Глава 12
ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ГЛАВНОГО СОВЕТНИКА, ИЛИ…

Отлегло у меня от сердца лишь в тот момент, когда я увидел руку, открывающую дверь. Не целиком, только пальцы, но мне хватило и их, чтобы понять — никакой там не киллер. Даже в наше время не помню случаев привлечения детей к этой доходной профессии, а уж в патриархальные времена Средневековья тем паче.

Когда я хлопнул по пальцам и вынырнул из своего укрытия, продолжая удерживать их на двери, все стало окончательно ясно. Мальчишке, отчаянно пытавшемуся убежать, было от силы лет десять. Ну с учетом того, что они здесь все маломерки, двенадцать, но никак не больше.

Любопытен оказался сынок у Ивана Михайловича. В батьку пошел, не иначе. Разобрался я с ним быстро, и уже через несколько минут он, больше не пытаясь от меня убежать, хотя я к тому времени его и не держал, вместо этого слушал мой первый рассказ. Не избалованный телевизорами и разными научно-популярными передачами вроде того же «Клуба путешественников», не говоря уже о шикарных сериалах Би-би-си, он сидел передо мной, затаив дыхание, и жадно впитывал в себя каждое слово.

«Наступило утро, и Шахерезада прервала дозволенные речи…»

В детстве я обожал сказки «Тысячи и одной ночи», знал их чуть ли не назубок, но никогда не задумывался, каково это — трепать языком от заката солнца до восхода. Только сегодня и понял на практике — трудно. Очень трудно, даже если вполовину меньше по времени, всего с полудня до заката.

К тому моменту, когда хозяин терема вновь въехал во двор, я мысленно уже давным-давно проклинал ту минуту, когда мне в голову пришла весьма неудачная идея заинтересовать сынишку дьяка некоторыми чудесами дальних стран, которые мне якобы довелось повидать во время своих странствий.

Заметив тихонько подошедшего Висковатого, я обрадовался и хотел свернуть очередной рассказ, посвященный пирамидам Египта, на самой середине, но не тут-то было. Дьяк заговорщически улыбнулся, приложил палец к губам и тихонечко присел на самом краю лавки. Юный Ивашка, как представился мне его сын, сидя с разинутым ртом, так и не заметил, что его отец уселся рядом, — внимал.

Лишь потом, когда я с грехом пополам закончил свое повествование и заявил, что на сегодня довольно — Шахерезада тоже нуждается в отдыхе, — дьяк наставительно заметил приунывшему Ивашке, что время уже позднее и гостю надлежит отдохнуть, а вот завтра почтенный синьор Константин Юрьевич, может быть…

Кстати, Юрьевичем величал меня только он. Все остальные охотно соглашались звать меня только по имени, а вот дьяк либо обязательно добавлял отчество, либо вставлял перед именем слово «синьор», либо — в особо торжественных случаях — употреблял то и другое вместе.

Подростку тоже понравилось загадочное словцо, и обращался он ко мне только так — синьор Константино. Наверное, считал, что сказочнику положено зваться несколько загадочно и непременно с титулом. Словом, вежливость в их семействе, как и любознательность, явно передавались по наследству.

Сам дьяк выглядел каким-то изможденным. Вчера такие живые и проницательные, глаза сегодня смотрели устало, а мешки под ними отечно набухли. Он вяло ковырялся за ужином в миске с жареным мясом, но съел, да и то скорее чтобы поддержать компанию, не больше двух кусочков.

— Ныне с послами польского короля Жигмунда речи вел, — пояснил он, поймав мой пристальный взгляд, и небрежно поинтересовался: — А среди твоих знакомцев из числа купцов никто не знаком с кем-нибудь из шляхты? Я имею в виду магнатов.

— Это ты о Радзивиллах с Сапегами? — уточнил я.

Дьяк хмыкнул. Судя по тому, что глаза его вновь оживились, уточнение ему понравилось.

— Тебе и о них ведомо? — полюбопытствовал он.

— Немногое, — деликатно ответил я, — Так, краем уха слыхивал кое-что, но не более.

— Так-так… — протянул он и отложил ложку в сторону.

