Глава 16
ПОСЛЕДНЯЯ УСЛУГА

Нет, это были не мрачные опричники и не люди из ведомства Малюты Скуратова. Все гораздо скромнее и обыденнее — ко мне пришла мамка Вани. В те времена женщин, в отличие от мужчин — Удача, Дружина, Хозяин, Первак, Третьяк и прочее — почти всегда звали по крестильным именам. Представшая передо мной Беляна была исключением из правил. Вообще-то няня меня недолюбливала, считая, что я лишь мытарю ее ненаглядное дите — Ивашку она любила как родного. И вообще ни к чему забивать его детскую головку всякими бреднями да страшилами, как она называла мои рассказы. Стоило мне пройти мимо, как я тут же слышал вдогон ворчание:

— Ишь удумали, уж ребятенку ни пукнуть, ни икнуть вволю нельзя.

Или:

— Тоже измыслил про могилы в двадцать саженей рассказывать, — Это она египетские пирамиды комментировала.

— Нешто люди с черной кожей бывают?

Значит, Ивашка ей про Африку пересказывал.

— Это что ж за басурманские цари такие, кои на родных сестрах женились? Срамота!

А кто спорит? И мне обычаи Птолемеев не по нраву. Но ведь было.

Сейчас, окинув критическим взором мой узел, она хмыкнула и презрительно заметила:

— Егда дом горит, мыши с тараканами завсегда вперед всех убегают.

Сравнение мне не понравилось, но я вежливо промолчал — старость надо уважать, даже если она склочная. Но Беляна не унималась:

— А все зачалося, яко ты здеся объявился. Допрежь тихо жили, в чистоте себя блюли, а тут на тебе.

— Вот уеду, и дальше живите, — буркнул я.

— Уедет он! — Беляна всплеснула руками. — Заварил кашу, а сам в кусты? Ишь скорый какой. А баб с детишками, стало быть, бросишь?!

— А чем я помогу? — огрызнулся я.

— Чем поможешь, о том тебе боярыня поведает, — И скомандовала: — Давай-ка пошевеливайся. Ждет она тебя наверху, а ты тут прохлаждаться изволишь.

Жену Висковатого Агафью Фоминишну я поначалу даже не узнал. Снежная изморозь горя изрядно припорошила ее волосы, да и сама она за последние дни как-то разом похудела и съежилась. Покрасневшими от слез глазами она некоторое время всматривалась в меня, будто сразу не признала, потом махнула Беляне, чтоб уходила прочь. Жест получился не повелительный, а скорее просящий — настолько он был жалок. Немудрено, что мамка не послушалась и, заявив, что непременно должна остаться, дабы сей охальник сызнова чего не сотворил, тут же заняла боевую стойку в дверях — руки скрещены на объемистой груди, глаза подозрительно прищурены, губы поджаты.

Агафья Фоминишна беспомощно поглядела на такое вызывающее непокорство и… смирилась.

— Иван свет Михайлович, суженый мой, напоследок приказал мне, — начала она, — что ежели он за три дни в хоромы свои не вернется, то чтоб я во всем тебя слушалась и что ты мне насоветуешь, то и делала бы, а поперек не встревала.

— Он насоветует, как же, — тут же прокомментировала Беляна.

— А ныне ужо и седмица прошла с тех пор, яко он… — Губы ее задрожали, но она удержалась от рыданий и продолжила: — Стало быть, сказывай, чего нам исделать надобно, а мы во всем тебе покорны.

Ошарашенный такой новостью, я пошарил глазами по маленькой светелке, но сесть было некуда. Пришлось плюхнуться на единственную лавку рядом с мадам Висковатой.

— Ты чего удумал-то, охальник?! — тут же заверещала Беляна. — Ты дело сказывай, а не под бочок пристраивайся!

— Цыц! — рявкнул я на бабку.

Та от неожиданности умолкла. Форсируя успех, я устремился на новые позиции противника:

— Квасу мне. Два кубка. И чтоб немедля — одна нога здесь, а другая там.

