Глава 5
ПЕРВЫЙ КОНТАКТ

И вот сейчас, шагая по проселочной дороге, оба конца которой уходили куда-то вдаль, за горизонт, теряясь в темных перелесках, я то и дело повторял эти два слова еще и еще раз. Сейчас они скорее звучали как заклинание. Или как призыв, но это вряд ли — звать-то мне как раз и некого, один как перст.

Честно говоря, я не испытывал даже особой радости, что все получилось как надо. К тому же и это не факт. Может, сейчас откуда-нибудь из лесочка вынырнет на меня мамонт. Или динозавр. Хотя да, колея. Значит, мамонты в борьбе за светлое дело эволюции уже вымерли. Но все равно, в каком я времени, до сих пор неизвестно, и веселиться рано. Вначале надо все выяснить, а уж потом ликовать. Вот только у кого выяснять, если неизвестно где расположена ближайшая деревня, когда я до нее доберусь и вообще — туда ли я иду.

Что-то дико и невразумительно каркнув над моей головой, пролетела ворона.

«Верной дорогой бредешь, товарищ. Выше голову и вперед», — перевел я ее невразумительную речугу.

Мне припомнилось, что эти птицы выбирали жилье поближе к людям, и я еще увереннее зашагал дальше. К тому же ничего иного и не оставалось. А чтоб веселее шагалось, я мурлыкал под нос:

Ух, как здорово подходили слова. В самую точку били. Впрочем, оно и немудрено, если вспомнить события, происходившие в фильме. А потом перешел на: «Счастье вдруг, в тишине…», затем… Словом, много чего перепел — день оказался каким-то на удивление длинным.

Так я топал и топал, пока не стемнело, а в животе не стало бурчать от голода. Пора было устраиваться на ночлег, но углубляться в мрачный лес почему-то не хотелось, а признаков жилья впереди не наблюдалось, и я по-прежнему продолжал месить грязь старыми офицерскими берцами — подарок Валерки, так же как и прочий камуфляж, включая бушлат с подстежкой.

Наконец стемнело окончательно, и я понял, что выбора у меня не остается. Дитеко в лес заходить не стал, расположившись метрах в ста от опушки. Все-таки я — городской житель и запросто могу заплутать. Несколько беспокоило то, что если мне хорошо виден просвет, то и те, кто поедет в ночное время, тоже заметят огонек моего костра. Однако, рассудив, что в столь поздний час в этом столетии вряд ли кто будет шляться по проселочной дороге, на которой и днем-то ни души, да и вообще — бог не выдаст, а свинья не съест, — я плюнул на все предосторожности и решительно направился собирать дровишки для костра. С грехом пополам только на шестой спичке запалив огонек — и как тут народ управляется с обычным кремнем и трутом?! — я откинулся на оставшейся куче хвороста, предвкушая долгожданное тепло и собираясь отдохнуть. За припасами в вещмешок лезть не стал — так устал, что даже не хотелось шевелиться.

«Ага, размечтался! — возмущенно завопила судьба. — Ты ж сюда за приключениями приехал. Вот тебе порция номер один — забери и распишись!» И мой отдых прервался на самом увлекательном месте. Едва костерок разгорелся, как откуда ни возьмись появился народ. Взгляд — суровый, рожи небриты, да, похоже, и не мыты, из одежды на каждом исключительно живописное тряпье, словно они только что обчистили гардероб какого-нибудь драм- театра сразу после окончания репетиции горьковской пьесы «На дне». Хотя нет, с театром я погорячился. Помимо того что оно было шикарно изодрано, оно еще и воняло. Специфика аромата, конечно, не та, что у новокузнецких бомжей, но воздуха тоже не озонировала.

Кажется, и я им не понравился, причем по той же причине, что и они мне — одежда чистая (относительно), обувь крепкая и вообще — явный чужак.

Но как бы то ни было, учитывая полное отсутствие оружия (вот когда я всерьез пожалел об исчезновении ТТ) и численное преимущество — я не Шварценеггер и в одиночку против пяти человек не сдюжу, тем более что у каждого за широким поясом по ножу или сабле, — решил срочно налаживать консенсус.

— Мир вам, люди добрые. Вот как славно, что вы ко мне на огонек пожаловали! — возопил я, поднимаясь со своего хвороста.

На лице улыбка, руки для объятий распахнуты — ни дать ни взять и впрямь друзей повстречал. На самом-то деле я бы этих друзей и на порог не пустил, но деваться некуда. Даже вставать пришлось аккуратно и по возможности не делая резких движений — ни к чему пугать народец, а то, не ровен час…

Нет, я вовсе не собирался перед ними лебезить и унижаться. Еще чего! Не дождутся! Все должно быть в рамках обычной вежливости к случайно встретившимся мне людям и не более того. Опять же и мне полезно — учеба. Первый урок по психологии средневекового человека. Татей тоже надо попытаться понять.

«Скажи заветные слова джунглей, которым я учил тебя сегодня», — потребовал Балу. «Мы с вами одной крови, вы и я», — ответил Маугли.

А я сумею правильно произнести заветные слова? Произнести так, чтобы поняли? Вот и попробуем. Ну а если не выйдет, тогда и будем посмотреть. Конечно, лучше бы разойтись с миром — не в мою пользу расклад, ох не в мою, но, если что, слабину давать не стану. Достанется, конечно, но и вам не поздоровится. Всем. Так что погодили бы вы, ребятки, извлекать свои тесаки — давайте-ка мы ими лучше хлеб порежем, а в конце задушевную песню споем. Дружно. Вместе. Можно обнявшись. Но я не настаиваю. Выбор за вами. Только не ошибитесь. Чревато, знаете ли…

— А ты, случаем, не из опричников будешь, странник? — настороженно поинтересовался самый молодой из них.

