Глава 5 ГРОБНИЦА

… Без приговоров и предисловий не годен в пишу лишь брат по крови…

Светлана Покатилова

Был черный тоннель, и ревущее за спиной пламя, и темнота впереди. Пути не видно. Да и есть ли путь? Лишь слабое дуновение, что касается иногда лица, указывает… нет, не дорогу. Этот умирающий ветер говорит, что есть еще куда бежать. А вой наступающего огня хохочет: беги!! Тебе есть от чего убегать.

Так было, когда уходило сознание. Вместо разума включались инстинкты, и самый главный, основной, брал контроль над телом.

Выжить.

Любой ценой.

Если любой, значит, нужно убивать. Чутье обострялось невероятно. Зверь слышал людей, слышал, как кровь бежит по их жилам, слышал… он слышал жизнь. Чужую. Чужие жизни нужно забирать себе.

Чтобы выжить.

Любой ценой.

Он вырывался из бреда и понимал, что ищет оружие. Хотя бы карандаш, не обязательно даже заточенный. Оружие. А еще способ открыть дверь. Дверь мешала выйти к живым.

Ускользая из-под контроля разума, тело пыталось спасти себя. Прямолинейно, бесхитростно, отыскивая самый простой и эффективный путь.

К людям.

На это уходили силы. Обычные физические силы. Когда их запас исчерпывался, возвращалось сознание, и Зверь доползал до койки, давая зарок удерживать себя в своей реальности. В своей, а не в той, куда затягивало сумасшедшее желание жить.

Не получалось.

Стоило телу получить передышку, и все начиналось сначала.

Зверь умирал. Но ему было смешно. Все не как у людей. Те теряют сознание от слабости, а он из-за нее приходит в себя.

Потолок над головой. Качается. Холодно. Ледяные иголочки смеха пугают больше, чем рвущийся по тоннелю огонь.

И снова не получается удержаться. Снова распахивается впереди непроглядная тьма, а за спиной гудит, дышит жаром.

Больно.

В последний раз он осознал себя у двери. Сидел на полу, прислонившись к стене, и бессмысленно разглядывал верхний угол дверного щита, вырванный из пазов. В здравом уме проделать такое ему было бы не под силу. Толстый, упругий пластик выгнулся наружу. Перекосило всю дверь. И слава богу, что перекосило. Только поэтому она и не открылась.

Вставать сил не было. Так что Зверь сидел и отвлеченно прикидывал, каким образом он сумел разблокировать запертый снаружи замок? Ведь как-то сумел. Иначе запорные язычки — еще те язычки: десять сантиметров стали — не позволили бы даже пошевелить дверь.

Хорошо, что открывается она в сторону, как на кораблях. А то ведь выбил бы, дури-то хватает.

«Дури-то у нас хватает, — вспомнилось с ленивой усмешкой, — у нас ума не хватает». В оригинале было сказано как-то иначе, но дело не в том. По уму, следовало сказать Готу, чтобы привязал спятившего сержанта к койке. Да как следует. Тут банальными наручниками не отделаешься. Для Зверя и в здравом рассудке не составляет труда любой сустав в любую сторону выкрутить, а уж когда о работе мозга речи не идет…

Кстати, думал бы головой, может, и вышел бы. Всего-то дел — дверь в сторону катнуть. А вот сейчас все. Заклинило намертво. Если у Гота хватит ума оставить искореженный щит как есть, Зверю уже не выбраться. У Гота ума хватит. Гот, он вообще умный.

Интересно, сколько прошло времени? Если верить хронометру — на исходе третий день. Если верить собственным ощущениям — миновало с десяток вечностей. Вроде было врожденное чувство времени? Где ж оно делось, родимое?

Проторенным маршрутом к койке. Главное что? Главное, на ноги встать. Потому что даже самому распоследнему Зверю не пристало перемещаться на четырех конечностях. Все-таки сапиенс, пусть и не хомо. Все-таки прямоходящий. А от животного, которое не сапиенс, любого разумного отличает только количество амбиций. Зачастую необоснованных.

Бред, бред, бред. Значит, тоннель вот-вот откроется. И что еще измыслит возмущенное подсознание? Разумом Зверь понимает, что силы нужно беречь и тратить их на бегство, только на бегство. Поиск добычи — непозволительная роскошь, потому что добыча недоступна. Разумом — да. А тело само себя убивает. И огонь все ближе. Сейчас очень хочется стать таким же, как все люди. Ага. И сдохнуть тут же, потому что обычный человек только это и может.

Темнота. Рев пламени…

Жить!

Люди. Люди совсем близко. Два шага. Или три. Сразу за дверью… еда. Жизнь.

Гот.

Нельзя убивать.

И вместо тоннеля стена впереди. Ох, как оно… с разбегу-то. На мгновение пламя настигает, волосы скручиваются от жара. Но тут же, рывком, прочь из заморочкой тьмы в холодный сумрак реальности.

Спасибо тебе, майор. Вытащил.

Ты рядом, ведь так? Ты там, в коридоре. Что ж, подивись на дверь. И подумай хорошенько. Может, и вправду следовало убить Зверя? Пока еще была возможность.

Возможность и сейчас есть. Но успеешь ли ты, герр Дитрих фон Нарбэ?

А монтаж не то чтобы застопорился, он продвигался значительно медленнее. За те два дня, что Зверь был в кратере, там собрали треть паутины. За следующие два — не сделали и половины от этой трети. Пендель докладывал о результатах таким тоном, что впору было ему сочувствовать, а не понукать. Он делал все, что мог. И работали его люди хорошо. Темп выдерживали. Нормальный рабочий темп. Но за время жизни на Цирцее работать в нормальном темпе еще никому не приходилось. Отвыкли.

Сейчас, впрочем, уже можно было не спешить. Спасать никого не надо. Все живы. Все здоровы.

Все?

А Зверь не в счет. Вот уж о ком беспокоиться не стоит. Он выкрутится сам. Если выкрутится.

Еще бы спросить с него за все сложности, что по его милости возникли. Как прикажете объяснять бойцам, по какой причине сержанта заперли в его собственном жилом отсеке, да еще и запретили кому бы то ни было даже мимо проходить?

Гот ничего объяснять не стал. Командир он и есть командир. Его право спрашивать объяснения, а не давать их. Так Ула насела:

— Как это, он сам сказал? Да мало ли что он сказал? Ему и здоровому верить нельзя, а уж больному… Господи, у меня в голове не укладывается.

Можно подумать, у нее раньше Зверь в голове укладывался. Ула слегка не в себе после того, как ее пациенты из мертвых восстали. Ее понять можно. Всех понять можно. Сами воскресшие и не помнят ничего. Лонг припоминает смутно, что да, Зверя видел. И все. Тот ему велел спать, Лонг и заснул. Масса ценной информации.

М-да. Вопросы, вопросы. Покореженная дверь на одни ответит, а другие спровоцирует. В этот пластик из пушки стрелять можно. Кстати, если действительно из пушки, — дверь примерно так и покорежится. С одного выстрела. Вторым-третьим ее, скорее всего, вышибет. Но у Зверя-то пушки нет. Он это руками учинил.

Зачем?!

Он каким-то чудом разблокировал замок, а потом, вместо того чтобы просто открыть дверь, вырвал край щита из пазов и сам перекрыл себе путь наружу.

Честно говоря, жуть берет. Что же там такое сидит, за этой дверью? Все еще человек до абсурда не человек или?

Продолжения «или» не было.

Вот и пойми его. Зверь делит все на «правильно» и «неправильно». А в какую категорию отнести самого Зверя? Он-то в этом отношении придерживается совершенно определенной точки зрения, а вот Гота кидает из стороны в сторону.

Отбрось эмоции, майор.

Вот в этом вы со Зверем схожи.

Просчитался он. Бывает же. Верится с трудом, но этобольше похоже на правду, чем предположение, что Зверь сознательно пошел на риск ради спасения кого-то.

Рационалист хренов.

Четверо лучше, чем один.

И даже сейчас он исходит из тех же соображений. Страшно представить, что мог бы натворить тот, который сейчас за искореженной дверью. «Стрелять надо на поражение. Лучше в голову». Здравая рекомендация, если забыть, что совет этот Зверь давал в отношении себя самого.

Лучше, конечно, что-нибудь одно. Либо совершенно однозначно расставленные приоритеты: моя жизнь важнее всего. Либо предупреждение: убей, пока я не убил. Но со Зверем что-нибудь одно никак не получается.

Убийца.

Пилот.

Чувствам верить нельзя, но на удивление мало трезвой расчетливости в растерянной, чуть смущенной улыбке:

— Я люблю ее, Гот… Все другие машины спят, им все равно, а «Мурена» проснулась. Она стала сильнее, но теперь ее так легко обидеть.

Чувствам верить нельзя. Гот поверил тогда, а потом неловко было вспоминать о собственной доверчивости. Стыдно.

Все другие машины спят, а «Мурена» проснулась…

Если Зверь лгал, то чем объяснить странности… в поведении? В общем, странности, что происходили с «Муреной»?

Если тогда он говорил правду, если он действительно был открыт перед лицом неба, значит, лгал в последние дни, перед тем, как улететь в кратер.

Чему верить?

Зачем он делал это?

«Потому что чувствам верить нельзя», — напомнил себе Гот.

Потому что Зверь читает мысли, ну, или почти читает. И потому, что он уверен: садиться в машину можно лишь с чистым сердцем. Не важно, что ты несешь, добро или зло, двойственности в тебе быть не должно. А ты тяготился собственным недоверием, господин майор. Говорил одно, думал другое, знал, что Зверь знает, — и знал, что он знает, что ты знаешь…

Самое мерзкое, что Зверь ведь даже не удивился. Воспринял все как должное. Господин майор наконец-то изволил «посмотреть на землю», забыл о собственном обещании всегда смотреть в небо, о боях над морем забыл, о том, сколько раз Зверь, на себя наплевав, спасал драгоценную майорскую шкуру. Господин майор наконец-то изволил испугаться. Все правильно. Поигрались и хватит.

А вот то, что у майора остатки совести никак угомониться не хотят, — это проблема. Майор из-за своей совести взорваться может к чертовой матери. Потому что небо его, такого, не примет. Сам господин фон Нарбэ свои проблемы решить не может. Значит, помочь нужно.

Зверь и помог. По-своему. Стал тебе отвратителен. Гаже, чем Костыль, помнишь? Если он умеет располагать к себе, логично предположить, что он может и вызывать отвращение.

Зверь ошибся.

Не в Готе, в себе самом.

А не свались он, взяв на себя слишком много, переоценив собственные силы, и сейчас уже почти закончена была бы паутина. Лагерь бы перенесли в найденное Джокером безопасное ущелье. И ты улетел бы, майор, с чистым сердцем, без всякой двойственности. Еще и чувствуя себя благодетелем из-за великодушно подаренной убийце недели.

Целой недели.

В глазах Зверя это и вправду роскошный подарок.

Чего ты желаешь ему сейчас, Гот? Жизни? Счастливой жизни, пока не обложат со всех сторон, не затравят собаками, не посадят на цепь?

Или смерти? Легкой смерти, не человека, не Зверя даже, невообразимой какой-то твари, которая рвется на свободу, чтобы убивать?

Он не открыл дверь. Не открыл, потому что… потому что не знал, как она открывается. Два в одном, черт бы его побрал. Разум, презирающий даже намек на эмоции, и безрассудная сила. Открытый замок и сломанная дверь. Вот он Зверь во всем своем великолепии. Банальное утверждение, что все люди разные, в его лице обрело вызывающее подтверждение.

Кстати, еще несколько подобных атак — и дверь не выдержит. Менять ее сейчас рискованно. Кто его знает, может, тварь внутри не настолько безмозгла. Точнее, может быть, у Зверя сейчас период здравомыслия. В этом случае он как раз ремонта и ожидает. Как ни жаль, но придется поставить в коридоре часового.

Со станковым лучеметом?

Идея богатая, но для лучемета места мало. Лучше с тяжелой винтовкой. Посменно Пулю, Крутого, Башку и Синего.

А смогут они выстрелить? В Зверя?

Что, майор, трудно с детишками? Все они выполняют приказы безукоризненно, и ни разу не было в лагере проблем с дисциплиной, за исключением того случая с Фюрером. Умирать мальчики пойдут, не задумываясь. А убивать? Их ведь не стрелять в людей учили — защищать.

Зверь сам, кстати, не сомневался в том, что стрелять будут. Видимо, у него были на то причины.

Гот провел ладонью по выгнутому пластику. Попытался представить себе существо, которое сделало это. Зверь не мог. Просто не мог. Он тонкокостный, легкий и скорее гибкий, чем сильный. Значит ли это, что там, внутри, сейчас не Зверь?

Вполне возможно. То есть невозможно абсолютно, если опираться в предположениях на привычный набор аксиом, но со Зверем этот набор себя не оправдывает.

Вот зараза!

Тот отвернулся от двери и направился к выходу из корпуса. Улыбнулся едва заметно.

Основная проблема со Зверем не в том, что непонятно, чего от него ожидать. Проблема в том, что от него все всегда чего-то ожидают. И ты, майор, единственный, кто ждет равно плохого и хорошего. Все другие ни о чем плохом даже не помышляют.

Значит ли это, что ты умнее всех, Гот?

Предположение приятное, но… увы, раз на раз не приходится.

— И вообще, у меня такое чувство, что я здесь совершенно бесполезна, — сердито сказала Ула. Мрачно проводила взглядом Крутого, который отправился сменить Пулю на боевом посту.

— Зря, — Гот пожал плечами.

Они выбрались поужинать на свежий воздух, на немецкую скамейку. Вообще, неметчиной в лагере попахивало ощутимо.

— Ты в самом деле думаешь, что Крутой или Пуля будут стрелять? — поинтересовалась Ула.

— У них приказ.

— Там сейчас совсем не Зверь, да? — Она привычно забралась на скамейку с ногами. — Интересно, те, кто его ищет на Земле, хоть чуть-чуть представляют, с чем они могут столкнуться.

«Думаю, как раз они и представляют».

— Это не наши проблемы.

— Да? — Ула пытливо заглянула снизу вверх. — А ты сам его не боишься?

— Пока он заперт, нет.

— И никто не боится, — она кивнула. — Странное дело, Дитрих. Я вот разумом понимаю… разумом, хотя, казалось бы, посмотри на дверь эту несчастную, и без всякого там разума все ясно. Бояться надо. Но ведь не боюсь.

— Чего бояться, пока он за дверью?

— Да я вообще не боюсь, понимаешь? Ты, между прочим, единственный, кому Зверь оставил свободу выбора.

— То есть? — Гот нахмурился. — О чем ты?

Ула поставила миску на колени и задумчиво прикусила вилку.

— Я так и думала, что ты не заметил, — сказала, поразмыслив. — Мужчины вообще странно устроены, не видят того, что на поверхности. Знаешь, на что это похоже? Как будто ты единственный здесь, кто неприкосновенен. Со всеми остальными он поступает, как ему заблагорассудится. Не экспериментирует, не думай. Эксперименты здесь я устраиваю. Он заставляет человека жить так, как нужно. Ему, Зверю, нужно. А в отношении тебя пустил ситуацию на самотек. И… как будто ждет. Что ты выберешь? — Ула снова примолкла, подбирала слова. — Вы оба странные, — сказала наконец. — И я ведь говорила уже, что какой-то гранью вы безумно похожи. Мне сначала казалось, это Зверь подстраивается. Он умеет. А потом я поняла, что ничего подобного. С кем угодно, только не с тобой. — Долгая пауза, длинные тени расползаются по земле, думать не хочется совершенно. — Я сказала как-то, что вы двое — уникальный случай в истории армии. Чтобы пилот и десантник стали друзьями…

— Он пилот, — отрезал фон Нарбэ.

— И вы не друзья, — кивнула биолог, — ты хоть не смеешься. А Зверь меня на смех поднял. Так обидно. Это он тоже умеет. Чувствуешь себя совершеннейшей дурой и сказать-то нечего. Сейчас я понимаю, почему он смеялся. — Ула бросила взгляд на жилой корпус. — Но тогда я понятия не имела, насколько Зверь может быть опасен. Для него само понятие дружбы под запретом,

«Оно ему недоступно»,

Объяснять это Уле Гот не собирался. Бесполезно. Она, так же, как все другие, пребывала во власти иллюзий. Пусть. Так, наверное, даже лучше.