Беляна открыла было рот, затем закрыла, с надеждой покосилась на Агафью Фоминишну — не приструнит ли раскомандовавшегося наглеца, но, поняв, что помощи не добиться, покорилась.

— Сейчас девок кликну, принесут, — ворчливо отозвалась она и с достоинством удалилась.

Когда же мамка вернулась, то так и застыла в дверях, не в силах сделать и шагу вперед. Картина, представшая ее взору, была на грани фантастики в смеси с диким непотребством. Оказывается, воспользовавшись уходом верной служанки, Агафья Фоминишна тут же метнулась в объятия к фрязину, который хоть и носит на груди православный крест, но из басурманского сословия не исключен и из списка подозреваемых в колдовстве и прочем также не вычеркнут.

Правда, объятия эти были лишь утешительными, то есть супруга Висковатого попросту рыдала у меня на груди, а руки ее висели как плети, но я-то ее обнимал, да еще гладил по голове и что-то нашептывал на ухо. Если оценивать эту картину с точки зрения суровых пуританских взглядов средневековой Руси, когда даже царице было запрещено оставаться наедине с собственной родней мужского пола, когда женщина не имела права зарезать курицу и вынуждена была стоять у крыльца своего дома с протянутым ножом, чтобы ей помогли прохожие, то это была явная порнография.

Как Беляна удержалась и еще с порога не запустила в меня одним из кубков, которые держала в своих руках, не знаю. Думаю, она просто опасалась попасть в хозяйку. А может, просто остолбенела от возмущения. Но самое удивительное было то, что когда мамка все-таки пришла в себя, то как ни в чем не бывало просеменила к нам, а подойдя вплотную, резко повернулась к двери, надежно загородив плачущую на груди охальника-фрязина хозяйку.

Правда, терпение ее закончилось довольно-таки скоро. Уже через пару минут она стала деликатно покряхтывать, а спустя еще минуту громко осведомилась:

— И долго мне квас держать?

— Да я уже все, — Агафья Фоминишна хлюпнула напоследок носом и, застенчиво отпрянув от меня, принялась суетливо поправлять на голове красивую жемчужную кику.

— Ништо, — успокаивающе приговаривала Беляна, всучив мне оба кубка и помогая хозяйке привести в порядок сбившийся в сторону традиционный головной убор замужней женщины, — Ништо. Егда беда такая, тут всякой охота на мужичьем плече выреветься. По себе знаю, касатушка, — баба завсегда себе в беде слезой подсобляет. Без плачу у бабы и дело не спорится. То не в зазор, не в попрек. Господь нас такими сотворил, так что уж теперь. А ты, басурманин, и помыслить не моги, будто она к тебе за лаской ринулась. — Беляна строго погрозила мне пальцем. — То ей по слабости нашей бабьей опереться о мужика занадобилось, а тут ты и подвернулся. Понял ли?

— Чего ж не понять? — примирительно заметил я.

Я и правда в мыслях не держал ничего такого. Нет, даже сейчас, слегка подурневшая от горя, с ранней сединой в волосах, все равно она выглядела весьма и весьма аппетитно. В соку, лет тридцать — тридцать пять, не больше, привлекательная, пышная грудь до сих пор не обвисла, да и все остальное тоже в комплиментах не нуждалось — хватало правды без лести. Но она была женой дьяка, а я — гость в его доме, и гадить хозяину, пускай отсутствующему, у меня и в мыслях не возникало. Так что я действительно понял все правильно, именно так, как и говорила Беляна. Надо было прореветься человеку, а на бабском плече не то — нужен мужик.

— И зенки свои бесстыжие не больно-то на нее пяль, — снова стала расходиться Беляна.

— А ну-ка помолчи, — повысил я голос, чувствуя, что еще чуть-чуть, и от моих недавних завоеваний останется один пшик.

Подействовало. Умолкла сразу.

— А ты на-ка вот, квасу испей, — решительно сказал я, протягивая Агафье Фоминишне один из кубков.

