Глава 3 ЛЮБОПЫТСТВО — НЕ ПОРОК - Последнее небо - Наталья Игнатова - RutLib.com

Глава 3 ЛЮБОПЫТСТВО — НЕ ПОРОК

Но может статься и так — ты прозеваешь момент, когда я стану опасен

Не заходи за черту, не заходи за черту, не заходи за черту…

Олег Медведев

Раздражение? Восторг?

И то и другое. И еще много всего. Радужный спектр чувств, желаний и сомнений. Это как водоворот, только попади — не вырвешься. А хочется вырываться? Откровенно говоря, нет.

Нет, таких не бывает. В двадцать шесть лет уже можно сказать с уверенностью: не бывает, и все тут. Просто не может быть. О, конечно, в этом лучшем из миров возможно все, что угодно. Но скажите на милость, каким чудом в одной точке пространства, в обстоятельствах, прямо скажем, из ряда вон выходящих, в ситуации, когда впору ложиться и тихо умирать, рядом с тобой вдруг оказывается… А кто, собственно, оказывается? Мужчина твоей мечты? Ну, это вряд ли хотя бы потому, что ни о каких таких мужчинах никогда особенно и не мечталось. Уникальный экспонат? Да, конечно, экспонат еще тот, вот только сам он с этим вряд ли когда-нибудь согласится.

Ула сидела на корточках возле клетки с ящерятами, рассеянно почесывала Крыся под горлышком и думала о Звере. Думать следовало о работе, ну или о том, что пора спать ложиться, а вместо этого она размышляла, почему Зверь никогда не остается на ночь. Приходит и уходит. Вообще говоря, это было его единственным недостатком. Ага. Если не считать случаев, когда его хочется стукнуть, скажем, кирпичом. А такое случается примерно раз по двести за вечер. Собственно, желание побить Зверя чем-нибудь тяжелым было нормальным состоянием Улы, за исключением тех моментов, когда ей хотелось прижаться к нему и забыть обо всем, кроме его теплых рук и его голоса. Мягкого, завораживающего, обжигающего голоса.

Дитрих называет Зверя сверхъестественным красавцем. Ула чаще называла его сверхъестественной скотиной. Отдавая себе, впрочем, отчет в том, что душой при этом кривит изрядно. Скотиной Зверь не был. Просто… Ну, он просто был. Он умудрялся быть сам по себе.

Непривычная ситуация.

Мужчины, они, как вот эти ящерята. Первое время шипят и скалятся, потом готовы душу продать за то, чтобы им шейку почесали, а уж когда приходит время кормежки, так лучше Улы для них вообще никого нет. Сколько уж раз такое случалось? Даже считать не надо. Всех четверых своих мужей Ула Экнахталь помнила прекрасно. Все они, поначалу такие разные, такие независимые, в конечном итоге оказывались чем-то вроде медуз. Если только медуза может выпрашивать корм, оставлять по всему дому невымытую посуду и пепельницы, да еще и требовать при этом внимания. Ула попыталась представить себе медузу, тихо ноющую с дивана:

— Ты меня совсем не любишь… Тебе наплевать на все, кроме работы… Тебе микробы дороже живого человека… в смысле, живой медузы…

На этом сердитые размышления прервались, и Ула фыркнула, напугав задремавшего Крыся. Ящеренок шарахнулся в сторону, и его место тут же занял Зубок, вытянул шею: гладь меня!

Два месяца этот тип вообще не обращал на нее внимания! Как это называется, скажите на милость? Свинством, вот как! Ну, ладно, пусть не два месяца, а две недели. Этого, что, мало?

На буровую сбежал — это ж додуматься надо было. И от кого? От Улы Экнахталь. Нет, она, конечно, не Санчес какая-нибудь… О мертвых либо хорошо, либо никак, так что о госпоже докторе наук лучше помолчать.

Ула оставила ящерят и, стягивая на ходу перчатки, пошла в свою комнату. Остановилась перед большим зеркалом, нахмурилась придирчиво.

К вопросу о Марии Санчес… черные волосы смотрятся куда эффектнее каштановых. С другой стороны, каштановые гуще. И блестят. И вьются. Санчес носила гладкую прическу. Надо сказать, ей это было к лицу. Но в кудрях есть своя прелесть.

Мария была высокой. На каблуках она была даже выше старпома «Покровителя». А вот Ула, какие каблуки ни нацепи, все равно останется милого маленького роста. Самое то, что надо.

И фигура вполне себе такая… фигуристая. Ноги могли бы быть подлиннее, да где ж их взять? Тьфу, да не во внешности дело! К тому же отбегался Зверь.

Господи, но каким он может быть добрым! При всем том, что бывает и совершеннейшим мерзавцем.

Ему интересна она вся. Ее работа. Первый в жизни мужчина, которому интересно то, что она делает. В смысле, именно мужчина, а не коллега-биолог. Ему можно рассказать обо всем, показать формулы, образцы, можно объяснять, не боясь, что он заскучает или отмахнется, так и не поняв, о чем идет речь. Зверь в состоянии понять, что женщина, во всяком случае Ула Экнахталь, — это совокупность признаков. Не просто биологический объект, живое существо противоположного пола, а человек. Такой же человек, как он сам. Впрочем, когда речь идет о Звере, в его собственной человечности можно и усомниться. Если бы еще не воротило его от разговоров о нем любимом!

— Может, это любовь? — с подозрением спросила Ула у зеркала. И скептически прищурилась:

— Вряд ли.

Он сильный! Надежный! Умный. Что странно. Хотя полукровки часто бывают талантливы.

Сам пришел.

Сначала была та ночь, самая первая, неожиданная… Удивительно, но с тех пор Ула ни разу не задумывалась над тем, что все на самом деле очень и очень плохо. Как проснулась утром р искрящейся уверенностью в себе и в надежности окружающего мира, так и пребывала в этой уверенности до сих пор.

А Зверь и тогда ушел. Он закутал ее в спальник. Кажется, поцеловал… Да ладно, чего там, кажется! Еще подумалось сквозь сон, что до этого мужчины никогда не целовали ее в лоб. Как ребенка.

И исчез на неделю.

А потом пришел. Она-то думала — все. Тогда, той ночью, просто сложилось так: деваться Зверю некуда было — на дворе темно, рядом женщина в истерике, что с ней делать прикажете? Вот он и… Между прочим, на удивление эффективный способ борьбы с женскими слезами. Может, со всеми мужьями проблемы были как раз из-за того, что она слишком мало плакала? Ну да. А еще слишком часто ставила их на место. А они, идиоты, послушно на указанное место становились.

Зверю, кстати, не мешало бы этому научиться. Ну, хоть чуть-чуть. Ну, самую капельку, а? Только он, гад, даже не спорит никогда. Просто смотрит так… начинаешь чувствовать себя маленькой, слабой и не очень умной. А ведь он моложе. На целых три года.

Обидно?

Ула хмуро поглядела на свое отражение.

Обидно не было. Вот что странно! А… а как было? Мысли снова вернулись к кирпичу, молотку или, хотя бы, ножке стола. Жаль, столы здесь без ножек — откидные. Впрочем, можно что-нибудь позаимствовать в мастерской у Пенделя. Пендель добрый, он, если узнает зачем, еще и поможет. Кстати, на камбузе есть колотушка для отбивания мяса. Кошмар выточил, когда выяснилось, что ящеров есть можно. Есть-то их можно, но лучше отбитыми. А то жестковато.

Зверя стоило бы поколотить. Может, станет помягче? Ну да, чем-то вроде медузы Фрау Экнахталь, вы уверены, что вам это нужно?

Нет. Однозначно и наверняка — нет. Но чем еще, кроме колотушки, или, опять же, молотка, или, черт с ним, пусть будет кирпич… хотя, где здесь взять кирпич? В общем, чем еще можно убедить Зверя, что его нужно, нет, что его жизненно необходимо немножко поизучать? Он же самого этого слова как огня боится.

Кстати, он и огня боится. Никто этого, правда, не заметил еще, потому что никто не видел Зверя в посадочном модуле, когда сработал тот проклятый огнемет. А там было на что посмотреть. Он ведь к люку вместе со всеми не кинулся только потому, что пошевелиться не мог. Ула знала это состояние — панический страх, от которого мышцы сводит. Не то что бежать куда-то, дышать и то невозможно. Испытывать такого, правда, не доводилось, но, скажем, у животных это сплошь и рядом встречается.