Ну тут ответ Ясен и понятен. Даже если бы и из них, то сознаваться в этом — смерти подобно.

— Чур меня от бесова племени! — с чистой душой выпалил я и для вящей убедительности на всякий случай даже перекрестился, успев хоть и в самый последний момент, но убрать большой палец.

Конечно, здешним бармалеям наплевать, но вдруг кто-то из них на мою беду слишком щепетильно относится к православным обрядам и подметит, что я перекрестился неправильно. И еще хорошо, если он не заподозрит во мне поганого латинянина, которых, как известно, грабить вообще не грех, а вроде бы как даже дело чести, мужества и доблести. Нет уж, не будем будить лихо, пока оно тихо.

Взгляды у народа мгновенно подобрели. Или мне это показалось? Да нет, по меньшей мере двое — тот, кто спрашивал, и стоящий рядом с ним парень постарше, с серьгой в ухе — явно успокоились.

— Не иначе как глядючи на мою одежду так подумали, — с улыбкой добавил я, решив расставить все точки над «i». — Сам я, правда, давненько их не видал, но непременно услыхал бы, что царь велел им поменять свое платье. А раз нет, стало быть, они так и ходят в прежних одежах.

Ага, подействовало. Совсем народ расслабился. А вот мне радоваться еще рано.

Первым, все так же время от времени кидая суровые косые взгляды по сторонам, ко мне шагнул самый бородатый. Он и в плечах был пошире всех прочих, да и ростом повыше — точно мне по подбородок.

«Ну явный главарь, не иначе, — мелькнула мысль. — Значит, будем начинать налаживание контактов именно с тебя, бармалей бармалеич».

— Беда в том, что я за долгий путь изголодался, а к трапезе приступить не могу, — пожаловался я ему, одновременно поясняя причину своей радости.

— Что ж так? Али сума пуста? — И бородач по-хозяйски потянулся к моему вещмешку.

Вообще-то с его стороны это была неприкрытая наглость, за которую положено давать в морду для охлаждения излишнего пыла. Судя по тому, как вторая его рука тут же украдкой скользнула к рукояти сабли, он именно этого и опасался. Или, наоборот, специально провоцировал на ответные действия. А может, проверял. Стерплю, утрусь — молено не церемониться. Полезу в бутылку — еще проще: сабелькой неосторожного путника хрясь и все.

Вот ведь какая незадача — и по роже бородатой дать нельзя, и с рук спускать не годится. Срочно нужен третий вариант, а где его взять? Оставалось только одно — сработать по системе айкидо. Это когда враг тебя бьет, а ты, широко улыбаясь, не только ему не препятствуешь, но еще и помогаешь ударить, чтобы тот влепил от всей души. Вот только при этом чуточку уклоняешься в сторону — пусть это «от всей души» придется в стоящую за тобой стенку.

— Да нешто сам не чуешь по тяжести, что есть у меня чем потрапезничать, — попрекнул я его и тут же ободрил: — Да ты не робей, паря, не робей. Встряхни как следует и сразу услышишь, что помимо тяжести там еще и булькает.

Озадаченный бородач убрал руку от сабли, ухватившись за мой мешок сразу двумя заскорузлыми пятернями, и принялся старательно трясти и прислушиваться.

«Ага, — думаю, — По-моему выходит. Сработала система». И уже построже спросил:

— Ну что, слышишь бульканье?

— Не-е, — промычал тот.

Остальные, забыв про осторожность, тоже навострили уши, но при этом ответе только разочарованно вздохнули.

— Не беда, — Я дружелюбно хлопнул по плечу главного бармалея, — Оно даже и к лучшему, потому как ежели булькает, то, стало быть, посудинку наполовину кто-то успел опорожнить, а ежели помалкивает, то она полным-полнехонька. Только что ж ты мешок мой в руках держишь? Его ведь сколько ни держи, в животе от этого не прибавится. Ты залезай в него да извлекай.

Озадаченный бармалей тупо посмотрел на меня и… покорно полез в вещмешок, но… уже не по своему хотению, а по моему велению. Послушным дяденька оказался. Это хорошо. А я закрепляю успех и шлю новые войска на захваченный плацдарм:

— Только вот тряпицы у меня чистой нет. Негоже еду на грязную траву вываливать. Может, сыщется у кого-нибудь по случаю? — И по оставшимся бармалейчикам взглядом бегу.

Смотрю, полез один, самый корявый и чумазый, за пазуху. Молодца. Та-ак, теперь можно дать команду посерьезнее, тем более главарь уже достал из вещмешка каравай хлеба и вертит в руках, дожидаясь, пока тот, второй, разложит на земле тряпочку.

— Ну а теперь мне еще нож нужен, — произношу задумчиво, — Но только чтоб острый был — тупых я терпеть не могу.

Но тут осечка — у двоих руки поначалу метнулись к поясу, но так и замерли, а остроносый, что стоял позади главного бармалея, и вовсе не шелохнулся. Осторожничают, паршивцы. Я, будто не заметив заминки, по-хозяйски пренебрежительно махнул одному из парочки, темно-русому, с серебряной серьгой в ухе (панк, что ли?):

— Твой, я думаю, не годится, так что ты за него даже не берись. Отсель зрю — туповат он. Острие-то в самый раз, но хлеб ведь не пырять надо, его ж резать требуется.