Та послушно приняла его из моих рук, сделала несколько глотков, и вдруг глаза ее стали закрываться. Я еле успел подхватить медленно начавшую заваливаться набок женщину. Успевшая сообразить Беляна тут же помогла мне кое-как довести ее до соседней комнаты, где находилась ложница, после чего, уложив женщину на кровать, я на цыпочках двинулся обратно.

— Три ночи не спала, вот и сомлела, — деловито пояснила появившаяся спустя несколько минут Беляна.

— Тогда пусть спит, — кивнул я и опробовал отвоеванные командные права: — На ужин не будить, пусть отдыхает до утра. Все равно один день ничего не даст. Как проснется — покормить, ну а уж потом пришлешь за мной, — И уточнил: — Мать-то Ивана Михайловича где?

— О Третьяке услыхала — еще держалась, а как хозяина не стало, так у нее руки-ноги отнялись, — деловито доложила Беляна, — Ныне на кровати лежит. Язык тоже отнялся — бу-бу-бу да бу-бу-бу, а разобрать никто не может. Чего теперь с нами-то будет, добрый молодец? — заговорщическим шепотом спросила она, молитвенно сложив руки на груди.

«Ага, приспичило, — с легким ехидством подумал я. — Быстро же я в твоих глазах из басурманина в доброго молодца превратился. Прямо как в анекдоте: «Сегодня — Чебурашка-дружочек, рассольчику принеси, а вчера — пошел вон, сковородка с ушами».

Но вслух злорадствовать не стал. Разве что потом, когда-нибудь, если ее поведение опять испортится. Тогда можно и напомнить.

— Будете меня слушаться, как Иван Михайлович велел, ничего худого не приключится. Уберегу, — бодро заверил я и тут же поймал себя на мысли: «То есть как это потом? У тебя что, парень, своих дел нет? И сколько ты собираешься с ними возиться?»

«А сколько надо, столько и буду!» — огрызнулся я, и скрипучий голос здравого смысла умолк.

Следующий день тоже прошел впустую, но вновь не по моей вине. На сей раз слег юный Висковатый. К вечеру у мальчишки поднялась температура, и всю ночь под командой Беляны дворовые холопки суетливо бегали туда-сюда.

Спешно найденные бабки-лекарки лишь охали, толком ничего не говоря. Лишь ближе к полудню их консилиум пришел к единодушному выводу, что мальца сглазили, если только не напустили на него порчу. Диагноз вызвал новые стоны, ахи и вздохи, но бабки заверили, что, хотя случай и сложный, они все-таки берутся подсобить, тем более кое-что ими уже сделано и жар у дитяти они малость сбили. Условие только одно — никаких посторонних рядом с ребятенком быть не должно, иначе они не могут ручаться за благополучный исход.

После этого все дружно покосились на меня, хотя слегка сбитая температура — исключительно моя заслуга. Моя и таблетки аспирина, которую я умудрился растворить в стакане с водой и кое-как напоить Ивашку.

— А святой воды из Благовещенского собора можно? — робко уточнил я.

Одна из лекарок, старая карга по прозвищу Ждана, авторитетно заявила, что поить лучше всего той водой, в которой мыл ноги известный на Москве юродивый Трифон Косой. Я решил, что ослышался. Вторая тут же заспорила с ней, уверяя, что Мефодий Плакальщик гораздо святее, а потому и вода, в которой он мыл ноги, пользительнее.

Я онемел от ужаса. Если некий гражданин Трифон был мне неизвестен, то Мефодия Плакальщика я пару раз видел, когда случайно проезжал мимо храма Покрова, и запомнил его имя исключительно из-за отвратного впечатления, которое он на меня произвел. Чем он болен, я не знаю, но убежден, что болезней в нем, как блох на шелудивой собаке.

Вечно слезящиеся глаза — раз. Я не окулист, поставить диагноз не могу, но понять, что они у него больные — специалистом быть не надо. Вонь от него шла несусветная. Это два. Он то ли ходил под себя, то ли гнил заживо. Я больше склонялся ко второму, поскольку видел его ноги. Глядя на них, тоже не надо быть эскулапом, чтобы сделать вывод — мужик серьезно болен. Чем именно — пес его знает. Может, у него незаживающая язва, может, стригущий лишай, или какой-нибудь ящур, или сап. Какая разница. Главное, что эти великие лекарки собираются омывать кровоточащие безобразные струпья и гнойники, а потом нести воду сюда, да еще поить ею мальчишку. Нет, в иное время и в ином месте я бы только посмеялся над дремучим невежеством, но обсуждалось-то все на полном серьезе.