И у Зверей. Нет, серия исследований просто необходима.

Что-то, впрочем, уже удалось сделать. Энцефалографию, например, бесконтактным методом. Кровь. Немного, правда. Но с помощью волшебных приборов, которые, кстати, Зверь на пару с Кингом и собирали, даже этого количества вполне достаточно для получения кое-какой информации. Абсолютно, между прочим, невероятной. Да уж. А сегодня Кинг (он милый, но, кажется, никак не поймет, что по сравнению со Зверем), у него просто нет шансов так вот, Кинг сегодня приволок потрясающую штуку, которую скромно назвал сканером. За такой «сканер» любая лаборатория на Земле выложила бы любые деньги. Ну при условии, конечно, что у этой лаборатории вообще нашлись бы деньги. Их ведь всегда не хватает. А еще за эту штуку продал бы душу любой эсбэшник.

Ула немного знала про работу различных служб безопасности, но подозревала, что приборчик в два кулака размером, в который поместилась целая куча анализаторов, начиная с тепловизора и заканчивая прибором для съемки глазного дна, вызвал бы у этих самых служб приступ вполне мотивированного восторга. У нее, во всяком случае, вызвал. А Зверю Кинг благоразумно ничего не сказал

— Это будет сюрприз, — пообещала Ула себе и зеркалу. Зеркало хищно улыбнулось.

О, разумеется, она все расскажет Зверю. Но потом. Если он будет настаивать — что ж, результаты сканирования можно уничтожить не глядя.

А если он догадается? Энцефалография прошла незамеченной, но она и результатов никаких не дала. А про кровь он понял. Спорить, правда, не стал. Хмыкнул только:

— Мата Хари. Рыжая. — И, после паузы — его за одну только эту паузу убить захотелось. — В смысле каштановая.

У-у… гад!

Но он сказал, что верит: здесь не выстрелят в спину. И обманывать это доверие нельзя. Никак. Ни за что. Дело не в том даже, что, обманув Зверя, Ула рискует потерять его. Просто одно дело, когда человека кирпичом, и совсем другое — когда делаешь ему больно.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Он боится смерти. И боится огня. Для Олега огонь и смерть — синонимы. Я пытался вылечить его от этого, но не смог. Хуже того, он почти убедил меня в том, что его страх обоснован. Я понимаю: на самом деле это не так, но в этом вопросе мой мальчик оказался упрям, как целое стадо ослов. И у него есть на то основания.

После смерти Марины Чавдаровой… Кстати, у меня много времени ушло на то, чтобы научить Олега говорить именно так: «смерти», а не убийства. Увы, говорит он одно, а думает совсем другое. М-да. В общем, после ее смерти мой мальчик был в совершенно невменяемом состоянии и меньше всего готов к контактам с кем бы то ни было. А тут, извольте видеть, приезжает человек — живая легенда, непосредственное начальство того самого мастера, который и втянул Олежку во всю эту грязь. Как он мог на меня отреагировать? Убить — нереально. Остается не замечать. Совсем.

Должен сказать, что мастера Олег винил во всем в последнюю очередь. Он понимал прекрасно, что сделал все сам и спрос в первую голову с него же. Во всяком случае, он спрашивал именно с себя. И только когда я сумел наладить с мальчиком контакт, когда я рассказал ему обо всей подоплеке, о закулисной стороне того, что случилось, Олежка нашел в себе силы хотя бы выглянуть из ямы, в которую сам себя загнал. Там даже не яма была — могила.

Я отдал ему мастера и не ошибся. Подарив этому зверенышу чужую жизнь, я купил его душу. Это была честная сделка, добровольная и, главное, прошедшая без всякого принуждения.

А потом нам пришлось бежать.

Олега увозили из города на машине. Воспользоваться услугами аэрофлота показалось мне слишком уж рискованным. Как выяснилось, я был совершенно прав. Потому что машина перевернулась и взорвалась. Согласитесь, что взрыв автомобиля не так бросается в глаза, как взрыв пассажирского лайнера. С чего я взял, что самолет тоже мог взорваться? Дело в том, что машина, в которой везли Олега, потеряла управление в тот самый момент, когда загорелся интернат, где он жил и где, как предполагалось, он должен был находиться этой ночью. Во всяком случае, сам Олег утверждал, что это произошло одновременно или почти одновременно. Погиб водитель. Погиб охранник, которого я приставил к мальчику. А Олежка остался жив.

Он рассказывал мне потом, что «забрал жизнь» охранника и шофера. И оба они умерли в нем второй раз. А сам он, точнее, его собственная жизнь, осталась нетронута. Представьте себе мое тогдашнее состояние. Я ведь был скептиком, как большинство людей моего поколения. Но мальчик… на нем не оказалось ни царапины.

Но это практическая сторона дела. А есть еще лирика. К моему глубочайшему сожалению, без нее не обошлось. Какое-то время Олег провел в огне, придавленный трупом телохранителя — здоровенного парня весом килограмм под девяносто. Труп горел. Машина горела. Все вокруг полыхало. И только когда тело охранника выгорело достаточно, чтобы из-под него можно было выбраться… я не знаю, сколько прошло времени.

Мы ехали следом, но мне пришлось задержаться в городе, так что разрыв получился солидный. Когда моя машина подъехала к месту катастрофы, Олег сидел на обочине и смотрел на огонь. Помню, он совершенно спокойно дождался, когда я открою дверь, забрался в машину и сказал мне:

— Я не умер. Больше никогда не делайте так.

У меня, знаете ли, годы ушли на то, чтобы привыкнуть к странностям моего мальчика. А к тому моменту мы знали друг друга от силы полтора дня. В общем, мне потребовалось немало времени, чтобы понять — взрыв автомобиля Олежка напрямую связывает с пожаром в интернате. Я хотел инсценировать его смерть, и в итоге он едва не погиб по-настоящему. В огне. Так же, как все те детишки, что остались в детдоме. Все бы ничего, но есть одна маленькая деталь: я ничего не говорил Олегу об этой инсценировке. Откуда он узнал, скажите на милость? Вот и я не знаю.

Однако вполне понятно, почему мальчик вбил себе в голову: смерть не успела тогда, но она наверстает упущенное. И это будет именно огонь. Он считает, что живет… взаймы, если можно так выразиться. Незаконно. Против правил. Как вам будет угодно. Разубедить его, повторюсь, у меня так и не получилось. Думаю, что уже и не получится. Впрочем, убежденность в незаконности собственного существования Олегу не слишком мешает. Он просто взял за правило всегда держать в запасе не меньше двух жизней. На всякий случай.

Дело в том, что во время той злосчастной катастрофы жизнь водителя ушла на то, чтобы спасти Олега от смерти, а жизнь охранника — на лечение. Тогда он сделал это бессознательно. И было это пять лет назад. За прошедшие годы мальчик многому научился.

Он отнюдь не бессмертен. К сожалению. Олежка утверждает, что бессмертие невозможно. Просто его жизнь сродни старым компьютерным играм. Если Олег успевает сделать запас, он становится практически неуязвимым. Разумеется, можно рубить его топором с интервалом в полминуты и рано или поздно отнять последнюю жизнь. Но это, сами понимаете, никому в голову прийти не может. Тем более что в большинстве случаев посмертные дары дают себя знать совсем не так явно. Они гарантируют везение. Просто. Очень. Как в сказке. С каждым из нас такое хоть раз в жизни да случалось.

Знаете, наверное, как это бывает. Скажем, шли вы вдоль стены дома, вдруг сделали шаг в сторону, ни зачем, даже не особенно задумываясь, а сверху — сосулька метра на полтора. Знакомая ситуация, не так ли? Хотя бы потому, что такие моменты обычно не забываются. Мистика ведь! Чудо, можно сказать. Да, а для Олежки это вполне объяснимая физика.

На него однажды съехал с моста автобус. С пассажирами. Дело было зимой, за городом. Вечер, снегопад — видимость почти нулевая. Автобус снес ограждение моста и рухнул вниз. Вы знаете, он упал не на трассу внизу, а в сугроб на обочине. Туда сгребли снег, а вывезти еще не успели. Пассажиры, по-моему, всем кагалом в ближайшую церковь отправились — Богу свечки ставить. Ну… я их понимаю, еще бы не понять. А Олег до дома добрался только благодаря тому, что машина, на которой он ехал, была проснувшаяся, живая, если вам угодно.

