Вечером Дорожкин разделил остатки плова с Фим Фимычем, но от загоруйковки отказался, поэтому с утра топтал беговую дорожку с ясной головой. Однако самому Дорожкину ясность казалась мнимой. Или, как говорил его школьный учитель истории, абсолютной. Второй присказкой учителя было пожелание, чтобы в головах у учеников хотя бы гулял ветер. Полный штиль в его представлении был неизмеримо большим бедствием. В утро четверга Дорожкин соответствовал обоим критериям интеллектуального опустошения – абсолютной ясности и полного штиля. Зато за окном нависли тучи, и пошел дождь.

Дорожкин принял душ, поймал себя на мысли, что способен перенести появление Марфы без излишних эмоций и начатков эксгибиционизма, затем открыл холодильник и столь же равнодушно проверил продукты на предмет срока годности. Все, что заканчивалось в течение недели, выдвинул на передний план. То, что истекало в ближайшие два дня, сложил в пакет, раздумывая, едят ли такие, как Ромашкин, йогурты и творожки. Туда же сунул и разодранную куртку. Готовить самому категорически не хотелось. Хотелось пойти в кафе, заказать хороший кофе, тосты и сидеть, смотря на дождь через окно. Потом перейти в другое кафе, съесть, к примеру, порцию зажаренной с чесночком курочки, послушать хорошую музыку и перейти в третье кафе. Или в четвертое. И там уже под плохую музыку нажраться до потери пульса. Хотя если бы удалось сделать два первых пункта в компании милой девушки, третий бы отпадал. А если бы девушка была еще и любимой…

Дорожкин постарался представить лицо Машки, но трепета не испытал. Ноющее ощущение пустоты появилось, но не трепет. Тогда он натянул теплый свитер, сунул ноги в кроссовки, высунулся в окно, разглядел в конце улицы Носова маршрутку, слетел по лестнице, гаркнул что-то бодрое Фим Фимычу, выбежал из дома и покатил в полупустом салоне по улице Бабеля. Город за окнами еще не стал родным, более того, теперь сквозь собственное равнодушие Дорожкин чувствовал и не отпустивший его испуг, и напряжение, и уже знакомое ощущение какой-то разреженности воздуха или собственного существования в целом, но все вместе отдавало уже вкусом привычки.

Он вышел возле управления, но направился в «Дом быта». Сдал куртку в ремонт, попросив зашить как можно аккуратнее, коротко постригся, заняв кресло между двух горожанок, которые шумно сравнивали качество хлеба из обеих городских хлебопекарен и того самодела, что удавалось извлечь из электрической хлебопечки. Потом заглянул в «Торговые ряды», прошелся по магазинчикам и купил дешевую китайскую куртку, хотя рядом продавалась более качественная одежда. Ему было отчего-то все равно.

Его даже почти не обрадовал голос матери, до которой он дозвонился с почты и которая беспокоилась по поводу крупной суммы, спрашивая, что с ней делать и кем же теперь работает ее Женечка.

– Начальником, мама, – постарался как можно убедительнее произнести в трубку Дорожкин. – Небольшим, но начальником. Но взятки не беру, не волнуйся. Вот за то, что не беру, заплатили премию. Деньги или положи на книжку, или потрать на что-нибудь. Не волнуйся, это не последние. Надеюсь, до Нового года еще увидимся.

Дорожкин разговаривал с матерью, а сам смотрел на распечатанное на принтере объявление, на котором над словами: «Девушки! Вот он! Молодой, перспективный и без вредных привычек. Встречайте на улицах города» – красовалась его фотография полуторалетней давности, которую Мещерский мог взять только у Машки. На фото круглолицый Дорожкин уминал чебурек на Казанском вокзале, на который привез Машку, пытаясь склонить к знакомству с мамой. Но Машка в последний момент от поездки отказалась, верно, чувствовала, что ничего у нее не выйдет с Дорожкиным. А фотография осталась.