К тому времени как я обрел дар речи, спор уже закончился, и они единодушно решили обойтись без ругани, а отнести ушат с водой вначале одному, затем другому, а уж потом напоить ею мальчика.

— И будет ему двойная святость, — благостно заключила тощая Ждана.

«А также дизентерия, понос и еще десяток болезней посерьезней», — мрачно добавил я про себя, а вслух категорически заявил, что моя вода не просто освящена в Благовещенском соборе, но и намолена пред иконой Семи спящих отроков (понятия не имею, есть ли она вообще в храме), из коих один, в честь которого я и назван Константином, оказывает мне особое покровительство.

— Ефесских? — придирчиво уточнила одна из бабок, что ратовала за Мефодия.

Чуть поколебавшись — пес их знает, а может, каких-нибудь сирийских или египетских, — я все-таки кивнул головой.

Вообще-то лучше всего было бы попросту разогнать выживших из ума мымр, но, судя по тому, с каким благоговейным вниманием выслушивала их несусветный бред поглупевшая буквально на глазах Агафья Фоминишна, я понял, что нахрапом тут не взять. Выйдет только хуже, причем намного. Стоит обозвать их шарлатанками, как со двора выгонят меня самого, заявив, что Иван Михайлович повелел слушаться меня только в делах, а лечение больного — вопрос особый и в мою компетенцию никаким боком не влезает.

Получится, что я не только не воспрепятствую творящемуся маразму, но и сам лишусь возможности напоить Ванятку тем же аспирином, который у меня еще имелся. Нет уж, тут надо брать только хитростью, а чтобы ее не смогли отвергнуть, густо замесить ее на святости. Тогда да, в сторону не отметешь, кощунство.

Бабки это тоже хорошо понимали, а потому мое предложение с ходу не отмели и даже не решились вступать со мной в дебаты, устроив вместо этого очередное совещание. Я не препятствовал, хотя старался прислушиваться, чтобы заполучить лишнее время для обдумывания своих контрдоводов на их возражения. Попутно вспомнилось, что у меня есть еще один тезка — какой-то византийский император Константин. Будучи при жизни большой сволочью и сыноубийцей, он после смерти был назначен церковью равноапостольным за то, что разрешил христианам свободно молиться. Получалось, что он на порядок круче обычных святых. Значит, можно присобачить к семи отрокам заодно и его. Ну вроде как подкрепление. Отроки — пехота, а император будет у нас танком. Тяжелым КВ-2.

Если уж и он не протаранит их оборону, то придется карабкаться выше, к самому любимому на Руси святому — Николаю-угоднику. Хотя он и не мой тезка, зато его все почитают. К тому же имелись в запасе и покровители самого Вани. Один только Иоанн Предтеча с Иоанном Богословом, который апостол, чего стоили. Это уже не танки — тут попахивает авианосцами. А уж наврать что-нибудь, да еще привести подходящие примеры излечения с их помощью, мы мигом. Нам оно раз плюнуть. И вообще с такой нехилой ратью воевать и воевать, хотя Трифон Косой и Мефодий Плакальщик тоже немалая сила.

Бабки, пошушукавшись между собой, почуяли, что я буду сражаться до победного конца, и нехотя предложили мне компромисс — я стану поить своей святой водой, а они своей. Кашу маслом не испортишь — пусть мой Константин-отрок действует рука об руку, точнее об ногу, с Трифоном Косым и Мефодием Плакальщиком.

