Глава 13
СОН В РУКУ

— Чем лучше всего приручить чужого пса — битьем али лаской? — туманно спросил меня дьяк.

— Лаской, — без колебаний ответил я. — А если чужого, то вдвойне, — Я вспомнил про свою овчарку и торопливо добавил: — Но если первый хозяин был хорош, по пустякам не обижал, то придется тяжело, приручение затянется, и спешить тут нельзя — можно все испортить.

— Вот и я о том же, — вздохнул Висковатый, — А яко в том, что ты мне поведал, иного человека убедить, не ведаю, — Он сокрушенно развел руками, — Может, ты чего ни то подскажешь, — И уставился на меня в ожидании ответа.

Только теперь до меня дошло, о какой собаке идет речь. Конечно же дьяк подразумевал под ней Ливонский орден. Стало быть, под новым хозяином он имел в виду Русь, а под старым…

— Если бы один человек хотел приручить пса, ему было бы гораздо легче, — медленно произнес я, — К тому же прежний умер, так что ей все равно некуда деться. А если у собаки есть выбор, то тут без ласки никак. Стоит ее наказать, пусть и задело, как она сразу метнется к другому. Потом, когда она к тебе привыкнет, можно и силу показать, даже нужно, но поначалу только ласка. А убедить? Если человек поддается уговорам — это одно. Но если он считает себя умнее всех прочих, — я пожал плечами, — то, мне кажется, и пытаться бесполезно.

— Пусть бесполезно, но если надо, то как бы ты поступил? — не унимался дьяк.

— Для начала я бы с ним… во всем согласился.

— То есть как? — опешил Висковатый.

— Раз он считает себя умнее всех, убедить его не получится, как ни пытайся. Но если исподволь внушить ему нужную мысль и таким образом, чтобы он решил, будто сам до нее додумался, то дальше он и без подсказок все сделает.

— А как внушить? — заинтересовался дьяк.

— Не торопясь и очень осторожно, действуя только намеками или задавая нужные вопросы.

— А это зачем?

— Чтобы получить на них нужные ответы, — пояснил я, и тут меня осенило.

Как раз сейчас можно ненавязчиво перевести разговор на свое. Самое время, потому что…

— Вот к примеру, — бодро начал я, — Приехал в ваш великий стольный град иноземец. Вроде бы и умен, и пользу принести может, и сам уверяет, будто желает здесь остаться навсегда, но вдруг он все лжет, а на самом деле лазутчик из вражьего стана. А как проверить, если он один как перст и нет у него здесь ни кола ни двора. Ничто его тут не держит, а что за помыслы в голове — пойди пойми. Дом ему поставить? Но лазутчика дом не удержит. Он, если сбежит, другой, краше прежнего себе построит. Стало быть, надо его сердце удержать, чтоб привязка была к кому-то. А для этого нужно иноземца этого женить, да еще помочь со сватовством, подобрать не абы какую, а из славного рода, боярского, скажем, или княжеского, пусть и из захудалых…

Слушал меня Висковатый поначалу с вниманием, но потом явно заскучал — очень уж банальные, общеизвестные истины излагал его собеседник. Однако я старался этого не замечать, продолжая вдохновенно вещать:

— Да чтоб невеста по душе ему была, чтоб он к ней прикипел. А там, глядишь, детишки появятся, плоть от плоти, кровь от крови, а эти веревки хоть и незримые, но самые прочные. И сразу станет ясно — не лгал он, когда говорил, будто желает послужить Руси. А коль начнет упираться да отказываться от свадебки, то поначалу спросить — почему. Невеста не по душе пришлась? Сам выбирай, какую пожелаешь. Ах ты никакой не хочешь? Так-так. Тогда и призадуматься можно, а не потому ли ты так себя ведешь, что обузы не хочешь, а в мыслях у тебя только одно — выведать все да поскорее убежать к иному государю. Тогда…

К этому времени моя витиеватая речь настолько надоела дьяку, что он, вопреки своему обыкновению не выдержав, раздраженно перебил:

— Сказываешь ты все верно, токмо к чему — не пойму. Я тебе одно, а ты вовсе иное, — Он хмыкнул и хитро прищурился: — А ты не думал, что твоя сказка и к тебе самому подходит?

Я неопределенно пожал плечами, изобразив на лице недоумение:

— Это каким же боком?

— А любым, — развеселился Висковатый, — Ты иноземец, так?

— Так, — кивнул я.

— И тоже сказываешь, что желаешь навечно на Руси осесть, так?

— И это верно, — подтвердил я.

— А как тебе поверить, коль у тебя ныне ни кола ни двора? Ныне ты тут, а завтра ищи-свищи, яко ветра в поле. Вот и выходит, что надобно тебя обженить.

— Да кто ж за безродного пойдет? — развел я руками, — Из холопок князю Константину Монтекки брать не с руки, а тех, что поименитее, отцы нипочем за меня не отдадут.

— Не отдадут, — согласился Висковатый. — Каждому любо с такими же породниться, а лучше того — познатнее, чтоб еще больше род свой возвеличить. Но это ведь ежели ты сам свататься учнешь али кого из купцов сватами зашлешь. А хошь, я тебе женку подберу? Мне-то никто не посмеет отказать.

— Да у нас как-то принято самим выбирать, — растерянно произнес я.