– Интернетчика нет, – объявила телеграфистка, когда Дорожкин подошел к объявлению. – Он в школе занимается компьютерным классом, будет после обеда. Это вы ведь на картинке?

– Был я, – кивнул Дорожкин, сорвал объявление, скомкал его и у выхода из почты нарушил девственную чистоту урны для мусора.

День только начинался.

– У тебя же отгул! – удивился Ромашкин, развалившись на диване. – Или передумал?

– Нет, – мотнул головой Дорожкин, ставя на пол пакет с продуктами. – Вест, как оборотни относятся к молочным продуктам? А то я слегка пожадничал в последний поход в магазин, а потом три дня в больнице провалялся. Нет желания посодействовать? По всем позициям имеется запас в два-три дня.

– Об оборотнях не скажу, а инспекторы очень даже приветствуют молочнокислый продукт, – подхватил пакетик Ромашкин. – А сам-то? За пару дней легко бы справился!

– Хандрю, – объяснил Дорожкин. – Готовить не хочу, открывать йогурты ленюсь. Слушай, я был в «Норд-весте» и «Зюйд-весте». В первом отличная сытная еда и легкая выпивка, вечерами подают что покрепче. Во втором неплохое пиво и все к нему, но слишком сладкая музыка. Интересует кофе и легкая закуска.

– Тебе сейчас помогла бы жаркая ночь с жаркой красавицей, – погладил лысину Ромашкин. – Но кофе тоже неплохо. Хотя йогурты полезнее. А вот жаркие красавицы еще полезнее. Исключая одну из них. Я о некоторых сотрудницах нашего отдела. Я, конечно, в тех морях не окунался, но даже пребывание на некоторых пляжах способно не только хандру, но и коррозию головного мозга вызвать. Береги себя, парень.

– Так где кофе? – повторил вопрос Дорожкин.

– В «Норд-осте» очень хороший чай, – закатил глаза Ромашкин. – Выпечка замечательная, но это все-таки скорее чайная. Вполне себе приличный кофе в «Зюйд-осте», но там самые высокие в городе цены, да и детворы многовато, детское кафе, считай. Посоветовал бы тебе туда, если бы не шашлычная. Не удивляйся. Именно там самый лучший кофе. На песке, по-турецки. Хозяин, кстати, турок. И тоже оборотень. Перекидывается в собаку. Сдерживается изо всех сил. Представляешь, какая это невезуха для мусульманина?

Последние слова Ромашкин произнес со смешком, но Дорожкин почувствовал, что зацепил инспектора. Но извиняться не стал. Зашел в свой кабинет, покосился на лежащую на столе папку, которую обещала после больницы забросить в кабинет Маргарита. Зуда в пальцах не наблюдалось. «Интересно, – подумал Дорожкин, – а если ее вовсе не открывать, будут ли там копиться надписи или зуд перерастет в какую-нибудь экзему? Или экзема для жителей Кузьминска неактуальна, как и прочие болячки?»

– Маргариты нет, отбыла по делам, – буркнул сунувший в дверь голову Ромашкин. – Если что, имей в виду, у тебя свобода до понедельника. Правда, Марго просила не уезжать, мало ли что, но в городе-то она тебя всегда найдет. Похоже, ты становишься ее любимчиком.

– Это не опасно? – спросил Дорожкин.

– Ты бы спросил об этом у Адольфыча, – посоветовал Ромашкин.

– Почему? – не понял Дорожкин.

– А у кого еще? – пожал плечами Ромашкин. – Все говорят, что Маргарита разведенка. И что в городе она давно. Теперь скажи, кто еще годится на пост ее мужа?

– Я не задумывался, – пожал плечами Дорожкин.

– И правильно делал, – кивнул Ромашкин и, приложив к губам ладонь, прошипел: – Ее даже Содомский побаивается. И самое главное, никто не знает, кто она. То ли суккуб, то ли

навь, то ли еще какая пакость. Короче, если представить всех нас различными породами собак, то она что-то вроде крокодила.

– Мне это ни о чем не говорит, – признался Дорожкин.