Томить царского печатника я не стал. Правда, полностью удовлетворить любопытство Висковатого все равно не получилось, но такой уж он человек — сколько ни выкладывай информации, все равно ему мало.

Впрочем, если честно, то ничего конкретного я и не сказал, только вкратце указал причины, по которым большинство литовских магнатов могли и должны были ратовать за мир. Вообще-то хватило бы и одной фигуры — Николая Радзивилла по прозвищу Рыжий. Виленский воевода и литовский канцлер, то есть глава правительства Великого Литовского княжества, да плюс к тому еще и родной брат горячо любимой второй жены короля Сигизмунда II Августа Барбары. Куда уж выше!

То же самое можно было сказать практически обо всех остальных, включая в первую очередь православных вождей — князей Вишневецкого и Острожского — и так далее. В самой Польше настрой был примерно похожий.

Чем хороша история, так это тем, что в ней не обязательно заучивать все наизусть. Достаточно запомнить самые основные даты, а дальше можно и самому выводить закономерности, которые в большинстве стран непременно совпадают. Так и тут.

Чтобы понять общий настрой магнатов и шляхты, надо только припомнить, что еще десяток лет назад последний магистр Ливонского ордена Готард Кеттлер, прекрасно сознавая, что против полков Иоанна Грозного ему нипочем не выстоять, ринулся на поклон к польскому королю. Сигизмунду не очень хотелось связываться с Россией, но соблазн одним разом хапнуть такую большую территорию, к тому же густозаселенную и с обилием городов, оказался столь велик, что он не выдержал. Большую — это применительно к полякам, разумеется. У шляхты глазенки тоже разгорелись — должен же король поделиться, — и они Сигизмунда поддержали.

Кеттлер выжал из этой ситуации максимум. Он выговорил себе наследственное право на области Курземе и Земгале, лежащие к западу от Западной Двины. Причем образованное герцогство Курляндское, где он стал первым правителем, да еще город Рига к тому времени оставались, по сути, единственными кусками бывшего Ливонского ордена, пока еще не разоренными русскими полками, которые хозяйничали на большей половине оставшейся части земель, именуемых Лифляндия, как у себя дома. То есть Кеттлер поступил гениально — стал первым герцогом, тут же скинув изрядно надоевшую монашескую рясу рыцаря, обеспечил себе покровительство сильного государства, а взамен одарил Сигизмунда тем, что у него все равно отняли. Теперь ему можно было не вмешиваться, преспокойно наблюдая, как два здоровых пса (Русь и Польша) грызутся меж собой за одну кость.

Сигизмунд был на целых десять лет старше Иоанна IV, а потому поспокойнее, да и по натуре он был менее воинственным, в отличие от русского государя. Помнится, его за нерешительность и стремление откладывать важные дела на потом даже прозвали «король-завтра». Кроме того, его права изрядно ограничивались шляхтой.

Это русскому царю хорошо — заложил пальцы в рот, свистнул, всех быстренько собрал и вперед, за победами и славой. Конечно, и тут изрядные расходы, кто ж спорит, но перечить государю все равно никто не посмеет. Собор, который Иоанн собрал в 1566 году, чтобы решить всем миром вопрос, воевать ему дальше или не надо, — наглядное доказательство поразительного единомыслия. Все в один голос, даже купцы и духовенство, заявили: «Как повелишь, государь-батюшка». Никто не посмел возразить. Еще бы. Языки, которые изрекали неправильное, очень быстро вместе с головой отделялись от остального тела. Согласие с царем гоже не давало гарантии выживания, скорее — шансы, но возражение отнимало и их.

У Сигизмунда иное. Казна пуста, шляхтичи и магнаты, которые поначалу обрадовались дареному жирному куску, наконец-то разобрались, что от этого подарка изрядно припахивает мертвечиной, причем собственной, поэтому лучше бы решить дело миром, даже если последуют некоторые убытки.

Вот в таком примерно духе я и отвечал Висковатому.

— А сам-то ты как бы поступил? — прищурился дьяк.

«Не знаешь, что говорить, — говори правду», — вновь вспомнил я.