— И кто тебе не дает? — всплеснул дьяк руками, — Выбирай. Сколь времени на то требуется — седмица, две, три? Ну пусть месяц, — великодушно уступил он и шутливо погрозил пальцем: — Но никак не боле, и чрез месяц спрошу имечко. Да гляди — коль мыслишь, что забуду, так напрасно. У меня память еще слава богу, и ежели я что решил, так уж не переиначу.

Я сокрушенно вздохнул и согласно кивнул головой, с превеликим трудом всем своим видом изображая вселенское уныние и величайшую скорбь от того, что так глупо попался.

— Ну то-то, — удовлетворенно заметил Висковатый, — Коль мое не прошло, так хоть твое решили.

— Отчего же не прошло, почтенный Иван Михайлович? — Я стряхнул с себя напускную печаль, — То ж я тебе показал, как человека к нужному для себя подводить.

Я ведь и сам жениться задумал, а кто за меня княжну отдаст? Тут без хорошего свата и пытаться нечего, только людей насмешишь. Иное дело — с тобой. Правду ты сказывал, цареву печатнику и думному дьяку, который в самых ближних у государя, никто отказать не посмеет.

Висковатый оторопело уставился на меня, как-то по-детски приоткрыв от удивления рот, и застыл, не говоря ни слова.

«Интересно, материться начнет или кинет чем-нибудь? — отрешенно подумал я, — Кубок-то как раз в руке, а он хоть и небольшой, но серебряный. Таким залепить — синяк неделю светиться будет, если увернуться не успею. Ну и пусть. А слово-то все равно дал. Ради этого можно и по уху получить».

Но я его недооценил. Как бы он повел себя в схожей ситуации, находясь среди других бояр, особенно если бы заметил на их лицах насмешливые улыбки, судить не берусь, но в уютной маленькой комнатушке свидетелей не было, поэтому он нашел в себе мужество признать, что его провели, и принялся весело хохотать. Я тоже деликатно улыбнулся, продолжая оставаться настороже — чтобы увернуться, если все-таки кинет. Но опасения были напрасны — дьяк хохотал от души. Как большинство умных людей, он умел признавать свои ошибки.

— А я-то сижу да пыжусь пред ним, что поймал за язык, — веселился он, — Ну ровно яко та лягва, кою мальцы чрез соломинку надувают. Ну и поделом мне, старому. — Он вытер выступившие на глазах слезы, после чего осведомился: — Выходит, это ты меня за язык словил? Ну тогда поведай, что за девицу высмотрел. Коль выбор сделан, стало быть, имечко ее тебе уже известно, так ведь?

— Известно, — согласился я, — Марией ее зовут, дочка князя Андрея Долгорукого.

— Ну спасибо хоть, что не Шуйских облюбовал, не Вельских, не Мстиславских, да не из Захарьиных, особливо романовского помету. Тут и впрямь тяжко пришлось бы. Даже мне, — уточнил он несколько надменно. — А с Долгорукими куда проще. В опричнину они не вписаны, да и вотчин у них небогато. Пращур их, Иван Андреич, что еще в Оболенских ходил, и впрямь изрядно имел, но опосля того, как сынок Владимир их своему потомству раздал, ныне у каждого всего ничего. Иные хоть и поставили свои дворы в Москве, так и те больше на избы похожи, чем на боярские терема, — пренебрежительно хмыкнул он и деловито осведомился: — А твоей зазнобы батюшку как звать-величать?

— Андрей, — грустно повторил я.

— Это я слыхал, — кивнул он, — Но Андреев у Долгоруких много. Одних только внуков Андреев у князя Владимира Ивановича двое — Андрей Тимофеич да Андрей Семеныч. А еще из правнуков тоже есть Андреи — Андреич, Михалыч да Никитич. Потому и вопрошаю, чья она дочь.

— Не знаю я отчества ее батюшки, — грустно вздохнул я, припомнив, как плевался после прочтения Бархатной книги — не могли отцы фантазию проявить, — Случайно я ее увидел, да и то недолго, когда ее в Москву везли. Только и успел узнать, что она Мария Андреевна Долгорукая.

— И что ж, так сразу в сердце и запала? — полюбопытствовал дьяк.

— Сразу, — кивнул я. — Как из пищали кто в него выстрелил.

— Ишь ты, — уважительно произнес он. — Ну ладно. Раз в Москву, оно уже полегче искать будет. Тут их всего трое из пятка. Как узнаю, сразу обскажу, токмо не вдруг — ныне недосуг мне. Сам ведаешь, что с послами Жигмундовыми говорю веду…

С того времени редкий вечер я проводил в одиночестве, а два-три подряд и вовсе ни разу. Приходил Висковатый за мною всегда сам и только в сумерках, то есть перед сном. Я уже ждал его визита, поэтому он не говорил лишних слов. Зайдет, поздоровается — вроде как хозяйский долг вежливости перед гостем — и тут же, развернувшись, следует к себе в светелку, то есть в кабинет.

Был он у него устроен достаточно хитро — со страховкой от подслушивания. Единственный вход в него вел через просторные сени, которые я, следуя за Иваном Михайловичем, всегда запирал на крюк. Рядом, через стенку, помещений не имелось вовсе — светелка была самым дальним на втором этаже правого, мужского крыла здания.