Я его видел на следующий день — мальчик шевелился с трудом. Его от стены к стене мотало. Я в ближайшем зоомагазине купил сразу два десятка морских свинок, привез к Олегу и всех убил. Олежке на глазах полегчало, хотя убийства он не одобрил. Морские свинки ему симпатичны. Вот мышей или кроликов — это пожалуйста. Но не нашел я кроликов.

Смешно? А мне вот тогда не до смеха было.

Весь запас посмертных даров и немалая толика собственных сил ушли на то, чтобы автобус не накрыл его автомобиль. Он и не накрыл, как я уже говорил — в сугроб упал. И получилось, что вместо одной-единственной, своей, жизни, Олежка спас что-то порядка, сорока человек. Упади автобус чуть в стороне от снежной горы, и эти сорок жизней мальчик забрал бы себе. А так…

Он, кстати, обычно не делает большого запаса. Два, максимум три посмертных дара. А все сверх того расходует очень щедро. Чужие жизни ведь годятся не только на то, чтобы тратить их вместо своей. Чужие жизни — это еще и сила. Энергия, если хотите.

Если жить так, как живут обычные люди: спать по восемь часов, ну или хотя бы по шесть, не перенапрягаться, помнить о смене дня и ночи, тогда и одной, своей собственной жизни хватает надолго. Но у Олега бывают периоды увлеченности чем-либо, когда он забывает о времени и окружающей действительности. Сейчас ему девятнадцать, и я боюсь даже предположить, сколько высших образований он успел получить к этому возрасту.

Мальчик дорвался до учебы, как голодный до хлеба. А потом появился его первый болид. И Олежка заболел небом. Это серьезно. Мне кажется, это не менее серьезно, чем убийства. Я, правда, еще не решил, каким образом это можно использовать. Но, полагаю, рано или поздно что-нибудь придумается.

Утренняя разминка — затягивающая штука. Первое время тело сопротивляется, да и разум, надо сказать, тоже не в восторге. Это мужчинам хорошо: всякие там отжимания-приседания и прочие дурацкие забавы, а женщинам ни к чему все эти глупости. Особенно если женщина даже на аэробику всегда смотрела пренебрежительно, а тренажерные залы посещала исключительно перед полетом на планету с иным, чем на Земле, уровнем гравитации.

Кто-то может сказать, что конкретной женщине, пренебрегающей аэробикой, лучше было бы пренебрегать сладостями. И будет этот кто-то не прав. Потому что избыточной полноты у этой женщины не наблюдается, а то, что комплекция ее далека от наркоманской худобы манекенщиц-полумальчиков, так это слава богу. Потому что окружность бедер в девяносто восемь сантиметров при талии в шестьдесят куда лучше, чем дурацкие 90-60-90, когда не разберешь, где заканчивается шея и откуда начинаются ноги.

И все-таки утренняя разминка — затягивающая штука. Пусть даже тяжело поначалу. Пусть Зверь ругается матом и грозится устроить кое-кому персонально пробежку по пересеченной местности наперегонки с крысозаврами… за что, спрашивается? За скептическое выражение лица! Да-да, так он свою угрозу и мотивировал. Это все не важно. Важно, что утром уже не хочется поспать лишний часок. Головой-то ты понимаешь, что славно было бы не бежать на плац, а остаться в теплой постели, но пока голова думает, тело все делает само. Без участия разума.

Унизительное положение для доктора наук!

Зато после часа занятий, после душа контрастного жизнь становится не то что прекрасной. Изумительной она становится! И даже ящерята, которых Джокер приволок в качестве лабораторных образцов, кажутся симпатичными. Хоть и воняют. Хоть и шипят омерзительно.

Кстати о лаборатории. Гота нужно перехватить сразу после разминки, где-нибудь на свежем воздухе, подальше от всякой там следящей и пишущей аппаратуры.

— Отпечатки пальцев Зверя не совпадают с теми, что находятся в его личном деле.

— То есть? — Гот, еще не переключившийся с физических упражнений на умственные, помотал головой, — Как это так?

— Давай сядем. Ты высокий, а мне ужасно неудобно разговаривать, глядя снизу вверх. — Ула потянула Гота к камбузу, на немецкую скамейку.

— Не совпадают, — повторила она, усевшись, и тут же подогнула под себя одну ногу. — Данные на каждого из десантников внесены в компьютер посадочного модуля. Я просматривала их еще в самом начале, когда у нас была всего одна машина, ну и, разумеется, про Азамата Рахматуллина запомнила все, что нашла.

— Зачем?

— Затем, что мужчины его типа мне нравятся, тем более что я никогда в жизни таких не видела. Даже в кино.

— Зачем ты снимала отпечатки пальцев?

— Бог ты мой, Дитрих! — Ула хлопнула себя по коленке. — Ну что значит зачем? Мне нужно успеть собрать о нем как можно больше данных. Это не так просто, поскольку добровольно Зверь на такое дело не пойдет, так что я хватаюсь за любую возможность. Что получается, то и делаю.

— Но зачем?

— Ты сегодня не выспался?

— Я выспался. Я просто хочу понять, что ты ищешь?

— Ничего я не ищу. Видишь ли, перед полетом всем прививали «SPL», это делается перед каждым рейсом. Зверь прививку миновать не мог. Но «SPI» в его крови нет.

— Чего нет?

— Синцитиально-продуцированных лейкоцитов, — терпеливо расшифровала биолог.

— Ага. — Гот глубокомысленно кивнул. — А до крови его ты как добралась?

— Слушай, я же не просто доктор наук, в конце-то концов я — женщина. Могут у меня быть свои маленькие тайны?

— Не здесь и не от меня.

— Я его поцарапала, — сообщила Ула, глядя прямо в глаза командиру, — до крови. В процессе полового акта. Неоднократно. За мной это вообще водится. Может быть, потому, то я на одну шестнадцатую француженка. Только не спрашивай меня, зачем я его царапала…

— Не буду, — пообещал слегка ошалевший Гот.

— …помимо того, подобное поведение для меня является естественным, — невозмутимо продолжила биолог. — Так вот, согласись, что Зверь обладает чем-то, что принято уклончиво называть паранормальными способностями.

— Соглашусь.

— Мне было интересно, отличается ли он от обычных людей только по тем параметрам, что лежат в области метафизики, или в его биологии тоже есть отклонения от нормы. Нет, разумеется, папиллярные линии не имеют прямого отношения к вопросам, которые я перед собой ставила…

— Ладно, давай ближе к делу. — Гот слушал вполуха, размышляя над самыми первыми словами Улы. Расхождения с данными, которые внесены в личное дело, разве возможно такое? И если да, то каким образом так получилось?

— Отклонения есть. — Ула уселась на скамейке в позе Мефистофеля, если только бывают Мефистофели со столь вызывающими округлостями и впадинами, которые армейский комбинезон не скрывает, а, наоборот, подчеркивает. — Но тебе не это должно быть интересно.

— А группа крови? — поинтересовался Гот, — Группа крови совпадает с той, что в личном деле?

— Да. Но обрати внимание: группа крови — это единственное, что реально может быть проверено. Все остальные данные снимаются один раз: при поступлении на службу. И больше к ним никто никогда не возвращается. Во всяком случае, в этих войсках, где ничего важного или секретного нет и быть не может.

— Хочешь сказать, — Гот прищурился на солнце, — Зверь не тот, за кого себя выдает?

— Это возможно.

— Боишься?

— Нет. — Ула покачала головой. — Его я не боюсь. А вот за него, честно говоря, побаиваюсь. Видишь ли, Азамат Рахматуллин близкий друг Пижона и Пенделя. Друг детства. Либо нас обманывают все трое, либо Зверь обманывает в первую очередь этих двоих. Обманывает-то он всех, но Пендель и Пижон, узнав об этом, могут очень сильно расстроиться.

— Первый вариант кажется мне более вероятным, — заметил Гот не столько для Улы, сколько размышляя вслух.

— А мне нет, — возразила биолог. — Слишком сложно и нерационально было бы придумывать легенду, уходящую аж в самое детство. Если предположить, что мы имеем дело с преступниками, скрывающимися от закона, так им логичнее прятаться поодиночке.

