Эх, Рось-Славянка, Рось любимая, Рось квадратная, изначальная! Вот я и дома, в Светлой Горилке! Три дня всего не был, а как соскучился — страсть, больше, чем по невесте!

Так думал Благуша, спрыгивая с воза, подбросившего его от Станции, через Раздрай, к окраине родной веси, и расправляя усталые члены.

Стоявшая вокруг тихая безлюдная ночь с любопытством рассматривала сверху припозднившегося путника десятками сиявших на чёрном небесном бархате глаз-звёздочек, которые освещали дорогу так ярко, что заблудиться было невозможно. Впрочем, вблизи своей веси Благуша не заблудился бы и с закрытыми глазами.

Слабо усмехаясь, слав покачал головой, глянул вслед медленно растворяющемуся в ночи возу, потарахтевшему дальше, к постоялому двору, забросил мешок с камильным снаряжением за спину и зашагал по утоптанной тропинке, уводившей от основного тракта вправо — по краю родной веси. Здесь было меньше риска встретить кого-либо из знакомых по дороге к усадьбе Милки — на пустые разговоры у него не было ни сил, ни желания. Ноги вон, и то еле переставлял…

До полуночного смещения оставалось не более часа, и это свободное время, позволившее всё-таки выиграть сумасшедшую гонку, вымотавшую его до предела как физических, так и душевных сил, досталось ему весьма дорого. Да, оторви и выбрось, весьма! Всё-таки маловато оказалось бодрячка для почти суточной гонки, явно маловато, сейчас бы ещё глоточек… Вот незадача — как Милку обнимать, ежели живого места на теле нет и ноги не держат? Того и гляди, так в обнимку и упадёшь… Благуша улыбнулся. Упасть он бы сейчас не отказался. Особенно с Милкой. На кровать, например. Или хотя бы в стог сена. Ничего, немного уже осталось…

Справа одна за другой потянулись усадьбы весян — такие знакомые, родные, что от их вида сладко наворачивались слёзы. Как-никак чуть ли не на каждом соседском плетне успел за долгое босоногое детство штанцы порвать, за чужим добром лазая. Известно же, чужое всегда слаще… Слева сначала проплыло просторное, на пятьдесят шагов в длину свадебное поле — ровное, ни деревца, ни кустика, только травка шелковистая да старые, вечные пятна игровых кострищ (совсем скоро гулять ему на этом поле!), а затем зашептали на лёгком ветру просторные берёзовые рощи. Благодать… Ах какая благодать!..

А ты, коварный друган Выжига, — накось, выкуси!

Интересная штука — судьбина. Благуша готов был поклясться, что обогнал именно Выжигу и пришёл первым вопреки проискам соперника. И кто бы мог подумать — из такого сумасшедшего предприятия он вернулся богаче, чем был! Начинал путь с девятью матрёшками, а теперь имел девять с половиной! Считайте сами: четыре — из собственного остатка, три — за победу над рукомахальником в «Удачливом хрене» и две с половиной — за сданного в загон на Станции строфа. Который, можно сказать, обошёлся ему бесплатно, а теперь ещё и прибыль принёс. Так что кошель сейчас приятно оттягивал пояс, и на душе слава было бы исключительно радостно, ежели бы не жуткая усталость, не дававшая ничего как следует почувствовать. Но ничего, вот до Милки доберётся, засвидетельствует своё появление — и на боковую. До самой свадьбы. Баю-баюшки-баю…

А вот усладой для глаз и желанная усадьба показалась…

Благуша кое-как негнущимся телом пролез сквозь дыру в плетне и, хоронясь среди густо разросшихся кустов малины, постарался незаметно подобраться к окну, чтобы застать любимую врасплох и сорвать заслуженный поцелуй — была промеж ними такая незатейливая, но щекочущая нервы забава. И надо было подобраться так, чтоб не зашуршал ни единый листочек, не треснула самая тонкая веточка…

В этот момент ему неожиданно ярко вспомнился тот сон, что привиделся перед самой гонкой, где нежное лицо Милки вдруг обернулось грубой рожей Обормота, и слав даже помотал головой, отгоняя проклятое наваждение. Ну нет, подумал Благуша, на этот раз он сам кому хочешь малину обломает, пусть только кто-нибудь попробует встать ему на пути…

Вот и знакомое окно с резными наличниками — уже совсем близко, занавесочки с затейливой вышивкой лениво полощутся на ветру… Уцепившись за подоконник и затаив дыхание, Благуша начал выпрямляться… И замер, услышав любимый, желанный голос, обращённый явно не к нему:

— Думаю, тебе пора, милый. Встретимся завтра.

У Милки кто-то был.

Благуша растерянно отпустил подоконник и присел на корточки, прислонившись спиной к срубу под окном. Мысли пришли в полный разброд, сердце заворочалось в груди тяжёлым, неподъёмным комом. Не может быть. Выжига не мог его опередить! Этого просто не может быть!!!

Но когда он услышал ответ того, кто сейчас пользовался вниманием девицы, то просто окаменел от потрясения. Голос принадлежал Скальцу!

— Ты же знаешь, разогни коромысло, как от тебя трудно уйти, милая.

— Хитрец! Ты и так со мной три дня провёл. Ну ладно, задержись ещё на минутку. Авось никто из наших женихов ещё не прибыл.

— Да не успеют они, — с небрежной самоуверенностью отмахнулся Скалец. — Отказная гонка — это тебе, разогни коромысло, не грибы в лесу собирать.