— Ему просто деваться некуда, — немка вздохнула, — вот он и выстраивает отношения с людьми, полностью держа их под контролем. Чтобы пока он человек, все было хорошо, а как только появляется… то, что сейчас… все оставалось хорошо. Для него. Только для тебя почему-то сделано исключение. Спорим, случись что, Пуля не сразу решится выстрелить?

— Полагаешь, это подходящая тема для спора?

— Да нет. Это я так, для наглядности. А вот ты будешь стрелять не задумываясь. Потому что на тебя магия не распространяется. Странно, Гот. Если кто и убьет Зверя, так это единственный человек, которого сам Зверь считает неприкосновенным.

— Ты же понимаешь, — сказал майор как можно мягче, — что в нашей ситуации его мнение ничего не значит. Он опасен. Он особенно опасен именно потому, что никто его таковым не считает. Знают, но не верят. Как ты.

— Я понимаю, — Ула пожала плечами, — но мне нужно было проверить свои предположения. Действительно ли ты волен выбирать, или это просто так кажется.

— Проверила?

— Да. В случае чего буду прятаться за твою широкую спину. — Она хмыкнула, окинув Гота критическим взглядом. — У Зверя, правда, плечи шире.

— Но прятаться за него я тебе не советую

— Разберемся. — Ула грустно улыбнулась. — Мне сейчас, кроме тебя да Пижона, и поговорить не с кем. С образцами разве что.

— С ящерятами?

— Ну да.

— Я с тобой отдыхаю, — честно признался Гот. — Ты у нас самое независимое звено. Приказов отдавать не нужно. В рекомендациях ты не нуждаешься. Работа твоя мне по большому счету непонятна. Появляется редкая возможность поговорить на отвлеченные темы.

— Как сегодня?

— Н-ну… — майор приподнял брови. — Насчет сегодня не знаю. Мрачноватый разговор получился.

— Слушай. — Ула уже встала со скамейки, но присела обратно. — А ты сам что о Звере думаешь?

— А я не знаю. — Гот вздохнул. — Двойственное чувство, слышала о таком?

— Это когда твоя теща разбивается на твоем болиде?

— Что-то вроде Одно могу сказать, относиться к Зверю «никак» у меня не получается. Не тот человек. Тебе-то это зачем?

— Ни зачем. Просто вдруг стало интересно. Спокойной ночи, господин майор.

— Спокойной ночи, госпожа Экнахталь.

Ула сделала книксен. Гот щелкнул каблуками.

Патрульные, Гад и восставший из мертвых Петля, вы тянулись, когда командир проходил мимо. Патрульные. Хорошие бойцы, когда нужно отбивать атаку снаружи. А изнутри? Не хотелось бы оказаться единственным человеком, способным убить Зверя. Не потому, что убивать не хочется, хотя не без того, конечно. А потому, что неизвестно, сколько людей погибнет, прежде чем получится убить.

Больше всех, как обычно, знал Пижон Думал, что знал. Так же, как Зверь, не вникая в причины, он видел результат. И довольствовался этим.

Убрать камеру из жилого отсека Зверя Пижон не позаботился. Не смог придумать, куда бы ее переставить. И хорошо, что не убрал. Потому что теперь имел возможность наблюдать массу интереснейших вещей. Он не задумывался пока над тем, пойдет ли собранный им материал в эфир. В смысле, он не думал, реально ли возвращение на Землю. Он работал. Делал, что должно. А там будь что будет.

Было когда-то кино по книжке Льюиса Стивенсона. Про человека с раздвоением личности. Пижон видел этот фильм в глубоком детстве, и его еще тогда потрясли перемены, которые происходили с вполне благопристойным с виду джентльменом, когда его темная половина выбиралась на свободу. Но что фильм? Всего лишь актерская игра. А вот узреть такое воочию, да еще и записать, — бесценная находка что для журналиста, что для психиатров.

Зверь менялся.

В первый раз просматривая записи, Пижон собирался просто пролистать. Ну что там может быть интересного? Ула не придет. А сам Зверь спит себе. Чем еще больному человеку заниматься.

Собирался пролистать. Но взглядом задержался… что-то неуловимо неправильное было в лице спящего. Не Азамат это был То есть Азамат, конечно, потому что некому больше, но сходства, кроме шевелюры пепельной, ни на грош

А потом Пижон вздрогнул Потому что бездонно-черные миндалевидные очи глянули ему в душу. Дикий был взгляд. Поблазнилось на секунду, что зрачки в глазах вертикальные. Азат дернулся от монитора, как будто Зверь мог схватить его. И продолжал смотреть. А Зверь хватать не стал. Он скользнул по камере взглядом, не заметив ее. Разумеется, он и не мог заметить. Потом сорвался с койки и кругами пошел по узкой комнате, прикрыв глаза и раздувая тонкие ноздри. Он… принюхивался. Прошел мимо двери. Вернулся.

Положил ладони на темный пластик, склонил голову. Прислушивался к чему-то там, снаружи. Потом снова повел носом. И снова послушал.

Потянулся к замку. Вот тогда Пижон похолодел. Если это откроет дверь…

Нет. Не открыл. Отошел к столу и… свалился на пол. Глядя в монитор, Пижон «обтекал». Другого выражения, более литературного, он найти не смог. Капельки холодного пота текли по груди. Сердце бухало так, что в горле отдавалось. Что с Азаматом? Что за болезнь подхватил он на проклятой Цирцее? Или не болезнь? Или какая-то тварь нашла пристанище в его теле? В мозгах, например. Доложить Готу?

Но Гот спросит, откуда информация Это во-первых, а во-вторых, Гот сам и распорядился запереть Зверя в отсеке. Да еще строго-настрого запретил подходить к дверям. Ясно, почему запретил. Последний их разговор тоже был записан. Разговор непонятный, но пугающий. Если бы Пижон не верил Зверю, как себе самому, и если бы он не был уверен в Готе, уж эту-то беседу он предпочел бы сделать общим достоянием. Как прикажете понимать, когда совершенно спокойным тоном один человек спрашивает другого: — Чтобы выжить, тебе нужна чужая жизнь?

И получает в ответ:

— Боюсь, не одна.

Это Азамату нужна чужая жизнь7 Чтобы выжить? Или с ним давно уже что-то случилось, но никто, кроме Гота, об этом не знает? Непонятные слова насчет «Мурены». «Мурена» — это ведь вертолет, на котором никто, кроме Зверя, не летает. Гад рассказывал какие-то странные вещи, но Пижон не вникал тогда. Зря не вникал. Сейчас бы пригодилось.

— Хочешь пристрелить меня ради собственного спокойствия — давай.

Определенно, Готу многое известно. Они со Зверем говорят о чем-то, всем остальным недоступном, и говорят так, словно эта тема затрагивается не в первый раз.

Какая тема? Убийство Азамата? Бред неизысканный.

А уж дальше и вовсе не понятно. От этого, впрочем, только страшнее делается.

— Стоило мне пластаться, твоих орлов с того света вытягивая, чтобы потом стольких же угробить? Да, кстати, если я выйду раньше, чем ты сам двери откроешь… Стрелять надо на поражение. Лучше в голову. То, что останется, сожгите. Для верности. Все иди.

— Яволь.

Ничего себе ответ. Впрочем, совет того стоит. А главное, в голове ничего не укладывается. И никак не получается отношение к Азаматке изменить. Будь он хоть… хоть кем угодно. Свой ведь. На нем и на Готе все в лагере держится.

И что вынюхивало это? Уж не людей ли? Сквозь стены? Маловероятно. Но тогда что?

Когда Зверь вновь открыл глаза, взгляд его был вполне осмысленным. И лицо человеческим. Он огляделся. Выругался. Уцепившись за стол, поднялся на ноги и побрел к кровати. Нечто, которое наблюдал Азат получасом раньше, двигалось легко, плавно, как… ну да, как Зверь, когда был здоров. А настоящему Азамату два шага до койки дались с трудом. Он упал не раздеваясь, прямо поверх одеяла. И, кажется, заснул.

Через сорок минут — Пижон засек время — нечто, «демон» вновь начал свой непонятный поиск.

Три дня таких вот невероятных превращений. Пижон забросил все остальные записи. Все равно в них ничего интересного не было. Он проматывал отснятое в отсеке Зверя, добирался до моментов, когда «демона» вскидывало на ноги, и смотрел, как в детстве смотрел фильмы ужасов.

Тварь никак не могла надолго отойти от двери. Активное время становилось короче, зато и появлялся «демон» все чаще. Зверь иной раз не успевал прийти в себя. Падал, где стоял. И через какое-то время поднимался с пола в облике чудовища.

Три дня. Пижон разрывался между жалостью и любопытством. Не нужно было медицинского образования, чтобы понять — на создание «демона» у Зверя уходит страшно много сил и энергии. Азамат теряет себя. Но и тварь подыхает потихоньку. Тварь подыхает, а Зверь-то умирает. Потрясающие выйдут кадры — поминутная запись последних дней. Интересно, кем будет Азамат, когда умрет наконец? Собой? Или «демоном»?

На третий день, ближе к вечеру, тварь вновь прилипла к дверям. На сей раз чудовище не тратило время на исследование комнаты. «Демон» проявлялся. Поднимал себя с пола. И начинал исследовать замок.

Это уже не пугало Пижона так, как в первый раз. Понятно, что если дверь заблокирована снаружи, изнутри ее не открыть. Смотреть, однако, было интересно.

Десять минут. Максимум — пятнадцать.

Все. Снова Зверь. Еще десять минут. И опять «демон». И опять тянется к замку. Пальцы скользят по пластику. Глаза бешеные… голодные. Еще бы. Ему ведь жизни нужны. Он выйти хочет, чтобы убивать.

Губы шепчут что-то.

Пижон никак не мог разобрать слов. Микрофон был ни при чем. Качество записи — отменное. Язык незнакомый. Не то бурятский, не то монгольский. Азамат его не знал. Он вообще кроме татарского, русского и английского языков не знает. Разве что немецкий, но самую малость. Откуда что взялось?

Отключится. Очнется. Прилипает к дверям.

Когда замок щелкнул, Пижона в кресле подбросило. Он потом понял, что все, что отснято, — днем случилось. И если до сих пор тревоги не подняли, значит, ничего страшного не произошло. Потом. А тогда от щелчка едва не обмочился

«Демон» на ноги взвился. Ощерился бешено. Взялся было за ручку дверную… и тут его скрутило. Дальше было такое — ни в одном фильме ужасов не увидишь. Не увидишь, потому что фильм — это фильм, а тут самая что ни на есть реальность. Зверь с «демоном» схлестнулся. Да как! Пижон едва не плакал от восторга, от восхищения кадрами бесценными, собой любимым, карьерой блистательной… А Зверь… или «демон»? На ноги поднялся и с размаху о дверь грянулся.

И слезы у Пижона высохли сразу. Потому что сверхпрочный пластик, на пушечный выстрел, между прочим, рассчитанный, прогнулся, как фольга. Ладно не треснул. Угол двери из пазов вырвало, щит дверной перекосило, теперь замок там или не замок, а заклинило все намертво.

Не пошевелить.

Дальше Пижон смотреть не стал. Сразу не стал. Он спать лег от греха подальше. Надеялся, может, утром выяснится, что ему все это во сне привиделось. Да только с утра весь лагерь ни о чем, кроме двери выбитой, и не говорил. А на Гота смотреть было страшно. Будто и вправду командир всерьез задумался, а не прислушаться ли к совету Зверя о том, что стрелять надо в голову.

И то, что останется, сжечь.

Для верности.

Пижон бы добавил от себя, что потом имеет смысл еще и пепел развеять. Или утопить. Лучше утопить, потому что с небом Зверь как-то повязан. Он бы добавил. Да никак не получалось поверить в то, что Азамат и вправду опасен. Он ведь свой. Он лучше всех. И даже если он убивать пойдет, уж кого-кого, а Азата Рахматуллина он не тронет.

Жизнью он был обязан Готу Именно Гот, «смотрящий в небо», не дал провалиться в тоннель, не позволил сорваться в безоглядное, убийственное бегство.

Жизни той осталось, правда, с воробьиный нос. Хорошо, если пара часов. Зато сознание не меркнет и пламя не ревет за спиной. А то, что стены качаются и болит все, что может болеть, так это ты, Зверь, сам виноват. Кто заставлял двери выламывать? Человек, такое учинив, там же, не сходя с места, и помер бы. А ты живешь пока. Вот и радуйся.

Он и радовался.

Да уж.

Никогда не думал, что умрет так. Знал, что огонь принесет смерть, но был уверен, что огонь этот настоящий. Не призрак, рожденный воображением, а реальное, живое пламя. А, впрочем, не все ли равно, в каком огне сгорать?

— Я не знала, что ты так легко сдаешься, — сказала она. Голос улыбался. И Зверь невольно улыбнулся в ответ. Знать, что она есть. Слышать ее… Она присела на край постели. Видеть ее…

— Ты изменилась.

— Ты тоже. Время идет, а я всего на месяц младше. Забыл?

— Нет. Но я убил тебя.

— Экий ты, право, неделикатный. — Она рассмеялась. — Нет, чтобы как-нибудь помягче. Ну там: «ты умерла», например.

Ничего смешного в поправке Зверь не видел. Но снова не сдержал улыбки. Только потому, что улыбалась она.

— Я не могла не измениться, Олежка. Ты же сам заставлял меня взрослеть. Не забывал ни на секунду. Ты сам представлял, какой я стала бы в пятнадцать лет. И в шестнадцать… Помнишь, на шестнадцатилетие ты в первый раз изменил мою прическу?

— У тебя была коса.

— Да. Как я мечтала от нее избавиться! — Она тряхнула головой, черные волосы разлетелись облаком. — Родители не разрешали. А ты… несколько штрихов карандашом, и готово. Я всегда говорила, что у тебя есть вкус. Во всяком случае, все твои идеи мне нравились. И платья. — Она соблазнительно выгнулась, выставив грудь, глянула искоса. — У меня гардероб больше, чем у любой живой женщины. Ты мог бы стать художником. Или дизайнером.

— Или музыкантом. Или программистом. Или пилотом. Или… да кем угодно! — Зверь поморщился. — Я стал убийцей и начал с тебя.

— Не жалеешь?

— О чем? О твоей смерти? Ты сама знаешь, что «жалеть» — очень мягко сказано. Обо всех других смертях — нет. Ты меня исповедовать пришла?

— Эх, Олег-Олежка, — укоризненно сказала она. — А имя мое тебе даже мысленно произнести страшно?

— Мне не страшно. Я просто не помню, как это делается.

— У-у, — Маринка издевательски сморщила нос. — Убийца, — протянула грозно. — Ты свое-то имя когда в последний раз вспоминал?

— Меня зовут Зверь.

— Это ты магистру рассказывай, как тебя зовут. Называют, я бы сказала. Зверь… — Маринка осторожно погладила его по волосам. Скользнула пальцами по лицу. — Страшный Зверь. Ты, чем двери ломать, лучше бы побрился. Что, сил нет? Вот то-то же.

Она смеялась, а Зверь тихо таял под ее прикосновениями. Расплывался пластилином на солнышке. Маринка не бред. Бредом был огненный тоннель. А она — настоящая.

Она была только голосом, когда он сгорал вместе со своим домом. Одним только голосом, который заставил встать и идти. Последней жизнью в резерве, остатками сил, которых хватило на то, чтобы спастись.

Сейчас она здесь вся. Ее голос. Ее тело. Ее руки, теплые, тонкие…

— Ну что, будем умирать? — поинтересовалась Маринка, слегка щелкнув Зверя по носу.

— Будем, — с готовностью согласился он. — А надо?

— Мне — нет. Если ты умрешь, это будет пострашнее, чем со мной получилось.

— А как получилось с тобой? — он поймал ее руку. — Почему ты… ну…

— Ты ведь меня убил, — фыркнула она. — Что, не нравится? А нечего было! — И посерьезнела, глядя сверху вниз. — Ты меня и вправду убил, Олег, но не отпустил, понимаешь?

Он молча покачал головой.

— Посмертный дар такая странная вещь, — задумчиво произнесла Маринка, — особенно самый первый посмертный дар. Ты ведь не хотел убивать меня. Ты не хотел. Но проснулся тот, кого ты называешь «Зверь».

— Удобное оправдание.

— Не перебивай меня. Почему ты не убиваешь детей?

