешься? Нам что, по пути?
И встал как вкопанный от простодушного ответа Апостола:
— Дык рази ж ты меня не взял с собой, дядька Константин?
Вот уж ответил так ответил. Хоть стой, хоть падай от такого ответа. Выходит, он решил, что я его принял в свою команду. То-то он заливался соловьем, рассказывая про свои невзгоды.
— Нет, — говорю, — Не было у нас с тобой такого уговора.
— А мне помстилось…
— Когда мстится, креститься надо, — назидательно произнес я и пояснил: — Путь у меня впереди тяжелый. Сам не знаю, что есть буду и где следующую ночь спать придется — то ли в чистом поле, то ли под лесной корягой.
— Под корягой лучшее, — тихонько посоветовал Андрюха. — Не дует. Опять же костерок запалить можно.
И стоит по-прежнему, не уходит. Ну что мне с ним делать? Нет, чисто по-человечески я его понять могу. К бармалеям ему возвращаться не с руки — они его за штаны с берцами попросту удавят, а путешествовать в одиночку — страшно. Он же дальше своей Чуриловки, в которой прожил всю жизнь, носу не казал. Батяня хоть и плотничал, регулярно уходя с артелью, зато маманя — краса неописуемая, которую в деревне все звали Лебедкой, — все время рядышком. Живи да радуйся. А тут перед ним внезапно открылся целый мир — огромный, безбрежный и… страшный. Конечно, его жуть взяла.
Он и к разбойникам-то примкнул, потому что его Паленый ласковыми словами улестил, да еще соблазнил тем, что они-то как раз и есть борцы с насилием и угнетателями. Ну вроде щенка несмышленого — свистнули ему пару раз, и все, готово дело, будет рядом идти и ластиться, пока увесистого пинка не получит. А если и получит, то все одно — встанет на дороге и станет смотреть тебе вслед. Долго-долго. А в тоскливом взгляде немой вопрос: «За что ты так со мной? Я ж тебя в хозяева выбрал, а ты?..»
Только я ведь ему не свистел. Вон даже палкой огрел сгоряча. И брать его с собой мне не с руки. Не тот случай. Мы ж в ответе за тех, кого приручили. Даже за тварь бессловесную в ответе, а тут человек. Я через месяц-два найду свою ненаглядную княжну, заберу ее с собой и сделаю ручкой вежливое адью диким нравам, самодуру-царю и вообще всему шестнадцатому веку, а он как же? И туда со мной? Это я запросто, вот только что-то мне в душе подсказывало, что Серая дыра хоть и не Боливар, но троих не потянет. Ни в какую. Она и с двоими-то может забуксовать, пойди пойми ее, загадочную. Может, у нее, как в лифте, весовой допуск. Да и есть ли здесь вообще эта пещера, а если есть — функционирует ли в ней эта дыра, вот в чем вопрос.
К тому же мне и по дороге грозит столько всяких опасностей — не сосчитать. Так к чему хорошего парня подвергать риску? Он мне добро, а я его вместо «спасибо» суну под танки, так получается? Нет уж. Может, у меня и много недостатков, но неблагодарной свиньей быть не доводилось.
Да и не мастак я командовать. С души воротит. Впервые я это понял еще в училище, когда назначили командиром отделения. И ведь получалось вроде, и курсанты с грехом пополам слушались, но — не мое. Через месяц сам подошел к курсовому офицеру, чтобы сняли. Не хочу я нести ответственность за других, вот и все. Если взять по большому счету, то я и не женился так долго в какой-то мере из-за этого — тоже ответственность, и немалая. А уж брать практически незнакомого парня под свою опеку — дудки! Не желаю и баста!
Вот только как ему об этом сказать? Какими словами растолковать, чтобы точно понял? Или попроще поступить? Словом злым ожечь, как щенка пинком. Мол, как там тебя, если по матери — Лебедушкин, Лебяжьев, Лебедев — словом, пошел вон, холоп. Это можно. Даже нужно, потому что гораздо лучше сразу, пока не привязался к тебе окончательно.