Говорили о разном. На примере датского Фредерика II убедившись в точности моих словесных портретов — не зря я их заучивал, — чаще всего он спрашивал меня о монархах соседних стран, как они да что. Характеристики, которые я давал тому же Юхану III, всего два года назад ставшему шведским королем вместо своего полубезумного старшего братца Эрика XIV, или больному, но еще хорохорившемуся польскому королю Жигмунду, дьяка изрядно забавляли.

К тому же, как я понимал, они в точности совпадали с донесениями русских дипломатов и купцов, только были более емкими, а потому он временами хоть и похохатывал, но слушал меня очень внимательно. Стоило мне обмолвиться о Жигмунде, который настолько перетрудился с прекрасным полом, истощив свою жизненную силу, что выглядит в свои пятьдесят дряхлой развалиной и сроку ему не больше двух-трех лет, как он тут же принялся выяснять, откуда я это знаю и насколько можно верить моим источникам.

Однако его расспросы касались не только королей-соседей, но и правителей более отдаленных земель. Особенно его интересовали английская Елизавета I и император Священной Римской империи Максимилиан II. Чуть меньше турецкий султан Селим IIи французский Карл IX. Я лихорадочно напрягал память и неспешно, но систематически выкладывал ему козырь за козырем из числа тех

— Так ты сказываешь, что сия пошлая девица никогда и ни за кого замуж так и не выйдет? — спрашивал он, пристально глядя на меня. — Ох, чтой-то не верится. Чай, в годах бабенка. Лет сорок ей ужо. Тут хошь бы за лядащенького мужичка уцепиться, и то благо. Разборчива в женишках — это верно, но на то она и королева. Ей без того никак. Но чтоб вовсе…

И я, дабы доказать правоту своих слов, выкладывал такое, что будь Елизавета в этот миг рядом, непременно кинулась бы драться, как разъяренная кошка, напрочь забыв о величии и королевском достоинстве.

— Есть у нее некий изъян в том местечке, — я красноречиво указывал глазами ниже пояса, — который делает ее супружество невозможным вовсе.

— А оное откель ведаешь и что за изъян? — любопытствовал Висковатый.

— О том как-то раз с пьяных глаз проболтался моему знакомому купцу Бергкампу ее детский лекарь, — небрежно отвечал я. — Но что за изъян, не ведаю, а знакомый рассказать мне не успел — зарезали его той же ночью в придорожной корчме.

— Так-так… — Хозяин кабинета задумчиво барабанил пальцами по столу, что-то прикидывая, взвешивая и укладывая в своей памяти.

Но больше его интересовали все-таки ближайшие соседи, хотя не только короли. Во всяком случае, низложенным Эриком XIV дьяк интересовался ничуть не меньше, чем его братом, королем Юханом III, расспрашивая во всех подробностях, когда именно его разместят в замке Або, какое количество слуг ему оставили, сколько решено приставить к бывшему королю охранников, как укреплен сам замок и так далее.

Тут уж я выкладывал не все. Мол, плохо знаю. Мог бы, конечно, рассказать о том, что отложилось в памяти — о толстых, в палец толщиной, железных прутьях на окнах, о прочных дверях с железной обивкой, о море, которое недалеко, и о реке поблизости, но оно мне надо? Читал, слава богу, что была у Иоанна Васильевича задумка по его освобождению, а возглавить этот летучий отряд мне что-то не улыбалось.

Но самой животрепещущей темой в наших разговорах была, разумеется, Речь Посполитая. Еще бы ей не быть актуальной, когда послы короля Сигизмунда продолжали сидеть в Москве, ведя переговоры.

— Стало быть, на цыпочках нужную мысль надобно подводить, чтоб человек решил, будто она не чужая, а его собственная? Хорошо бы, — припомнил он как-то наш разговор и с тоской протянул: — Не будь послов, так я бы за месячишко успел, а ныне уже никак не получится — времени нет. А как побыстрее, не ведаешь?

Я пожал плечами:

— Одно могу сказать: тогда лучше и не пытаться — все равно не переупрямить, а гнев вызовешь. Получится лишь хуже.

Имени этого человека никто из нас по-прежнему вслух не называл, хотя оба прекрасно понимали, о ком идет речь.

— На меня кричать не посмеет, — уверенно заявил Висковатый.

— Может, и не посмеет, но обиду за то, что осмелился перечить, затаит наверняка, а потом припомнит.

— И что? — Дьяк вновь надменно вскинул подбородок, — Я не Ванька Федоров, да и прочим не чета. Это воевод, хошь и умелых, на Руси с избытком, а думных людишек наперечет. Меня в опалу отправить — с иноземными послами вовсе некому станет речи вести. Разве что Ондрюше Васильеву, да и тот моими глазами на все глядит, даром что головой в Посольском приказе числится. По старым дорожкам идти он сумеет — спору нет, а новых ему не проторить, нет.

— Так ведь он иначе считает — будто умнее всех прочих, а остальные так, холопы. Возьмет да решит, будто и впрямь без всех обойдется — и без Васильева, и даже без тебя, — попробовал я опустить Висковатого на землю — слишком высоко он вскинул свою бороденку, но вызвал обратную реакцию.