— Смысла нет. В них сила… рассеяна… — Зверь виновато шевельнул плечом. — Не знаю, как объяснить. Слов таких нет.

— И слава богу, — вздохнула Маринка. — Если бы еще и слова такие нашлись… Сила в детях похожа на облако, да? Она вроде и есть, а взять почти нечего. Это потому, что ребенок еще не созрел. Не нашел себя. И со мной получилось так же. Я в тринадцать лет была по большому счету ничем.

— Нет.

— Конечно, нет. — Ласковая улыбка. — Для тебя. Для тебя, Олежка, во мне воплощалась немалая часть мира. Ты себе этого мира без меня не представлял. Я сама не знала тогда, кто я, зачем, для чего. А ты знал, что я для тебя. И не дал мне уйти. Так что, пока ты живешь, я живу тоже. Не спрашивай, где. Я и сама не знаю. Но, как видишь, живу, меняюсь, взрослею. Умнею, может быть? Я стала умнее?

— Ты стала ехидней.

— И это я слышу вместо искреннего раскаяния от человека, который меня буквально разрезал живьем на кусочки… — Она вдруг осеклась, прикусила губу. — Извини.

— Ты первая жертва, которая передо мной извиняется, — хмыкнул Зверь.

— Правда, Олег, извини. На самом деле я мертвая и на жизнь смотрю немного по-своему. То, как ты убил меня, не имеет значения. И даже то, что ты убил, не важно. Я не знаю, кем бы стала. Но то, что есть сейчас, мне нравится. Боюсь, остальные твои… как ты говоришь, жертвы, не могут сказать того же самого. Но со мной получилось то, что получилось. Хотя ты, конечно, предпочел бы некую призрачно-идеальную женщину, да? Вместо вполне живой ехидны?

— Я предпочел бы не убивать тебя.

— Это дело прошлое. Скажи, ты согласился бы сейчас начать все заново и не убивать меня и никого больше?

— Какая разница?

— Мне понравилась мысль об исповеди. Он ухмыльнулся:

— Мне исповедоваться не положено. Я не той конфессии.

— Ты знаешь, почему там, в лесу, во время пожара, мог слышать только мой голос, а сейчас и слышишь меня, и видишь… — она освободила руку, снова провела ладонью по его лицу, — и осязаешь?

— Сообщающиеся сосуды. — Зверь едва не мурлыкал под ее пальцами, — Ты мертвая, я — почти мертвый. В пожаре у меня было больше шансов выжить. Зачем ты спрашиваешь?

— Тест на сообразительность. Я бы с радостью оставила все, как есть, чтобы побыть с тобой подольше, но ты вот-вот умрешь, а умирать тебе нельзя, я уже говорила.

— Почему?

— От этого всем будет плохо. И тебе, и людям. С тобой живым еще можно уживаться, даже польза от тебя есть, а какие силы высвободит твоя смерть, я просто не представляю.

— Бред. Извини, конечно, но безобиднее покойников только белые мыши. И то не факт. Мыши кусаются.

— Ну, конечно! — Маринка снисходительно кивнула. — Кому, как не тебе, знать толк в мертвых? Я тебя так могу укусить — не то что мыши — крокодилы обзавидуются. Веришь?

Она широко улыбнулась. Демонстративно сверкнула удлинившимися вампирьими клыками:

— Веришь?

— Я в сообщающиеся сосуды верю, — напомнил Зверь, нисколько не впечатленный демонстрацией. — Меня ты, может, и укусишь. А живой человек тебя даже увидеть не может, куда там почувствовать? — Он поморщился. — Не вздыхай так, еще не хватало, чтобы ты во мне разочаровалась. Я не хочу умирать, но у меня в резерве ничего не осталось, так что выбирать не приходится.

— Почему ты не убил кого-нибудь из солдат?

— Выйти не смог. Забыл, как двери открываются.

— Почему ты раньше этого не сделал? Олежка, ты же знал, что запас истощился. Ты же с самого начала это знал. Ваше падение на эту землю съело весь твой резерв. Двадцать жизней. Не одна твоя, а двадцать, ты ведь спасал всех, не только себя.

— Так вот куда оно ушло! — Зверь рассмеялся, потом выругался, потом его снова разобрал смех. — Ты умница, Маринка. Ты умница, а я — идиот.

— Так оно обычно и бывает, — наставительно сказала она.

— Все верно. — То ли в ответ на ее слова, то ли в продолжение собственных мыслей. — Уходить в космос было верной смертью; уходить в «подвал» на месяц — та же беда. Значит, посмертные дары ушли на то, чтобы нас выкинуло хоть куда-то, где можно жить. А я, дурак, голову ломал: почему «Покровитель» вывалился из прыжка так быстро, да еще на пригодную для жизни планету? Но, кстати, — Зверь сделал наставительную паузу, — я не знал, что резерв исчерпан. Я только сейчас понял, куда он делся, так что…

— Когда ты убил того мальчика, немца, ты же понял, что его жизнь — первая в копилке.

— Я не понял. Мне это просто показалось. То есть мне показалось, что показалось… Мать… извини… — Он вздохнул. — Истероидный тип, так это, кажется, называется. Так вот, мало ли кто что почуял? По здравом размышлении я решил, что… — Зверь задумался, подсчитывая. — Ну да, что порядка тридцати жизней исчезнуть просто так не могут. Одна-две на массовый гипноз сразу двух десятков человек — это вполне возможно, тем более что у меня не было опыта работы с группой без взаимного визуального контакта…

И снова сделал паузу. Взгляд был слегка изумленный.

— Как заговорил-то, — пробормотал он с усмешкой, — как дома с магистром… М-да. Ну, в общем, никак не тридцать.

— Зачем же, в таком случае, ты убил Резчика?

— Ну у тебя и вопросы! — Зверь приподнял бровь. — У меня вообще-то работа такая. Убивать Надо было пользоваться возможностью, пока никто еще не понял, что парень выживет.

— Знаешь, в каких случаях ты не можешь не убить?

— Когда есть возможность.

— Нет. Когда в запасе остается меньше двух жизней. Именно тогда ты начинаешь действовать помимо здравого смысла и собственных желаний.

— Только не говори, что я не хотел его убивать.

— Хотел, конечно. Но, независимо от этого, не убить не смог бы. А потом ты поиздержался: семь бессонных недель на строительстве нефтяной вышки, ночные бдения за компьютером, да еще сколько сил ты отдал этой… — Смуглое личико скривилось в брезгливой гримасе: — Этой рыжей толстухе. Слушай, Олежка, объясни мне, почему ты ее просто не трахал? Зачем нужно было делиться с ней силой? Ну, спятила бы она от переживаний, и что? Ты мог бы со спокойной совестью прикончить и ее.

— Ула полезна, — спокойно возразил Зверь, — мы без нее пропали бы.

— Только не ты.

— И я тоже.

— Ладно, — Маринка вздохнула, — тебе давно пора было обзавестись постоянной женщиной, а то рефлекс вырабатывается: отымел — убил. В общем, эта твоя рыжая — тоже показатель.

— И что она показывает? — улыбнулся Зверь.

— То, что ты меняешься. Снова становишься человеком

— Да?

— Да. Я помню, каким ты был раньше. Лучше, чем ты сам, помню. Магистр разобрал твою душу и собрал заново, но он использовал при сборке старые детали. Он научил тебя жить в мире с собой, однако здесь этот мир стал очень уж напряженным. Только не ври, что не заметил. Ты с некоторых пор постоянно ищешь объяснения своим действиям.

— Я всегда…

— Ты всегда объяснял. Искать объяснений тебе раньше не приходилось. Почему ты взялся лечить, если раньше калечил?

— Я просто смог это сделать.

— Это не ответ. Но потом, когда ты понял, что не рассчитал силы, зачем было возвращаться в лагерь?

— А куда же мне было податься?

— Слушай, Олег! — укоризненно произнесла она. — Я понимаю, что у тебя уже сил не было на убийство. Один против пятерых ты бы не справился. Но даже я знаю, что из пулемета можно стрелять. У тебя на «Мурене» их два…

— Один. И одна скорострельная пушка.

— Да какая разница? Ты мог перебить их всех с воздуха. Ну что бы они сделали с тобой, когда ты в небе?

Зверь закрыл глаза и с полминуты лежал молча. Потом озадаченно хмыкнул:

— Смеяться будешь. Об этом я не подумал.

— Во-от, — Маринка наставительно подняла палец. — А ведь даже у твоего Гота в голове не уложится, что Зверь. — и вдруг не подумал. Хотя он к тебе относится почти как к человеку. Ты себе что сказал? Четверо лучше, чем один. Глупо спасать четверых, чтобы убить потом куда больше. Вспомни себя год назад. В Екатеринбурге ты убивал, не считая. А о том, чтобы спасать, речи не шло.

— Просто не было необходимости.

— Конечно. У тебя все всегда просто. Есть необходимость. Нет необходимости. Только знаешь, Олежка, этой простоты ненадолго хватит. Ты уже сделал то, чего объяснить не сможешь, если не поверишь в то, что в тебе снова человек просыпается.

— Не поверю.

— Тогда зачем ты сломал дверь?

— Чего?! — Зверь вытаращился на призрачную девушку с неподдельным изумлением. — По-твоему, это я сломал дверь? Да у меня раздвоение личности случилось, предсмертный психоз, мать его…

— Все верно. Ты хотел жить. Так хотел, что даже с замком сумел договориться, хотя, по твоим собственным представлениям — он нечто совершенно безмозглое.

— Я его действительно уговорил?

— Так ты не помнишь? — Маринка всплеснула руками. — Вот до чего дошло! Сам от себя защищаешься. Уговорил, Олег, действительно уговорил. И когда оставалось только дверь открыть… Подумай, ты справился с замком и вдруг забыл, в какую сторону двигается дверной щит. Разве так бывает?

— Но дверь-то сломана.

— Олежка, хороший мой, чего ты боишься? Что страшного в том, что ты не захотел убивать?

— Хватит! — рявкнул Зверь, поднимаясь рывком. Стиснул ее тонкие запястья, заглянул в лицо, в глаза. — Ты, девочка, дурочка, придумываешь себе сказки. Как все они. Не надо этого делать. Тебе не надо. Ты другая. Мертвая. Моя… — он замолчал, разжал пальцы. Опустил голову, но взгляда не отвел, смотрел исподлобья. — Я буду для тебя, кем ты захочешь. Монстром, человеком, псом бешеным, собакой у ног… кем пожелаешь. Ты только скажи. Но их я убивал, потому что хотел убивать. И не убил, потому что не смог. Времени не осталось совсем. Если бы я мог выйти отсюда, я не остановился бы.

Темно-карие глаза смотрели на него… с жалостью. Наверное, это и называется у людей «жалость». Но на донышках зрачков плескался-искрился гнев:

— Какой ты все-таки… так и не смог научиться любить, да? Это очень удобно, наверное, помнить всегда одну и ту же женщину. Мертвую. Помнить ее, как живую. Вести за собой. Не отпускать. Удерживать. И не нужно ничего нового. Зачем? Так хорошо, когда женщина ничего не требует, когда ее не видно и не слышно, когда ее и нет вовсе. Тебя не только магистр убивал. Ты сам себя убил. Почти убил. А сейчас боишься стать живым. Не человек. Зверь. Зверем быть легче. Если бы ты мог выйти, ты начал бы убивать. Верю. В это я верю. Но зачем, в таком случае, ты сдал Готу оружие?

Сидеть было трудно. Стены поплыли по Kpvry, голова стала тяжелой, и слова проходили мимо сознания, только голос ее звенел, голос он слышал…

— … может быть, ты поймешь потом. — Это она произнесла почти шепотом. Зверь осознавал медленно, что он снова лежит. И потолок качается. — Время, Олег. Вышло время. Вспоминай. Вспоминай всех, если хочешь жить. Ты не истратил все. Что-то осталось. Капли, крохи, пыль, но убил ты многих, их должно хватить. Вспоминай все, Олежка, все поминутно. Каждое мгновение их смерти, каждую каплю их жизни. Вспоминай. Я помогу тебе.

Пижон в этот день вымотался донельзя. О том, чтобы просматривать записи, и речи не шло. Шутка ли: лагерь снимается и переносится в горное ущелье. Работы невпроворот. Все, что собирали так долго и старательно, теперь так же старательно разбирают. Упаковывают. Грузят в вертолеты. А на новом месте весь процесс идет в обратном порядке. Разгрузить, распаковать, начать сборку. Вся эта маета шла уже шестой день. Вытягиваясь на койке, Пижон подумал нехотя, что со Зверем все получилось бы намного быстрее. За неделю управились бы. И устали бы меньше. Что у Азамата бесподобно получалось, так это заставлять людей работать. Да еще и в охотку. Радостно. Как будто всю жизнь только о том и мечтали, чтобы раскручивать крепежные болты, снимать щиты, паковать, грузить… Стоило закрыть глаза, и все этапы работы предстали как наяву. Нет уж, хватит. Не хватало еще, чтобы ночью эта дрянь снилась.

Пижон сел на койке, потер глаза. Спать хотелось ужасно, но, если и во сне работу видеть, завтра утром придется вставать совершенно разбитым.

Как там Зверь, интересно?

Интересно.

То, что увидел Пижон, было настолько интересным, что сон как рукой сняло.

Последний раз он смотрел записи позавчера, и нервотрепки ему хватило на два дня. Увидеть что-либо подобное еще раз не хотелось. Стоило лишь вспомнить, как менялся Зверь, и возникало совершенно недостойное профессионала желание уничтожить отснятое и забыть навсегда. Однако то, что происходило в жилом отсеке Азамата этим вечером, стоило всего предыдущего. Даже пикантных сцен с Улой оно стоило. Потому что Ула — это понятно. Она здешняя, своя и… и вообще. А женщина, которую Пижон увидел в записи, была ему незнакома. То есть, тьфу, дикость какая, конечно, она была незнакома. Но дело-то не в этом. Дело в том, что этой женщины просто не могло быть. Не могло.

Чужая планета. Ни следа человека на ней. Земля черт знает где, еще Гот знает, но, в общем, далеко Земля. А в отсеке Азамата, присев на краешек стола и поставив босые ноги на кресло, сидит себе как ни в чем не бывало девушка. Ничего такая девушка. Между двадцатью и двадцатью пятью. Черноволосая, смуглая, симпатичная. Ножки длинные, а грудь маленькая. Платье на ней грудь выгодно подчеркивает, а ножки девушка и сама не прячет…

Вот тут Пижон сделал стоп-кадр и попытался сам себе вправить мозги. Таких девушек не бывает. В смысле бывают, конечно. На Земле бы он на такую если и обратил внимание, то, скорее, из-за того, как она себя подает красиво. Потому что если разобраться — ничего особенного. Девушка как девушка. Но платье, прическа, осанка… Пижон укрупнил изображение, всмотрелся внимательнее: да, и макияж какой, а! Короче, девушка из тех, что сами себя из ничего лепят.

И снова стоп. Не о том мысли. Точнее, мысли как раз о том, если учесть, что со времени старта шесть с лишним стандарт-месяцев прошло. Но подумать о другом стоит. О том, откуда эта девушка, кем бы она ни была, взялась? И не в отсеке Зверя, шайтан бы с ним, со Зверем, а вообще на Цирцее? Странностей здесь, конечно, хватало, и кое к чему Пижон даже привык, но… Всему в конце концов есть предел! Где Азамат взял еще и эту бабу?! Ему Улы мало?

Нет. Опять не то. Дело в Цирцее. Она разумна. Зверь говорил, что она разумна, а Зверь не ошибается. Цирцея научилась создавать людей?

В запертом отсеке?

Пижон срочно перелистал в памяти все прочитанные им фантастические книжки. Вспомнил на всякий случай еще и фильмы… Все сходилось на том, что Цирцея начала генерировать призраки. Не призраки мертвых, а… да, иллюзии.

Все сходилось. Но именно это и настораживало. То, о чем пишут в книжках, тем более фантастических, в реальности происходить не должно. Хотя бы потому, что… А почему? Потому что в реальности все должно быть как-нибудь иначе.