— Да где ж туповат?! — возмутился тот. От обиды у него даже серьга в ухе затряслась. — Тока вчерась точил. Ты на него лучше с близи погляди, допрежь того, как хулу класть. — И мне протягивает.

Правда, острием, ну да мы люди не гордые, и так возьмем.

Провел я легонько по режущей кромке — и впрямь человека ни за что обидел. Хорошо наточено. Правда, сам металл дрянь, видно даже на первый взгляд. Я, конечно, не великий специалист в области металлургии, но старого профессора, который у нас вел курс истории, слушал открыв рот — уж больно интересно рассказывал. Да и потом на лекциях далеко не всегда ловил ворон или отсыпался после ночных загулов с девочками. Многое, чего греха таить, проплывало мимо ушей, но кое-что и оседало.

К тому же тут не надо быть особым знатоком. Спору нет, разницу между одним сортом стали и другим порой можно вычислить только в лаборатории, но тут-то вообще сталью не пахнет. Кусок железа, хотя и хорошо заточенный. Однако извиниться, или, как здесь говорят, повиниться все равно надо. Мне не трудно, а этому, с серьгой, приятно. Только не сразу. Поначалу мы вот что сделаем.

— А у тебя? — спрашиваю второго, — Надо бы сравнить, чей острее.

Паренек — самый молодой изо всех, даже бороды нет, а вместо щетины какой-то пух — тут же охотно протянул мне свой тесак. Я и его на пальце опробовал. Тоже неплохо заточена железяка.

Вдруг сбоку, со стороны главного бармалея, донеслось негодующее:

— Хр-р, хр-р.

Глаза скосил и точно — он хрюкает. Взгляд свирепый, из глаз молнии, рот полуоткрыт, вот-вот начнет материться на своих за утерю бдительности. Непорядок. Нельзя им за меня нагоняй получать. Они ведь не на своего шефа — на меня дуться будут. И, повернувшись к бармалею, уважительно так говорю:

— А ты не промах, дядя. Здорово твои людишки тебя слушаются. И ножи свои в порядке блюдут, не запустили. Как я ни глядел, ни пятнышка ржи не увидал. Молодца.

А мне снова в ответ:

— Хр-р, хр-р, — но уже по-иному.

Мол, сам знаю, чай не пальцем деланный. У меня не забалуешь. А за похвалу благодарить все одно не собираюсь, хотя и приятно.

Вообще-то теперь можно было бы рискнуть и потягаться. Двое вроде как безоружны, у бородача руки заняты моим вещмешком, а у того, который постелил на землю свою чумазую тряпицу, мысли сейчас больше не о драке, а о хорошей жратве — вон как пожирает глазами мой кусок сала с чесноком, того и гляди слюной захлебнется. Остается только остроносый, но один на один можно попытаться управиться.

Словом, охватил меня превеликий соблазн. Но первой мысли доверять ни в коем случае нельзя. Стереотипна она. Мозг, он тоже большой тунеядец, и крутить-вертеть своими шариками ему никакой охоты. Схватил что ни попадя с полки поблизости и нате вам: «Солнце — горячее, яблоко — румяное, день — яркий, ночь — темная»… Лучше подумать над тем же самым еще раз, решительно забраковав первый вариант. Разумеется, если позволяет время. И лишь когда остальные, что придут на ум, окажутся хуже, только тогда и возвращаться к начальной идее.

Отверг. Задумался. Просчитал.

А оно мне надо — побоище учинять? К чему? Я вообще-то по натуре человек покладистый, потому быстро сходился всегда и со всеми. Драться не любил со школы, хотя, чего скрывать, все равно доводилось, и не раз, но мастером этого дела себя никогда не считал, то есть всякое бывало — и я бил, и меня, случалось, тоже.

Нет, если откровенный беспредел, как вон с Машенькой, княжной моей (ну не совсем моей, но это только пока, потому что обязательно будет, ибо я упрямый), то тут уж деваться некуда. А сейчас можно и не торопиться, подсчитать все плюсы и минусы, прикинуть баланс…

Шансы, конечно, неплохи, только если начинать, так непременно по-взрослому. Это в мальчишеской драке хорошо — там правила, а то и предварительный уговор — до первой крови, к примеру. Да и то какая там кровь. Нос разбили — вот и конец поединку юных витязей. Тут же иное. Тут проливать первую кровь — это значит засовывать один из тесаков в брюхо главарю. Для надежности. Кто знает, может, он именно того и заслуживает, но еще раз повторюсь — я человек мирный, если меня не доставать. Мне и лежачего-то ногами пинать противно, потому как неправильно это, нельзя, а уж убивать — тем более. В запарке, в пылу — ткнул бы, пожалуй, а если бы за спиной стояла княжна или даже любая другая женщина, которая нуждается в защите, — то тут непременно, а вот так…

Да и не избавит меня это от проблем. Дальше-то что делать? Ну разбегутся они по лесу, а мне всю ночь сидеть у костра да ждать нападения? И опять-таки, это я тут обезоружил половину народа, а может, у них там, где они себе лежбище устроили, еще есть? И кто сказал, что передо мной собралась вся банда? Эта пятерка запросто может оказаться обычным авангардом, а всего их, скажем, десятка два или три. А ведь мне даже одного человека за глаза, если у него лук имеется, так что бди не бди у костра, а стрела прилетит, и «мама» сказать не успеешь.