Из моих слов Иван Михайлович уловил лишь одно — «холопы», которое возмутило его До глубины души. Он даже не поленился слазить в стоящий позади небольшой шкафчик и извлечь из него переплетенную в алый бархат тоненькую книжицу. Протянув ее мне, он возмущенно заметил:

— Сам чти. Здесь все о нашем роде: и откуда пошел, и как моих пращуров величали, — Не дожидаясь, пока я ее раскрою, он принялся цитировать — судя по всему, текст он помнил назубок: — «В лето 6706' князь Ширинской Бахмет, Устинов сын, пришел из Большой Орды в Мещеру, и Мещеру воевал, и засел ее, и в Мещере родился у него сын Беклемиш. И крестился Беклемиш, а во крещении имя ему князь Михайло, и в Андреевом городке поставил храм Преображения господа нашего Исуса Христа и с собой крестил многих людей. Внук же его, Юрьи Федорович, пришед из Мещеры к великому князю Дмитрею Ивановичу со своим полком, и пошед с ним на Дон, и не от- ступиша пред погаными, но яко вепрь яро разиша басурман безбожнаго царя Мамая, понеже дух не испустиша от ран тяжких». А ведомо ли тебе, синьор Константино, — все больше распалялся он, — что и сын Юрьи князь Александр, и сын Ляксандры Константин, и сын Константина Семен, прозванный за великий ум Долгой Бородой, и далее сызнова Юрьи, а опосля него дед мой Дмитрей, все честно служили московским господарям, а коль была в том нужда, то и живота своего не щадили?!

Он наконец угомонился и, тяжело дыша, уставился на меня. Надо было как-то реагировать, не зря же человек столько времени надрывался. В этот момент он мне явно кого-то напоминал. Ну точно.

«Все в джунглях знали Багиру, и никто не захотел бы становиться ей поперек дороги, ибо она была хитра, как Табаки, отважна, как дикий буйвол, и бесстрашна, как раненый слон. Зато голос у нее был сладок, как дикий мед…»

Да, примерно так. Только все это до поры до времени. Суровы джунгли, и как бы ни была сильна Багира, но с Шер-Ханом ей тягаться не стоит. Только не говорить же об этом напрямик.

Пришлось в удивлении мотать головой, восхищаясь древностью рода и признавая неоценимые заслуги его предков в деле борьбы против татар. На всякий случай я даже заметил, что клан Монтекки хоть и считается одним из самых древних в Риме, но таких заслуг отнюдь не имеет, отсчитывая свое начало всего-то с тысяча триста пятьдесят второго года — жалких двести лет назад.

— То-то, — назидательно заметил дьяк и шумно отхлебнул из своего кубка, после чего вновь продолжил, но уже гораздо тише и спокойнее: — Правда, оскудел наш род, да и батюшка мой, князь Михайла Дмитриевич, коего и прозвали Висковатой, из молодших сынов бысть, но титла князей Мещерских все одно никуда не делась. И мы, его сыны, о том не забываем. И я помню, и братец мой, Иван Меньшой, и Третьяк. Помним и почитаем. А что я с подьячих начинал — то мне никто в попрек не поставит. По отечеству, за одни заслуги пращуров боярскую шапку заполучить — невелика доблесть, а вот с самых низов начать да так себя показать, чтоб из всех больших набольшим стать — оно поболе почет будет. Тот же Посольский приказ взять — моя заслуга. Когда я туда пришел, а тому уж, почитай, три десятка лет сполнилось, изба избой была. Нужные свитки седмицами искали — ни порядка тебе, ни уважения. А теперь взять — небо и земля, ежели с прежним равнять. И брат мой, Иван Меньшой, хошь и не в заглавных в Разбойной избе ходит, но и не из последних.

Бона яко лихо он твово холопа ослобонил, а ведь всего-то две седмицы прошло.

— За то тебе низкий поклон, — вежливо поблагодарил я еще раз. — И тебе и ему.

Андрюха действительно уцелел, хотя досталось ему изрядно. В тот день, когда я заполучил своего холопа обратно, самостоятельно передвигаться он мог, но с трудом. Травницу отыскали довольно-таки быстро, но та была стара и далеко из своего дома не выходила, а проживала аж в Замоскворечье. Пришлось договариваться с бойкой упитанной пирожницей Глафирой, жившей напротив. Одинокая вдова-толстушка моментально согласилась сдать уголок болезному, но при этом так плотоядно поглядывала на Апостола, что можно было смело утверждать — главные испытания ждут Андрюху не во время болезни, а по выздоровлении. Если, конечно, у разомлевшей вдовушки хватит терпения дождаться этого самого выздоровления.

Ну и ладно. «Пустяки, дело-то житейское», — как говаривал небезызвестный Карлсон. В конце-то концов, он хоть и Андрей, но не Первозванный. Не беда, если и оскоромится. Лишь бы она его не придавила, а остальное мелочи…

— И впрямь здорово выручил, — заметил я Висковатому.

— Ежели хошь знать, так мой Ванька давно бы в голове Разбойной избы встал, если бы не внук конного барышника.

— Кто? — не понял я.

— Да я про Ваську Щелкалова, — устало пояснил он и назидательно заметил, будто поставил точку в споре: — А ты речешь, без нас государь обойдется. Да ни в жисть.

Ой не ко времени затеяли мы эту тему. Явно не ко времени. Но что делать, если уж начали. Иного-то удобного случая, чтобы остеречь Висковатого, может и не представиться, а спасать человека надо. И сам по себе мужик хороший, ну и опять же — сват будущий. Если бы не это обстоятельство, я, может быть, и промолчал бы, но, говорят, в нынешние времена сваты — почти родня, а за родню грех не постоять. Хотя, наверное, все равно бы не стал молчать — уж очень он ко мне по-доброму.