Пижон застонал и включил просмотр. Может, это он с ума сошел? Ну да. И камера в отсеке Зверя тоже. И приемник здесь тоже спятил. Ладно, если разобраться не получится, так хоть на живую женщину можно посмотреть. А то все Ула да Ула. Хотя Ула, конечно, да! На нее посмотреть стоит. Вот Зверь, вот скотина, все бабы на него липнут. На Земле такого не было. Заглядывались на Азамата, конечно, куда без этого? Такие, как он, женщинам нравятся. Но он же Тихий был. Тихий. Это здесь озверел. Во всех смыслах.

Девушка на экране ничего пока не делала. Сидела на столе. Смотрела на Зверя. А тот не то спал, не то совсем отключился…

Пижон подскочил, вспомнив тварь, в которую превращается Зверь, отключаясь. И сел обратно. Что бы ни случилось, это дело прошлое. Запись четырехчасовой давности. Да к тому же эта женщина — порождение Цирцеи и, может быть, больной фантазии Азамата. Вот она удивится, столкнувшись нос к носу с «демоном». За самого Зверя Пижон нисколько не переживал. Этот, изменившись, даже ящера голыми руками порвет. Что уж говорить о каком-то там фантоме?

А девушка сидела. Молчала. Не похоже было, что ей скучно. Она смотрела на Азамата… Просто смотрела. А Пижон смотрел на нее. Радовался тому, что угол съемки у мини-камеры очень широкий и охватывает практически все пространство жилого отсека. Можно наблюдать и за Зверем, и за его гостьей, а заодно быть уверенным, что никого больше внутри нет.

Зверь открыл глаза. Пижон напрягся, но ожидаемого безумия во взгляде Азамата не наблюдалось. Там даже привычные бесенята не плясали, а ведь Пижон за полгода так к ним привык, что уже и вспомнить не мог, какие были глаза у Тихого.

Вот такие, наверное, и были. Никакие. Темные и пустые тоннели в никуда.

И тут девушка заговорила.

Гот, засыпая, прокручивал в голове список завтрашних работ. За вычетом строительной группы, что жила сейчас в кратере, в его распоряжении оставалось четырнадцать человек. И Ула, но Ула не в счет. Семеро здесь. Семеро в ущелье, в горах. Там, куда не дотянется взрывная волна после старта болида. И куда не скоро доберутся посланные Цирцеей твари. Лис два каньона, выбранных Джокером, забраковал. На третьем они с маленьким солдатом сошлись. Далековато, конечно, было новое место от обжитого плато. Но, учитывая, что нынешний лагерь после старта Гота должен был превратиться в выжженную пустошь, каждый километр расстояния воспринимался, скорее, как благо, чем как препятствие.

Уже шесть дней все работали как проклятые. Во время первой установки лагеря было легче, хотя там, Гот помнил, почти все приходилось делать вручную, а сейчас вовсю использовали роботов. Дело двигалось, конечно. Оно заметно двигалось. Еще пара дней, и можно будет разбирать последний жилой корпус, снимать ветряк-генератор и уходить. Совсем.

Майор видел такие покинутые колонистами поселки. После ухода людей там оставалась какая-то своя, невидимая жизнь. Словно дома еще помнили, что когда-то все было иначе. И тщетно искали в обрезанной проводке хоть каплю живой энергии. Пытались зажечь свет в окнах. Вернуть себе и всему вокруг хотя бы иллюзию смысла. Грустное зрелище. Тоскливое. Хотя думать насчет того, что там пытаются сделать дома, это, скорее, Зверю пристало.

Слава богу, завтра можно будет вырезать дверь и выпустить сержанта на волю. Пять дней прошло. Он либо умер, либо выздоровел Второй вариант совершенно однозначно предпочтительней, но первый не исключен. Об этом лучше не думать. Да и не может Зверь просто так взять и умереть. В конце концов с его стороны это было бы совершеннейшим свинством. На кого, в таком случае, оставлять лагерь?

На Лонга — он справится. Голова у мальчика светлая, думать он умеет, это почти все евреи умеют. А Лонг, помимо того что умный, еще командовать способен. Причем командовать грамотно. Пендель на роль командира не годится. Слишком негибкий. Пижон… нет, этот предпочитает выполнять приказы. От и до. После чего чувствует себя исполнившим долг и не рвется проявлять инициативу. Никакую. Командиру так нельзя.

Зверя нужно. Зверя. Вот кто идеально подходит. Люди его любят. Он людей — нет. Зато ценит. Использует бережно и с полной отдачей. Завтра он, если жив еще, ничего, конечно, не сделает. Ему как минимум поесть нужно будет. За пять дней. Но уж послезавтра… или, чем черт не шутит, уже завтра к вечеру, тут все забегают, как в муравейнике. Работа, на которую сейчас Гот минимум два дня отводит, за десять часов сделана будет.

Теперь-то понятно уже, откуда что бралось и как получалось, что двадцать человек в четыре смены работают, но не перерабатывают и даже устают в меру. Зверь, колдун чертов, еще и не такое учинить может. А за пять дней, пока он там у себя прохлаждается, в лагере две травмы. Крутой щит себе на ногу уронил, сейчас еле ползает. А Кинг палец дверью прижал. Как умудрился, непонятно, но палец чуть не сломал. Ула за голову хватается. Говорит, что, если и дальше так пойдет, здесь все перекалечатся. Ладно хоть на новом месте, там, где Джокер заправляет, пока без эксцессов обходится.

А еще трения внутри команды. Так себе трения, конечно. Несерьезные. Такие в любом коллективе неизбежны. Но раньше-то без них обходилось. Зверь чужое раздражение забирал, давил в зародыше. Мать его, а говорят, будто нет незаменимых.

Но не в том даже дело, что он может, что умеет, в какие сроки будет перенесен лагерь. Просто хочется увериться, что жив этот проклятый тевто-монгол. Что с ним все в порядке. И есть на кого оставить людей. И Ула дергаться перестанет. Она ведь всерьез беспокоится. Это все остальные твердо уверены, что Зверь — тварь бессмертная и неуязвимая. Все, кроме Улы. Да и вообще, будет очень жаль, если он… нет уж. Когда это случится, тогда и подумаем о том, как жаль, что оно случилось. А пока Зверь жив. Он, скотина, обязан выжить. Хотя бы потому, что скотина. И не собирается никого радовать безвременной своей кончиной.

Сумбурные мысли сквозь сон, когда уставшее тело уже спит, а сознание еще цепляется за реальность. Именно в таком состоянии случаются у людей гениальные озарения. Нечасто, правда. Гот сонно-здраво рассудил, что у него озарения не случится, поскольку единственная его проблема на данный момент — это выход в прыжок с поверхности планеты, а тут хоть весь на мысли изойди, ничего не придумаешь. И писк коммутатора он воспринял сначала как дурной сон. Увы. Писк был вполне реальным.

Майор выругался и встал с постели.

— Гот, — рыкнул он, готовясь к какой-нибудь жути.

— Это Пижон, — заполошно сообщил коммутатор. — Гот, мне нужно тебя увидеть. Прямо сейчас. Это очень важно. Это про Зверя…

— Про Зверя можно и завтра, — ответил фон Нарбэ, силясь сохранять спокойствие. — Куда он денется?

— Нет, Гот, нельзя. Нужно сейчас. Я… у меня записи… Я в отсеке Зверя установил камеру, и… Ты должен посмотреть.

— Записи? — переспросил майор, еще не проснувшись, но уже понимая, что теперь он будет спокоен. Достаточно спокоен, чтобы расстрелять Пижона на месте, — Хорошо. Бери с собой все, что есть, и ступай в рейхстаг. Я подойду. Отбой.

Записи. Камера в жилом отсеке. Это хорошо. Это славно. За это в приличном обществе голову откусывают. Пассатижами. Что же такого наснимал этот журнашлюшка планетарного масштаба?

Что же ты такого учинил, Зверь? И насколько это серьезно? Если серьезно, может быть, лучше скормить тебе Пижона? Ты, конечно, убийца и выродок, но, когда придется выбирать между им и тобой…

Расслабься, майор. Еще ничего не случилось.

Зал рейхстага, освещенный лишь включенными мониторами, казался огромным и мрачным. Пижон сидел в кресле, вцепившись пальцами в подлокотники, и ждал, пока Гот закончит просмотр записей. Сначала он пытался руководить процессом, но майор, не оборачиваясь, бросил: молчать!

Пижон замолчал. В конце концов его дело было телячье. Гот главный, пусть он и думает, что теперь делать.

Майор сидел, откинувшись на спинку кресла, на экран смотрел рассеянно, слушал, похоже, не очень внимательно. И уж, конечно, на него увиденное и услышанное не производило ни малейшего впечатления. Пижон и рад был бы думать, что он преувеличил опасность, что напугал себя сам, додумал и дофантазировал то, чего на самом деле и близко не было. Но, к сожалению, он так не умел. Пять лет учебы вбили аж в мозжечок привычку относиться к информации с крайней осторожностью. Лучше недоговорить, чем сказать лишнее. Может, и здесь лучше было недоговорить?

Нет. Здесь нельзя. Не та ситуация. А Гот? О чем он знал раньше, а что узнает только сейчас? Было ли ему известно, что Азамат мертв? Что Зверь… Нет, в голове не укладывается, но эта девушка, она перечисляла людей, которых он убил. Она сказала, что он их убил. А Зверь не спорил. Больше ста человек. Господи помилуй! Больше ста! Пижон пытался считать, но сбился, когда услышал среди перечисленных Азамата Рахматуллина. Вот тогда он и кинулся к коммутатору. Потому что… потому что ничего уже не понимал.

А она права была, эта девушка. Первая из убитых Зверем. Из ее слов явствует, что в первый раз он совершил убийство, когда ему еще и пятнадцати не исполнилось… Не важно.

Не это важно. Она права. Он действительно начал становиться человеком. Но это тоже не важно. Человеком Зверь не станет. Не успеет.

Смотреть было жутко. Молодая женщина вполголоса, спокойно и ласково перечисляла имена. Имена, имена, имена… без конца. Сто два человека. Убитых. Убитых вот этим красивым, хоть и отощавшим изрядно, совсем молодым парнем. Когда он успел? Ему не больше двадцати пяти лет… И сто два человека… В голове не укладывается. Не важно.

Только одно имя из этой сотни имеет значение. Резчик. Зверь убил Резчика. Он убил внутри команды, начал охоту среди своих. На всех остальных, будь их хоть сто, хоть двести, хоть тысяча, Готу было наплевать. Не важно, что делал Зверь на Земле, не важно, кем он был там. Здесь он спасал людей, спасал этих, не умеющих убивать детишек, которые волей судьбы оказались от него зависимы.

Он кормовую базу для себя сохранял… И сам лишил себя возможности убивать? Именно так все и получается.

Что Зверь сказал тогда, в ту далекую, дождливую ночь?

«Рано или поздно я стану настолько другим, что вы испугаетесь по-настоящему. И ты убьешь меня».

Он знал?

Нет. Зверю в голову не могло прийти, что он станет человеком. Он полагал, что Гот будет убивать нелюдя. И у нелюдя был бы шанс выжить. У человека — нет.

Не хочется. Господи, до чего же не хочется! Но есть ситуации, в которых личные отношения уже не играют роли. Убийство среди своих карается смертью. Так нужно. И так должно. И, значит, Зверь умрет.

— Русский ковен, — прошелестело сбоку. Гот отвел взгляд от монитора. Обернулся к Пижону. Тот, словно почуял что-то, зачастил:

— Я их помню. У меня на имена память. И на лица. Профессиональная. Их показывали… сорок человек. У него лицо меняется, ты видел. Он похож становится. На каждого… Это он, Гот. Это палач. Ты…

Пижон подавился словами. И зубами. Как сидел, так и полетел назад, перевернув кресло. Гот потер костяшки. Он очень редко бил руками. Пилоту без рук не взлететь.

И Зверь тоже всегда берег пальцы…

— Это все, что у тебя есть? — холодно поинтересовался майор, показав на чипы с записями.

Пижон молча кивнул. Он сидел рядом с упавшим креслом, выплевывал выбитые зубы и, кажется, ждал, что его будут бить дальше.

— Встать! — рявкнул Гот.

Боец вскочил на ноги. Вытянулся. Из разбитого рта текла кровь.

— Где были установлены камеры? Отвечай!

— Сначала в цехе, в лаборатории, в рейхстаге и у тебя. — Кровь капала на форму, растекалась темными пятнами. — Потом я переставил одну от тебя к Зверю. А из лаборатории — к Уле,

— Сука, — прошептал Гот по-русски, прекрасно понимая, что это за «потом», о котором говорит Пижон, — трое суток гауптвахты. Пошел!

— Есть! — Пижон счастливый, что легко отделался, развернулся и, пошатываясь, отправился к выходу.

Гот снова потер костяшки пальцев. Рука ныла. Не сильно, но достаточно противно. Надо было хоть перчатки надеть, что ли

Ладно, Пижон. Зверь умрет. По твоей милости умрет, спасибо тебе за это огромное. Но и ты эти трое суток на всю жизнь запомнишь. Мало не покажется.

Майор перебрал аккуратно пронумерованные и надписанные чипы. Все так, как сказал Пижон. Записи из цеха. Из лаборатории. Из жилых отсеков… Журналист. Тварь продажная. Не побоялся ведь в настоящую армию пойти, лишь бы только выслужиться там, у своих.

С Фюрером все ясно. Он действительно повел себя неправильно. И на месте Зверя Гот, пожалуй, поступил бы так же. Разве что не шею сломал, а пристрелил, но это дело вкуса. Костыль был списан со счетов сразу. По сути, Зверь получил на него добро. Но Резчик… то, что случилось с ним, иначе как убийством назвать нельзя. И еще эта мертвая девушка сказала, что Зверь не может не убивать, если у него в запасе нет хотя бы двух жизней. Сейчас в запасе у Зверя жизней нет вообще.

Это и к лучшему. Он умрет быстро. Он сам рассчитывал площадь повреждений, которые причинит взрыв. От лагеря на плато не останется ничего. Даже пепла. Достаточно не выпускать Зверя из его тюрьмы. Просто не выпускать.

Он поймет. Он уже завтра поймет, что происходит. Гот бросил взгляд на часы. Четыре утра. Значит, уже сегодня. Что ж, Зверю предстоят два или три не самых приятных дня. Но Резчику было хуже. Да и всем другим, кого Зверь убил, пришлось не сладко. Три дня в ожидании неизбежной смерти стоят нескольких часов под ножом или целой ночи, заполненной черным ужасом. Что же он сделал с Резчиком? И как он это сделал?

Не важно.

ЗА КАДРОМ

… Сделав несколько глубоких вздохов, генерал толкнул дверь, открывая ее как можно шире. Щелкнул кнопкой фонарика — свет в ангаре не включался из принципа: это запомнилось по предыдущему посещению. И не удивился Николай Степанович тому, что осветительные панели ожили в тот миг, когда он переступил порог. Ожидал чего-то подобного. Сначала замок, теперь вот свет, как-то оно получится с болидом?

Воздух внутри был затхлым — ангар не открывали с позапрошлой весны, а сейчас уже буянила над Москвой метельная зима.

Оглянувшись на пустынный зал, дабы убедиться в отсутствии нечаянных свидетелей, генерал вошел и закрыл за собой дверь.

Болид выглядел странно. Весин видел его всего один раз, все тогда же, весной, когда еще жива была надежда на то, что поиски Зверя не затянутся надолго. И в прошлое посещение ангара Николай Степанович не особо присматривался к машине. Тогда, помнится, отметили, что баки болида заполнены горючим, аптечка укомплектована и, судя по всему, никогда не использовалась, в крохотном багажном отсеке не нашли ничего, кроме чертежной папки с листами ватмана и пары карандашей. Скукота. Сняли отпечатки пальцев, убедились, что они совпадают с теми, что получены в недоброй памяти пентхаузе, и на этом успокоились.

Сейчас Весин разглядывал болид внимательно и чуть настороженно. Разумеется, он не ожидал, что «Тристан-14» окажется хоть сколько-нибудь похож на «Альбатроса» — надежную семейную модель с просторным салоном и огромным багажником. Именно «Альбатрос» приобрела когда-то семья Весиных, планируя на нем совершать поездки к разлетевшимся в разные уголки мира дочкам. Спортивная модель, вне всяких сомнений, должна отличаться от кругленькой лодочки, рассчитанной на нескольких пассажиров, может быть, даже детей. Должна. Но не настолько же!