Вывод — надо решать все мирно. Не тот случай, чтоб, как Александр Македонский, замахиваться мечом на гордиев узел. Лучше уж попробуем распутать. Пускай оно сложнее и дольше, зато не в пример надежнее. Опять же мне от них еще и сведения получить нужно — где я, какой сейчас год, ну и прочее. Потому я, не без легкого сожаления пригасив в себе буйного греческого воителя, вновь обратился к бородачу. На этот раз за советом:

— А ты как мыслишь, старшой? Кого из твоих молодцов уважить, чей нож принять?

Тот вновь похрюкал-похрюкал и ткнул пальцем в первый, который мне дал парень с серьгой.

— Этот, — говорит.

Юный парнишка весь вспыхнул, зарделся, как кумач, видать, стало обидно.

— Мой, — кричит, а сам чуть не плачет от расстройства, — ничем не хуже! Я его вечор, яко дядька Софрон сказал, о камень…

— По старшинству, — оборвал его главный бармалей.

«Иди ты! — думаю. — Это ты у нас, значит, еще и дипломат. Не стал мальчишкину заточку хаять, сделикатничал. Выходит, не так уж ты и прост, дядя, и в голове твоей бегает не пара шариков, а куда больше. Ладно. Учтем».

А сам протягиваю парню нож и тоже успокаиваю, свои три копейки вставить норовлю:

— Мне он тоже по нраву пришелся, но, коль уж старшой свое слово сказал, грех не прислушаться. Да ты не горюй, — утешаю, — Целее будет. Успеешь еще в деле его применить. Тебя, милый, как звать-величать-то?

— Андрюхой поп нарек, в честь апостола Андрея Первозванного, кой Русь крестил, — шмыгнул тот покрасневшим носом. — Потому и прозвали Апостолом. Видно было, что прозвище не совсем ему по душе. «Вот и еще одна зацепочка, — думаю. — Сейчас мы тебя за нее дернем».

— И имечко у тебя славное, — киваю, — И прозвище хорошее. Доброе. Таким прозвищем гордиться надо. Апостолы, они одесную у Христа сидят на облаке небесном, они…

Языком трепать — не мешки ворочать. Это я с детства хорошо умел, ну а дальше — больше. Не молчать же, когда тебя в школе к доске вызывают, а ты ни бум-бум. Вот и изворачиваешься всяко. Да и в институте, когда сессия. Там, конечно, приходилось тяжелее. Металлургия — наука из точных. Тем не менее я как-то ухитрился на экзамене по сопромату — мерзкая штука, я вам доложу, — получить тройку, не приведя ни единой формулы, которые от меня требовались. Нет, какие-то в моем ответе присутствовали — из числа тех, что помнил, но они к вопросам в билете имели такое же отношение, как заяц к стоп-сигналу. Для этого пришлось вначале увести свой рассказ в нужную сторону, к ним поближе, а уж потом выдавать на-гора скудные познания. И ведь сошло, хотя принимал сам замзав кафедрой. Он, конечно, меня раскусил чуть ли не сразу, но тройку все-таки поставил.

— Не за знания, — пояснил он мне, — Там единица. За находчивость же — пять. Слагаем все, делим на два и по совокупности получаем три балла.

Вот так вот.

К тому же не зря мне Валерка подсунул Библию. Ветхий Завет, как очень длинный, он конспективно пересказал своими словами, но Екклезиаста — и правда классно написано — заставил прочитать от корки до корки, а также Книги Премудрости Соломона и Премудрости Иисуса, сына Сирахова. Что до последней, то я вообще поначалу думал, что это поучения именно того, кого впоследствии распяли, и весьма удивился, узнав от Валерки, что он никакого отношения к крещениям, воскресениям, апостолам и христианству не имеет. Рассказываю это, чтоб стало понятно, до чего я был невежественен во всех этих религиозных вещах. Пришлось одолеть и Евангелия вместе с Деяниями апостолов. В голове не гак много отложилось — уж очень большой объем, но Валерка сразу подкинул мудрый совет:

— Все притчи тебе не запомнить, да оно и ни к чему. Ты, главное, пойми их принцип, чтобы при случае состряпать собственную, но в той же тональности.

Вот этим его советом я сейчас и пользовался, выжимая из него максимум возможного. И неплохо получалось. Пока трепался, народ безмолвствовал, прямо как у Пушкина, а главный бармалей вообще настолько забылся, что даже перестал сглатывать слюну, которая у него дотекла чуть ли не до самого края бороды. Даже после того, как перестал говорить, и то две-три минуты все еще молчали. Потом только бородач, издав свое хр-р — это у него, как я понял, неизменное перед любой фразой, типа призыва: «Слушайте все!», — уважительно заметил:

— Ты, человече, никак из духовных будешь? — А сам так и сверлит своим черным глазом в ожидании ответа.

— Неужто по одеже не видно? — спрашиваю. — Было дело, решил я податься в православный монастырь, что на Новом Афоне, после того как беды на меня навалились, да такие, о коих и поныне рассказывать невмочь — доселе сердце кровью обливается.

Последнее я произнес, потому что еще не придумал, что за страсти-напасти меня одолели. Первоначальная версия, разработанная совместно с Валеркой, тут не годилась, а лепить на ходу новую — чревато. Но на жалость надавить все равно надо, потому как если у тебя все хорошо, то другому от одного этого может стать плохо. Зато если расскажешь о парочке бед — откуда ни возьмись появятся и сочувствие, и участие, и расположение к собеседнику.