— Я и не говорю, что он обойдется, — сдержанно и тихо произнес я, — Потом и пожалеть может, что нет рядом под рукой Ивана сына Михаилы Висковатого, но это потом. К тому же жалей не жалей, а отрубленную голову к плечам не приставишь. И титлой тут тоже не защитишься. А топоры у людишек Малюты Скуратова хорошо наточены, и им все едино — что княжеская шея, что холопская, что боярская.

И снова он меня не понял. Вот ведь какой парадокс — то умница-разумница, а то хоть кол на голове теши. Ну никак не доходит, что плевать царю на семь пядей в твоем могучем лбу. Возразил — держи ответ. Причем на плахе.

— Никак ты меня пугать удумал? — криво усмехнулся дьяк, — Не много ли воли себе взял, синьор Константино?

— Какая есть, вся моя, — вздохнул я, — А пугать и в мыслях не держал, потому как знаю, не из пугливых ты. Упредить хочу, что спорить с ним опасно, вот и все. О себе не думаешь — хотя бы о матери да о жене с сыном помысли. Им-то каково без тебя придется? Сошлют туда, куда Макар телят не гонял, и вся недолга. Да это еще хорошо, что сошлют, а то ведь могут, как сына князя Александра Горбатого-Шуйского, рядышком с отцом поставить, в один день и под один топор. — И замолчал, выжидающе глядя на своего собеседника — дошло или?..

Скорее «или», хотя спорить со мной он не стал. Но не потому, что я в чем-то убедил его, а скорее, не пожелал развивать неприятную для него тему. А может, просто решил, что бесполезно пытаться объяснять «тупому фрязину» — это я про себя.

— Время позднее, а мне завтра спозаранку с приором Джерио говорю вести, — многозначительно буркнул он, и его подбородок вместе с аккуратно подстриженной бородкой вновь высокомерно взметнулся вверх.

Ох-ох, какие мы важные и гордые. Только Иоанну плевать на твою солидность и незаменимость.

Иван Михайлович уже поднялся с места, но, не удержавшись, напоследок добавил:

— Князю Петру осьмнадцать годков было, а мой еще малец совсем.

— А у Марии, что у Алексея Федоровича Адашева проживала, сколь лет сынам было? — ехидно осведомился я.

Бил наугад — ни в одном источнике не говорилось о возрасте сыновей этой женщины, которая проживала у Адашева и была казнена вместе с детьми, но, судя по реакции Висковатого, не ошибся.

— Мария ведьмой была, так что ты о ней помолчи, — упрекнул он меня.

— А сыны ее — колдунами, и самый младший в самых зловредных числился, — огрызнулся я.

— А сыны ее, — начал было дьяк, но не нашелся, что сказать, и лишь строго заметил: — И чтоб я от тебя боле не слыхал ни об Адашевых, ни о Сильвестре, а паче того — о князе Курбском. Ныне за одно упоминание голову рубят. Понял ли?

— Понял, — хмуро кивнул я.

«А вот ты, мужик, ничегошеньки не понял и, боюсь, поймешь, только когда будет слишком поздно».

Но это я не произнес — лишь подумал. Оставалось утешить себя мыслью, что сделал все возможное, дабы уберечь человека от смерти, а если он после сказанного так и не пожелал прислушаться к голосу разума, возомнив, будто незаменимый, — его проблемы.

Практический же вывод напрашивался только один — надо ускорять дело со сватовством, быстренько жениться и сваливать куда глаза глядят, чтобы двадцать пятого июля, в славный день рождения друга Валерки, быть далеко-далеко от Москвы, где-то в районе Новгорода, а еще лучше возле Холмогор, где сейчас должна находиться миссия английских купцов. Местечко на корабле, если побренчать серебром, для меня всегда найдется, а куда высадиться — можно подумать по ходу дела, будучи уже в пути. Сейчас важно вовремя добраться до корабля.

И не в одиночестве.

А чтобы максимально подготовиться к предстоящему отъезду, я самым усиленным образом срочно приступил к изучению английского языка. Учителя мне отыскал на подворье Русской компании, где осели торгаши с туманного Альбиона, все тот же Ицхак, которому я объяснил свою просьбу теми торговыми выгодами, что получу от этих знаний. Он-то и свел меня с аптекарем Томасом Карвером — смуглым, низкорослым и больше напоминающим мавра, обряженного в европейское платье.

Высокомерный англичанин глядел на меня с подозрением — фряжский князь, связанный с купеческим делом, но абсолютно не знающий английского, вызывал у него массу вопросов, ответов на которые он отыскать не мог. Однако до поры до времени Томас благоразумно помалкивал, не желая терять хорошие деньги за обучение. Честно говоря, процесс шел ни шатко ни валко — педагог из аптекаря был тот еще. Сравнивать его с моей школьной учительницей я даже не пытался — глупо, но он и сам по себе был не ахти. Вдобавок Томас изрядно шепелявил, но деваться мне было некуда. К тому же если Висковатый все-таки успеет привлечь меня к посольским делам, то там без знания иностранных языков и вовсе труба.

Пришлось попутно брать уроки и у самого Ицхака, иначе получилось бы странно — ведь в специфике торговли я был дуб дубом. Хорошо, что купец помалкивал — повезло, а нарвись я на кого-нибудь не в меру любопытного или желающего выслужиться перед властями, что тогда?