Николай Степанович не был страстным авиалюбителем и не испытывал интереса к многочисленным журналам с красочными фотографиями болидов, уж тем более не привлекали его скучные цифры различных ТТХ. А если бы и занимался он этим более-менее серьезно, все равно четырнадцатый «Тристан» разительно отличался от любых фотографий.

Во-первых, он был маленьким. Очень маленьким. Прямо-таки крохотным. Два кресла, стоящих одно за другим, по идее должны были вмещать двух человек. Весин вспомнил рассказ Игоря Юрьевича о полете до Владивостока и от души посочувствовал злосчастному магистру. Втиснуться в тесный салон «Тристана» вдвоем казалось невозможным. Понятно, что внутри машина чуть просторнее, чем представляется снаружи. Но не настолько, чтобы пассажир чувствовал себя комфортно.

Во-вторых, болид был… не был болидом. Узкий, хищный, чуть выгнутый вверх, «Тристан», вопреки расхожему мнению, не походил ни на рыбу, ни уж тем более на птицу. Он вообще ни на что не был похож. Разве что сам на себя. Крылья какие-то кургузые, нелепые, цыплячьи. А колпак, наоборот, слишком большой. Не объемом, если бы так! Плексигласа многовато. Слишком уж все прозрачно. Когда сидишь внутри, чувствуешь себя, наверное, так, словно взлетел в небо без машины.

В общем же впечатление создавалось самое неприятное.

Если бы не безмолвная надежда, до комка в горле напоминающая взгляд ребенка. Доверчивый. Чуть испуганный. Открытый.

— Ну что? — мягко спросил Николай Степанович. Думал, что собственный голос прозвучит гулко и неуместно, как бывает, когда говоришь сам с собой. Нет. Вышло вполне естественно. — Ну что, малыш, соскучился? Ты меня не бойся…

Неожиданно для себя Весин провел ладонью по пыльной дюрали корпуса.

— Не бойся, — повторил, уже сам себе поверив. — Давай-ка поищем твоего хозяина вместе. Согласен?

Ответа он не услышал. Он его… понял. Да, наверное, так. Понял. Живая машина. Действительно живая! Господи, уму непостижимо! Значит, это правда. Правда. Так бывает!

Не брезгуя толстым слоем пыли, Николай Степанович забрался в кабину болида, закрыл колпак. Пробежал взглядом мешанину приборов, датчиков, рычажков, переключателей, кнопок… Как на этом летают, скажите на милость?!

А двигатели уже гудели едва слышно, системы тестировали сами себя, не дожидаясь приказа. Генерал разбирался потихоньку в приборной доске, что протянулась длинной дугой чуть не до спинки пилотского кресла. Сколько всего! Впрочем, нагромождение это вполне доступно для понимания. В прошлый раз из памяти бортового компьютера не удалось добыть ни единого байта информации. Пусто там было Чистенько. Как будто с нуля машина.

А сейчас?

Небольшой монитор простодушно и честно взялся пролистывать карты. Нормальные воздушные карты с выверенными маршрутами, с налетанными трассами, с посадочными площадками и заправками — от самых больших до крохотных — на четыре-пять машин.

— Это все я знаю и так, — прошептал Николай Степанович. Сердце билось то ли от восторга, то ли от умиления. — Работает! Господи помилуй, работает! — Это я знаю А ты? Куда летал ты? Куда летал твой хозяин, малыш?

И когда замелькали на экране карты, одна за другой, одна за другой, в бешеном темпе — не уследить, Весин вспомнил, сколько времени Зверь проводил в небе. И поправил себя:

— В мае… нет, подожди. — Генерал выдвинул крохотную клавиатуру и набрал даты: майские месяцы за пять прошедших лет. В прошлом году Зверь вообще никуда не летал, потому что прятался. Но пять лет до этого весь май убийца проводил в Казахстане.

Ввод.

Карта открылась. Одна. С четкой ниточкой маршрута.

Сделав приближение максимальным, Николай Степанович разглядывал квадраты домов, занесенный песком асфальт, умершие деревья. Если верить компьютеру, Зверь садился прямо во дворе. В принципе это было возможно. В принципе. О «Тристанах», особенно четырнадцатой модели, о только не рассказывали. Уж на что Весин никогда не интересовался болидами, но об этих, на которых летали только самоубийцы, слышал даже он.

Вертикальный взлет — это еще туда-сюда. Николай Степанович мог поспорить, что отсюда, из ангаров на крыше, почти все владельцы болидов улетали не пользуясь катапультой. У пилотов свой шик.

Но вертикальная посадка!

Это, пожалуй, перебор. Место для пробега необходимо. Хоть сколько-нибудь.

Весин проверил, есть ли в памяти компьютера тот домишко на берегу моря. Нашел. Там, кстати, отыскалась вполне пригодная для посадки площадка. Оно и понятно, в крохотном дворике болид бы не поместился. Даже «Тристан-14».

«А еще там змеи», — вспомнил Николай Степанович. Без всякого страха вспомнил, скорее, с удовольствием. Это было бы интересным — пожить в таком окружении. Интересным и… да, это было бы приятно. А еще, без сомнения, очень полезно.

Вот прямо сейчас вывести болид из ангара. Взяться за штурвал. Машина, легкая как вздох, взлетит сама. Подняться в небо на ней — совсем не то, что водить грузный «Альбатрос». На «Тристане-14» можно летать.

Нет. Не сейчас. Нужно заехать домой, взять хотя бы необходимый минимум вещей, оставить еды удавчику и пауку — ведь неизвестно, сколько времени придется провести на побережье.

— Я вернусь, — пообещал Николай Степанович болиду, — я скоро.

Он постоял немного рядом с открытой дверью. Сквозь стеклянные стены, довольно-таки замызганные, но все-таки прозрачные, был виден зимний город, искрящийся в свете собственных огней, как свежевыпавший снег. Красивый, огромный, сумасшедший город. Интересно, когда Зверь смотрел на него из окон своего дома, с высоты, от которой захватывает дух, чувствовал ли он себя хозяином этого сияющего великолепия? Думал ли о том, что можно выйти на улицу и легко, непринужденно, абсолютно безнаказанно убить любого человека? Убить. Сделать своим рабом. Или, наоборот, облагодетельствовать. Или… боже мой, да он мог сделать все, что угодно. Понимал ли это Зверь?

Да, наверняка.

Наслаждался он этим пониманием?

Вряд ли. Зверь не любит людей. И не любит думать о них. А всемогущество, оно ведь было для него привычным состоянием Таким же естественным, как дыхание. Много ли людей задумываются о том, как это прекрасно — дышать!

«Почему „было“? — спросил Николай Степанович у своих мыслей.

И в самом деле, почему «было», ведь Зверь жив, он прячется где-то, меняет облики, привычки, убежища. Убежище — от «убегать»? Бежать. Зверь боится. Он ничего не может сейчас. Его власть закончилась, его сила уходит на то, чтобы прятаться, Зверя больше нет. Где-то на Земле существует сейчас запуганное, озлобленное, бессильное нечто. Ничто. Ничтожество. Найти его — лишь вопрос времени.

«Ну что, генерал, ты все еще хочешь научиться быть Зверем?»

Да. Да! Тем Зверем, каким он был во времена своего могущества. Понять его, прочесть его мысли, найти его и уничтожить. Нет, не физически, полезность Зверя не подлежит сомнению. Есть много разных способов уничтожения. Людей или Зверей — не важно.

Заряды взрывчатки на искореженную дверь, на стены, по внешнему периметру жилого отсека. Взрыв будет направлен внутрь. Гот устанавливал датчики на определенную амплитуду колебаний щитов пластика. Если Зверь вздумает повторить свой фокус с выбиванием двери, его просто разорвет на куски.

Внутри отсека было тихо. Гот представил себе, как Зверь прислушивается к тому, что происходит снаружи. Он ведь помнит, что сегодня его должны выпустить.

Или не выпустить.

Неправильно и правильно. Зверь так и не смог поверить в то, что Гот не собирается его убивать. Значит, он учитывает оба варианта. И что, интересно, у него заготовлено на случай, если дверь сегодня не откроют? Насколько можно предположить из их беседы с призраком, Зверь умеет подчинять себе людей «без взаимного визуального контакта». Скорее всего, он попытается предпринять что-либо в этом направлении. Ладно. Пусть пытается. Гот почти ничего не понимал в гипнозе, или как там называется подчинение людей, но ему приходилось слышать, что без команды голосом внушение не действует. Подходить к дверям отсека по-прежнему строго запрещено. Отключить еще и коммутатор, а лучше не отключить, а обрезать, и все. Связи с внешним миром у Зверя не будет.

Могут возникнуть вопросы?

Не страшно. Люди загружены работой, они с радостью оставляют на начальство все, что не касается их напрямую. Если кто-то поинтересуется, например, Ула, достаточно будет сказать, что Зверя выпускать еще рано. Что Гот освободит его непосредственно перед стартом. Ула поверит. Ей в голову не придет… мать-перемать, то, что происходит на самом деле, не придет в голову никому, кроме самого Зверя. Но это же хорошо Да. Хорошо. Это снимает чертову прорву проблем.

Такое с ним было второй раз в жизни. Да и то впервые это состояние он пережил так давно, что почти ничего не помнил. А сейчас лежал, бездумно скользя взглядом по плитам потолка, и понимал, что выжил.

Слабость. О том, чтобы пошевелиться, думать не хочется. Вообще ни о чем думать не хочется. Да и не получается.

Живой.

Потолок белый.

Не болит ничего.

Живой.

Спать.

Чего-то не хватало. Едва заметно, почти неощутимо. Так, легкое раздражение на самом краю сознания. Словно в мозаике, состоящей из тысячи деталей, один крохотный кусочек выпал. Общая картина не изменилась, но…

Очень хотелось заснуть.

Зверь тяжело вздохнул и, закрыв глаза, принялся мысленно обшаривать жилой отсек. Сломанная дверь. Да. Непорядок Дискомфорт. Но к этому непорядку он уже привык. Что еще?

Доброжелательная прочность стен чуть поколеблена трещинами, что змеятся по пластику рядом с дверным проемом. Нет. Не то.

Спокойно, без спешки, детально он исследовал свое жилище. И даже не удивился, поняв, что дело в коммутаторе. Тот был отрезан от сети. Не мертвый, но и не живой — от этого и возникало ощущение неправильности.

— Ну наконец-то, — улыбнулся Зверь.

Гот перестал миндальничать. То ли дверь его убедила. То ли осознал майор, как нужно поступать с такими, как его штатный пилот. Дверь не открыть. Связь не работает. Сиди, сержант. Жди.

Чего?

Стряхивая сонливость, Зверь продолжил обследование комнаты. За исключением коммутатора все в порядке. Все вроде бы как всегда. И осветительные панели еще работают.

Энергию пока не отключили, надо полагать, за пять Дней с лагерем не управились и в блоке еще живут люди… Стоп. А это что?

Что-то лишнее, ненужное, совсем крохотное между световой панелью и потолком. Закрыв глаза, Зверь поднялся на ноги, протянул руку, нащупал пальцами маленький, с булавочную головку, шарик… Камера. Мини-камера.

— Сучий потрох, — пробормотал сержант.

Глазастая крохотулька беспардонно тянула энергию из осветителя. Можно было бы выдернуть ее, оборвав ниточки проводов, но делать камере больно ни за что ни про что не хотелось. Она-то не виновата в том, что ее сюда поставили. Кто, кстати?

Ох, Зверь, совсем поглупел, пока болел. Ну кто мог поставить камеру в жилой отсек? Пижон, конечно. Профессионал, чтоб ему пусто было. Понять его, впрочем, можно. Можно было бы, если забыть, что клятые мини-камеры видят призраков и привидения намного лучше, чем их родственники, фиксирующие изображение на магнитной ленте. А вот и микрофон. Чудесно! Просто замечательно! «Если неприятность может случиться, она случается», кажется, именно так звучала великая истина. От возможных неприятностей Зверь сразу подстраховался и с самого начала обшарил жилой отсек на предмет подсматривающих и подслушивающих сюрпризов. Однако «если неприятность не может случиться, она случается». В голову не пришло проводить обыски регулярно. Зачем? Даже с учетом Пижона, ну что интересного может быть в жилом отсеке, который пустует сутками?

Разве что Ула… Но вуайеризмом Пижон определенно не страдает, а никакой полезной информации из визитов сюда Улы не вынести.

Ладно, хватит оправдываться. Прокол, он прокол и есть. Объяснять, почему так получилось, бессмысленно, нужно решать, что делать.

А что тут сделаешь? Сейчас все зависит от Гота. Его ход Должен быть первым, потому что у тебя, Зверь, пространства Для маневра нет.

Он осторожно отсоединил камеру и микрофон от общей сети. Повертел хрупкие игрушки в пальцах и сунул в стенной шкафчик Микрофону все равно, а вот камеры не любят быть в темноте, но мало ли кто чего не любит. И лучше уж в темноте, но живыми, чем… М-да. Что же все-таки сделает Гот? Точнее, как он это сделает? Хорошо, если быстро. Пить хочется. И, кстати, не мешало бы, раз уж проснулся, привести себя в божеский вид. Помыться, побриться… ага, и помолиться. Смех смехом, но самое время, между прочим.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

В то, что за счет чужой смерти можно продлить собственную жизнь, я поверил довольно быстро. В конце концов это поддается хотя бы псевдонаучному объяснению. Многие серийные убийцы верили в то, что забирают жизнь жертвы себе. Они, конечно, были психопатами, но не на пустом же месте строились их предположения.

Только, я вас умоляю, не нужно рассказывать мне о железной логике шизофреников, исходящей из абсолютно неверных посылов. Все это я знаю и сам. А еще я знаю, что Олег действительно умеет забирать и использовать чужую жизнь. И умеет поделиться ей.

С дьяволопоклониичеством же все обстояло несколько иначе. Сам я атеист. Был атеистом. Остальные члены Ордена, включая мастеров, верят, конечно, и в Бога, и в черта, и в прочую мистику. Это, так сказать, цемент, которым скреплялся фундамент организации. Всякого рода эзотерические материи — благодатнейшая почва для взращивания преданности. Но Олегу я никогда ничего подобного не внушал. Уж поверьте, мне не нужен был фанатик, свихнувшийся на идее абсолютного Зла. Все, чего я хотел, это использовать его потрясающие способности с максимальной пользой. Ну, и в порядке эксперимента — получить образец греховности. Послушного мне нарушителя шестой заповеди. Исключительно в порядке эксперимента. Я и предположить не мог, что из мальчика вырастет просто-таки ангел. Он безгрешен и чист, потому что само понятие греха ему неведомо. Впрочем, об этом я уже упоминал Речь же идет о дьяволе.

Первый Ритуал — для Олега второй, для меня уж не знаю какой по счету, но для нас вместе он был первым, — мы провели в конце июля. В последнюю ночь месяца Присутствовали только Олежка, я и жертва — директор одного из нарождающихся тогда частных предприятий. Состоялось действо в орденском ритуальном зале, тогда у нас был всего один зал для убийств. И это было… я затрудняюсь подобрать слова. Восхитительно, сладко, прекрасно, мучительно. К тому времени я уже успел подзабыть, что такое оргазм, это потом, после двух Ритуалов, мои половые функции восстановились, а тогда я переживал удивительное чувство, смутно помнил, что испытывал когда-то нечто сходное…

Странное дело. Ничего общего с сексуальным наслаждением Ритуал не дает. И организм никак на мучения жертвы не реагирует. Я имею в виду, что в процессе действа не наступает половое возбуждение, не просыпается похоть, ничего в этом роде не происходит. Раньше мы обязательно заканчивали наши сборы чем-то вроде оргий. С появлением Олега этот обычай сошел на нет. Как-то даже мысли не возникало. Можно ли забивать одно наслаждение другим? Это ведь совсем не то, что красное вино с сыром. Вкусы не дополняют друг друга, отнюдь, скорее — мешают. Да. Но ассоциации тем не менее самые прямые.

В общем, я испытал необыкновенный прилив сил. И состояние это не покидало меня вплоть до следующего Ритуала, который состоялся, разумеется, в последнюю ночь октября. Там уже круг допущенных был пошире. Я мог наблюдать за лицами и понимал, как выгляжу сам. Странное, скажу вам, зрелище. Само по себе захватывающее, даже помимо того, что делал с жертвой маленький экзекутор.

Вот уж кого мы, простые смертные, совершенно не интересовали.