— Но мирские, соблазны оказались сильнее, опять же и жизнь монашеская, ежели на нее посмотреть с близи, тож грехами наполнена. — Это уже пошла в ход легкая дозированная критика поведения духовенства — разбойники их обязательно должны хоть немного недолюбливать.

И точно. Не успел я это произнести, как корявый тут же одобрительно крякнул, заметив главному бармалею:

— А я что завсегда вам рек? Это токмо с виду они — отцы святые, а в души заглянуть — от грехов черным-черны. Ты поведай им, поведай, чего они творят втихомолку. — Это он уже мне.

Я бы, конечно, рассказал, тем более что монашеские грехи примерно знаю, ничего особенного — пьянство, разврат, ну и еще, как специфика, мужеложство. Но смаковать мне почему-то не захотелось, к тому же больно уж чумазый этого жаждал. Знаете, бывают такие люди. Не иначе как он и сам был одним из первых во всех этих «забавах», да перегнул палку — выгнали. Вот теперь и злобствует на оставшихся, дескать, все мы одним миром мазаны, только меня застукали с поличным, а до остальных еще не добрались. То-то я гляжу, что у него верхнее тряпье на плечах очень сильно смахивает на остатки рясы. Эдакое последнее воспоминание о счастливой поре сплошного безделья. Разумеется, если только он не содрал ее потом, уже по разбойному делу, с какого-нибудь монаха.

Словом, от детального обсуждения монашеских бесчинств я вежливо уклонился, кротко заметив, что один бог без греха и вообще не пора бы нам приняться за трапезу, ибо соловья баснями не кормят.

Изголодавшийся народец сразу дружно загалдел, а я за солдатскую фляжку. Мол, как насчет по маленькой? Спросил так, для приличия — когда бы русский человек отказывался пить, если он, разумеется, не болен, причем смертельно. Да и то иному перед смертью напиться, что свечу перед иконой поставить — услада сердцу и благость душе. А уж чтобы русский разбойник отказался от выпивки — такого и в сказках не отыскать. Надо иметь слишком буйную фантазию, чтобы придумать эдакое.

Чарка у меня, к сожалению, была одна, причем самая простая — стеклянный стакан, но для не избалованных роскошью бармалеев шестнадцатого века, судя по их восхищенным взглядам, он выглядел под стать золотой царской чаше.

— Только больно забористое у меня питье, — предупредил я, — Потому советую сразу запить, — И извлек вторую фляжку, с простой водой.

Бородач презрительно на нее покосился, еще раз понюхал налитый спирт, который я поднес ему, как старшему, и снисходительно заметил:

— Нешто я горячего вина не пивал, — после чего тут же молодецки одним махом влил в себя все содержимое.

Судя по выпученным глазам, горячее он, может, и пивал, но такого крутого кипятка, как у меня, не доводилось. Спирт — штука тонкая, его надо пить с умом или иметь луженую глотку.

— Хр-р, хр-р. Что ж ты сразу не сказал, что оно у тебя тройное, — попрекнул он меня минут через пять, когда откашлялся и пришел в себя.

Получилось, что и тут он норовит оставить крайним другого. Нуда ладно. Не время спорить по пустякам, когда имеются дела поважнее. Я не стал заедаться и даже во всеуслышание подтвердил вину свою:

— Не успел.

Сам же отметил, что надо запомнить, как на будущее называть свой спирт. Если понадобится, конечно, поскольку одной литровой фляжки на шестерых русских мужиков впритык, даже с учетом того, что один из них постоянно себе недоливает — не до попойки мне, не такое время, да и компания не совсем подходящая, чтобы позволить себе расслабиться.

Остальные моим советом насчет воды пренебрегать не стали, потому отделались полегче, разве что юный Апостол по причине малолетства кашлял почти столько же, сколько и бородач.

Закуска была простая, без изысков, но шла на ура. И огурчики, и лучок, и чесночок, не говоря уже о копченой курочке и сале. Судя по усиленной работе челюстей, у ребятишек за последние пару дней во рту и маковой росинки не было, так что плакали мои припасы. Если на завтрак останется краюха хлеба с куском сала — и на том спасибо. Да еще, может быть, уцелеет пяток помидоров, которые разбойный люд почему-то есть избегал — овощ-то сей по нынешним временам неведомый, вот они и опасались. Ну и хорошо, мне больше достанется.

Смотрю, тот, что остроносый, немного осмелев, ткнул в них пальцем:

— А это у тебя что, мил-человек?

— Это, — говорю, — во фряжских землях именуют золотыми яблочками, — И тут же остерег, чтоб угомонить: — Золотыми, потому как очень уж дороги, но трогать их дозволительно лишь знающему человеку. Коль съесть просто так — через два-три дня непременно в рай угодишь, если грехи тебя куда-нибудь пониже не утянут.

— А зачем же ты, — спрашивает, — эдакую отраву с собой таскаешь? Нешто жизнь не мила? Али худое содеять удумал?

— И сам помирать не тороплюсь, и других на тот свет спровадить не желаю, — ответил я. — А таскаю, потому что мудрецы-эллины в древности сказывали: «Все есть яд, и все есть лекарство — токмо знай меру». Так и с ними. Ежели отщипнуть от их шкурки малую толику да смешать в нужных долях с медом, черносливом, лимоном и изюмцем, то они годятся и от сердечных хворей, и от головных болей, и от многих других. Меня же их просил привезти князь Долгорукий. Слыхали про такого?