Кстати, именно в то время я лишний раз убедился в том, насколько важна личность самого учителя, а также его отношение к делу. Карвер работал со мной исключительно из-за денег, и это чувствовалось. На мой взгляд, именно по этой причине обучение у надменного англичанина давалось мне с большой натугой — он смотрел на меня, как на какого-нибудь негра, только-только спрыгнувшего с пальмы и еще не успевшего додуматься взять в руки палку для сбивания кокосов. Можно подумать, что вся его задрипанная Англия — сияющий венец цивилизации, а он — самый яркий драгоценный камень в этом венце. Высокомерие так и перло у него из всех щелей, а отказываться от его услуг было неудобно — получаемые деньги он старался отработать добросовестно, тут мне сказать нечего.

Зато с Ицхаком все было иначе. Вот уж из кого получился бы отличный педагог — так непринужденно и ловко выходило у него растолковать достаточно сложные вопросы. Иногда это удавалось ему вообще чуть ли не в одном-двух предложениях:

— В аршине шестнадцать вершков, или четыре пяди, а в сажени три аршина. Но тут часто меряют локтями, а в нем десять вершков и еще две трети, но для удобства тебе проще запомнить, что два аршина равны трем локтям, — пояснял он.

Вот так вот легко и просто обо всех русских мерах длины. Примерно так же и об измерении расстояний во время поездок, чтобы рассчитывать время в пути.

— Определись, сколько от какого-то одного города до другого, и отталкивайся от этого, потому что верст здесь несколько, и они сильно отличаются друг от друга. Если ты знаешь, что от Москвы до Коломны сто верст, а тебе говорят про пятьдесят, это означает, что твой собеседник пользуется межевой верстой, а ты — царской.

Но основные знания он давал мне в области монет, в которых я тоже был дуб дубом. Вот тут, несмотря на всю популяризацию изложения, мне приходилось тяжко. Оказывается, одних только марок свыше десятка. Тут тебе и самая ходовая из немецких кельнская, но Ицхак требовал, чтобы я запомнил и остальные — вюрцбургскую и краковскую, испанскую и португальскую, триентскую и рижскую, тауэрскую и турскую, венскую и пражскую — с ума сойти. И все разного веса, причем колебания весьма солидные — если по-современному, то до девяносто граммов', если не больше. Причем требовалось помнить, что между весовой и счетной марками также имеются существенные отличия, и в каждой стране разные. К примеру, в той же Ливонии рижская счетная марка состояла из тридцати шести шиллингов, а вот весовая аж из ста восьмидесяти шиллингов, то есть состояла из пяти счетных.

А взять обилие монет. Только Вендский монетный союз у немцев чеканил виттены и зекслинги, дрейлинги и шиллинги, марки и какие-то двойные шиллинги… И хотя сейчас он вроде бы уже развалился, о чем с грустью заметил Ицхак, но ликовать мне не пришлось — монеты-то остались.

А Литва с поляками? Пойди упомни про их злотые, пенязы, они же барзезы, шеляги, шостаки, трояки, денарии и гроши с полугрошами. К тому же если бы они были хотя бы одинаковыми, так ведь нет — на Литве их чеканили из серебра более высокой пробы, а потому литовский грош, к примеру, ценился несколько дороже, чем польский, который в свою очередь также был не одинаков — краковский не похож на гданьский, а торунский на эльблонгский.

Ну поляки — известные путаники, но даже с самыми, как мне по наивности казалось, простыми монетами вроде песо и то целая история. Оказывается, это просто куски серебра, потому так и названы, а уж потом из них шлепали монеты, которые именовали совсем иначе — первоначально, после грубой штамповки в Мексике, их величали макукин, потом, уже в самой Испании, после переделки и доведения до ума — талеры, в Португалии, Италии и кое-где еще — пиастры, а на Востоке — колонато. И все эти названия тоже надлежало знать, чтоб не опростоволоситься.

А уж когда доходило до рассказов о купеческих хитростях, тут и вовсе ум заходил за разум.

Кстати, то, что со мной не все чисто, а сам я никакой не торгаш, Ицхак понял давно. Где-то после седьмого или восьмого по счету занятия он, восторженно цокнув языком, заметил:

— Никогда не встречал человека, который столь быстро все схватывает, — Но тут же, не удержавшись, ехидно добавил, поделившись вслух своими наблюдениями: — Однако я буду тебе весьма обязан, если ты никогда при мне не станешь упоминать, что ты купец. Почему ты молчишь о том, кто ты есть на самом деле, не спрашиваю, но, уж будь любезен, не утверждай при мне, что ты давно занимаешься торговлей, иначе я могу не сдержаться, а у меня слабое здоровье, и чрезмерно долгий смех мне вреден. И вообще — с твоими познаниями, что у тебя имелись ранее, ты бы продержался не более года.

— Почему это?! — возмутился я.

— Потому что по истечении первого полугодия ты бы остался без серебра, втридорога уплатив его за какой-нибудь дрянной товар, а по истечении второго остался бы, как тут говорят, гол яко сокол.

Пришлось смущенно улыбнуться и умолкнуть. Все правильно, чего уж тут. Отрадно только одно — мне оно и самому давно известно. Не зря я говорил Валерке еще при подготовке нашей версии, что из меня торгаш, как из медведя балерина. Вот оно, слабое звено. Знал я, что оно как шило, которое, как известно, в мешке не утаишь. Вот и вылезло наружу. И хорошо, что меня вычислил именно Ицхак, а не кто-то другой.