— А вот это было бы плохо, милый. Мне нужен жених.

— А чем я тебе плох? — Скалец хмыкнул.

— Не дури, сам знаешь. Нам нужен богатенький пентюх, чтобы было на чьи бабки веселиться. А ты на богатенького не тянешь, милый мой. Ты больше любишь пыль в глаза пускать своей удалью. Думаешь, я не понимаю, почему ты всё время в одной рубахе щеголяешь?

— И почему же?

— Да у тебя на армяк вечно бабок не хватает, вот ты и сделал его отсутствие своим стилем.

— Вот как! А ты уверена, разогни коромысло, что после свадьбы про меня не забудешь?

— Ну что ты такое говоришь, милый! Что Выжига, что Благуша — скучные дудаки, мнящие о себе невесть что! С тобой куда веселее. Взять хотя бы твою идею уговорить их на Отказную гонку, чтобы без помех побыть нам вместе.

Благуша всегда считал, что подслушивать чужие разговоры, не предназначенные для его ушей, — дело недостойное. Но разговор Милки со Скальцем касался его лично, да и деваться уже было некуда. Так что он сидел, уставившись в малину невидящим, застывшим взглядом, и не знал, как ему сейчас поступить. По идее, по самым скромным прикидкам, следовало бы сломать Скальцу челюсть. А заодно руки, ноги и… Но финальный душевный запал, благодаря которому он из последних сил всё-таки добрёл до дома Милки, после обрушившейся на его голову новости об измене растаял бесследно, и всепоглощающая усталость теперь завладела им полностью. Она, эта усталость, неподъёмной тяжестью пригибала плечи к земле и властно подавляла любые эмоции, в том числе и праведный гнев, который он должен был испытывать Но не испытывал. Сейчас ему нестерпимо захотелось только одного — спать…

— Поверь мне, милый, — между тем продолжала нежно ворковать Милка, — у меня всегда найдётся для тебя время, тем более что эти торгаши без конца пропадают на кону!

— Это было непросто, — Скалец гнусно захихикал, — очень непросто, разогни коромысло, уговорить их на эту авантюру. Упирались оба, как бычки перед бойней. Даже когда Выжига уже согласился, Благуша всё ещё никак не мог решиться. Поэтому ничего не оставалось, как напоить его сонником. Тут я, надо признаться, чуть не дал маху, так как потом пришлось битый час снова уговаривать Выжигу — ему, видите ли, такой поступок показался нечестным. Пришлось напомнить, чего он может лишиться, ежели ты выберешь Благушу. Как это ни смешно, но он в тебя, милая, по уши втрескался, так что в конце концов сработало…

— Правда? — В голосе Милки мелькнуло явное удивление.

— Что — правда? — не понял Скалец.

— Что Выжига в меня влюблён?

— Да правда, правда… Я от него каждый день по сто раз слышал — Милка да Милка. Жить без тебя, бедолага, не может.

— А Благуша?

— А Благуше, по-моему, только кажется, что он тебя любит. Думаю, он на тебя глаз положил чисто из соперничества с Выжигой. Они же с самого детства, разогни коромысло, сколько их знаю, друг перед дружкой удаль показывают, всё никак не могут решить, кто лучше.

— Любит… — задумчиво повторила Милка.

— Эй, ты чего, разогни коромысло? Раньше, что ли, не знала?

— Тебе пора, Скалец. — Из голоса Милки вдруг исчезла вся приятность. — Я бы не хотела, чтобы кто-нибудь из женихов застал тебя здесь. Думаю, ты и сам этого не жаждешь.

— Хорошо, хорошо, только прощальный поцелуй…

— Обойдёшься. Проваливай!

— Да что с тобой, разогни коромысло?!

— Проваливай, я тебе говорю, пока всё не испортил!

— Ну ладно, ладно… Вечно этим бабам вожжа под хвост ежели уж попадёт, то…

Благуша вдруг обнаружил, что, спотыкаясь и пошатываясь, уже бредёт среди берёзовой рощицы, что росла через дорогу от Милкиной усадьбы, даже не заметив, как сюда попал. Сознание словно провалилось в какую-то бездонную яму, а потом вернулось…

Он же ради неё, Милки, такое сумасшедшее путешествие совершил, растерянно думал Благуша, опустив голову и уставившись невидящим взором себе под ноги. Сердце истекало обессиливающей тоской, словно кровью. Сначала коняг чуть не загнал, Махину догоняя. Затем с бандюками сражался, жизнью рискуя… А в заключение — на камиле целые сутки в седле провёл, хуже пытку не придумаешь… Как же она могла, вот так походя, развеять всё, что было между ними хорошего? Что было дорого им обоим… Да обоим ли? Может, прав этот подлец Скалец, и он всё время занимался самообманом, ухаживая за Милкой? Тогда почему же ему сейчас так тошно от одной мысли, что он приобрёл рога ещё до свадьбы? Гордость мужская заговорила? Только ли?

А в берёзовой роще было хорошо. Тихо, прохладно. Уютно, успокаивающе шелестели зелёные листочки, играя с заблудившимся среди гибких ветвей молодым ветерком. И мягкий травяной покров среди белоствольных красавиц, приятно манивший взгляд, казался мягче любой перины…

Он не запомнил, как опустился в траву, подложив мешок с камильным снаряжением под голову — вместо подушки. И тем более не запомнил, как заснул мёртвым сном.