Тут вновь встрял чумазый, его, как я выяснил, звали Паленым. Наверное, за неровно растущую рыжеватую бородку, которая и впрямь выглядела так, будто ее подпалили.

— Я, — говорит, — слыхал. Токмо пошто ты, добрый молодец, в этих местах его искать удумал? Их поместья близ Пскова да Новгорода лежат, так что промашку ты дал, и немалую.

Вздохнул я и снисходительно, как непутевому недорослю, пояснил, что никакой промашки нет, а о том, что княжеские поместья в тех местах, я знаю и без него. Просто ехал я на Русь издалека, и не один, а с обозом аглицких купцов, а расстался с ними как раз потому, что их путь лежит далее в Москву, а мне понадобилось сделать крюк.

— Стало быть, ты тоже из купцов? — сделал вывод главный бармалей. — А что за товар везешь? Неужто одни златые яблочки?

Имечко у него, кстати, было под стать облику — Посвист. Почти Соловей-разбойник. Говорят, тот тоже был славным свистуном, пока не повстречался с Ильей Муромцем.

— А что, разве не заметил ты у опушки пять моих телег с добром всевозможным — пряностями индийскими, сукном златотканым да прочими заморскими товарами? — очень серьезным тоном спросил я у него.

— Не-ет, — удивленно протянул он.

— Вот и я тоже… не заметил. — И сокрушенно вздохнул.

Не сразу, но шутку оценили. Посмеялись слегка и вновь с расспросами. Настойчивые мне ребятки попались. Как репьи.

— Раз пустой, стало быть, товару еще не прикупил? — Это уже остроносый, которого вроде бы звали Софроном. И успокаивающе протянул: — Ну ничего. На Руси всякой всячины хватает, лишь бы серебра хватило. Прикупишь еще.

Ишь ты, змий лукавый. Рожа самодовольная, а из серых, чуть навыкате глаз наглость гак и струится, так и плещет. Я эту дрянь неблагодарную пою, кормлю, а ему еще и серебрецо мое подавай. А ху-ху не хо-хо, господин Джон Малютка, или как там звали подручного у Робин Гуда.

— Нынче по дорогам серебрецо возить стало опасно, особливо ежели едешь один, — отвечаю степенно. — Потому мы с князем еще раньше обговорили, что я ему привезу златые яблочки, а он за них одарит меня мехами. Такой вот уговор. — А сам чуть язык не высунул — что, мол, съел?

— Не боишься, что князь тебя обманет?

Это уже Серьга спрашивает. Его, кстати, из-за нее все так и кличут, хотя настоящее имя Тимоха.

— Ему свое здоровье дороже, — пояснил я, — Яблочек этих князю хватит от силы на пару лет, а коль обманет, кто ему привезет их в другой раз? У нас, купцов, худые вести бегают быстро.

— А что ж ты в другую сторону идешь? — недоверчиво спросил Посвист. — Мы ж, когда тебя заприметили, ты как раз от Старицы брел. Чудно получается.

В иное время я после таких слов подумал бы, прежде чем дать ответ. На этом раздумье обязательно и прокололся бы, а тут меня что-то вдохновило, и нужные слова возникли сами собой:

— Вот на том благодарствую тебе, Посвист, что дорожку указал. У меня ж как третьего дня конь пал, я вовсе с пути сбился, да как на грех и спросить некого. Стало быть, не туда мне, а в иную сторону? Вот уж удружил так удружил. И что бы я без тебя делал, а? Ну за такое и выпить не грех.

Снова осушили по чарке, уже третьей по счету. Мальца Апостола, гляжу, совсем развезло — лежит себе, губки бантиком выпятил и посапывает тихонько. Остальные еще держатся, но это и хорошо. Мне с них еще много сведений нужно поиметь, прежде чем вырубятся.

Вообще-то чем больше я на них глядел, тем удивительнее становилось — уж больно разношерстная компания. Ну с бывшим монахом все ясно. С Посвистом вроде бы тоже — бармалей и все тут. Зато прочие…

Тот же Софрон явно из приставших позже — уж больно хитры глазищи у этого остроносого наглеца. О себе он за весь вечер так и не сказал ни слова, но и без того ясно — не из холопов. Ведает грамоте, а на атамана смотрит небрежно, с легкой долей иронии и подчиняется ему постольку-поскольку.

Серьга, который Тимоха, тоже не так прост, как могло бы показаться, хотя он-то как раз не таился, рассказывая все как есть — из беглых годуновских холопов, а рвется на Дон. Однако по складу ума Серьга больше напоминал философа. Во всяком случае, иногда его прорывало.

— Правда человечья, что шерсть овечья. Из нее можно и удавку и варежки сплесть — у кого какая совесть есть, — заявил он задумчиво, когда я повествовал об обычаях индейских племен Нового Света.

Он и потом нет-нет да и подкидывал какую-нибудь прибаутку, весьма похожую на философскую реплику. Например, когда мой рассказ дошел до того момента, что среди индейцев все честны друг с другом и ложь не в ходу, а живут все по правде, глубокомысленно заметил:

— Правда человечья, что каша с салом, — в большом и малом напитана ложью. Не то что правда божья…

— Есть разница? — спросил я его.

— А как же, — усмехнулся он, — У людей она яко посох, а у господа — крылья. — И грустно добавил: — Токмо она хошь и божья, а люди ее черту в батрачки отдали…

Он и на своих сотоварищей поглядывал как-то недобро — особенно на остроносого с монахом. И дело тут вовсе не в какой-то дележке власти или сфер влияния в шайке. Больше всего подходит выражение «идейные разногласия», но применительно к разбойникам оно слишком неуместно, а как еще назвать, я не знаю.