Сам еврей в это время успел приобрести себе домик недалеко от места жительства англичан, только на Ильинке — соседней улице, параллельной Варварке, так что чаще всего я бывал именно в Китай-городе. Тем более как раз из его восточных Замоскворецких ворот было ближе всего добираться до самого Замоскворечья, где располагался аккуратный теремок пирожницы Глафиры. Там, в одной из крохотных светелок, проживал мой Андрюха сын Лебедев, или попросту Апостол. Впрочем, хаживал я и в другие районы Москвы, путешествуя по столице и изучая пути к своему возможному бегству, если таковое вдруг понадобится.

Проведав о моих утренних прогулках, которые, как правило, длились до обеда — дальше занятия с младшим Висковатовым, — Иван Михайлович полюбопытствовал, куда именно я уже успел прокатиться. Едва он услыхал, что мне на днях сильно не повезло и так и не удалось добраться до Занеглименья, лежащего к западу от Кремля сразу за рекой, из-за того, что захромала лошадь, потерявшая подкову, как онемел от ужаса.

— Так и не повидал я царев дворец, что на Арбате, — сокрушенно закончил я свой рассказ.

— А с тамошними людишками говорю вел ли? — спросил он меня спустя время, когда обрел дар речи.

— Вел, — пожал я плечами и удивленно поинтересовался, глядя на его мрачное лицо: — А что тут такого?

— Счастлив твой бог, фрязин, — вздохнул он, — Там же добрая половина улиц в опричнину входит, а людишки оные и есть государевы опричники. От них можно чего угодно ждать. А уж коль сведают, что ты у меня проживаешь, стало быть, с земщиной хороводы водишь, то тут тебе и вовсе не сносить головы.

— А с виду люди как люди, — сконфуженно пробормотал я.

— Токмо с виду, — поучительно заметил Висковатый, — Ты иноземец, потому и не ведаешь о том, что творится на Руси. Иному нипочем бы не стал сказывать, негоже сор из избы выносить, но коль ты решил у нас осесть…

«С Обезьяньим Народом запрещено водиться, — сказал Балу. — У Бандар-Логов нет Закона. Их обычаи — не наши обычаи. Они болтают и хвастают, будто они великий народ, но никто в джунглях не водится с ними. Народ Джунглей не хочет их знать и никогда про них не говорит. Их очень много, они злые, грязные, бесстыдные».

Примерно в этом духе дьяк мне и рассказывал. И об их жестокости, и о безнаказанности, поощряемой самим царем, который самолично повелел земским судьям «судить строго и праведно, а наши виновны бы не были», и об их наглости, и о прочем.

Он даже привел примеры, чем это пересечение границ заканчивалось. Запомнился мне один из случаев, когда Андрей Овцын, будучи из служилых удельных князей, впервые попал в Москву и заплутал в ней, угодив на Арбат. «Коварного злоумышленника» тут же схватили и повесили для острастки всем прочим, а рядом с ним, в качестве издевки, привязали живую овцу. Весельчаки, мать их.

Получается, мне и впрямь повезло, что я остался целехонек. Не иначе как ту же подкову в буквальном смысле «на счастье» отломил от конского копыта мой ангел-хранитель. Или златокудрый красавчик Авось. Или веселые подружки — гречанка Тихе и римлянка Фортуна. Словом, кто-то из них или все вместе.

Не ограничившись нотацией, Висковатый не поленился, письменно перечислил мне все взятые царем в опричнину улицы Москвы, а также границы, отделяющие их от земщины, чтобы я заучил наизусть. Посейчас помню этот небольшой желтоватый листок, на котором дьяк крупными аккуратными буквами вывел: «Не ходити тобе за ради береженья живота свово от Москвы реки по Чертольской улице и по Семчинову сельцу до самого всполия, да по Арбацкой улице и по Ситцевому врагу до Дорогомилова всполия, да с опаскою шествовать по Ыикицкой, ибо ошуюю, ежели глядючи от города, она тако же в опричнине». А в конце — видно, устал перечислять — дьяк сделал короткую приписку: «А лучшее всего в Занеглименье вовсе не езди».

Я хоть и любопытный человек, но рисковать попусту не в моем стиле, а потому после предупреждения дьяка в те места, что перечислил Висковатый, действительно больше не ездил, разве что пару раз прошвырнулся по Кузнецкому мосту, но в основном ограничивался восточной стороной города — той же Варваркой и Ильинкой, а также Замоскворечьем — когда навещал Апостола.

Кремль — дело иное. Его я облазил весь, забираясь в самые отдаленные от подворья дьяка уголки вроде Конюшенного и Житного дворов, расположенных на участке между западными Конюшенной и Боровицкой башнями. Правда, за ворота, которые были в последней из упомянутых, я не выходил — они напрямую вели к опричным владениям царя. Зато через ворота Безымянной башни я хаживал не раз, неспешно прогуливаясь вдоль участка стены, идущей от Благовещенской башни к Водовзводной, которую тут называли Свибловой, и размышляя, удастся ли мне заложить Валерке письмецо. Пускай оно еще не готово, да и хвалиться особо нечем, но с диспозицией, коль Время позволяет, определиться надо.