Можно было бы набросать кучу патриотических слов насчет войны до победного конца, добавить, что честь дороже всего, и вообще мы этих полячишек шапками закидаем. Но я не стал. Не тот человек царский печатник, чтоб перед ним фальшивить. Да и почует он сразу. Дураки из грязи в князи не вылезают. В лучшем случае в любимые палачи, как Малюта Скуратов, но не больше. А такому, как Иван Михайлович, сумевшему из простых подьячих подняться до должности самого главного царского советника, с которого, чтобы не мешать ему разрабатывать стратегию, даже сняли обязанности главы Посольского приказа, надо говорить правду. Разве что сделать ее более обтекаемой, чтоб звучала не так резко, тем более если пойдет в унисон его собственным мыслям.

— Поляки с Литвой воевать устали, — произнес я медленно, стараясь тщательно подбирать каждое слово, — но и тут, как мне кажется, тоже народ умаялся. Опять же свей в Ревеле. Их ведь так просто оттуда не вышибить. Да и для чего все это? Чтоб торговля через Русь шла? Так ведь выходов в море у вас и без того хватает. Одна Нарва вместе с Ивангородом чего стоят, а если к ним прибавить Новгород, который еще полтысячи лет назад торговал со всем миром, то тут и вовсе неясно — зачем вам остальное?

— Не так-то все просто. Не хочет торговый люд через Новгород товар свой везти, — вздохнул Висковатый, — Нарву пошто брали? Да потому что она на одном берегу Наровы, Ивангород — на другом, и к этому другому почему-то никто причаливать не желает.

— Значит, пошлины невыгодные или еще что-то, — рискнул предположить я, — Теперь они к обоим берегам не захотят причаливать, вот и все. Станут возить товар через Ревель. Его возьмете — тогда через Ригу, а на нее уж точно сил не хватит.

— А коль осилим?

— У тех же поляков еще и Гданьск имеется. И что, так и станете лезть все дальше и дальше? Пупок развяжется. Надо иначе.

— Иначе? А как, мыслишь, иначе?

— Льготы дать на первых порах, чтоб народ привык к новому хозяину. Порядок на реках навести, дабы купцы татей не опасались. Только решать все миром. Когда ворог напал — понятно. Тут волей-неволей надо за саблю браться, а здесь я в этом особой нужды не вижу. На худой конец, если уж так жаждется сразиться, можно сделать все чужими руками. Я слыхал, что датский король большие купли у ливонских епископов сделал, да земли эти нынче свей к рукам прибрали. Вот пусть он за них и дальше воюет с этим… Яганом, — припомнил я, как именовал Висковатый нынешнего шведского короля, — К тому же если Иоанн Васильевич успеет первым с ним мир подписать, глядишь, он с датским Фредериком таким сговорчивым не будет. Кому от того выгода? Руси.

Дьяк усмехнулся. Улыбка получилась кривая, одной правой половиной, поэтому выглядела невесело:

— Эва, посоветовал. Я о том уж восемь лет назад позаботился. Али ты мыслишь, что Фредерик-король сам со свеями вздумал войну учинить? Нет, купец, шалишь. Изрядно пришлось потрудиться.

— А если его покрепче к Руси привязать? Дочерей у царя-батюшки нет, но племянницы-то, надеюсь, имеются?

— И о том мыслил, — кивнул Висковатый. — Токмо у него давний сговор с герцогом Мекленбургским. Уже и помолвка была.

— Но у него же еще и брат имеется, — наморщил я лоб, будто и впрямь припоминаю.

— Имеется, — удивленно подтвердил дьяк.

— К тому же я слыхал, будто датский король купил у епископов ордена эти земли не для себя, а чтобы не отдавать брату Голштинию, которая ему отписана покойным отцом в завещании. Тогда чего же проще? Вот он пускай и воюет. Конечно, людей у него мало, но если к ним добавить русские полки, то…

И я перешел на расклад ситуации, сулящей одни плюсы. Разумеется, я не гений в политике и не буду утверждать, что все это придумал сам от начала до конца. Ничего подобного. Прочитал, запомнил и выдал как плод собственных раздумий, только и всего. А какая разница? Дьяк-то этого не знал.