Ну а про Апостола и вовсе говорить нет смысла — явный приблуда, причем на сто процентов случайный. Да и что с него возьмешь — пацан еще. Можно сказать, молоко на губах не обсохло.

После выпитой третьей остроносый откуда-то достал свою флягу — пузатую темно-коричневую корчагу. Дескать, негоже, когда один все время угощает остальных — не принято так на Руси. Давай-ка хлебни теперь нашей. Серьга настороженно покосился на нее, но ничего не сказал Софрону, а тот, видя мою нерешительность, с невозмутимым видом вначале приложился к своей баклажке сам, сделав несколько глотков, после чего протянул мне, с видом знатока заметив:

— Она хошь и не такая сильная, яко у тебя, зато послаще и глотку не дерет. — А заметив мое колебание, укоризненно произнес: — Не забижай, гость торговый. Я ж от души. Все пить никто и не просит, а приличия соблюсти надобно — хошь пару разов, да отхлебни.

Не люблю смешивать, но куда деваться — иначе и впрямь обидятся. Только-только наладил контакт, и что, все впустую? Словом, разика три отхлебнул. После меня остроносый предложил Серьге. Тот тоже не отказался. Затем… ничего не помню.

Успел лишь немного удивиться, отчего это меня сразу и резко повело, а ноги уже не шевелятся, руки налились свинцом и в глазах все поплыло. Последнее, что запомнил, это пытливый взгляд остроносого. Ждал он, когда я свалюсь, явно ждал. Значит, его работа, а сам он, скорее всего, не сделал из фляги ни глоточка, лишь изобразив, что пьет, усыпляя мою бдительность. И Серьга изобразил. Для вящей убедительности.

Но это я уже понял потом, поутру, когда проснулся с дикой головной болью. Козел он, а не остроносый! И Посвист тоже. И Серьга! И все они козлы! Клофелинщики средневековые, язви их в душу!

Кое-как приподнял голову, посмотрел по сторонам, и тут же стало еще тоскливее — лучше бы не смотрел. Вещмешок мой с остатками припасов и фляжками, разумеется, тю-тю. Но это еще полбеды. А вот то, что меня, пока я спал, раздели — это гораздо хуже. То-то мне полночи снились ледники Кавказских гор и белые медведи, корчившие сверху рожи. Не иначе как намекали, что мне теперь для сугрева тоже придется обходиться собственной шкурой. Ну им, шерстяным, хорошо, к тому же запас жира имеется, а я с самого детства худой. Как чуяла мама, когда Костей назвала.

И что теперь делать, когда из одежды остались одни холодные штаны, как здесь деликатно именуют кальсоны, да еще рубаха? Короче, полный комплект исподнего и все.

Ах да, чуть не забыл. Поодаль лежало пять помидорин. Побрезговали ребятки моими «райскими яблочками».

Ох, жаль я сразу этого клофелинщика не пырнул, когда в руках целых два ножа держал.

А холодрыга между тем пробрала до самых костей, тем более, как я говорил, до них добраться — раз плюнуть. Костерчик бы разжечь, да спичечный коробок тоже уплыл. Причем вместе с перочинным ножом, который хоть и не очень большой, но чертовски удобный.

А потом я вспомнил про шпаргалки друга, которые хранились в нагрудном кармане бушлата, под ватной подстежкой, да еще немного в штанах и в куртке. Тут мне стало совсем худо. Там же Валерка на все случаи жизни расписал. Вроде и немного листов, полтора десятка, но выжимку он мне состряпал мастерскую, включая даже библейские цитаты и значения некоторых слов из числа устаревших.

Ну, остроносый! Ну, подлюка лукавая!

Впрочем, чего уж теперь. После драки кулаками не машут — ими утираются. Как там Высоцкий в песне пел? «Остается одно, просто лечь помереть». В точности мой случай. А чтоб напоследок не сильно мучился, они мне по доброте душевной оставили все лекарства, пускай и в надорванных пакетиках. Побрезговали, скоты, загадочными кругляшками, не стали брать.

Сижу, доброту свою на чем свет кляну да прикидываю, сколько же мне понадобится времени, чтобы в своем дезабилье отечественного производства нестись вскачь босиком до ближайшей деревни? По всему выходило — много. Я ж, когда оказался на дороге, до-олго смотрел по сторонам. Все деревню на горизонте искал, да так и не увидал. А учитывая, что я чуть ли не весь день топал в другую сторону, это получается… Кошмар получается, короче говоря.

Радовало в этой истории только одно — никто из них, и даже бывший монах, всякими извращениями не страдает, и кальсонами моими они побрезговали, потому что если бы сняли еще и их, то я лишился бы самого главного — перстня с лалом. Ну а заодно и своего запаса серебра, который у меня хранился там же, в этом труднодоступном месте. Получалось, что я сохранил подарок, да и в финансовом отношении пострадал не очень — исчезли лишь три монеты, которые я переложил в бушлат, а прочие на месте.

Вообще-то хранить подарок единственной и ненаглядной не на пальце, а примотанным к ноге, да еще в непосредственной близости от… — оно в какой-то мере припахивало кощунством. Да и сама идея устроить тайник в этом месте тоже звучала немного по-идиотски. Мне когда Валерка в первый раз предложил использовать верхнюю часть бедра в качестве хранилища, я его и слушать не стал, уж очень оно как-то не того… Да и потом тоже отказывался, хотя уже понял, что к чему. Лишь на третий раз, когда он мне доходчиво, чуть ли не на пальцах растолковал, как будет выглядеть одинокий путник в простенькой одежде и с таким дорогущим перстнем на безымянном пальце, я скрепя сердце согласился. И впрямь, подальше положишь — поближе возьмешь.