— Ты допускаешь мысль, что Зверь способен долгое время выдавать себя за человека, которого эти двое хорошо знают?

— Я знаю его дольше, чем ты, — напомнила Ула, — и могу сказать, что на «Покровителе» был совсем другой человек. Он изменился уже здесь, на Цирцее, изменился очень резко. В какой-то мере, конечно, это было обусловлено ситуацией. Но, знаешь, Тихого никто и никогда не назвал бы Зверем. Ни при каких обстоятельствах. А когда он передал власть тебе, он изменился снова, так что сейчас я наблюдаю уже третий образ. Причем, заметь, все три в принципе друг другу не противоречат. Перемены легко объясняются сменой условий. Все вроде бы гладко, и придраться не к чему. Ты заметил, как его все любят?

— Зверя?

— Да. Его просто обожают. И ты тоже, ведь так? Он каждого сумел чем-то купить. И только Джокер Зверя терпеть не может. Джокер — еще один уникум. Он чувствует что-то, но не может объяснить. Не умеет. В обычных языках, наверное, просто нет таких слов, чтобы Джокер или Зверь могли точно выразить свои ощущения.

— В случае этих двоих инициатива исходит от Джокера. Ула согласно опустила глаза:

— Верно. И я никак не могу понять почему. Зверь о Джокере отзывается подчеркнуто нейтрально, а вот Джокер только и твердит: он злой, он злой. Не хочется верить.

— А ты веришь?

— Систему на компьютере много раз переустанавливали, — вместо ответа сказала Ула, — и база данных, где были личные дела, оказалась непоправимо испорчена. Это сделал Кинг. Случайно. Если бы я сознательно не запоминала все, что есть на Азамата, сравнить сейчас было бы не с чем.

— У меня есть способ получить кое-какую информацию… —

«…я не умею врать, когда летаю, майор. Небо не терпит лжи…»

Гот резко поднялся. — А что ты сама думаешь о Звере? Не надо фактов, на этой планете фактами оперируют только смертники. Что ты чувствуешь?

— Он добр ко мне, — задумчиво и негромко ответила Ула, — он сильный, удивительно сильный, он угадывает мои мысли… даже не мысли, я не успеваю задуматься. Он знает, что мне нужно еще до того, как я сама понимаю это. И речь не только о сексе. Нет, в первую очередь не о сексе. А еще иногда… очень редко… Дитрих, я не знаю, как назвать это. Слово «неуверенность» к Зверю неприменимо. Он словно пытается понять, что происходит. С ним. Ну, как будто никогда раньше ему не приходилось иметь дело с женщиной. Нет. Не то что-то. Не умею я объяснять. Да, еще он огня боится. Это я давно заметила.

— Проще пристрелить, чем разобраться, — угрюмо буркнул майор.

— Я рассказала все тебе только потому, что ты на него похож, — сказала Ула, — или он становится похож на тебя Когда вы летаете. Может быть, ты сумеешь понять, кто он, что и насколько опасен. И, может быть, стрелять не понадобится. А если понадобится… ты единственный, кто, возможно, не станет этого делать.

— Лестная оценка. — Гот мрачно изучал пыльную взвесь, пляшущую в солнечном свете.

— Уж какая есть. — Ула тоже встала. — Я пойду, у меня дел хватает. А Зверь теперь твоя забота, командир.

Гот молча кивнул. Заботой больше, заботой меньше…

«Он каждого сумел чем-то купить…»

Да будь ты хоть лучшим в мире психологом, аналитиком, актером, тварью, способной втереться в доверие к кому угодно, летать ты от этого не научишься. А Зверь летал. И не умел лгать, пока был в небе. Если только это утверждение само по себе не было ложью.

После завтрака Гот распределил задания на день. Два отделения были отправлены на зачистку района вокруг шахты, оставшиеся занялись текущей работой. Их не хватало, оставшихся. Но людей вообще не хватало, к этому успели привыкнуть и просто держали темп, заданный еще на буровой, не задумываясь о том, надолго ли хватит сил при таком-то напряжении.

Пока хватало. И сил, и энтузиазма. А рано или поздно должно было стать легче.

— Зверь, на тебе сейчас оба цеха? — уточнил Гот.

— Да. И всего шесть человек под рукой.

— Не плачь. Они у тебя за дюжину работают. Сдай дела Лонгу и ступай в ангар, полетим к «Покровителю», — Дитрих хмыкнул, — поработаешь личным шофером.

— Твоим?

— Да.

— Понял. — Тон ответу явно противоречил.

Строго говоря, летать полагалось по двое. Пилот и штурман. Или пилот и стрелок — в зависимости от ситуации. Но ввиду острой нехватки рабочих рук… летали все равно по двое. Очень обидно было бы потерять и машину и неосторожного пилота только из-за того, что не соблюдены элементарные правила. Летали вдвоем. Все, кроме Гота. И Зверя. Так уж повелось с самого начала.

— Что-то не так? — поинтересовался майор.

— Да ты вроде и сам вертолет водить умеешь.

— А это тебя сержант Рахматуллин, волновать не должно.

— Понял, — повторил Зверь совсем с другой интонацией. Отыскал взглядом Лонга, подозвал его, и оба направились к цехам. Гот некоторое время провожал обоих взглядом. Лонг — длинный, как ему и положено. Выше, чем Зверь. Двигается с расхлябанным изяществом, правда не столь вызывающим, как у Кинга. Резкий контраст со зверской собранностью: этот не идет, он скользит над землей. Не отвлекается, но видит, слышит и знает все, что делается вокруг. Сейчас, со спины, кажется, что Лонг раза в полтора уже Зверя в плечах и чуть ли не ниже ростом. Но вот словно рябь в глазах — и картинка меняется. И эти двое становятся похожи, как отражения. Походка, жесты, рост, разворот плеч…

Дитрих помотал головой, стряхивая наваждение, и отправился в ангар. Нужно подготовить «Мурену» к вылету.

— У нас проблемы, — встретил его хмурый Гад. Зима, чья очередь была дежурить по ангару, молча вытянулся при виде начальства. Ну и утречко!

— В чем дело? — спросил майор. Он честно попытался убавить мрачности в голосе, но, видимо, не получилось, потому что Гад вдруг тоже встал навытяжку, а Зима, не зная, куда спрятаться, принялся пожирать командира взглядом.

— «Мурена». — Гад глазами показал на вертолет. — С ней что-то не так.

Гот молча посмотрел на Зиму.

— Все нормально было, — заговорил тот, — Вчера Трепло по ангару дежурил, он мне ничего не сказал. Значит, все нормально. А я машины и не трогал еще. Мне приказа не было на вылет их готовить. Только на «Мурену» контейнер с напалмом подвесил.

Дитрих снова перевел взгляд на Гада.

— Ты ж нас с Вороном на джунгли отправил, — напомнил боец, чувствуя неладное, — с кислотой и напалмом.

— На «Мурене»? — нехорошим тоном уточнил майор.

— На легком вертолете. Какая, на хрен, разница, который из них взять? Зверь все равно на земле торчит.

— Ну-ну, — подбодрил Дитрих, — продолжай.

— Да. — Гад по-прежнему стоял по стойке смирно, что с экспрессивным тоном несколько не увязывалось. — Я в кресло сажусь, а меня — током.

— Через броню?

— Через все! Шлемофон-то я успел к рации подключить. Мать! У меня чуть уши не сгорели! Зима пошел проверить, что да как, а там генератор поля включился. Мы теперь вообще к машине подойти не можем.

— Вольно, — смилостивился наконец Гот. И развернулся к «Мурене». Вертолет как вертолет. Стоит себе. Работает ли генератор поля, не поймешь, пока не сунешься.

И майор сунулся. Он подошел к машине, открыл дверь и сел в пилотское кресло.

Гад и Зима переглянулись и подошли ближе.

— Мамой клянусь, работал генератор, — пробормотал Зима.

Гот пожал плечами, подключился к рации, пристегнулся в кресле, запустил двигатели. «Мурена» послушно и едва заметно напряглась, готовая взлетать. Майор почувствовал легкую тревогу, словно его собственное шестое чувство подсказывало: лучше не надо. Не сказать что нехорошее предчувствие, скорее, нечто вроде опасения обидеть.