– И хорошо, – показал большой палец Ромашкин. – Так что парень, только Адольфыч. Больше некому. Или никто.

– Слушай… – Дорожкин отступил на шаг, пристукнул каблуками, выбил короткую дробь. – А может быть, и я суккуб?

– Не, – с сомнением покачал головой Ромашкин. – Ты, дорогой мой, обыкновенный людь. Обыкновенней не бывает.

– Ну а если сравнить меня с какой-то породой собак? – спросил Дорожкин. – Могу рассчитывать на ассоциацию с лохматой здоровенной дворнягой?

– Не, – скривился Ромашкин. – Но на пуделя потянешь. Может быть, даже на королевского. Если постараешься.

На улице не прекращался дождь. Дорожкин накинул на голову капюшон и перешел через улицу Мертвых. В дверях шашлычной под все ту же песенку «Черные глаза» пахло пряностями и мясом. Внутри темного, украшенного мозаиками и чеканкой помещения стояло с десяток обычных круглых кафешных столиков, у одного из которых на пластмассовых стульях сидели, смотря друг на друга, три молчаливых деда. Один из них повернулся к Дорожкину, прищурился и тут же махнул рукой, словно хотел сказать: «Опять этот». Двое других не шелохнулись, но Дорожкин был уверен, что его разглядели все трое.

За обитой деревянной планкой стойкой в квадрате света на фоне батареи кавказских вин и почему-то связок баранок суетился невысокий, чуть полноватый блондин, все сходство с турком которого ограничивалось алой феской на голове. Тут же под внушительной жестяной вытяжкой исходили соком на шампурах куски баранины и витал запах кофе.

– Вы турок? – оперся локтями на деревянную стойку Дорожкин.

– Никто не верит, – с явным акцентом пожаловался блондин. – В Турции так никто не сомневался, как здесь сомневаются! Угур Кара, – приложил он руку к груди.

– Дорожкин, – таким же жестом ответил Дорожкин. – Скажите, Угур, вам нравится эта музыка?

– Я ее ненавижу, – прошептал, наклонившись, Угур. – Но она как визитка. Как фотография анфас. Надо терпеть. А потом, один умный человек сказал, если в кафе тишина – никто не будет платить за тишину. А если играет какая-то пакость, всякий достанет денежку, чтобы была тишина. Или другая музыка. Бизнес, дорогой.

– И кто же этот умник? – спросил Дорожкин.

– Слушай, – выпучил глаза турок, – ты не поверишь, но это я.

– А сколько стоит посидеть в тишине? – поинтересовался Дорожкин и покосился на противень с барханчиками золотого каленого песка. – Глотнуть настоящего турецкого кофе? Выпить хорошего сладкого вина? Уговорить пару шампуров баранины?

– Баранину уговаривать не надо, – посоветовал Угур. – Ее надо кушать. С томатом и кинзой. Кофе сейчас будет. Вино советую Алазань. Это не та Алазань, которая в Москве Алазань. Это настоящая «Алазанская долина». Со вкусом грузинского винограда. Из верных рук. Почти контрабанда. Целый час без «Черных глаз» будет стоить пятьсот рублей. Но в стоимость входит кофе и презент от заведения.

– Пятьсот рублей, – кивнул Дорожкин и положил бумажку на стол. – Я сяду вон там, у окна.

– Сейчас все принесу, – расплылся в сладкой улыбке светловолосый турок. – Тишину будешь слушать? Или какую музыку поставить? Все есть.

– Музыку? – Дорожкин прищурился. – Коэна или Криса Ри.

– Как насчет «Looking For The Summer»? – важно надул щеки Угур.

– Вполнакала, – попросил Дорожкин.

Получив чашку кофе, который и в самом деле оказался восхитительным, и презент в виде сувенирного графинчика, как сказал Угур, настоящей турецкой анисовой водки, Дорожкин достал из кармана блокнот, ручку и уставился на угол участка, из-за которого торчала корма кашинского уазика. С голосом Криса Ри шашлычная казалась даже уютной. Вот только червоточина внутри Дорожкина не унималась.