Ну а серебряный запас туда запихали заодно. Три монетки на экстренные расходы остались в бушлате, а остальное — под скотч. Теперь же оставалось только радоваться, что друг у меня оказался таким настойчивым. Получалось, что терпеть мне лишь до ближайшей деревни, а там разживусь и одеждой и лошадью…

«И вообще все не так уж плохо, — успокаивал я сам себя, — Скажи спасибо, что не убили, хотя могли бы запросто».

Но тут же мечтательно подумалось, что если бы сейчас мне повстречался хоть кто-то из них, то я бы ему сказал такое спасибо — запомнил бы на всю жизнь.

Однако надо собираться в пугь-дорогу. Для начала подполз к костру, попробовал раздуть — может, остались искорки. Результат, разумеется, был нулевой, даже отрицательный. Мало того что я ничего не выдул из холодной золы, так еще и оказался весь в пепле. Вот уж точно — заставь дурака богу молиться.

Тогда принялся собирать в разорванные пакетики лекарства. Половину, а то и больше эти козлы попросту высыпали на землю, но, по счастью, не все. К тому же на некоторых был выдавлен рисунок, и ошибиться, какой кругляшок куда совать, я не мог. Собрав их и продолжая бормотать под нос успокоительное: «Все не так плохо», я уже совсем было изготовился в путь-дорожку, как тут в кустах неподалеку послышался какой-то странный треск. Кто-то явно пробирался в мою сторону.

Ну, думаю, хана. Прав ты, Костя. Оказывается, оно и впрямь все не так плохо… было. Зато теперь, когда оттуда вылезет медведь или штуки три волков, хуже уже не будет.

«Совсем голый, а какой смелый!» — ласково сказала Мать Волчица, разглядывая человечка, стоящего перед ней.

Я, конечно, был не совсем голым в отличие от Маугли, да и смелость моя… Нет, трусом я себя не считаю, хотя в этом случае моя отвага была скорее вынужденной. Так уж сложились обстоятельства. При ином раскладе я бы не стал искушать судьбу. Дикий зверь, да еще ранней весной, когда с едой не ахти, это, знаете ли, не шутка.

Вот только ничего иного мне не оставалось. Бежать? И далеко я от косолапого удеру? Про волков вообще говорить не стоит. Нет уж, останемся. Вон и коряга какая-то валяется, которую не успели спалить, — худо-бедно сойдет. Авось Фортуна улыбнется, и неважно какая из них — римская или отечественной закваски. Мне бы сейчас сгодилась любая удача.

«Теперь все в твоих руках, — сказала Багира Маугли, — Мы теперь можем только драться».

И впрямь иного выхода не наклевывается. В смысле более приемлемого. Стою, жду. Тот, что в кустах, как назло, не торопится. Не иначе, смакует предстоящее удовольствие. Я где-то читал, что настоящий гурман, перед тем как приступить к трапезе, некоторое время просто любуется на блюдо, наслаждаясь его внешним видом. Потом еще минуту дегустирует аромат, а уж после берется за витку с ножом. Вот только я не знал, что и среди лесных жителей встречаются гурманы. Ладно, век живи — век учись. Мне тоже спешить ни к чему.

«Эх, яблочко! Куда ты котисся? Попадешь ты к нам в лес — не воротисся». Вот-вот. А я хоть и не яблочко, но тоже не вернусь. Потому жду не торопясь, а заодно прикидываю диспозицию — на какое дерево в случае явного перевеса вражеских сил мне забираться. Как назло подлесок хилый, приличных деревьев почти нет. Но спустя минуту мой взгляд наткнулся на весьма неплохой дубок, что рос неподалеку. И крепкий и раскидистый. Если что, то с разбега, да еще одной ногой оттолкнуться от ствола — как раз уцеплюсь за ветку, а дальше будет видно.

Ох и сложна ты — жизнь в Средневековье. Покажешь зубы — выбьют, не покажешь — загрызут. Причем, как теперь выясняется, в буквальном смысле этого слова. И куды бедному влюбленному журнал юге с металлургическим образованием податься, пойди пойми.

А этот гад, как назло, затих. Хоть бы зарычал, что ли, или загавкал, а он молчит. Не иначе как предвкушает. Продолжает наслаждаться видом будущей трапезы. Вот только не знает, что блюдо сегодня подано с зубами и за удовольствие ему придется заплатить. А разглядеть, кто именно затаился, не получается. Вроде бы голые кусты, но уж больно густо растут. К тому же начинаются они на возвышении, а потом земля уходит под уклон, и кто там внизу окопался, попробуй разгляди. Меня уже трясет всего, и не пойму — то ли от холода, то ли с бодуна, то ли нервное, но чую: теряется боевой запал, уходит на борьбу с низкой температурой. Еще немного, и…

«Ах ты ж, зараза такая, — думаю. — Ты терпеливый, да я не очень».

— Выходи, — ору, — людоед поганый, на честный бой! Нечего там по кустам отсиживаться! Выползай, а то я сейчас сам за тобой приду! Все равно ты от меня не скроешься! — И, подобрав с земли еще одну палку, мечу прямо в кусты, а оттуда…