Дитрих пожал плечами, выглянув из кабины, пальцем поманил Гада:

— Все работает.

Десантник кивнул, обошел машину, потянулся к другой двери…

И генератор поля включился. Сам по себе.

Гот в глубокой задумчивости уставился на индикатор активности поля, Гад, в такой же задумчивости, смотрел на Гота. А вот Зима смотрел на Зверя, который стоял в дверях и наблюдал происходящее в ангаре с любопытством брезгливого энтомолога.

Покачав укоризненно головой, сержант прошел к машине. Генератор поля перестал работать. Зверь перегнулся через Гота и выключил двигатели. Потом прислонился к борту, разглядывая стену ангара. По контрасту с ревом моторов тишина показалась звенящей.

— Майор, ты уверен, что хочешь сам вести «Мурену»? — спокойно поинтересовался Зверь.

— Я же сказал — поведешь ты. — Гот выбрался из кабины. — И, видимо, по дороге тебе придется кое-что объяснить.

— Объясняться лучше на земле.

— Нет, Зверь, с тобой лучше разговаривать в небе.

Гад и Зима стояли соляными столбами, словно и не слышали разговора. Может, и вправду не слышали, точнее, не слушали. Происходящее выходило за рамки их компетенции, а следовательно, ни того, ни другого не касалось. Что все десантники умели делать безукоризненно, так это не забивать себе голову чужими заботами. Начальство есть, пускай оно и думает.

— Как скажешь, — Зверь сел в пилотское кресло, кивнул Готу на соседнее. Дитрих обошел Гада, открыл дверь, поймав себя на том, что ждет от «Мурены» еще какой-нибудь выходки. Однако обошлось.

Гот пристегнулся, и Зверь, затемнив лицевой щиток шлема, рванул машину в воздух прямо в ангаре.

— Кретин! — рявкнул Дитрих, когда «Мурена», взметывая пыль, разбрасывая ветром из-под винтов сложенные по углам упаковочные блоки, страшно ревя двигателями в замкнутом стенами пространстве, пронеслась сквозь дверь, которая показалась вдруг чудовищно узкой.

Зверь промолчал.

Вертолет уже поднимался в небо, и люди смотрели снизу. Все смотрели. Как будто не видели раньше уходящих на разведку машин.

— Тебе, Зверь, никогда не говорили, что ты истерик? — зло поинтересовался Гот.

— Говорили, конечно. — «Мурена» сделала традиционный круг над лагерем, — Но у меня есть масса других достоинств. Куда летим? К «Покровителю»?

— К морю.

— Зачем?

— Затем, что вопросы старшим по званию задают, если только на это дано разрешение.

— Да, сэр.

Вдоль протянувшейся к морю гряды гор летели молча, и лишь когда небо на горизонте слилось с водой, Зверь сказал чуть хмуро:

— Там двоим хватит места взлететь и развернуться. Я не стартовал бы так, будь хоть малейший риск зацепить людей.

— Надо же, какая заботливость, — Гот смотрел на скалы внизу. — Двое суток гауптвахты. Сразу по возвращении.

— Слушаюсь.

— А теперь объясняй, что это за чертовщина? И убери затемнение, я хочу видеть, с кем разговариваю.

Зверь вздохнул. Лицевой щиток его шлема стал прозрачным. Гот взглянул искоса и увидел то, что ожидал увидеть: бесконечное, тоскливое терпение. Готовность пережить все выходки начальства, без всякой надежды на то, что оное начальство осознает собственную некомпетентность.

— Я слушаю, — напомнил он. — Что с твоей машиной?

— Мой недосмотр, — ответил Зверь, — мне и в голову не пришло, что к «Мурене» может кто-то сунуться. М-мать, Гот, у нас три вертолета, и я не помню, чтобы они оказались нужны все одновременно. Хотя, конечно, мог бы подумать.

— О чем? О том, что на «Мурене» может полететь кто-то еще? При чем тут самоактивирующееся силовое поле? Зверь смотрел вперед. Поморщился досадливо:

— Я-то объясню. А ты поймешь?

— Постарайся объяснить так, чтобы я понял.

— Она испугалась.

— Да?

— Да. Ты бы тоже испугался, если б увидел, что тобой хочет управлять кто-то чужой и… опасный. Какой-нибудь паук, отдающий команды тебе, человеку, из своих паучьих соображений.

— Это Гад — паук?

— Для «Мурены».

— А меня она, значит, не боится?

— Она знает, что я тебе верю.

— Как трогательно, черт побери!

— Гот, этого больше не повторится. Обещаю.

— Больше никаких полей, никаких ударов током, и любой боец сможет летать на этой машине?

— Да.

Сказать это более мрачно было невозможно. Дитриха слегка кольнуло что-то похожее на совесть.

— Ты оставлял какую-то защиту?

— Слушай, давай сядем на землю, и я тебе подтвержу все, что хочешь, — очень-очень спокойно предложил Зверь. — Ты вытащил меня наверх, чтобы услышать правду, но, честное слово, для тебя будет лучше, если я придумаю что-нибудь удобоваримое.

— Нервы, сержант?

— Я не могу понять, чего ты хочешь.

— Ну, если уж я принял тезис о разумности Цирцеи, может статься, я поверю и в разумность машины. Ты ведь пытаешься убедить меня именно в этом?

— Я не пытаюсь. Мне все равно. Чем раньше ты удовлетворишься хоть каким-нибудь объяснением, тем скорее оставишь меня в покое.

— Ты ее ревнуешь. — Гот улыбнулся. — Зверь, ты ее действительно ревнуешь. А она ведь поводов для ревности не давала Даже мне, если честно, очень не хотелось самому браться за управление. Что-то… мешало. Пресловутое «чутье», наверное.

Бесстрастная маска не то степняка, не то нибелунга. Но глаза живые, в глазах солнце отражается, и опускаются тяжелые монгольские веки, сетка ресниц гасит сияние… А потом улыбка прорывается, разом маску ломая:

— Я люблю ее, Гот. Все другие машины спят, им все равно, а «Мурена» проснулась. Она стала сильнее, но теперь ее так легко обидеть. Если что-то случится и она уйдет обратно в сон, я не знаю, смогу ли снова разбудить ее.

Короткая пауза.

Гот даже не пытался понять услышанное. Принял сразу, поверил безоговорочно, но понимать… Лучше поберечь свою психику до худших времен.

А голос Зверя вновь стал холодным и деловым:

— Что еще тебя интересует? Ты ведь вытащил меня в небо не для того, чтобы расспросить о «Мурене».

— Провидец, — хмыкнул майор.

— В джунглях я мог бы приземлиться, а над морем такой возможности не представится. Разве что на буровой. — Зверь глянул вниз, — Ее уже видно. Ну, что ты хочешь узнать?

Вот так. А теперь, как в бою. Если Зверь дернется к оружию… но он не дернется. Он в небе. Когда ты в небе, удара ждешь только извне. И единственное твое оружие — твоя машина.

— Кто ты на самом деле?

— Ах, вот даже как. — Совсем другая улыбка инеем затягивает обсидиан взгляда. — Что ты имеешь в виду?

— Это вопрос, а не ответ.

— Гот, если бы у тебя спросили, кто ты на самом деле, ты сразу сумел бы ответить?

— Я спрашиваю, кто ты, и знаю, что ты не Азамат Рахматуллин. Устраивает тебя такая формулировка?

— Вполне. Непонятно только, с чего ты взял…

— Если даже ты и не умеешь врать, когда летаешь, то уж обходить вопросы научился довольно изящно. Я, однако, жду ответа. Ты говорил, что веришь мне.

— Не настолько же, — хмыкнул Зверь. — Ула, как я понимаю, добытой кровью не ограничилась, так?

— Так. Кстати, если уж ты подправил в личном деле группу крови, почему не заменил остальные показатели?

— Почему, интересно, ты решил, что я исправлял группу крови? — Зверь покосился на Гота. — Вообще, да, исправлял. Это такая штука, которая может всплыть совершенно случайно. Если меня, скажем, подстрелят, врачи обязательно сунутся в личное дело и очень удивятся, обнаружив несовпадение. А мне это надо?

— Ну а остальное?