У меня возникли сомнения. Навряд ли жалкая таблетка аспирина сможет управиться с тем обилием микробов, которых они вместе с водой вольют в больного мальчишку. Нет уж. Вслух я озвучил другую, доступную для них причину отказа, заявив, что Ивашка мою воду уже пил, и если теперь добавить к одной святости другую, то получится намного хуже — вторая обидится, почему ее не позвали сразу, и помогать не будет, а первая от такого недоверия тоже отвернется от больного. Получилась ахинея, но проглотили они ее легко — сами такие, и после второго импровизационного совещания мой довод был признан весомым. То есть никакого омовения и питья. Ура!

Но это была моя единственная победа. В остальном же шарлатанки — а иначе я их назвать не могу, язык не поворачивается — взяли безоговорочный верх, а я поплелся в свою светелку разводить в воде очередную таблетку аспирина, успокаивая себя мыслью о том, что при нервной горячке главное — сбить высокую температуру, а все остальное второстепенно, так что навредить мальчишке они навряд ли смогут, а свечи и молитвы пусть будут, раз уж им так хочется. Пользы с них, конечно, как с козла молока, но и вреда однако ж тоже никакого. Хай читают хоть всю ночь.

К тому же, насколько я знаю, под телевизор и монотонный голос диктора намного быстрее засыпается и гораздо крепче спится, вот и пускай выступают в роли ящика с голубым экраном. Крепкий сон мальцу нужнее всего, а уж проветрить помещение от их дымовой завесы я всегда успею.

Таблетки кончились именно в тот день, когда Ваня пошел на поправку, и я вздохнул с облегчением. Слабый — не страшно. Ему пешком не идти. Конечно, в таком состоянии лучше бы с недельку поваляться дома в теплой постельке, но времена и обстоятельства не выбирают. Либо ты к ним приспосабливаешься, либо… Продолжать не стану — очень уж мрачно.

Начал я беседу с Агафьей Фоминишной с выяснения, где находится ее родительский дом. Оказалось, где-то под Костромой. Также попутно узнал, что батюшка ее тоже князь, родословную возводит аж к Оболенским, хотя будет из захудалых, младшей ветви. После этого можно было принимать решение. Какое? Конечно же отъезд, и чем быстрее, тем лучше. Тут-то все и началось.

— Так ведь двор враз в запустенье придет, — изумилась она. — Опять же из холопов половина разбежится, и что я сыну оставлю?

— Себя! — рявкнул я, досадуя на беспросветную глупость.

— Себя… — насмешливо протянула она. — Больно мало. Его чрез десять годков женить придется, так какая дура замуж пойдет, ежели у него ни кола ни двора? А сама я кем там буду, у родителев-то? Чай, у меня братья все женатые. Тут я сама себе хозяйка, а там шалишь — там ключи у невесток в руках.

— Женитьба — это хорошо, — кивнул я, — Только до нее еще дожить надо. И ему, и тебе, и ей. — Я ткнул пальцем в Беляну. — И мне, — помедлив, добавил я, решив, что ни к чему отделяться от коллектива.

— Уж как-нибудь доживем, — уверенно заявила она. — Мучица в ларях сыщется, опять же и прочих запасов в амбаре да в повалушах на год хватит. А кончится — серебрецо имеется, так мы ишшо прикупим. Ты сказывай, что делать-то надобно?

— Бежать! — рявкнул я еще громче.

Но бесполезно. Достучаться до разума Агафьи Фоминишны, надежно укрытого толстым слоем упрямства, у меня никак не получалось. Не хотелось, но пришлось напомнить о судьбе жены Третьяка.

— Ты этого хочешь? — откровенно спросил я. — Их счастье, что они детей не имели.

— Да разве это счастье — без детей-то? — простодушно спросила она.

— Я к тому, что царь и детей бы не пощадил, если бы они у них были, — терпеливо пояснил я.

— Господь с тобой! — Она перекрестилась и после некоторых колебаний осенила двумя перстами и меня, — Всевышний нас не оставит. Да и слаб покамест Ванятка. Тока отошел от болести — куды ему бежати? А ежели сызнова в дороге что приключится?

— А ты слыхала, что в народе говорят? Надейся на бога, а сам не плошай, бог-то бог, да и сам не будь плох, — начал я цитировать подходящее, но она по-прежнему не хотела и слышать об отъезде.