Разумеется, он что-то заподозрил, тем более что переговоры с датским принцем Магнусом, которого здесь, на Руси, почему-то именовали Арцимагнус — для особой торжественности что ли? — велись еще с прошлого года. Но помимо доводов в пользу создания буферного королевства, которыми руководствовался и сам дьяк, я привел в защиту якобы своей идеи еще и несколько дополнительных. Висковатому, судя по все возрастающему изумлению в его глазах, они до этого на ум не приходили. При всей своей выдержке и хладнокровии тут Иван Михайлович не сдержался. С трудом дождавшись, когда я закончу толкать свою речугу, он тихо осведомился:

— Так кто ты, синьор Константино? Поначалу я мыслил, что ты обыкновенный купец. Потом понял — не такой уж и обычный. Ныне, когда застал тебя с сыном, решил, что предо мною калика перехожий. А теперь и вовсе не знаю, что думать.

Про калику он зря. Насколько я знаю, так называли бродячих слепцов, которые зарабатывали себе на пропитание разными сказками и диковинными историями. На кусок хлеба у меня имеется, на то, чтобы намазать его маслом, думаю, скоро появится, и не только на это — назанимали-то мы с Ицхаком изрядно. Хватит и на то, чтобы навалить на свой бутерброд черной икорки или любой другой вкуснятины. Да и зрячий я еще покамест.

Что же до остальных предположений по поводу моей профессии, то тут возможны варианты, так что пусть выбирает сам, какой из них больше по душе. Лишь бы в шпионы не записал. Примерно в этом духе я ему и выдал. Мол, считай кем угодно, хоть янки при дворе короля Артура, только помни одно — зла ни тебе, дьяк, ни Руси я не желаю.

— В это я верю, иначе мы бы с тобой договаривали в другом месте, — с легкой угрожающей интонацией произнес Висковатый и тут же, сменив тон на более благодушный, осведомился: — Так ты мыслишь, что никакого худа от сей затеи приключиться не может?

— Во всяком деле полагаться на одно лишь хорошее негоже, — рассудительно заметил я. — Вот взять купца. И товар задешево приобрел, и уже знает, кому он его продаст, да так, что на одном талере пять наварит, а корабль возьми да в море утони. Это что? — И сам же ответил: — Судьба. Так и здесь, почтенный Иван Михайлович. Выгод много, но всего не предусмотришь. Каков, к примеру, человек этот Арцимагнус? От этого ой как много зависит. Верный или переметнуться может? Умелый ли воевода, или ни к чему ему доверять полки, а лучше, чтобы он только числился в набольших? И это знать надобно.

Говорил я долго, а в ответ… тишина. Ничего не сказал Висковатый. Только под конец предложил… пойти спать, потому как утро вечера мудренее, а завтра хоть и неделя, а поговорить надо бы.

Наутро мы с ним вместе пошли молиться в его собственную церквушку. Не зря иностранцы называли Висковатого гордым. Оказывается, не любил дьяк захаживать в общие, для всех. Даже в Благовещенский собор, где иногда молился сам царь, и то ходил лишь вместе с Иоанном Васильевичем, а так ни-ни. Выстроил себе прямо на подворье небольшое зданьице — с виду обыкновенный сруб, только высокий и с крестом над шатровой кровлей, — и по воскресеньям с домашними и со всей челядью туда.

Честно говоря, я особо не разбираюсь в ритуалах богослужения и на полном серьезе думал, что мы с ним присутствуем на заутрене — вроде бы солнце стояло еще невысоко. Хорошо, что не ляпнул вслух, а то бы попал впросак. Оказывается, это была обедня.

Пока молились, я то и дело ловил на себе внимательный взгляд Висковатого, стоявшего рядом — не пофилонишь. Пришлось добросовестно бормотать «Отче наш», повторяя заученные назубок церковнославянские слова, то и дело креститься двумя перстами и поминутно кланяться, хотя и не всегда в унисон со всеми.

Судя по удовлетворенному лицу дьяка, в мое православие он поверил до конца.