— Видишь ли, — он недовольно поморщился, видимо, воспоминания всплыли не самые приятные, — у тех, кто меня ищет, есть кое-какая информация. А мы с Азаматом, с тем, настоящим, очень похожи. И если они паче чаяния сочтут внешнее сходство достаточной зацепкой для проверки одного сержанта, как полагаешь, что будет взято для сравнения? Я и Азамат, или Азамат и Азамат?

— Хочешь сказать, они не станут сверять его показатели…

— С его собственными. Вот именно. Они возьмут то, что есть на меня. Сравнят с тем, что есть на Азамата. Увидят бросающиеся в глаза различия… и, может быть, отвяжутся. Не знаю.

— А то, что проверить могут лично Азамата, тебе в голову не приходило?

Лицо Зверя изменилось. Сквозь чуть напряженное спокойствие проглянуло на миг… нет, показалось. Просто показалось. Но откуда этот внезапный импульс схватиться за оружие?

— Лично Азамата? — Едва заметное веселье в голосе. — Лично меня, Гот. А меня проверять нельзя. — Уголок рта дрогнул в улыбке. — Я ведь испугаюсь и снова убегу.

— Я ожидал чего-нибудь устрашающего, — признался майор.

И получил в ответ изумленный взгляд:

— Будь я угрозой, зачем бы мне пришлось бежать?

— Интересная логика. — Гот приподнял брови. — Так все-таки, кто же ты?

— А у тебя есть свои соображения по этому поводу?

— Забавно получается, — Дитрих смотрел на Зверя, а того, похоже, интересовало только небо впереди. — Мы в третий раз начинаем, и в третий раз спотыкаемся на самом простом вопросе. Да, у меня соображения есть. Целых две версии.

«Мурена» нырнула плавно и пошла чуть ниже над волнами.

— Я слушаю. — И снова черные глаза улыбались. Холодно, но корочка инея стаяла, зимним ветром сквозило из зрачков-тоннелей.

— Играешь, сержант, — Гот тоже начал смотреть в небо, — инициативу перехватываешь. Ладно. Вариант первый. Вольно или невольно ты поссорился с серьезными людьми. Скорее всего, с какой-то организацией. С «конторой», как принято говорить. Может быть, случайно завладел опасной информацией. Может быть, оказался ненужным свидетелем. И подался в бега, чтобы спасти свою жизнь.

— Мне нравится, — Зверь кивнул. — А вторая версия?

— Заполняет прорехи первой. Ты слишком многое знаешь и умеешь для того, чтобы быть обычным человеком. И не похож на очкастого хакера, влезшего в сверхсекретные файлы, или дурака-журналиста, сунувшего свой нос в чужие разборки. Можно предположить, что до побега в армию ты занимался… скажем так, специфической деятельностью. Я не знаю, что заставило тебя бежать, но, видимо, это «что-то» оказалось достаточно серьезным, если уж ты подался так далеко от Земли. Так бегут от смерти.

— Предположение о том, что я нормальный человек, спасающийся от убийц, меня вполне устраивает.

— А это так?

— Я всего лишь высказал свое мнение.

— Я всего лишь спросил. И сейчас твоя очередь отвечать.

— Тем, кто ищет меня, нужны как раз мои «особые» свойства.

— Кто они?

— Ну… — Зверь шевельнул плечом. — Достаточно серьезные люди, чтобы я начал бояться.

— Организованная преступность или государственная структура?

— А есть разница?

— Зверь, ты не спрашивай, ты отвечай.

— Государственная структура, — уныло произнес Зверь. — Вопреки устоявшимся штампам, не госбезопасность, а полиция.

— И ты настолько не захотел сотрудничать с полицией, что подался в космос?

— О сотрудничестве никто не говорил.

— Даже так. — Гот кивнул задумчиво. — Я полагал, это только в плохих фильмах бывает. А с какого бока здесь Пендель с Пижоном?

— Ни с какого.

— Но как тогда… — Гот осекся и внимательно посмотрел на собеседника: — Или они действительно считают, что ты Азамат?

— Они действительно считают, что я Азамат, — слово в слово повторил Зверь.

— Он в самом деле был их другом с детства?

— С семи лет.

— И ты сумел обмануть их, — медленно, словно не веря, проговорил Гот. Хмыкнул невесело: — Что же стряслось с настоящим Азаматом?

— Он умер.

— Или был убит?

— Или был убит.

— Кто убил его?

— Я.

— Что и следовало доказать, — мрачно произнес Дитрих.

Зверь оставил это заявление без комментариев. Его целиком и полностью заняла пляска «Мурены» в жадных, но беспомощных волнах.

— Ты убил человека, чтобы спастись от преследования полиции. Они, в свою очередь, искали тебя, чтобы заставить работать. Если речь шла не о сотрудничестве, следовательно, говорить можно только о принуждении. У них было на тебя что-то очень серьезное?

— Ты сам говорил о «специфической деятельности», — напомнил Зверь.

— Весь вопрос, в чем специфика. — Голос майора стал жестким, как ветер снаружи. — Хватит выкручиваться, сержант. Мне нужно только «да» или «нет». Ты действительно, выражаясь твоим языком, «нормальный человек»?

— Нет.

— Ты преступник?

— Да.

— Убийца?

— Да.

— Кого же ты убил, что так прячешься?

— Многих, — равнодушно ответил Зверь.

— Твою мать! — Гот покачал головой, словно не хотел слышать коротких, безжалостных ответов. Но спросил так же жестко: — Для нас, здесь, на Цирцее, ты опасен?

Зверь молчал.

Гот не ожидал паузы. Собственно, он был уверен, что услышит «нет», потому что иначе быть не могло. В честность можно играть лишь до определенного предела. В небе или на земле — ради спасения своей жизни солгать способен любой.

Но Зверь молчал.

И уже не нужно было ничего говорить.

— Дерьмо, — подвел итог майор.

— Мы все опасны. — Вертолет шел совсем низко над водой, брызги пены оседали на броню. — Все, сколько нас есть. Даже Ула. И я не исключение.

— Слабовато для отмаза.

— Если бы ты боялся меня, мы не разговаривали бы сейчас втроем. Нашелся бы какой-нибудь другой способ узнать правду.

— Почему втроем?

— Потому что «Мурена». Ты прав, Гот, я не психопат, и я не собираюсь убивать людей, по крайней мере, пока мы на Цирцее. Но если встанет выбор между смертью моей и чьей-нибудь еще, я предпочту остаться живым. В этом смысле я опасен. И именно поэтому я не смог ответить на твой вопрос однозначно.

— Ты имеешь в виду, что, если тебя попытаются убить, ты будешь защищаться?

— И это тоже.

— Есть еще варианты?

— Да. Я не стану рисковать жизнью ради спасения кого-то другого.

— Подход разумный. Почему ты не улетел с буровой?

— Когда?

— Когда я приказал тебе улететь. В тот день мы в первый раз столкнулись с бластофитом.

— Это имеет отношение к тому, насколько я опасен для окружающих?

— Ты просто ответь. Зверь пожал плечами:

— Мне хотелось понять… Ты прислушался к моему предупреждению и отослал с буровой людей. А сам остался. Поверил мне, но не улетел. Ты боялся. — Зверь обернулся к Готу. — Тебе было страшно, но ты был готов к бою. Знал, что можешь погибнуть, но… — Он задумчиво перевел взгляд на близкое море. Вздохнул: — Я не понимаю, как это.

— Ты ввязался в бой, чтобы понять, почему я это сделал? — Гот был в недоумении, — Теперь я тебя не понимаю.

— Что тут непонятного?

— Ты ведь тоже мог погибнуть.

— В небе? Нет. Гот, да ты же сам меня спас, не помнишь?

— А ты заранее знал, что я успею выстрелить?

— Не знал. Но пока я летаю, со мной ничего не может случиться.

— А если я решу сейчас, что проще и безопаснее отстрелить тебе голову?

— Не отстрелишь. Во-первых, ты не успеешь перехватить управление. Во-вторых, ты не хочешь меня убивать.

— Почему же?

— Потому что ты тоже веришь мне. Как я тебе, ну, может, чуть меньше. Посмотри. — Зверь кивнул на волны внизу. — Ты заперт в одной машине с убийцей, возможно, с сумасшедшим, который сам признает, что опасен. Ты — единственный, кто знает о том, что я преступник. Ты уязвим, потому что нас двое, а ты в одиночестве. И ты тем не менее разговариваешь со мной. Не боишься. Не стреляешь. Между прочим, мы давно уже идем намного ниже допустимого уровня. Любой другой обгадился бы со страха.