– Я не убивал ее, я не убивал ее, не убивал, – несколько раз одними губами повторил Дорожкин и снова вспомнил пятна маникюра на остриях кривых когтей.

Да, судя по тем ссадинам, которые иногда появлялись на лице Маргариты и Ромашкина, происшествие в больнице не было каким-то из ряда вон выходящим событием. А между тем порядок в городе по-прежнему поддерживали только четверо околоточных да трое инспекторов, один из которых сам был из этих, второй ни черта не понимал и не умел, а третий… А третья – стоила всех прочих вместе взятых. И никого вокруг ничего не волновало. Разве только качество хлеба из хлебопечек.

Дорожкин допил кофе, посмотрел на светловолосого турка и показал ему два пальца. Кофе был не просто восхитительным, а единственным в своем роде. Сама мысль о его возможной повторимости выглядела крамольной. Но попытаться стоило.

И тут в кафе вошла Машка.

Машка нисколько не изменилась. Особенно это стало ясно после того, как она привычным жестом закинула за ухо прядь волос и смахнула дождинки с плаща. Разглядела Дорожкина в дальнем углу, пошла к нему, на ходу меняя радость на лице на сосредоточенность.

– Привет. – Он поднялся, принял у нее плащ, подал стул. – Садись.

– Привет! – Сквозь запах дождя Дорожкин почувствовал и ее бывший когда-то привычным запах. Черт ее знает, каким парфюмом она пользовалась. – Что ты здесь забыл? График сейчас в школе в компьютерном классе возится, позвонил мне в ремеслуху, сказал, что Дорожкин в забегаловку нырнул, беги, пока не упился с горя. А у меня как раз пустая пара.

– А если по правде? – усмехнулся Дорожкин.

– По правде сказал – иди разберись, чтобы не копилось ничего, – вздохнула Машка. – Смотрит сейчас на окна этого гадюшника и ревнует. А ты вот не ревновал меня никогда.

– Это не гадюшник, – не согласился Дорожкин. – Тут кофе лучший в городе. Я даже не уверен, что такой кофе в Москве есть. А вот и Угур. Кофе для девушки. Угур, давай вино и мясо. Спасибо. Не спорь. Я вижу, что ты голодна. Боишься опьянеть? Разве ты пьянела хоть раз?

– Пьянела поначалу.

Машка приложила чашечку кофе к губам, прикрыла на мгновение глаза, глотнула, удивленно подняла брови.

– Просто удивительно, как быстро гадюшник превращается в мое любимое заведение!

– Тут играет ужасная музыка, – заметил Дорожкин. – Чтобы звучала такая, как теперь, нужно заплатить денежку.

– Теперь у меня есть денежка, – сказала Машка.

– Для такой красавицы я всегда буду ставить любую музыку бесплатно, – возвысился над столом с подносом Угур. – Я правильно понял про два бокала? И вот еще от заведения. Боржомчик. Почти контрабанда. Даже не почти. В Москве почти нет. Я это ваше правительство не понимаю! Вместо того чтобы запрещать ковырять в носу, они пальцы запрещают!

– Почему ты перестал ревновать меня, Дорожкин? – спросила Машка.

– А График сейчас смотрит на окна шашлычной и представляет наш разговор, – наполнил вином бокалы Дорожкин. – Я, наверное, должен сейчас говорить тебе: «Давай останемся друзьями, Маша». А ты мне с серьезным видом: «Только не близкими, Женя».

– Я спросила.

Она поджала губы. Это была не самая последняя степень злости. В последнюю у нее белели крылья носа и мочки ушей. Тогда она могла и запустить чем-то тяжелым. Если же собиралась расплакаться, то покрывалась красными пятнами. Точнее, начинала плакать и покрываться красными пятнами одновременно. Обязательно плакала после того, как запускала в Дорожкина чем-нибудь тяжелым. Как он мечтал однажды не увернуться от очередной вазы и упасть на пол, обливаясь кровью. Но инстинкты всегда брали над ним верх. Да именно тогда он и стал приносить домой мелкие фигурки из тонкостенного фарфора. Так сказать, расходный материал. А когда собирал вещи, высыпал их прямо в баул. Те, что не побились, в итоге доехали до Кузьминска.