Правда, несколько позже он все-таки как-то мимоходом попрекнул меня — дескать, нетверд в вере, ибо со знанием молитв у меня и впрямь имелись пробелы. Но я тут же возразил, что в молитве лучше иметь сердце без слов, чем слова без сердца, и он не стал вступать в дальнейшую дискуссию. Да и сказал-то он это лишь ради проформы. Чувствовалось, что, будь я даже буддистом или мусульманином, все равно он бы общался со мной гораздо охотнее, чем с каким-нибудь истинно православным опричником.

Обед, к которому мы приступили после посещения церкви, оказался тоже довольно-таки необычным. За пару дней я уже привык, что за трапезой сидят только два человека: Висковатый и я. Тут же три длинных стола буквой П, вереница лавок, а на них вся толпа, которая проживает на его подворье. Разумеется, присутствовали и якобы мои холопы, оставленные Ицхаком при мне для вящей солидности.

Определенные условности, правда, соблюдались и тут. Челядь, то бишь холопы, уселась отдельно, но тоже чинно, словно каждый давным-давно знал свое установленное место. Впрочем, скорее всего, именно так оно и было, потому что моим вначале оставили местечко где-то на самом дальнем краю, ближнему к входу. Заметив это, Иван Михайлович нахмурился, покосился на меня и сурово сдвинул густые брови.

Повинуясь этой загадочной для меня команде, тот, кто привел их, тут же поднял всех с мест и медленно повел вперед, продолжая неотрывно глядеть на хозяина и дожидаясь его одобрительного кивка. Наконец Висковатый удовлетворенно склонил голову, и они были благополучно усажены. Новые места, на которые они попали, оказались гораздо ближе к господскому столу.

Честно говоря, я мало что понял в этих перемещениях. Как ни удивительно, но даже они знали в них толк гораздо больше моего, потому что тут же приосанились, горделиво выпрямились и время от времени с благодарностью косились в мою сторону.

Мне было легче, поскольку место за своим столом указал Висковатый, посадив ошуюю, то бишь по левую руку от себя. Справа уселась родня, начиная с его матери — старой, но довольно-таки шустрой старушки лет семидесяти. Помимо них за нашим столом сидели священник, дьякон, еще парочка в черных рясах и пяток совсем незнакомых мне людей.

После благодарственной молитвы все уселись трапезничать. Ели неспешно, соблюдая относительную тишину. Я преимущественно налегал на мясные блюда. Сказать по правде, такое изобилие мне раньше не встречалось.

Нет, меня и в других домах не морили голодом — ешь от пуза, но с эдаким разнообразием до сего дня сталкиваться не доводилось. Рябчики и тетерева, журавли и зайцы, жаворонки и лосина… Все это в разных видах и по-разному приготовленное — то есть и печеное, и жареное, и вареное, и даже просоленное, вроде той же зайчатины. Глаза разбегались — что ухватить повкуснее.

Особо полакомиться дичью я не успел. Расторопные слуги уже через полчаса, если не раньше, поснимали блюда со столов и водрузили на них новые. Дичи уже не было, но мясное изобилие продолжалось, только теперь с курами, гусями и прочей домашней птицей, причем тоже разнообразного приготовления и так аппетитно пахнущих — слюной захлебнуться можно. Затем произошла вторая перемена блюд, и на столе оказалось… вновь мясо, но уже посолиднее: баранина, свинина, говядина. Я не особый едок, к тому же сказывалось отсутствие вилок, а орудовать заостренным на конце столовым ножом не совсем сподручно.

Под конец трапезы я и вовсе сбился со счета перемен. Мясо сменилось жидкими блюдами, то есть тем, с чего принято начинать обед спустя четыреста лет. Потом заставили все кашами. Или каши были вначале? Короче, я запутался окончательно, да и не мог я лопать в таких количествах. На сборную солянку — мясную смесь из числа трех первых перемен — я мог только смотреть, с трудом удерживая себя от икоты и время от времени бросая осоловевший взгляд на челядь Висковатого, которая по-прежнему лопала в три горла. Правда, им было легче. Блюда за их столами хоть и менялись, но реже. Да и такого разнообразия, как у нас, там не наблюдалось.