Ну постоит с полчаса, обиженно глядя вслед, а там, глядишь, и выкинет меня из головы. Как щенок. И уже наперед вижу, как оно все получится. Ничего страшного. Стерпит. Даже губы его шевелящиеся вижу, и слова тихие донеслись: «Господь тебе судья».
Но тут как ожгло меня что-то. У щенка-то хоть выбор есть — прохожих на дороге много, не тот подберет, так другой попадется. Пусть с собой не позовет, но хоть поесть вынесет, а этому гаврику и впрямь деваться некуда, да еще с его характером.
Это ведь он решил, что его прозвали Апостолом из-за крестильного имени, а на самом деле все не так. Не знаю уж, на самом ли деле Андрей Первозванный крестил Русь, как это рассказывается в церковных легендах, да и жил ли он вообще на белом свете — напридумывать можно что угодно, я сам писака-журналюга. Мы для красного словца такое завернуть можем — о-го-го. Но дело не в том. Просто если он был, то непременно походил характером на вот этого нескладного Андрюху, точно вам говорю. И незлобивостью, и честностью, и добротой, и прочим.
Да что говорить — достаточно лишь посмотреть, как он робко переминается с ноги на ногу. Ведь чует, шельмец, что судьба его решается, а глаз на меня все равно не поднимает. Из деликатности. Не хочет, чтоб я в них просьбу прочитал, не позволяет себе вмешаться в мою свободу выбора. Не понимает, балбес, что мне от этого еще тяжелее. Или наоборот — слишком много понимает, оттого и не смотрит? Не знаю.
Словом, сказал я все-таки ту фразу: «Шел бы ты лучше один, дурак». Вот только не ему — себе. А ему попроще выдал:
— Пошли уж, горе луковое, сын Лебедев.
Иду и ругаю себя на чем свет стоит. Вот почему так — умом все понимаю: и как надо поступить, и что надо сделать, — а едва дойдет до поступков, так вмешивается сердце и выдаст подчас такое — хоть стой, хоть падай. Главное, выкручиваться потом из того, что оно, неразумное, настряпает, все равно приходится голове, но как только понадобится принять следующее решение, оно вновь тут как тут. Иной раз сидишь, пытаясь вылезти из очередной заварушки, и думаешь: «И когда оно перестанет ко мне лезть со своими советами?! Наступит ли вообще этот светлый час в моей жизни?!» А как вылезу из передряги, так сразу мысли начинают течь в обратную сторону: «Не дай бог, чтоб он наступил!»
Вот и сейчас. Ведь не хотел же я его брать, нипочем не хотел. А что, в конце концов, вышло? Вон он, орел, семенит по правую руку от меня, лаптями грязь месит. Одежонка худая, да и не греет совсем, ишь как нос покраснел, а все нипочем — то и дело на меня поглядывает да улыбается. Одно слово — Апостол, хотя правильнее было бы его назвать — Обуза. Теперь вот хлопочи, заботься о нем.
Одного не пойму — отчего у меня на душе так светло, что аж петь хочется? От дури, не иначе. Воистину не зря кто-то там сказал: «Блаженны нищие духом». Не знаю насчет царствия небесного, кое «их есть», но забот земных у меня теперь точно увеличилось, и хорошо, если только удвоилось.
Оп-па, ну так и есть. Что называется, накаркал. Увяз у Андрюхи правый лапоть в колее, да так там и остался. Никак оборы сгнили, вот и порвались. А ведь это только начало. Можно сказать, даже не цветочки еще, так, легкий аромат, не больше.
Балда ты, Костя, вот что я тебе скажу. Как есть балда!
И прекрати, в конце концов, улыбаться, глядя на этого парня! Смотреть противно!

 

Назад: Глава 5 ПЕРВЫЙ КОНТАКТ
Дальше: Глава 7 ПОЛНАЯ МИСКА СЧАСТЬЯ