Во время Ритуала Олег полностью отдает себя процессу. Его способность сливаться с человеком, копировать его особенно ярко проявляется в убийствах. Он выверяет свои действия с точностью до миллиметра, постоянно держит жертву на самом пике страдания, не отпускает ни на миг и не позволяет перешагнуть ту грань, за которой боль теряет значение. У мальчика даже лицо иногда меняется. Он становится похож, удивительно похож на того, кого убивает.

Во время первых Ритуалов это случалось постоянно. Теперь же я все чаще наблюдаю застывшую маску. Посмертный слепок с лица самого Олежки. Даже глаза умирают. У него удивительные глаза, такие называют гипнотическими, даже не подозревая, сколько истины в этом определении. Живые, бездонные, в них словно огоньки мерцают…

Убивая, мальчик умирает сам. И возрождается потом, полный новых сил, вдохновленный чужой болью.

Знаете, мы, допущенные к Ритуалам, давно уже живем только ради них. Ради того, чтобы снова и снова переживать это дивное и сладостное чувство. Для нас Ритуалы — цель Для Олега — средство. Я уже говорил, он тратит чужие жизни легко и щедро. А я вот как-то даже не думаю о том, что помимо острого наслаждения получил еще и новые силы. Раньше, пока на глазах улучшалось здоровье, это, конечно, не проходило незамеченным. А сейчас — все воспринимается как должное, не вызывая ни чувств, ни эмоций.

Олежка, будучи покорен мне во всем — «душой и телом» в нашем случае не преувеличение, это точное определение ситуации, — так вот, Олежка точно так же подчинил меня. Только он не подозревает об этом. Во всех остальных, кто бывает на Ритуалах, мальчик уверен, а насчет меня ничего подобного ему даже в голову не приходит. Ручаюсь. Я для него непогрешим и лишен даже намека на слабость.

Это тяжело, потому что приходится соответствовать, но до чего же это приятно.

Однако вернемся к эзотерике. Пять Ритуалов прошли в нашем зале, как говорится, без сучка без задоринки. Когда пришло время шестой жертвы, Олег как о само собой разумеющемся спросил меня, где состоится очередное действо.

Я удивился. Но ответил, что, конечно же, в ритуальном зале.

И услышал в ответ абсолютно безапелляционное:

— Нет.

Еще раз напомню: к тому моменту я еще не знал до конца, что такое мой найденыш. И способности удивляться не потерял. Это сейчас я без особых раздумий делаю то, что советует мой мальчик, а тогда я спросил, чем вызван столь резкий отказ Чем шестая жертва отличается от пяти предыдущих. Грешным делом подумал, что моя система воспитания — уникальная и ни на ком еще не опробованная — дала сбой. Успел даже продумать сразу несколько путей исправления ошибки…

— В этот раз он точно придет, — хмуро сказал Олежка. Поморщился — у него очень выразительная мимика, и объяснил: — Вы, конечно, не боитесь, а я вот боюсь.

— Кто придет? — не понял я.

И тут настал черед удивляться Олегу.

— Как кто? — переспросил он. — Сатана. Вы же для него все делаете.

Тогда я, помнится, рассмеялся.

И, конечно, Олежка тут же взвился, как бывало всегда, если он видел, что я не верю ему. Взвиться-то он взвился, но не настолько, чтобы, по обыкновению, тут же доказать мне свою правоту. Куда там! Отказался наотрез.

Единственные объяснения, которые в этой ситуации могли сыграть роль доказательств, он, правда, предоставил. Объяснил мне, что уже во время второго Ритуала почувствовал чужой, пристальный интерес. Поскольку мальчик считал, что принесение жертвы действительно является таковым, он не особо удивился. Даже слегка обрадовался — если Сатана готов явиться, значит, все делается правильно.

— Он велел дать ему силу, — рассказывал Олег, — но вы не предупредили, что он должен прийти, так что я послал его… вежливо.

Нет, как вам это понравится. Мое мнение для этого ребенка оказалось важнее, чем приказ самого дьявола! Тогда я, правда, не допускал еще мысли, что дьявол существует.

Дальше? Ну, дальше все просто. Во время третьего Ритуала незваный гость был более настойчив. К четвертому уже не просил, а требовал. Видимо, какую-то часть энергии он все-таки получал. Независимо от того, хотел ли этого Олежка.

Мальчик боялся. Я представляю себя на его месте… с трудом, правда, поскольку мне не доводилось чувствовать присутствие Силы такого масштаба. Да, мальчик боялся, но продолжал проводить убийства, полагая, что все идет, как задумано. Ведь я ни разу, ни словом не обмолвился о том, что же должно произойти в итоге. Я, собственно, вообще ни разу не заговорил с Олежкой о нашем, так сказать, покровителе.

Но к пятому Ритуалу тот обнаглел настолько, что едва не ворвался силой. После чего мальчик решил, что Орден состоит из психопатов — за исключением меня, разумеется, — и может провалиться в тартарары вместе с Сатаной и всеми его присными, но он, Олег, в этом участвовать не будет. Он предположил, как выяснилось, предположил верно, что в другом месте нашему гостю придется начинать все сызнова.

Признаться, мне было очень интересно провести шестой Ритуал там же, где и первые пять, и увидеть… Я до сих пор не очень-то верю в Его существование. Однако что-то удержало. Уж никак не слова Олежки, можете мне поверить. И тогда, и сейчас я могу заставить мальчика сделать все, что мне заблагорассудится. В общем, осторожность победила. И я не слишком жалею об этом теперь, когда знаю Олега лучше.

Во всем, что касается понятий, людям недоступных, он не ошибается.

А процесс общения с Сатаной, то свое состояние, которое возникает при проведении в одном и том же месте двух или трех Ритуалов подряд, мальчик называет молитвой. Говорит, что Сатана тоже бог, а общение с богом называть по-другому как-то не принято. Не откровением же именовать эти перебранки, когда один рвется войти, а второй держит дверь, чтобы не открылась…

Мне-то что? Пусть оно называется как угодно. Единственная проблема в том, что ритуальных залов теперь несколько и все их приходится содержать в порядке. Но это, в общем, ерунда, не стоящая упоминания.

Душ — простенькое, но необходимое изобретение цивилизованного человечества. Зверь и раньше это знал, но сейчас он заново оценивал банальные истины. Тугие струи били по коже, разгоняя остатки сонливости. Горячая вода. Ледяная. Снова почти кипяток. Все-таки есть в жизни счастье. Мало того что живой пока, так еще и вымыться можно. Он сам, если приходилось «выдерживать» жертву перед тем, как убить, всегда оставлял пленникам возможность следить за внешностью. Жертва не должна лишиться сил раньше срока, а отсутствие элементарных средств гигиены деморализует человека вернее, чем иные пытки. Голод, например, ломает намного медленнее.

Зверь потянулся за депилятором. Заглянул в зеркало. И невольно вздрогнул: собственное отражение впилось в него бешеным взглядом; скулы выпирали, едва не прорывая кожу; поблескивала светлая щетина на запавших щеках. Длинный, худой и, кажется, здорово оголодавший маньяк-убийца.

— С-страшен до припадку, — пробормотал сержант, передернув плечами и отворачиваясь. Бояться себя самого, однако, показалось неудобным, и пришлось хотя бы одним глазом поглядывать в зеркало, привыкая к собственному облику. То ли в силу привычки, то ли потому, что исчезла щетина, однако, покончив с бритьем, Зверь оценил свое отражение уже без особого отвращения. Теперь захотелось есть. Но если воды пока было в избытке, с едой дело обстояло куда как хуже.

«Забудь об этом, — посоветовал себе убийца, одеваясь. — Будет день — будет пища и все такое».

Проблемы следовало решать поэтапно. И совсем необязательно было ожидать, что предпримет Гот. То есть ждать, конечно, придется, куда денешься, но разведку местности стоит провести уже сейчас.

Двигаясь по часовой стрелке, Зверь довел до конца обследование отсека. Внутри больше никаких сюрпризов не обнаружилось. Уже хорошо. Дверь… нет, дверь не открыть. Стена рядом чуть треснула, но он знает, что она треснула. Потому что чует. А вообще-то тонкая сеть микротрещин на прочности особо не сказалась. Это в бессознательном состоянии можно совершать убийственные подвиги, щедро расходуя остаток сил, а сейчас, в здравом уме, повторить фокус с дверью уже не получится. Хорошо хоть, сил в избытке. Жизнь всего одна, зато капелек, выжатых из сотни посмертных даров, хватает, чтобы чувствовать себя относительно комфортно… Так. А что это за дверью? Оно затаилось и ждет…

Зверь «прислушался», «потянулся» и натолкнулся на столь же напряженное внимание с той стороны. Чужая, неживая, лишенная эмоций готовность убивать, лишь только появится возможность убить.

Оружие? Нет. Оружие ведет себя иначе. Однако это, то, которое за дверью, очень знакомо. Поймать бы только, вспомнить… Ну, Зверь, кто хвастался, что никогда ничего не забывает?

Готовность убить. Убить. Потому что в этом смысл существования.

Нет. Не ты. Другое. Неживое.

Таймер.

Зверь выдохнул и отошел от дверей.

Таймер и заряды взрывчатки. То есть это у него был таймер. Когда он обвешивал магистра тротилом, выставлял время, рассчитывал действия своей жертвы с точностью до секунды. У него был таймер. А там, снаружи, что-то другое, и ожидает оно иначе, но похоже. Очень похоже.

И чего оно ждет, скажите на милость?

Впрочем, это-то как раз ясно. Ждет оно Зверя, Зверя, который каким-то чудом сумеет выбраться из клетки; опасного, голодного Зверя, убийцу, умеющего подчинять себе людей и нелюдей. Ждет, чтобы убить.

Если Зверь выйдет.

А если он не выйдет?

И тут он наконец понял. Взгляд ошалело метнулся по отсеку, по прочным стыкам стен, по низкому потолку.

Гроб. Тесный, накрепко заколоченный гроб. И комья земли вот-вот застучат по крышке.

Что сделает Гот? Да ничего. Он уже сделал. Похоронил заживо. Что может быть разумнее? Максимум безопасности и эффективности. Почему же тебя трясет, Зверь? Чего ты боишься? Порадуйся за майора, убийца, ты сам не придумал бы лучше.

Выхода нет. Выхода нет. Выхода…

хватит

…нет выхода…

Это будет огонь. Все здесь превратится в пепел. Ты сгоришь, Зверь. Скоро. Не скоро. Это страшно. Это страшнее, чем сгореть.

Страшнее, чем огонь?

Ждать. Когда он придет.

Нет. Нет, Гот, не так. Пожалуйста! Сделай это как-нибудь иначе. Сделай это быстро. Не заставляй ждать. Зверь не опасен, Гот. Для тебя не опасен… Не надо. Не убивай так…

«Хватит! — приказал он себе, едва не срываясь в безмолвный отчаянный вой. — Заткнись наконец». И сам себя обложил многоэтажно, куда там грузчикам или сантехникам.

Это помогло. Страх смутился и спрятался в самый темный и далекий уголок души,

Зверь вернулся к дверям. Снова, в который уже раз, огладил ладонями выгнутый пластиковый шит. Закрыл глаза. Слушал. Кончики пальцев врастали в пластик, становились живыми продолжениями змеящихся по двери трещин, паутинка боли, тоненькая, невидимая паутинка. Может быть, получится найти то, единственное место…

Нет. Смешно даже думать об этом.

Смешно и… опасно. То, снаружи, затаилось и ждет. Ждет, когда вздрогнет дверной щит. Один удар, всего один достаточно сильный удар — и взрыв разнесет здесь все к чертовой матери. Вот и способ умереть быстро. Но это способ на крайний случай. На самый крайний. Если выхода действительно не найдется.

И что, неужели ты и в самом деле сделаешь это сам?

Неужели сможешь?

Зверь знал, что не сможет. Он слишком боялся смерти, чтобы решиться на самоубийство. Значит, если не получится найти выход, он будет сидеть и ждать.

Ждать. Ничего больше не остается.

А выхода и вправду нет. С того дня, как получил он от магистра заказ на убийство отца Алексия, жизнь стала все больше походить на лабиринт внутри вулкана. И в центре лабиринта не Минотавр — клокочущая лава. Беги, Зверь.

Куда?

Вернуться назад нельзя. Можно только идти вперед, путаясь в одинаковых черных пещерах. Вперед. К центру.

Можно, конечно, оставаться на месте. Тогда лава рано или поздно выплеснется сама, растечется по коридорам, сжигая все.

Идти к смерти или ожидать ее?

Уйти…

Нельзя.

А где-то там, за камнем стен, за давящей тяжестью скал, высоко-высоко… Там небо.

Гот понял наконец-то: Зверя нужно убить.

Ему сейчас противна сама мысль о том, что он с такой тварью одним воздухом дышит. А уж если вспомнить, что они были в небе…

Гот долго колебался. Странный человек. Для него умение летать значит слишком много. Так же, как для тебя. Да, он долго колебался и все-таки выбрал правильно. И ты, Зверь, должен был знать, что он сделает правильный выбор. Так чего же ты испугался? Того, к чему всю жизнь готов? Думал, что готов. Нормальная человеческая реакция на тебя тебя же и напугала? Приехали! Дальше некуда.

Гот.

Единственный человек, с которым ты ничего не можешь сделать. А вот он с тобой уже сделал, поскольку имеет на это полное право. Моральное. Есть такая штука у людей — мораль называется.

Впрочем, дело не в причинах, результат важен.

Дело не в причинах.

Ты пытался разобраться в причинах, когда с результатом все более-менее ясно, а путь к нему в тумане… И для других-то этот туман прозрачен, а ты, как слепой, очевидного разглядеть не можешь. Попытка не удалась. Спрашивать оказалось бесполезно, потому что объяснения сами по себе нуждались в объяснениях. Есть что-то, доступное только людям. И это «что-то» долго определяло поведение Гота.

Гот — романтик. Они разные бывают, эти романтики. Есть прозрачные, чистые, предсказуемые. А есть темные. Запутанные, как лабиринт. Там минотавр, в центре, — только сунься.

Опять лабиринт.

А Гот в небе. Его не увидишь, не узнаешь, не поймешь. Не врастешь в чужой образ, чтобы оглядеться по-хозяйски и сказать себе: вот ниточки, потянешь за эту, получишь один результат, потянешь за другую — другой. И причины не важны… Не добраться до Гота. Не получится. Да и нельзя.

Ему противно сейчас и тошно. И жаль его, если честно, потому что он-то уж никак этой мерзости не заслужил. А ты все это только умом понять способен. Знаешь точно, что есть хорошие, есть плохие, а есть очень плохие. И первые должны последних уничтожать. А как себя чувствует умеющий летать человек, узнав, что другой, который тоже летает, не человек вовсе?

И что значит «чувствовать»? Чувствовать можно боль. Есть еще страх. Вот сейчас страшно. Да, бывает еще удовольствие. Это когда убиваешь.

А небо? Небо. Небо… Что там? Как там? Этому есть название?

С Готом ничего нельзя сделать. Все верно. Но Гот-то об этом не знает. Он все уже решил, он спокоен и собран, он, в отличие от тебя, вполне здоров, и сейчас он сильнее… Он мог бы убить сам. Быстро. Но Гот не убийца. Пилот, а не палач. Человек, а не зверь. И он не верит тебе, не верит и не станет рисковать.

Дело не в причинах. Важен результат. Проклятие, но до чего же хочется понять… Ладно, отсутствие морали — это не ущербность, а достоинство. Тем более что окуплено оно сторицей. И так же, как ты не можешь понять людей, людям не дано понять тебя. Раньше ты пользовался этим. Теперь из-за этого ты умрешь. Все честно, Зверь. Все разумно. И в лабиринт ты загнал себя сам. Понять хотел? Может быть, действительно хотел снова стать человеком? Дурак.

Впрочем, ругать себя уже поздно. Разве ты мало прожил? Одиннадцать лет полноценной, насыщенной жизни. Кто из людей, даже доживших до старости, может этим похвастаться? И впереди еще день или два А может быть, даже три. Целых три дня жизни! Расслабься, Зверь. Постарайся получить удовольствие.

Вечер. Солнца уже не видно, но по небу над горами, словно акварелью по влажной бумаге, растекаются все оттенки красного с переходами в сиреневые и ярко-желтые тона.