— Я знаю, что летать ты умеешь.

— А это основная причина.

— Причина чего?

— Того, что ты не хочешь убивать меня.

Гот ничего не ответил. «Мурена» низко-низко скользила над морем, почти касаясь пляшущих волн. Потом взмыла вверх и понеслась к буровой, постепенно набирая высоту.

Вот и поговорили. Странный вышел разговор, но со Зверем всегда все странно. Черт бы его побрал! Конечно, майор Дитрих фон Нарбэ далек от трепетной законопослушности, однако ему никогда не доводилось иметь дело с преступниками. Убивать самому случалось. Но одно дело — отнимать чужую жизнь на войне и совсем другое — убивать за деньги или для удовольствия.

Зверь похож на убийцу?

Сейчас кажется, что да. Сейчас, когда все его странности можно объяснять таким образом. Зверь похож на убийцу, потому что производит впечатление человека, видящего жизнь как-то очень по-своему. Однако если подумать, он и преступником должен быть довольно странным. Специфическим. Гот не мог представить себе род деятельности, законной или нет, которая требовала бы такого объема знаний и навыков. Ну ладно, физическая подготовка, владение оружием, знание техники и азов психологии — это действительно может пригодиться. А умение летать куда же вписывать? В какую графу: оружие или техника? В случае Зверя, скорее, в психологию. Полнейший бред, но так оно и есть. И умение воплотиться в собеседника? Он ведь не может делать это сознательно. Здесь кроме него девятнадцать человек. С ума сойдешь, если начнешь задумываться над каждым образом. А Зверь не сумасшедший. Ну, или его безумие совсем не в тех странностях, которые бросаются в глаза. Скорее всего, он «настраивается» на нужную волну инстинктивно…

— Ты ведь так или иначе, но сумел подкупить здесь всех, — вслух заметил Гот. — Где такому учат?

— Меня учили в России.

— Не рядовой убийца. Не психопат-отморозок. Для этого ты слишком грамотно обставился. Ты был тем, кого называют «киллер»?

Черный взгляд, режущий, как опасная бритва. Но даже в бликах на лезвии проблески улыбки:

— Я убивал. Мне платили за это. Зачем названия?

— На кого ты работал?

— На человека, который меня создал.

— Очень романтично, — майор брезгливо поморщился. — Почему же твой «создатель» тебе не помог?

— Я убил его.

— И его тоже? — Гот не мог понять, страшно ему или уже смешно. Одно чувство изживало себя, превращаясь в Другое. — Его-то за что?

— Ты хочешь подвести под свое отношение ко мне мало-мальски логическую базу? — Тон был почти светским. Вертолет завис над буровой и начал быстро снижаться, все шире и шире становились белые круги на посадочной палубе.

— К чему это ты?

— К тому, что твой вопрос… не буду говорить «некорректен», потому что это смешно. Он лишний. Бесполезная информация. Разве что ты собираешься сдать меня… — Зверь задумался. — Стражей закона мы вряд ли когда-нибудь встретим, следовательно, сдать меня ты можешь только Пенделю с Пижоном. Но для этого достаточно информации о том, что я убил Азамата. Во всех других случаях ты просто любопытствуешь. Хочешь разобраться, что же я такое.

— И что же ты такое? — вопросом повторил Дитрих.

«Мурена» коснулась палубы и замерла, чуть заметно подрагивая. Тени лопастей на гладких плитах становились все более четкими по мере того, как останавливались винты.

Зверь расстегнул ремни, стянул с головы шлем. Он молчал, то ли разглядывая Гота, то ли глядя сквозь него. И снова улыбался. Вариации оттенков в его улыбках были, кажется, бесконечны.

— Трудно со мной, да? — спросил наконец. Спросил серьезно, даже с легким сочувствием. И приоткрыл дверь, впуская в кабину шум моря и ветер. — Все, что я называю «чутьем», можно на самом деле объяснить словами. И для себя я всегда ищу объяснения. Потому что чувства обманчивы, доверять можно лишь тому, что понимаешь разумом. Ты сейчас тоже не хочешь доверять чувствам. Тоже ищешь четко сформулированные объяснения. Правильно делаешь. Только вот не знаю, станет ли тебе легче, если я скажу, что любой здравомыслящий человек должен убить меня. Не задумываясь. Не поддаваясь чувствам или эмоциям, поскольку в моем случае они особенно опасны. Я обаятелен до абсурда и действительно могу «купить» кого угодно. А еще я до абсурда не человек.

— Зверь.

— Ага. — Улыбка светлая, открытая, солнечными бликами морщинки в уголках глаз. — Если такая тварь появляется среди людей, мораль теряет смысл. Прав становится тот, у кого карабин.

— В нашем случае карабин у меня.

— Ты такой умный… Но мы не среди людей. И здесь мы все звери. Для этой несчастной, перепуганной планетки мы жуткая нечисть, от которой она хочет избавиться. В этих условиях, Гот, я для вас незаменим. У меня больше опыта, я привык быть зверем, я умею жить, как зверь. Пресловутое «чутье», от которого тебя кривит, как от кислого, свойство не врожденное, а благоприобретенное. Не будь я выродком, оно никогда бы не появилось. Налицо конфликт двух здравых смыслов, один из которых предписывает меня убить, второй — оставить в живых. А уж к которому из голосов разума прислушаться, решать тебе. Ты главный.

— Трудно с тобой.

— Это потому, что я не притворяюсь. Если хочешь, я могу быстренько нацепить личину, которая будет лично тебе симпатична до крайности. Сразу станет легко. И решение, которое ты в этом случае примешь, устроит меня полностью.

— Перебьюсь. Однако с чего вдруг такая искренность?

— Не только ты любопытен. — Вот теперь уже непонятно было, издевается он или говорит вполне серьезно, — Мне ужасно интересно, на чем же ты все-таки остановишься.

— Определенно, ты ненормальный.

— Ты тоже.

— За что Джокер не любит тебя? Он знает что-то?

— Он думает, что я колдун.

— Кто?!

— Само активирующееся силовое поле, Гот, нетипично для современных моделей вертолетов. Это ты слегка не в себе, так что мои объяснения понял и принял, а Джокер нормальный. Он из всех, кто здесь есть, самый нормальный. В мире, видишь ли, действуют определенные законы, они создают для нас определенные рамки, мы в этих рамках совершаем определенные действия. Я говорю о физике, а не о морали. Так вот, в соответствии с рамками, кто-то может сделать больше, кто-то меньше. Я могу очень многое. А Джокер знает о том, что я могу. Но о физике он имеет представления самые отдаленные, так что объясняет все для себя своими словами.

— В таком случае он считает тебя злым колдуном.

— Еще бы! Я для себя пределы возможного чужой кровью раздвигал.

— Здравый смысл подсказывает, что ты провоцируешь меня на принятие неверного решения, — язвительно заметил Гот, — Это суицидальные наклонности?

— Это компенсация. Мы только что вспомнили о силовом поле, а ты сам — о том, что тебя-то «Мурена» приняла, как своего. И моя трогательная доверчивость мешает рассуждать взвешенно: в человека, который тебе верит, трудно стрелять.

Оказавшись пусть не на земле, но все же и не в небе, Зверь менялся на глазах. Все меньше настороженной искренности в голосе, как следствие — все больше раздражающе менторских ноток.

А он ведь вполне серьезно ожидает, что я убью его…

Открытие это слегка ошарашило и почему-то развеселило. Гот смерил собеседника взглядом, сверху вниз, изучающе и неспешно. Кивнул:

— Да ладно уж. Живи. Здравый смысл говорит мне, что лучше бы тебя прикончить, пока есть возможность. А вот чувства, о которых ты отзываешься столь неуважительно, твердят обратное.

И беспечную самоуверенность Зверя словно сдуло порывом соленого ветра. Вместо азиатской холодности искреннее недоумение:

— Как это?