— А Константин-то Юрьевич, пожалуй, что и дело говорит, — вступила в бой помалкивавшая до поры до времени Беляна, а я про себя отметил, что мои акции стремительно повышаются день ото дня.

После нажима старой мамки, чье мнение было для Агафьи Фоминишны неоспоримым авторитетом, потенциальная вдова стала колебаться, но затем вспомнила про парализованную старушку-мать Ивана Михайловича и вновь заявила решительное «Нет!», после чего уставилась на меня большими серыми глазами и как ни в чем не бывало простодушно спросила:

— Ты скажи, чего делать-то надобно?

Здрасте пожалуйста. Я же говорю — бежать, а она…

Ну как галчонок в мультфильме про дядю Федора. А я, получается, почтальон Печкин. Газет не принес, зато предлагаю спасение для вашего мальчика. Мне же в ответ: «Не пойдет» и тут же «Что делать надо?». И как втолковать этому упрямому «галчонку», что промедление смерти подобно, я понятия не имел.

А потом уговоры потеряли всякий смысл. Царя наконец осенило, что кому-нибудь из наиболее здравомыслящих — «галчата» не в счет — придет в голову сбежать от заслуженной кары, и он повелел выставить на воротах опальных стражу из числа стрельцов.

Хорошо, что я к этому времени предусмотрительно отправил Андрюху Апостола снова в Замоскворечье, к пирожнице Глафире, чему он, кстати, был весьма рад, да и я тоже — хоть о нем заботиться не надо. Впрочем, сам я по-прежнему мог покинуть опасное место в любой момент — стража беспечно стояла только у ворот, совершенно игнорируя боковую «холопскую» калиточку, ведущую к соседям, а также тыл усадьбы со стороны сада, огороженный хилым плетнем, который упирался в здоровенную стену Кремля.

Почти упирался, но не совсем — имелся проход, причем не такой уж узкий — метров десять, по которому можно было преспокойно добраться и до Богоявленскойбашни с воротами, ведущими к каменному мосту через Неглинную, а если катить в другую сторону, то, минуя северный угол Кремля с глухой Собакиной башней, запросто добраться до Никольских ворот. Выехать по нему между подворьем и крепостной стеной навряд ли получится — засекут сразу, а вот прошмыгнуть пешком, да в темное время суток — свободно.

Потом-то до меня дошло, почему допустили эдакое разгильдяйство. Никому даже в голову не могло прийти, что боярыни, не говоря уж о княгинях, схватив детей в охапку, могут рвануть на своих двоих куда глаза глядят. Им, кстати, действительно не приходило. Раз нельзя выехать на возке, да чтоб сзади следовала вереница телег с нажитым добром — значит, будем сидеть на сундуках и не рыпаться.

Когда я впервые заикнулся о такой «экзотической» форме побега, то меня не поддержала даже Беляна. Уперев руки в боки, она сурово заявила, что, может, в неких басурманских землях такой позор для баб не в диковинку, коль они там в своих лесах голыми до пупа пляшут (не иначе как Ивашка пересказал ей про обычаи папуасов), а тут, на честной Руси, иные обычаи.

— Если они кое-кому не по ндраву, то пусть себе сигают через плетень с голым задом, а нам о такой срамоте и думать зазорно, — заключила она.

Пониженный в звании от «доброго молодца» до «кое-кого», я сделал робкую попытку пояснить — мол, проход беру на себя, завалить кусок шатающегося плетня нечего делать, и прыгать ни через что не придется, — но меня не хотели даже слушать.

— Мальчишку хоть пожалейте, — тщетно взывал я, но мне поясняли, что как раз они-то его и жалеют, а потому никуда со мной не отпустят, да еще в таком состоянии.