Лагерь как вымер. Люди спят. А домов почти не осталось. Цеха разобраны и перевезены. Рейхстага нет. Лаборатория превратилась в аккуратный набор строительных блоков и лежит себе, ожидая погрузки. Ула еще днем перебралась на новое место, теперь даже поговорить не с кем. Пустует немецкая скамейка.

Перед самым отбоем Готу почудилось, что он слышит Зверя. Отчаянная мольба: «Не убивай так!»

Странно, ведь за делами майор почти забыл…

Ладно, не забыл. Просто старался не думать. Интересно, это подсознание выкидывает дурацкие шутки или Зверь действительно сумел дотянуться? Нет, вряд ли. На него не похоже. Он бы, выпади такая возможность, не просил быстрой смерти. Зверь приказал бы освободить его. А Гот, скорее всего, не смог бы ослушаться.

Убить быстро?

Может быть, лучше взорвать его прямо сейчас? Вместе со всем жилым корпусом? Ну да, а потом объясняться с, мягко говоря, удивленными бойцами. Здесь семь человек, шесть, за вычетом сидящего на губе Пижона. И каждый из этих шестерых очень долго находился под влиянием Зверя. Вряд ли кто-то из них склонен будет прислушиваться к разумным доводам. И авторитет командира Готу не поможет. Ведь речь-то пойдет о Звере, который для всех здесь даже не командир — хозяин. Любимый и обожаемый.

Да к тому же, кто знает, может, взрыв его и не убьет. Если вспомнить, с чего начался скандал с «русским ковеном», когда глава этой сатанистской шайки остался жив после того, как взорвались навешанные на него тротиловые шашки.

Человек, который «создал» Зверя. Его не было в списке имен, перечисляемых призраком, но Зверь сказал, что убил своего создателя.

А после старта болида плато превратится в ад. Здесь камень сплавится, что уж говорить о хрупкой человеческой плоти? Или не человеческой. В любом случае от Зверя не останется даже пепла.

Пижон прав насчет «русского ковена». У него профессиональная память на имена и лица. У Гота такой памяти не было, но кое-кого запомнил и он. А лицо у Зверя действительно менялось. Непонятно, как это получалось, но он становился похож, очень похож на каждого из людей, чьи имена произносила та девушка.

Ждать смерти страшнее, чем умирать. Зверь наверняка знал об этом, а теперь на собственной шкуре прочувствует. Уже прочувствовал. Он ведь сам любил убивать медленно, так что вполне справедливо…

«Пожалуйста! Сделай это быстро…»

К черту справедливость. Не в ней дело. Просто нельзя рисковать. И жалеть нельзя, но как жаль его! А Пижон, мразь, даже не понимает, что именно он сделал. Что он сделал со Зверем. И с Готом. Пижона стоило бы убить. Но именно его убивать не за что.

Сейчас он сидит на губе и боится. Всего боится. На каждый шорох дергается. Есть такая пытка, вполне безболезненная, она прямой и даже не очень длинной дорогой ведет к безумию. Человеку не дают спать. Просто не дают спать. Пижон сидит сейчас перед дюжиной погашенных лампочек и смотрит на них, почти не мигая. Держит палец на кнопке дистанционного взрывателя. Он знает, что отсек Зверя заминирован. Он думает, что, когда Зверь попытается выбраться, лампочки загорятся. И тогда нужно будет нажать на кнопку. А еще он думает, что Зверь чует его. Что Зверь узнает о том, что Пижон заснул или хотя бы отвернулся. И он не заснет. Не отвернется. Он даже поесть или попить не рискнет, не говоря уж о том, чтобы дойти до туалета Пижон будет сидеть, смотреть на лампочки, держать палец на кнопке… Конечно, если он нажмет на нее случайно, ничего не произойдет. Но бедный Пижон уже вполне способен сам себе нафантазировать взрыв. Он услышит его

Так же, как Гот услышал мольбу Зверя.

Воображение — страшная штука.

У Пижона есть еще два дня, чтобы в полной мере насладиться бессонницей.

А днем во время доклада Джокер, как о само собой разумеющемся, сказал:

— Зверя нельзя убивать. Мы все должны ему жизни. Зверь не желает нам зла, но если он умрет, наш долг перейдет к самой Смерти.

— Он не умрет, — ответил Гот.

Джокер умней, чем кажется. Он понял. Он сказал:

— Ты убьешь его. Ты станешь должпиком за всех?

— Да, — не задумываясь пообещал майор.

— За что? — В голосе было не любопытство, скорее, грусть. — Он готов был умереть за нас, даже за меня, разве он не заслужил жизнь?

— Нет, — отрезал Гот.

И Джокер отключился.

Ну и команда подобралась на Цирцее! Маньяк-убийца, сумасшедший журналист, пигмей с сушеными головами. Кажется, бойцов в десант отбирают в клиниках для душевнобольных. А кто в таком случае их командир? Главный врач? Или предводитель психов?

Слава богу, послезавтра старт. Добраться до Земли. Вернуться сюда с помощью. И забыть. Навсегда.

Нет, забыть, конечно, не получится. Зато получится вспоминать лишь изредка. Как страшный сон или забавную байку, которую уместно рассказать во время пьянки с другими пилотами…

Ни один из которых никогда не сможет сравняться со Зверем.

Апатия Странная душевная усталость, замешенная на чуть сумасшедшем веселье. Эх, Зверь-Зверь «Браво, парень, ты становишься волком». Волком стал. Волком стать легко. Куда труднее выбраться из волчьей шкуры. Зачем? Да незачем. Глупо это. Маринка правильно сказала: Зверем быть легче.

А четверо лучше, чем один. Теперь понятно, откуда что взялось. Сначала целью стало не убивать, а выжить. Потом изменилось отношение к людям, которые из еды превратились в инструменты. Каждого из них пришлось изучать отдельно. В каждом нужно было обнаружить что-то полезное. К каждому найти подход. Ты, Зверь, начал воспринимать их как неживое. А к неживому ты всегда относился трепетно и нежно.

Ну а Гот оказался последней каплей.

В какой момент ты, идиот, поверил, что невозможного нет? Магистр ведь говорил тебе, что любой «хороший» или «плохой» человек обязан уничтожить «очень плохого». Он был прав. Он вообще часто оказывался прав. А Гот повел себя странно Не стал убивать. И ты купился. Ты, Зверь, поверил в то, что имеешь право на жизнь! Поверил, что можешь стать человеком. Сам отдал себя в руки людей. Можно ли быть таким кретином? Да за одно это тебя стоило бы прикончить. Собственно, это ты себя и убил.

Ну что, легче ждать смерти, разложив все по полочкам?

Да черт его знает?

Страх, по крайней мере, больше не возвращается. Время ползет себе неспешно. Ночь. Утро. Полдень. Лагерь уже почти разобран. Вот-вот демонтируют генератор, и тогда станет темно. Только зеленые глаза хронометра будут задумчиво таращиться из темноты. Хронометру плевать на генератор, у него батарейки почти вечные. Один день из трех закончился. Начался второй. Жизнь прекрасна. На Земле ни разу не случилось внепланового отпуска. Задания неожиданные бывали, когда приказ магистра выдергивал из логова: убей! А вот чтобы наоборот — никогда.

Три дня отдыха. Отпуск. Не считая дороги… Как же там было, в оригинале?

Три дня, не считая дороги…

Кажется, так и было.

И тебе остается три выхода: сдохнуть или встать на крыло

Или просто считать, что нынче ты в отпуске…

Милая песенка, из тех, что нравятся романтикам. Темным романтикам вроде Гота. Вот у кого сейчас три выхода. Причем первый и второй равно возможны. А ведь он улетит. Он сможет. С Готом ничего не случится в небе, пусть даже уходить в небо придется «прыжком».

Гот — в небо. Зверь — в пепел. Смешно.

Обойди периметр, закрой ворота на ржавый замок, Отыщи того, кто еще способен, отдай ему ключ. Не вини себя в том, что все так плохо, ты сделал, что смог…

А кого винить? Доброго боженьку? Сделал, что смог, — это точно. Все возможное сделал, чтобы себя закопать. Живьем.

Живьем, мать твою, Зверь. Ты ведь живой еще! Хрена ли ты разлагаешься, пока не умер? Что ты сделал, что ты смог сделать, убийца? Прижать уши и глаза закрыть — вот он я, хотите режьте, хотите — вешайте. Браво! Поступок самый что ни на есть человеческий. Сдохнуть легко. Это легче всего — взять и умереть. Быстро, медленно, как угодно. Тебя этому учили? Умирать? Тебя, сволочь, жить учили. Десять лет учили жить. Ну так живи, скотина, пока не умер.

То ли песня, то ли злость вскинула на ноги. Бесполезные, бессмысленные круги по отсеку. Изученному уже до тошноты. Знакомому каждым сантиметром стен и потолка, каждой трещинкой в пластике…

Трещины. Дверь.

Это смерть.

Но если не ломать… Ведь не обязательно ломать дверь, чтобы выйти на свободу. События последних дней доказывают, что как раз через сломанную дверь и не выйти. Дверной щит перекосило — в зазор между дверью и косяком проходит ладонь, и еще остается место. Мать-мать-мать! Рычаг. Позарез нужен рычаг. Что-нибудь не очень широкое и достаточно прочное.

Ну нет же в отсеке ничего похожего. Нету. И ты Зверь об этом знаешь прекрасно… А столешница как раз нужной толщины. Хорошая пластикатовая столешница. Твердая, зараза. И прочная. Они же типовые, столы эти. Что в цехах, что в жилых отсеках… Вот что, убийца, твоя задача найти способ распилить пластикат на полосы. Инструменты? Ты с ума сошел? У тебя даже карандаша нет, потому что карандашом при случае человека убить — как «здрасьте» сказать, чего уж говорить о более пригодных для убийства цацках.

А что есть? Прочного, лучше металлического. И чтобы края хоть сколько-нибудь острые.

Медальон? Нет. Не то. Медальон — на крайний случай, чтобы на его цепочке удавиться тихонько.

Ремень!

Зверь, прости пожалуйста всех «кретинов», «идиотов» и… да, еще, кажется были «сволочь» и «скотина». И матюги тоже прости. Ты гений, Зверь. Прочь сомнения. Если даже не получится выбраться, теперь есть за чем скоротать время до взрыва.

Он работал со светлой отрешенностью японского мастера, шлифующего крышку шкатулки, шлифующего для того, чтобы сын покрыл ее первой сотней слоев лака, а внук — второй. И только правнук, может быть, завершит работу.

Плоскость пряжки снова и снова скрипела по пластику, прочерчивая на твердой поверхности почти незаметную полоску. Время уже не ползло. Время летело.

Буддистского самоотречения, впрочем, не было и в помине. Был непонятный, непривычный азарт. Убить хотите? Ну так хрен вам! И было понимание: не успеть. Уже не успеть.

Ну и пусть!

Скрипит пластик под металлом.

А за стенами что-то делали люди. Пока еще живые. Взлетали и садились вертолеты. Иногда Зверь вычислял среди прочих Гота, слышал его азарт, чем-то похожий на собственный. Они двое, убийца и пилот, оба двигались сейчас к смерти. Каждый к своей. И каждый собирался выжить.

Это было смешно.

Скрипит пластик.

День. Вечер. Времени так мало. Но все-таки еще не ночь.

Сдуть пыль со столешницы. Кончики пальцев скользят по надпилу. Достаточно? Или нужно еще? Или?..

Есть. Если ударить здесь и вот здесь… Так ломают стекло, шаркнув по нему режущей алмазной гранью. Стекло, Не пластик. Но длинная полоса пластиката отломилась от столешницы, едва не порезав пальцы острыми гранями на спиле.

Зверь хмыкнул довольно. Прислушался к людям снаружи. Бросил взгляд на хронометр. Ничего себе! Пять часов ушло на то, чтобы отпилить одну полосу. А нужно как минимум две. Лучше — три. Пластикат — хрупкий материал. Будь он чуть более вязким, и фокус бы не удался, но именно в силу его хрупкости рычаг получится не самый подходящий. Ладно. Чего тут думать-то? Пилить надо.

И снова скрипит пластик.

Когда погас свет, Зверь только фыркнул с легкой досадой. Темнота ему не мешала — вполне хватало зеленых огоньков хронометра, но отключенная энергия означала, что ветряк уже разобрали. Это плохо. Времени совсем мало.

Пускай.

Скрип пластика.

Ночь. Сколько людей осталось в лагере? Гот… Где-то еще Пижон. Это двое Башка… Синий… И Петля с Гадом. Шестеро. Они, похоже, собираются ночевать. Восемь ночных часов — уйма времени. Надо полагать, периметр пока не разобран. Им займутся завтра. Это еще минимум на час работы. Да два часа, чтобы Готу добраться до болида. И часа три на то, чтобы тот, кто полетит с ним, перегнал вертолет в новый лагерь.

Сдуть пыль. Найти точки напряжения…

Есть.

Две пластины. Теперь помолиться, чтобы их хватило. Потому что сделать третью уже не успеть.

Кому будешь молиться, Зверь? Ему? Ну, вперед! Только непонятно, зачем в таком случае нужна была вся эта маета с пластикатом.

А вообще, жизнь страшно веселая штука!

Зверь повертел в руках первую отпиленную полосу, перехватил ее поудобнее и подошел к дверям.

Периметр демонтировали уже совсем вяло. Устали люди. Даже утренняя разминка не помогала, голова оставалась тяжелой, и двигаться было лень. Гот умаялся не меньше других, но кто-то должен был подавать пример, так что ему приходилось работать за двоих. Спешить, конечно, особо некуда, но каждый час промедления — это лишний час жизни для Зверя. Если тот делает что-то для своего спасения, лучше не оставить ему времени. Если он ждет смерти… незачем затягивать ожидание. Капельку милосердия убийца заслужил.

Жилой корпус, в котором был заперт сержант, оставили нетронутым. В новом лагере уже собрали другой такой же, так что места хватит. А этот разбирать себе дороже. Бойцы, кажется, понимали, что происходит. Но вопросов не было. Опять же спасибо Зверю — он с первых минут пребывания на Цирцее наглядно продемонстрировал, что бывает с людьми, которые излишне любопытствуют.

С периметром провозились до обеда.

Потом прилетел Ми-40, началась маета с погрузкой, неизбежные мелкие проблемы, пробуксовки, почти незаметные, но раздражающие до зубовного скрежета. Время. Время. Чем ближе был момент старта, тем сильнее становилось нетерпение. Скорее бы! Готу казалось иногда, что он слышит сигнал «к бою», тот, что звучал на войне. Пронзительная, тревожная до звездной звонкости мелодия. Всего несколько тактов.

Если бы небо могло петь, оно пело бы именно так.

«По машинам!». Летное поле пружинит под ногами. Воздух дрожит от жара. Или это струны вибрируют? Серебряные струны. Взлетающие болиды, как пальцы музыканта, рвут серебро, и отзывается чуткое небо.

Бой впереди. Бой и победа.

Ритуал — действо грязное, хоть и не лишенное своеобразной красоты. Бывали моменты, когда окровавленный скальпель, скользнув в жировой прослойке, вдруг отблескивал сияюше-чистой плоскостью лезвия. Всего мгновение, но такое неожиданное.

Красиво.

Гот сейчас напоминал сверкающую сталь в груде вздрагивающего мяса. Напряженный, звонкий, колющий взгляд, бликами пляшущий у острия. Он знал, что делал. Остальные — умирающая плоть — делали то, что приказывал Гот.

Зверь улыбнулся. Прикрыл глаза. Майор фон Нарбэ научился относиться к людям как к инструментам?

Нет, конечно. Это у него временное помрачение. Перед боем.

Дверь поддавалась. Медленно. По миллиметру. Поворачивалась со страшным скрипом, пластиковая крошка сыпалась на руки, припорашивала волосы.

Медленно.

Силы уже не те. Поесть бы. А в идеале — убить кого-нибудь. Тогда… нет уж. Тогда дверной щит можно было бы вынести одним ударом и благополучно взорваться. Это не лучшая идея. Хотя, конечно, неделю назад даже сдвинуть дверь было намного проще. Уж, во всяком случае, не ныли бы так усталые мускулы. Прервешься на секунду, чтобы чуть передохнуть, а руки дрожат и колени подламываются. Даже стыдно становится! Кто бы мог подумать, что доведется дожить до такого?