– Потому что ты меня разлюбила, – объяснил Дорожкин. – А ревновать – себе дороже. Знаешь, ревность не простое чувство. Оно с бонусом. В качестве бонуса скверное настроение. Ревность уходит, бонус остается. Так что ревности лучше избегать.

– Опять страдальца изображаешь? Тебе не идет, фальшивишь. И слова произносишь пошлые, – скривилась Машка, подхватила бокал, глотнула и подняла брови во второй раз. – Надо же? И вино здесь отличное.

– Нет, – мотнул головой Дорожкин. – Не изображаю. И не страдаю. Из-за тебя не страдаю. Будешь смеяться, но ты мне кажешься родным человеком. Но не так, как было. Как сестра.

– Троюродная, – залпом допила вино Машка. – Или, скорее, сводная. С такой и секс не будет инцестом.

– Брось, – потянул из бокала вино Дорожкин. – Тебе никогда не нравился секс со мной.

– Да, – вдруг призналась Машка. – Никогда не нравился. Не совпали мы, Дорожкин. Ты неплохой на самом деле. Непутевый вот только. Ты и здесь, в Кузьминске, останешься непутевым, вот увидишь. Но секс важно. Я не хочу сказать, что ты какой-то там плохой в постели, ты очень даже хороший. Но ты многого хочешь. Не в смысле там разного, а многого. Ты хочешь, чтобы твоя баба была влюблена в тебя как кошка, чтобы разум потеряла от любви к тебе. Знаешь почему? Потому что ты сам так влюбляешься. Но если она хоть на пару градусов ниже, чем ты, то и ты начинаешь остывать. Поэтому и не ревнуешь. Понял?

– Вот ты и все объяснила, – заметил Дорожкин.

– А Мещерский не такой, – улыбнулась каким-то своим мыслям Машка. – Я ему просто нужна. Нужна такая, какая есть. И он ревнует меня бешено. Вебку хочет поставить в ремеслухе да кабель бросить, чтобы только меня видеть. И мне это нравится.

– Я рад за тебя, – сделал серьезное лицо Дорожкин.

– И я рада, – запнулась Машка и вдруг забормотала скороговоркой: – Мне не по себе в этом городе, Дорожкин. Но я привыкну. Мещерский говорит, что тут все, наверное, работают на секретном заводе, поэтому ходят с фигами в карманах. А я не люблю, когда фиги в чужих карманах. Поэтому тоже фигу складываю и руку в кармане держу. И знаешь, легче становится.

Она рассмеялась как прежде, с ямочками на щеках.

– Вот дура ведь, а? Слушай, у нас там, в ремеслухе, химичка есть, у нее дочь пропала полгода назад. Алена Козлова. Ты бы занялся. Или хотя бы дело поднял. Она говорит, что никто не занимается.

– Хорошо, – кивнул Дорожкин. – Поинтересуюсь.

– Ну я пойду.

Машка вскочила с места, ловко накинула плащ, да так, что Дорожкин не успел его подать. Протянула руку:

– Ну пока?

– Пока.

Он вложил ей в руку графинчик анисовой.

– Это что?

– График сказал, что должен мне за тебя по гроб жизни, – пожал плечами Дорожкин. – Вот, пусть выпьет за мое здоровье, и его долг сразу уменьшится.

– И все-таки ты мне изменил.