До рыбы я так и не дотронулся, проигнорировав окуней, плотву, лещей, карасей и прочую снедь. К грибам, не утерпев, приложился, старательно трамбуя их в пищеводе — желудок к тому времени был набит битком. Когда после всего этого внесли щи — кажется, двух видов, — я чуть не взвыл и мечтал лишь о том, чтобы праздник живота поскорее закончился.

Непонятным было только одно — как при такой обильной трапезе хозяин дома продолжает оставаться относительно подтянутым, удерживая свой животик, который выпирал лишь самую малость, в приличном состоянии. Я бы, наверное, за первый же год растолстел вдвое.

Наконец все закончилось. Густые, наваристые щи оказались последними в обширном воскресном меню, после чего все, дружно следуя примеру хозяина, поднялись и под руководством священника вознесли благодарственную молитву, а затем отправились на отдых. Брякнувшись на перину, я успел подумать, что теперь-то понимаю, отчего на Руси принято после обеда пару часиков поспать. После такой трапезы, если ты непривычный, чтобы прийти в себя, может не хватить и четырех часов, а уж парочка и вовсе впритык.

Я чуть не рассмеялся, когда вечером, явившись на очередную беседу к Висковатому, был встречен вопросом радушного хозяина дома:

— Не проголодался?

Кто сказал, что брюхо старого добра не помнит? Мое так очень хорошо помнило. Представив недавние горы снеди вновь стоящими передо мной, я энергично замотал головой. Вслух говорить не мог, поскольку остатки еды сразу запросились наружу. На мое счастье хозяин дома оказался доверчив, а потому стол украсило всего два традиционных блюда с фруктами. На одном горкой высились моченые яблоки, чернослив и прочая местная консервация, на другом заморская продукция — сушеные ломтики дыни, изюм и так далее.

Разумеется, не обошлось и без двух кубков. На этот раз в них — скорее всего, тоже по случаю воскресного дня — плескалось вино, а не мед. Висковатый тут же несколько смущенно пояснил, что он до ренского не любитель, а потому компании мне не составит, но если я желаю, то могу заменить его на медок.

Ренское, как его тут называли, мне предстояло пробовать впервые. Даже зажиточный Фуников-Карцев угощал нас исключительно медовухой, так что замены я не пожелал. Винцо оказалось на вкус так себе — чем-то отдавало, да и кислило тоже изрядно, хотя терпкость ощущалась. А спустя несколько минут мне стало не до него, потому что дьяк перешел к сути,

— А ты не хочешь погостить у меня подольше? Поговорить нам завсегда найдется о чем, — невинно спросил он, — Правда, от того тебе может приключиться убыток в торговых делах, зато вес среди купцов получишь, и с протянутой рукой ходить не занадобится. Ведая, что ты желанный гость на моем подворье, любой тебе деньгу ссудит, и немалую, да, глядишь, и поручительства не потребует.

— У меня ведь здесь… — начал было я, но он, неверно истолковав, решил, что я хочу отказаться, и торопливо замахал на меня руками:

— А ты не спеши ответ давать. Обмысли все как следует. Авось ненадолго приглашаю. С месячишко, от силы полтора — и все. А к середине лета набирай товар да кати куда душа желает. К тому ж, коль у меня не хочешь жить, неволить не стану, лишь бы заглядывал по вечерам, — И откровенно сознался: — Нужен ты мне.

Честно говоря, не ожидал. Разумеется, старался я на совесть, но что удастся так быстро пронять дьяка — не рассчитывал. Неужто у меня и впрямь получилось? И тут же от помаячившей совсем рядом радужной мечты да со всего маху мордой об камни:

— Вишь, дите мое, наследничек, уже второй день галдит — оставь да оставь синьора Константино. Уж больно он сказывает чудно. Я уж и так и эдак, а он уперся и в слезы. Ранее никогда с ним такого не бывало. Он у меня вообще молчун. Младенем был и то матери редко когда шум- нет ночью, а тут… Так что, останешься?