Открывание двери до смешного напоминало процесс дефлорации. Ненасильственной. В смысле, по обоюдному согласию. Действовать нужно осторожно, но настойчиво, нежно, прилагая усилия. Дверь-то, она ведь совсем не против открывания. Однако попробуй только повести себя грубо — тут же либо взрывчатка детонирует, либо рычаг сломается. И у девочки на всю жизнь психологическая травма, и тебе… хм…

Зверь осознал всю красоту метафоры и, хрюкнув от смеха, сполз по косяку. Заниматься любовью с дверями раньше не приходилось.

— Ты вторая девственница в моей жизни, — сообщил он дверному щиту.

Смеяться сил не было. Встать, кажется, тоже. Пальцы свело на полосе пластиката — не разжать. Вот сейчас бы взрыв! Славно подохнуть в хорошем настроении!

Зверь заставил себя отцепиться от рычага, кое-как поднялся на ноги, глянул на хронометр и принялся разминать затекшие мускулы. Двадцать два часа назад он начал пилить столешницу. За двенадцать часов удалось сдвинуть дверь на десять сантиметров. Почти сутки непрерывной работы. Всего сутки… Значит, так и живут люди? Каких-то двадцать часов, и сил не остается даже на простенькую разминку. Рехнуться можно! Воды уже не было. А жаль. Горячий душ не помешал бы.

Первый рычаг сломался, когда заканчивалась погрузка. То есть сломался полуметровый остаток полосы. Хрупкий пластикат за ночь раскалывался трижды, пока не остался совсем короткий хвостик.

«Не так уж плохо», — утешил себя Зверь, оценив проделанную работу. Еще чуть-чуть и… Не успеть, конечно, но все-таки приятно.

И снова медленное, скрежещущее, едва заметное шевеление двери. Снова сыплется сверху пластиковая пыль. Жилы натягиваются, едва не рвутся. Это не дыба какая-нибудь, мать ее так! Это человек работает. Волки, попав в капкан, говорят, лапы себе отгрызают, чтобы освободиться. Хорошо волкам. Зверь бы сейчас что угодно себе отгрыз, если бы это хоть как-то помочь могло.

За скрипом и скрежетом он не слышал, что происходило снаружи. Но вертолеты чуял. «Мурену» все эти дни не трогали, но если раньше это грело, то с тех пор, как понял Зверь, что его оставили умирать, начало беспокоить. Одну из легких машин уже давно перевели на новое место. Вторая оставалась, потому что на ней должен был улететь в кратер Гот. А «Мурена»? Не могут же ее оставить на плато. Она нужна. Она… она ведь позволяет летать на себе кому угодно, не только Зверю. В смысле, если кому-то придет в голову… А уж когда Зверь умрет, проблем вообще не возникнет.

Или наоборот?

Да кто ж его знает? Раньше умирать не приходилось Нет, не может быть, чтобы с ней так поступили. Однако вот снялся с места Ми-40. В лагере остались только Гот и Пижон. Два человека. И два вертолета. Значит, все-таки…

— Ее-то за что?! — рявкнул Зверь в полный голос. Пластикат громко треснул, но не сломался. Дверь подалась сразу на полсантиметра. А там, снаружи, Гот уже готовил к старту один из вертолетов.

Уже?

Осталось всего пять часов.

Но если «Мурена»… Значит, умирать нельзя. Никак нельзя. Нужно успеть, обязательно нужно успеть открыть дверь до взрыва, до того, как плато превратится в выжженную пустошь. Это со своей жизнью можно играть, как заблагорассудится, а за чужую надо отвечать. Ведь сам сделал все, чтобы эта жизнь себя осознала.

Сил не прибавилось. Но азарт сменился злостью. Тупым, нерассуждающим бешенством. Не успеть? Хрен там! Крутись как хочешь, Зверь, но выбраться из клетки ты обязан. И, кстати, забудь о пяти часах. На то, чтобы подготовить машину к взлету, нужно не меньше пятнадцати минут. Это при самом лучшем раскладе, при наличии команды техников, при… У тебя на это уйдет минут сорок. Может быть, тридцать

Весело тебе?

Нет?

Странно.

— Пойдем, — приказал Гот, появляясь в дверях.

Пижон даже не взглянул в его сторону, покрасневшие глаза не отрывались от тусклых лампочек-индикаторов, рука мертво лежала на кнопке.

— Сержант Хайруллин!

— Да!

Рефлексы сработали, Азат поднялся на ноги. Вытянулся. — Вперед. — Гот кивнул на дверь. — Полетишь сомной, Потом отведешь вертолет в новый лагерь.

— А я как же… — Пижон посмотрел на индикаторы, на Гота, снова перевел взгляд на лампы.

— Забудь. — Гот принюхался, поморщился брезгливо. — Он без тебя сдохнет.

Вертолет был уже готов к вылету. Пижон, моргая от яркого света, долго возился с ремнями, в конце концов кое как пристегнулся и тут же заснул, даже не подключившись к рации. Гот толкнул его локтем. Поднял машину в воздух. Пижон не просыпался. Пришлось применить силу.

В черных глазах, затянутых мелкой сеткой лопнувших сосудов, была смертная усталость, но майор не почувствовал и намека на жалость. Сам удивляясь собственной жестокости, он поднял лицевой щиток и прорычал:

— Шлемофон подключи!

Пижон кивнул. Зашарил руками. То ли не помнил, как это делается, то ли вообще уже ничего не соображал. «Не посадит ведь машину», — подумалось мимолетно. Пижон сочувствия не вызывал, но вертолет было жалко.

— Стимпаки в аптечке, — процедил майор. — Возьми один.

— Ага.

Стимулятор подействовал не сразу. Но все же подействовал, и в глазах Азата появилась осмысленность. До прежней живости, правда, было еще далеко, однако на то, чтобы продержаться без сна еще часа четыре-пять, Пижона должно было хватить.

К сожалению, едва начав соображать, он начал и разговаривать:

— Гот, а записи?

— Что записи? — спросил майор, раздумывая, приказать Пижону заткнуться или пусть его треплется, лишь бы не спал.

— Ну, мои записи. — Азат вздохнул. — Ты же все забрал.

— Скажи спасибо, что никто, кроме меня, о них не знает.

— Ты их не отдашь?

— Нет.

— Гот! — Пижон жалобно поморщился. — Это же моя работа. Я ведь не для себя это делаю, я для людей. Ну все же должны знать, как мы тут… Здесь же настоящие герои проявились. Обычные люди, понимаешь, обычные солдаты, в сверхтяжелых условиях… И Ула. Это обязательно нужно Всем.

— Уле особенно, — кивнул Гот. — Слушай, мне давно интересно было, идиотами рождаются или этому на факультетах журналистики учат?

— Ты не понимаешь. — Кажется, Азат окончательно проснулся. — Если бы не наш «идиотизм», в ту же армию никто бы не пошел. Никогда. Без информации человечество бы из каменного века до сих пор не вылезло. Моя работа необходима. Она тебе и таким, как ты, грязной кажется, потому что вы, дай вам волю, вообще все от людей спрячете, засекретите, уничтожите. Ты даже не представляешь, насколько ценно то, что отснято на Цирцее. Ты…

— Заткнись.

Пижон замолчал. Застыл в кресле, напряженно вытянувшись. Ноздри чуть раздувались. Похоже, он злился, и это казалось странным. Раньше Гот с журналистами не сталкивался. Одно дело знать, что есть такие люди, мыслящие совершенно недоступными простым смертным моральными категориями, и совсем другое дело живьем такого лицезреть.

С полчаса царило молчание. В конце концов майор даже слегка обеспокоился, не заснул ли Пижон. Если заснет, его уже не разбудишь. И тут Азат подал голос:

— Он быстро умрет. Это плохо.

Рука на штурвале дрогнула. Неслыханное дело.

— Это ты про Зверя? — уточнил Гот, прикидывая, как бы сподручнее двинуть Пижона локтем в зубы. Ему, видимо, одного раза не хватило. А рисковать целостью пальцев перед самым «прыжком» совсем не хотелось.

— Да. За что ему легкая смерть? Это же несправедливо, он…

— Он умирает уже восемь дней, — майор пожал плечами, — и ты сам видел, насколько это легко. Кстати, Пижон, три дня из этих восьми его убиваем мы с тобой. Сам Зверь с жертвами управлялся максимум за несколько часов, так что ты куда круче его.

— Это не убийство, — буркнул Азат, — и если бы я камеру в его комнате не поставил, у нас сейчас на двух человек меньше стало бы. А тебе его жалко. Думаешь, Зверь бы тебя пожалел? Ему две жизни нужны «про запас». Попадись ты первым, знаешь, что бы он с тобой сделал? Резчика помнишь?

Вот погань самопишущая! И ведь верит, похоже, в то, что говорит. Он действительно не понимает, что значит для Зверя это трехдневное, бесконечное ожидание Смерти.

«Пожалуйста, Гот, не убивай так…»

— Слушай, Пижон, мне вот что интересно. — Майор искоса взглянул на собеседника. — А за что ты Зверя убиваешь? За то, что он тебя с «Покровителя» живым вытащил? За то, что на Цирцею посадил? Или за то, что через джунгли провел?

— Ты неправильно вопрос формулируешь.

— Да нет, — Гот покачал головой, — как раз правильно. Просто у тебя на этот вопрос ответа правильного нет. И не будет никогда. Джокер вот, в отличие oт тебя, понимает, почему Зверя убивать нельзя. Хотя знает о нем больше, чем ты или я А ты, если выживешь, лучше каждый день его в молитвах вспоминай. Благодарственных.

— Я его за Тихого еще тысячу раз убил бы. И не так, как ты хочешь. А так, как он сам убивал.

— Ах вот как! — хмыкнул майор. — Что ж, вполне понятно. Будь с вами на «Покровителе» Тихий, а не Зверь, ты, Пижон, подох бы еще в космосе. Это, без сомнения, лучше, чем так, как сейчас.

— Я…

— Все. Умолкни.

До самого кратера оба не произнесли больше ни слова.

…Вновь свои девизы поменяла знать —
С «Veni, vedi, vici» на «fuck твою мать» —
Западные кляксы по восточной степи
Слякоть ликованья на дежурных щеках,
Если им еще по кайфу, значит, рано пока,
Спи, моя нездешняя религия, спи…

«Паутина», закрепленная на поверхности двигателя, выглядела устрашающе. Висящий в переплетении тонких «нитей» болид казался крохотным. Он походил на застрявшую в ловушке осу. Именно осу. Сильную и злую. Паутина не удержит такую тварь. Стоит рвануться чуть сильнее, и прочные путы лопнут. Зверь объяснил, что нужно сделать, чтобы крепления распались и машина получила свободу. Пендель, помнится, пока объяснения слушал, только хмыкал и губу оттопыривал. Нижнюю. Ему за оттопыренную губу проще пальцами хвататься.

Потянуть. Шлепнуть. Хмыкнуть. Потянуть. Шлепнуть.

Ритуал!

Жертвоприношения, которые Зверь проводил, так и назывались. Ритуал. С большой буквы.

Гот настроил автопилот. Повернулся к Пижону:

— Вертолет до лагеря сам долетит. Если трогать ничего не будешь, времени как раз хватит, чтобы успеть. Через два часа пятьдесят минут я стартую, ты к этому моменту должен быть уже в ущелье. Не успеешь — твои проблемы. Да, командует теперь Лонг Имей в виду

Майор выпрыгнул из кабины. Отошел, пригибаясь, от машины, взметывающей бурю лопастями винтов. Вертолет замешкался на секунду, потом рванулся вперед и вверх. В небо

«По машинам!»

Звенят серебряные струны, звенят натянутые, как струны, нервы, и небо звенит. Все так, как должно. И все будет, как будет.

Аминь

Зазор между дверью и косяком стал больше на четыре сантиметра.

Девять грамм любви с хрустом между бровей,
Слышишь, не зови меня, не пой, соловей.
Мне все равно не хватит силы, чтоб платить эту дань.
В день, когда известен час твоих похорон.
Звонкую улыбку — как в обойму патрон,
Встань, моя латунная религия, встань!

Пижон посадил вертолет и остался сидеть в кресле. Сил не было шевелиться. К нему уже бежали. Со всех сторон Чьи-то руки расстегивали ремни. Кто-то отключал гермошлем от рации.

— А-а… где Зверь? — жалобно спросила Ула.

— Гот на связи! — заорал из дверей рейхстага Кинг.

Пендель взял Пижона под мышки и поволок в административный зал. Азат покорно обвис. Даже ногами перебирать не пытался. Он вполне готов был заснуть в таком неудобном положении, если бы не мучило любопытство: что же скажет Гот?

Дверь поворачивалась. Ничего не осталось в мире, кроме кричащих от боли рук и медленно, страшно медленно увеличивающегося проема. Волки… отгрызают лапы. А Звери так и подыхают…

Не-ет. Не дождетесь!

Рясы и погон, кривые хари святых,
Буквы и экраны, скользкий ком правоты,
Катится повальная похабная хворь
Праведное слово, как тифозная вошь, —
Если ты опасен, значит, ты не живешь,
Спорь, моя неверная религия, спорь!
О том, что если выбрал поле, так на нем и стой,
Не меняйся в цвете, коль билетик пустой, —
Пусть меняет место, кто пойдет за тобой
О том, что лучше задохнуться, чем вдыхать этот дым,
О том что лучше быть коричневым, чем голубым,
Пой, моя упрямая религия, пой!

— За преступления, совершенные на Земле, и за убийство бойцов: Отто Ландау, Григория Вархадзе, Мишеля Кароне, сержант…

…как назвать его? Он давно уже не Азамат. А настоящее имя… нет, незачем им знать его имя, уж эту-то малость он заслужил…

—... Зверь приговорен к высшей мере наказания. Приговор будет приведен в исполнение немедленно.

Пластикат ломается в руках.

Не успел.

Зверь рванул с себя форменную куртку. Он пройдет, проскользнет, просочится, если нужно. Зря, что ли, постился восемь дней? Время… вышло время.

Не успел.

Отсчет времени Гот вел молча. Десять секунд. Извини. Зверь, ждать пришлось долго. Девять. Но сейчас все закончится. Восемь. Семь. Шесть…

Любой сустав можно выкрутить в любую сторону. Золотое правило, но далеко не всем оно известно. Крысы, если надо, становятся почти абсолютно плоскими. Чем Зверь хуже крысы?

Пять. Четыре. Три…

Все! Черт бы их всех подрал! Все!!! И по темному коридору к выходу. Туда, где небо. Где «Мурена». Земля еще не горит под ногами, но уже сейчас, уже…

Старт.

В великом множестве фильмов используются очень зрелищные кадры, когда герой — черный силуэт на оранжево-багровом фоне — сломя голову несется от ревущей пламенной волны. Жизнь спасает.

Зверь бежал навстречу взрыву. К ангару. Бежал так, словно снова убегал от огня.

Время вышло. «Мурена» не взлетит больше.

Куда попадают души погибших машин?

Глаза слезились от яркого дневного света, и Зверь успел улыбнуться забавному мороку. Ему показалось, что лопасти вертолета вращаются, все быстрее набирая обороты.

Рев двигателей он услышал мгновением позже.

Под глубоким морем, под высокой горой
Рой, моя подземная религия, рой —
Значит, небо близко, если пальцы в крови.
Жиденькие корни разрешенных надежд
Режь, моя булатная религия, режь,
Рви, моя звериная религия, рви!
Стекла на глазах и ничего впереди,
Но жди, моя гремучая религия, жди —
Мало ль что возможно, когда кончится век.
Языческий блюз иди космический бриз,
Или восходящий кондор, не умеющий вниз —
Вверх, моя небесная религия, вверх!

Растаял в «прыжке» и выскользнул в обычный космос боевой болид класса земля — орбита — земля.

Хохочущее пламя неслось по Цирцее, оставляя за собой спекшуюся, блестящую корку земли.

На гребне огненной волны человек и машина ворвались в распахнутое настежь небо.

И человек кричал от счастья, и ненависти, и страстного, невыносимого желания убивать. И машина вторила ему ревом. И небо вокруг смеялось и звенело, и бессильный огонь бесновался у подножия скал, в ярости пожирая себя самое.

Все так, как должно. И все будет, как будет. Хоть и не может быть так.

Невозможного нет.

Аминь!

Назад: Глава 4 ЛЕЧИТЬ И КАЛЕЧИТЬ

Дальше: Глава 6 РИТУАЛ