Машка подошла на шаг и прошептала с полуметра так, словно наклонилась к самому уху:

– Ты изменил мне, Дорожкин. Год назад. Так же, осенью. Приехал домой после этого вашего гребаного корпоратива поздно, очумелый, как будто тебе пыльным мешком по голове заехали. Ты отнекивался, и я поверила тогда тебе, но теперь уверена, что изменил. Не потому, что переспал с кем-то, куда тебе, ты без реверанса и в щеку не поцелуешь, но изменил. Ты влюбился в кого-то. Не знаю в кого, может быть, выдумал себе кого-то, но влюбился. Я посмотрела тебе в глаза, а тебя нет. Ты потерялся. Я два месяца истерила, пыталась до тебя докричаться, но куда там. Ты и теперь потерянный. Год уж как потерянный. Или тебя сглазили? Ты даже смеяться перестал, совсем перестал. Ты стал грустно смеяться. Кто она?

Дорожкин недоуменно пожал плечами. Он не понимал, о чем она говорит. Машка застучала каблучками, хлопнула дверью, вышла под дождь и заплакала. Дорожкин не видел ее лица, видел только силуэт да быструю походку, смотрел, как она перебегает стадион и спешит к ревнивому Мещерскому, но был уверен, что она плачет. Но нисколько не гордился этим. Даже наоборот. И все-таки… Он не помнил. Он был уверен, что расстался с Машкой потому, что она захотела, чтобы он с ней расстался. Значит, не только что-то было полгода назад, но и год назад тоже? У него амнезия?

– Эта женщина, – один из стариков повернулся и, растягивая слова, медленно, как будто делал это нечасто, произнес, – что говорит, то и думает. Не врет. Редко бывает. Не все думает правильно, но говорит, что думает. А что ты думаешь, мы не слышим. Но ты думаешь что-то. Это точно.

– Думаю, – кивнул Дорожкин, спрятал в карман блокнот, в котором так и не написал ни строчки, быстро доел шашлык, встряхнул бутылку вина и опрокинул остатки «Алазанской долины» в рот из горла. Рассчитался с турком и тоже вышел под дождь.

Небо становилось все ниже. Дорожкину показалось, что среди косых струй кружатся снежинки, но и это был только дождь.

Гробовщик стоял у мастерской с большим черным зонтом.

– Метр семьдесят шесть, восемьдесят четыре килограмма, – еще издали крикнул ему Дорожкин. – Заказывать не буду, а спросить хочу. Зачем вам вес?

– Все просто, – привычно сложил губы в скорбную линию гробовщик. – Если вес больше ста килограмм, нужно приделывать к гробу не четыре ручки, а шесть. Во избежание. Тут бывают маленькие клиенты, но плотные. Тяжелые. Да и дергаются некоторые.

– Дергаются? – не понял Дорожкин.

– Точно так, – уныло кивнул гробовщик. – Гробовое дело в Кузьминске самое выгодное. Новые мертвецы – редкость, но нам и старых хватает. Хороший мертвец гроб за год снашивает. А если побойчее, то и за полгода.

– Послушайте… – Дорожкин поежился, покосился на кладбищенскую ограду, поплотнее затянул капюшон. – Неужели вы больше ничего не умеете?

– Почему же? – вдруг превратился в живого человека гробовщик. – Печки могу класть, камины. Хорошо кладу. Недорого.

– Буду иметь в виду, – козырнул гробовщику-печнику Дорожкин и повернул на улицу Бабеля.

Через забор кладбища у самого начала ограды института перелезал человек, укутанный поверх дорогого костюма в полиэтилен.

– Неретин! – оправившись от испуга, воскликнул Дорожкин. – Георгий Георгиевич!

– Мы… знакомы? – с трудом выговорил человек.

Директор института уже был пьян.

– Нет, – признался Дорожкин. – Надеюсь, пока. Но я всего лишь младший инспектор. Ну из участка. Дорожкин… Женя. Хотел бы с вами познакомиться. Любопытствую, чем занимается ваш институт. Конечно, если это не секрет и если у вас найдется время.

– Секрет, – после минутной паузы пробормотал Неретин и добавил: – Полишинеля. Завтра в восемь утра приходите сюда. Без церемоний. Интерес – это хорошо. Это очень хорошо. И двигайтесь по тропинке. И имейте в виду, я люблю хороший коньяк.