Я вздохнул. Взлететь до тайного советника канцлера России и тут же грянуться оземь, превратившись в домашнего учителя десятилетнего пацана — надо время, чтобы пережить такие внезапные и резкие скачки в карьере. Поначалу я решил отказаться. Педагогика — вещь серьезная. Возьмет мальчишка и заупрямится — что тогда делать? Да и плохо я представлял себя на учительском месте. Нет во мне ни солидности, ни умудренности, и вид слишком молодой для наставника.

Опять же не собираюсь я здесь задерживаться. Вот узнаю, где живет моя невеста, в охапку ее хвать и тикать. А возле тебя, Иван Михайлович, мне оставаться и вовсе не с руки. Уж больно ты опасен. Рядом с тобой все равно что в несчастном Белграде перед налетом американских фашистов из НАТО. Хотя нет. Там шансов на спасение гораздо больше, а тут, считай, они вовсе отсутствуют.

Разве что мои намеки на видения помогут, да и то навряд ли. Царский печатник — человек здравомыслящий. Ему в видения верить не с руки, факты подавай. Опять же православный он, так что учение каббалы тоже отпадает. Ну и плюс специфика характера. Она тоже не в мою пользу. Уж больно он в себе уверен. Нипочем не поверит пророчеству об опале. А уж о том, что его через пару месяцев казнят, тем паче.

А если я ему процитирую будущие обвинения — причастность к боярскому заговору и изменнические отношения с крымским ханом, турецким султаном и польским королем Сигизмундом, то вызову лишь нездоровый смех, плавно переходящий в гомерический хохот. Надо мной. Так что погорячился я ночью. Слишком оптимистично думал. На самом деле всего два-три шанса из ста, что он вообще ко мне прислушается.

И главное, было бы во имя чего задерживаться. Деньгами заплатит? Так учителю, пускай и иностранному, больше десяти рублей, от силы двадцати, платить не с руки. Займы мы с Ицхаком уже сделали — так что нам и тут его авторитет ни к чему. Участвовать в переговорах со шведами — теперь уже ясно — он меня не допустит, а значит, мое выдвижение пролетает. Как сват, он, к сожалению, тоже отпадает, поскольку ходатайствовать за школьного учителя перед князем из рода Рюриковичей навряд ли согласится — безнадежное это дело.

— Деньгу не сулю — стыдно, — откровенно предупредил Висковатый, — но ежели что случится, заступу обещаю.

«От возмущенных заимодавцев? — усмехнулся я, — Сомневаюсь. Не будет их, возмущенных-то. Покойники — народец смирный да тихий. Они вообще не разговаривают. И плевать им, что кто-то не отдал… Стоп! Заступа, говоришь?!»

И сразу у меня щенок перед глазами. Жив ли, нет — неведомо, но вдруг еще барахтается, сдаваться не хочет. Замерз совсем, лапки судорогой сводит, не визжит — скулит от страха, да и то еле слышно — голос сорвал, но пока шевелится, надеясь, что хозяин его вспомнит да выручит, вытащит, спасет.

Я и до того помнил о нем, вот только выходов на Разбойную избу после ареста Шапкина отыскать не сумел. Черт его знает, кто там помимо этого оборотня в погонах, то бишь в рясе, берет взятки или, как здесь говорят, посулы. Соваться же очертя голову рискованно. Так можно и самому загреметь, если угодишь к честному человеку. Обещал попытаться Ицхак, но тут ведь каждый день дорог, а мне до сих пор неизвестно, жив ли Андрюха вообще. Хотя нет, не должен его Митрошка замучить, такая страховка хороша, лишь когда она живая.

Ну что ж, придется отвечать за свое доброе дело. Я кашу заварил, мне ее и…

— Заступа — это хорошо, — принял я решение, — А подсобить? Ну ежели что?

Дьяк пристально посмотрел на меня, гадая, что мне от него понадобилось, да еще так скоро. Ответ он давать не торопился. Затем произнес:

— Кто без дела божится, на того нельзя положиться, а дела я покамест от тебя не слыхал.

— Да пустячное оно. Такой великий муж, как ты, Иван Михайлович, за один день управится, — Я как можно беззаботнее махнул рукой.