Спустя всего три дня я предложил им еще один и вполне добропорядочный вариант. Путем нехитрых экспериментов мною была установлена и на практике проверена возможность почти легального выхода через главные ворота, точнее, через калиточку возле них. Для этого нужно было разговориться со стрельцами, стоящими на страже, — пара пустяков. После чего, сочувствуя их нелегкой службе, неторопливо начать посасывать медок. Попросят — не давать. Категорически. Иначе заподозрят неладное. Затем заявить, что и рад бы поделиться, но тут самому мало, только губы намочить. Вон, на донышке бултыхается — и демонстративно потрясти фляжку. Ну а потом милостиво дать им отхлебнуть. Все. Начало положено. Дальше неотвратимый для русского человека процесс, когда глоток переходит в выпивку, та перерастает в пьянку, а последняя почему-то оборачивается безобразной попойкой до беспамятства. На худой конец, и для особо стойких есть сонные травки и даже фабричное снотворное, которое у меня еще оставалось из захваченного в путь-дорожку, — целых пять таблеток люминала. На слона — не знаю, но на бригаду стрельцов хватит наверняка.

Караул сменялся поутру и дежурил до вечера. Чтобы смыться из Кремля, достаточно пройти пять минут пешком до ближайших Никольских ворот, а это уже веселый Китай-город, это шумный Пожар, где ищи-свищи. Для надежности можно одолеть еще пару километров и вообще выйти за пределы городских стен, добравшись до Замоскворечья. Ну а потом на заранее приготовленных конях вперед и с песней. Прости-прощай, царь-батюшка, и поминай как звали.

Вначале я добросовестно проверил все на себе. Сработало как часы. Заглянув на подворье к Ицхаку, я переговорил с ним об очередном займе на тех же условиях, что и раньше, после чего мухой метнулся к дому пирожницы, отдал соответствующие распоряжения Апостолу и рванул обратно. Можно было и не спешить, но я решил подстраховаться, появившись в тереме бывшего царского печатника Висковатого задолго до вечерней смены стрельцов.

Однако на компромиссный вариант согласия мне тоже не дали. Промучившись еще пару дней, я предложил иной — тут им делать вообще ничего не надо, поскольку они остаются в тереме, а я забираю с собой только мальчишку, но последовал очередной отказ, и в такой категорической форме, что стало ясно — повторять предложение означает нарваться на грубость.

Тогда я решил сделать все втайне, но столкнулся с новой проблемой. Мальчишка упрямо отказывался от побега. Дело было не в страхе, скорее — в романтизме. Ну как же он в столь трудный час покинет мать и бабушку, бросив их на произвол судьбы. То, что он ничем не сможет им помочь, а если кинется их защищать, то с него хватит одного удара стрелецкой сабли, до него не доходило. Нет и все тут.

Ну и как прикажете поступать со всеми этими упрямцами? Бежать? Наверное, с моей стороны это был бы самый разумный вариант — встать в позу Понтия Пилата, умыть руки и удалиться с высоко поднятой головой. Этого требовала создавшаяся ситуация, на это толкало непреодолимое упрямство семьи Висковатого, на этом настаивал здравый смысл, даже моя любовь, далекая псковитянка или новгородка, и та звала отказаться…

Звала, но в то же время и смотрела на меня с верой и надеждой, как на рыцаря без страха и упрека. А я чувствовал, что если сбегу, то мой рыцарский плащ будет безнадежно запачкан кровью тех, кого я не защитил, не уберег, не спас. И, сколько потом ни оправдывайся, пятнышко останется. Пусть оно маленькое, но я-то всегда буду о нем помнить, и потому вместо ухода я продолжал ломать голову, чтобы придумать очередной план.

До казни оставалась всего неделя, когда я, усадив мальчишку в своей светелке, предложил ему новую игру, предупредив, что цена проигрышу — его собственная смерть.

— А если я выиграю? — спросил Ваня.

— Твоя жизнь.

— Страшно, — поежился он.

— А не будешь играть — тебя все равно убьют, — заметил я. — Но ты не бойся. Я буду рядом. Все время рядом.

— А… они? — кивнул он в сторону женской половины терема.

Врать не хотелось, и потому я ответил уклончиво:

— Мне будет легче им помочь, если я буду знать, что ты в безопасности.

— Тогда я согласен, — очень серьезно ответил он.

И мы приступили к «игре».

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.