Про остальные ворота, выводившие в веселый, тароватый и разудалый Китай-город, добрая половина которого представляла собой обычный базар, а вторая подступы к нему — там торговцы либо жили, либо складировали свои товары, я вообще молчу. Редкий день я не проходил через Никольские, Фроловские или Константино-Еленинские.

Словом, жизнь была насыщенная, и времени на скуку не оставалось.

Висковатый с того раза не обиделся ни на меня, ни на мое предостережение. Может, умом он мою правоту и не признал — гордыня мешала, но сердцем и сам чуял неладное. Чуял и все равно упрямо лез на рожон, прямо в пасть чудовищу на троне. Ну как кролик перед змеей, честное слово.

Переговоры продолжались, и чем дальше, тем больше не по сценарию Ивана Михайловича, которого царь вынуждал требовать совершенно несуразные вещи. Тот хотя поначалу и спорил, но потом скрепя сердце все равно подчинялся. Всякий раз после этого он приезжал на свое подворье угрюмый, насупленный, долго орал на слуг, давая выход скопившемуся за день раздражению, а потом вызывал меня и просил… рассказать ему какую-нибудь сказку.

Я послушно выполнял его просьбу, повествуя о чопорных китайских императорах, о йогах, которые вытворяют всякие чудеса в далекой Индии, об аборигенах Нового Света, о диковинных животных Африки, о папуасах, которые круглый год ходят в одних набедренных повязках, а пропитание добывают, лежа кверху пузом и ожидая, когда в их раскрытый рот упадет очередной банан. Иван Михайлович поначалу рассеянно внимал — события дня отпускали дьяка не сразу, но потом усилием воли ему удавалось отогнать их в сторону, он начинал вслушиваться в мои слова, и чем дальше, тем внимательнее. Даже несколько странно было смотреть, как этот солидный седовласый человек, сидящий передо мной, то по-детски заливисто хохочет, то изумленно поднимает брови, то восхищенно цокает языком.

Как правило, сразу после моего очередного рассказа он задумчиво произносил какую-нибудь многозначительную фразу, служащую своего рода перекидным мостиком между повествованиями о псевдостранствиях купца синьора Константино Монтекки и делами насущными.

Он не советовался со мной. Домашний учитель его сына, пусть из знатного иноземного рода, — разве это величина для канцлера Российской державы? Однако вскользь о тех же переговорах он упоминал, а потом всякий раз искренне удивлялся, откуда я про все знаю, если он ничего не рассказывает даже жене, и настороженно умолкал, не желая поверить, что главный источник моей информации — он сам.

Когда мне окончательно надоели его подозрения, я заранее нарисовал на листе бумаги человечка, пронзающего копьем змею. Получилось, конечно, не ахти, в духе художников-примитивистов, но понять, что изображено, все равно можно. Потом я разрезал этот лист на кусочки, постаравшись придать им форму попричудливее, и, когда Висковатый в очередной раз удивился моим познаниям, принялся показывать наглядно:

— Вот ты мне говоришь один кусочек, вот другой, вот третий, после чего я их складываю воедино.

— Все равно получается не полностью, — резонно заметил он, показывая на зияющие в картинке дыры.

— Не полностью, — согласился я. — Но взгляни сам, разве теперь нельзя домыслить остальное?

Дьяк оценивающе посмотрел на сложенное мною. Действительно, пускай у змеюки не хватало хвоста, у человечка — второй руки и одной из ног, отсутствовала также часть копья, но сюжет нарисованного был вполне понятен.

— Вот я и домысливаю, — победным тоном произнес я, извлекая оставшиеся кусочки бумаги и устанавливая их в картинку.

— Ловко, — одобрил Висковатый и прокомментировал по-своему: — Яко стеклышки в храмах. В россыпь взять — забава для детей, а выложить, яко должно, — и хоть молись. Зело искусно, — И уважительно покосился на меня.

Так что о моем уме он был пусть и не такого высокого мнения, как о своем, но ценил его. К тому ж я был с ним солидарен практически во всем. Согласитесь, что когда собеседник и раз, и два, и три разделяет вашу точку зрения, то вы, даже если поначалу считали его чуть ли не набитым дураком, потом обязательно сделаете вывод, что он, может, и не блещет умом, но в здравомыслии и логике ему не отказать. Да и вообще, если разобраться, то не такой уж он дурак, как думалось недавно.

Так и тут. К тому же меня Висковатый никогда не держал за дурака.

Но еще до перехода к обсуждению дел, о чем бы ни был мой рассказ, я всякий раз ухитрялся закончить его почти одной и той же фразой:

— Да, кстати, почтеннейший Иван Михайлович, мне тут припомнилось, что некто обещался стать моим сватом. Так не подскажешь ли мне, как бы поудобнее напомнить ему о том?

Висковатый либо хмурился, либо вяло отмахивался — мол, не до сватовства нынче, либо отшучивался в ответ:

— Не пойду я туда не знаю куда просить руки дочери у того не знаю кого.

Два раза это сошло ему с рук, но я не зря регулярно навещал подворье Ицхака. На третий раз, выслушав его, я невинно заметил:

— Отчего ж. Известно мне, как кличут Машиного батюшку. Андреем Михайловичем. И подворье его отсель недалече. Ежели выехать из Никольских ворот, то и полуверсты не будет, как мы в него упремся. Как раз по соседству с церковью Трех Отроков. Так что — когда поедем-то?

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.