— Пред царем отродясь ни за кого не проем, — строго произнес Висковатый, — Даже себе ничего не вымаливал. У государя и без того забот полный рот. Ежели ты…

— Да ни в коем разе! — не на шутку перепугался я, — И мне перед его глазами пока ни к чему показываться. Вдруг спросит что-нибудь, а я не так отвечу. Слыхал я, что дурные головы здесь быстро от тела отделяют.

— А шибко умные еще быстрее, — вздохнул дьяк, — Так что у тебя тогда?

Я тоже вздохнул в тон хозяину. За компанию. Ну и с мыслями надо собраться — как осветить, как преподнести. Ошибешься, а дьяк возьмет да и откажет. К тому же я слыхал, что он — человек слова. То есть в другой раз об этом бесполезно и заикаться — все равно ответит «нет».

Но все прошло на удивление гладко. Оказывается, его родной брат, который тоже Иван, только Меньшой, служит как раз в Разбойной избе. Мало того, как позднее выяснилось, туда, в Старицу, Митрошку и направлял не кто-нибудь, а некто Дружина Владимиров, да он, Иван Михайлов, то есть вот этот самый родной брательник Висковатого Иван Меньшой. У них же пока отчества произносятся как фамилии, разве что иной раз посреди вставят слово «сын». Ну там, Семен, сын Петров. А могут обойтись и без него, и получится… Вот-вот.

— Ежели он и впрямь татем был бы, нипочем согласия бы не дал, — строго предупредил меня старший Висковатый. — А коль ты верно сказываешь, что чист он, да грамотку на него имеешь, де, холоп он твой — тут ладно. Подсоблю чем смогу, — И тут же, хитро прищурившись, уточнил: — Стало быть, согласен остаться?

— Понравился мне твой малец, — вместо ответа заметил я, — Меня за всю жизнь так не слушали, как он. Вот только писать я его навряд ли смогу обучить, сам не все буквицы знаю. Да и счету тоже. Меня ведь арабской цифири учили.

— Для того у нас отец Мефодий есть, — нетерпеливо отмахнулся донельзя довольный дьяк, — Да и ведома уже моему Ванятке и грамота и цифирь. Ты ему про страны поведай, где сам побывал, про иноземные обычаи, про моря с акиянами. Ну и вежеству обучи, чтоб меня стыдоба не брала, да чтоб ни один посол, ежели в гости ко мне нагрянет, слова худого про него сказать не смог. Потому и оставляю ненадолго. Тебе как, хватит полтора месячишка, чтоб про все обсказать да научить?

— Думаю, хватит, — кивнул я, прикидывая, что да как.

Апостола из темницы вытянуть — это хорошо, но и о себе забывать не следует. Сейчас-то смысла не имеет, да и к кому идти или ехать — неизвестно, но к тому времени, как Ицхак все выяснит, я тоже должен подготовить почву для своей просьбы. А для этого надо, чтоб через пару-тройку недель твой сынишка за мной ходил как привязанный. Вот тогда-то шансов на согласие будет куда как больше. Да и с тобой, Иван Михайлович, я тоже постараюсь сойтись потеснее, и ты настолько позабудешь разницу между нами, что все-таки подашься ко мне в сваты. К тому же я не просто школьный учитель, а иноземец княжеского роду. Думается, это тоже должно облегчить задачу.

А о делах он со мной в тот вечер не говорил вообще. То ли от сильной радости, что удалось уговорить, то ли задумал устроить передышку себе самому, а может, и без меня давно все решил — не знаю.

Не говорил он о них ни на следующий день, ни во вторник, ни в среду. Зато в четверг вернулся чернее тучи, долго кричал на дворню, приказал кому-то всыпать за нерадивость плетей, а спустя пару часов его хмурое лицо показалось в проеме двери, ведущей в мою ложницу. Едва темнело, но по русским меркам час был уже поздний, однако извиняться за внезапное вторжение Висковатый не стал.

— Это хорошо, что ты не спишь, — заметил он, — У сонного голова дурная, а мне ныне свежесть в твоей главе потребна. Пойдем-ка, — И властно кивнул в сторону двери…

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.