— Снова на буровой. — Гот закатил глаза. — Почему-то именно здесь тебя начинают одолевать морально-этические вопросы. Сначала: зачем я дожидаюсь бластофита. Теперь: как я могу по-человечески относиться к такой твари, как ты. Да, может, мне тебя жалко. Ты ведь действительно все вокруг воспринимаешь мозгами, а их у тебя негусто. Это как жить надо, чтобы так рассуждать научиться?

— Лучше многих.

— Я вижу. — Дитрих махнул рукой и выбрался на палубу. — Заправляй машину, нам домой пора. Это тебе на губе двое суток прохлаждаться, а мне работать надо. И, кстати, по дороге обговорим версию для Улы. Она ведь обязательно спросит.

Ула утащила Гота к камбузу сразу после отбоя. Усадила на скамейку и сама села рядом.

— Ну что? — спросила с любопытством. Без особой тревоги. Ясно было, что ничего страшного не случилось. Вдвоем улетели, вдвоем прилетели, спокойно занялись делами. Дитрих сказал, конечно, что с завтрашнего дня Зверю предстоит двое суток гауптвахты, но это за безобразную выходку в ангаре. А так все в порядке, — Ты узнал, кто он?

Гот смотрел на нее, размышляя. Краем сознания отметил, что сейчас и вправду похож на Зверя. Тот так же рассматривал его самого, если не мог ответить с ходу. Смотрел и молчал. О чем он думал, интересно?

«О чем он думает, интересно? — Зверь сидел у стены лазарета, в прозрачной тени. Сумерки — его любимое время, когда свет обманчив и образы расплывчаты, когда можно оставаться невидимым, не скрываясь от чужих глаз, можно наблюдать и не быть замеченным, читать по губам чужие слова, читать во взглядах чужие мысли, — о чем думает человек, собираясь солгать?»

У Гота совершенно невыразительное лицо. Даже глаза прозрачные, взгляд проваливается в глубину, и зацепиться не за что. Холод и чистота. С Улой все намного проще. У нее много разных улыбок, она морщится, или щурится, или покусывает губы. Хитрое круглое личико, смешливые глаза, лисица веснушчатая. Смотрит на Гота снизу вверх, пытливо и с любопытством. Неприятностей не ждет.

«Сказать правду! — Гот откинулся спиной на стену камбуза. — И как она отреагирует?

Умная девочка, умная и необычная. Поведение женщин и так-то сложно предсказывать, а уж с Улой вообще ничего нельзя предположить заранее. Узнает правду и… нет, не испугается, эта малявка не из пугливых, но взыграет в ней нормальная человеческая порядочность… В этой не взыграет».

Гот улыбнулся. А Ула нахмурилась, еще не встревоженно, но уже чуть сердито — она ведь почти готова к мысли, что Зверь — опасный преступник. И, несмотря на это, пристрелит любого, кто попытается его обидеть.

Майор в лицах представил себе картину: Ула заступается за Зверя. Сто шестьдесят сантиметров рыжей ярости и сероволосая улыбающаяся смерть. Жуткая парочка.

Гот не сдержал смешок, и Ула стукнула себя кулаком по коленке:

— Ну? Что тут смешного? Кто он?

— Да преступник, преступник. — Дитрих заглянул в серые с прозеленью глаза. — Как он сам говорит, выродок. А мы с тобой теперь соучастники. Если, конечно, ты не собираешься прямо сейчас звонить в полицию.

— Преступник? — переспросила Ула. — Что он сделал?

— Имел несчастье родиться не таким, как другие. Они говорили по-немецки, и Зверь считывал разговор с легким напряжением, иногда запаздывая на слово или два.

— Его способности! — озаренно проговорила биолог. — То, что видели мы, — далеко не все, да? Он очень ценен и интересен и, как любой нормальный человек, не хочет становиться лабораторным животным.

— Ты на удивление логична, — одобрительно кивнул Гот. — Зверь, правда, сказал, что бежит не от исследователей, а от людей, которые хотят заставить его на них работать.

— Мафия?

— Излишнее увлечение детективными романами?

— Лучше детективные, чем дамские. Но кто еще может ловить его с такой целью?

— По словам Зверя, полиция. И, я думаю, он говорит правду.

Зверь рассмеялся беззвучно. Гот, верящий чувствам романтик, да если бы ты знал всю правду!

Кого же ты убил, что так прячешься?

Конкретный вопрос и очень расплывчатый ответ. Кого убил? Зверь мог бы вспомнить. Все сорок человек, насмерть замученные во время Ритуалов, имели имена. И четверо убитых помимо жертвоприношений за то, что они помешали магистру. И два десятка уничтоженных просто потому, что требовали того обстоятельства. И те, кого убивали волки.

И двое алкоголиков, погибших вообще ни за что. У них у всех были имена. Правда, далеко не каждого Зверь знал по имени.

Он сбился со счета лишь однажды, на берегу Иссык-Куля. Не знал, скольких загрызла в ту ночь его стая. И еще… после смерти магистра, когда двое суток бесчинствовал в Екатеринбурге, убивая всех и вся. Убивая так, как нравилось ему. Без оружия, без насилия, одними только словами. Сколько их было, отдавших ему свой посмертный дар? Много. Напрягшись, можно припомнить и их тоже, каждого в отдельности, со всеми их мыслями, чувствами, надеждами… И удивлением в момент, когда отказывало сердце, рвались сосуды в мозгу, ломались, хрустнув, шейные позвонки… Как по-разному все умирали. Главное было оказаться поблизости в момент смерти.

Интересно, сколько времени ушло у Весина на то, чтобы понять: Зверя давно нет в городе? А люди умирают, потому что срабатывает программа-резидент. Ведь срок действия внушения ничем не ограничен.

Если бы ты действительно хотел знать, Гот? И если бы услышал правду? Что бы ты сделал, пилот?

Впрочем, на этот вопрос ответ был однозначным.

— Как его зовут на самом деле? — Ула спрашивала уже из чистого любопытства.

— А вот этого, — Гот разом посерьезнел, — нам лучше не знать. Если вдруг мы каким-то чудом вернемся на Землю…

— Ты собираешься сдать его полиции?

— «Сдать», — майор поморщился, — слово плохое, но верное. Я обязан буду сделать это, если узнаю слишком много. Ведь наверняка они состряпали для его поимки какие-то псевдозаконные основания. А пока… все, что у нас есть, это информация о том, что Зверь не является Азаматом Рахматуллиным. Кстати, бездоказательная, ты ведь сама сказала, что файлы с личными делами оказались испорчены. А доверять женской памяти… — он пренебрежительно покачал головой, — я бы не стал.

— Я бы тоже, — задумчиво произнесла Ула, — особенно в стрессовой ситуации.

Зверь медленно-медленно поднялся на ноги, неотличимый от сумеречной тени, такой же призрачный и бесшумный. Скользнул вдоль стены и словно растворился в воздухе.

Все, что сказано, — услышано. Но не все услышанное осмыслено. Есть над чем подумать. Но, черт побери, почему Бог, кем бы он ни был, не создал людей абсолютно одинаковыми. Насколько тогда все было бы проще!

Ящеров отстреливали, туши грузили в вертолет и отправляли в лагерь. Проводили зачистку местности, правильную, как в учебниках. Лес в предгорьях уже выгорел, и черная от сажи земля медленно остывала. С границы выжженной зоны поспешно отступали выжившие деревья. Раз в два дня землю обливали кислотой, чтобы на удобренной золой почве не выросли новые чудовища. Работа муторная, но необходимая. Охотиться на ящеров было намного интереснее.

Десять бойцов прочесывали горы вокруг рудника. Командовал охотниками Джокер. Он безошибочно выводил отряд на лежбища рептилий. Тяжелые на подъем, твари обычно даже взлететь не успевали, так и падали под выстрелами, пару раз беспомощно взмахнув огромными крыльями.

Кладки яиц сжигали.

— Убивать можно отсюда и досюда. — Джокер обвел на карте район гор, включающий все шесть указанных Зверем лежбищ, — Дальше нельзя.

— Почему? — поинтересовался Гот.

— Мало их останется, — ответил Джокер.

— Да пусть хоть совсем передохнут. Маленький негр поджал губы и укоризненно посмотрел на командира:

— Спроси Улу, что будет, если их мало останется.

— Ладно. — Гот резонно решил, что ему проблем хватает и помимо экологического равновесия на Цирцее. — Но этот сектор зачищайте набело.

— Яволь! — ответил Джокер. Гот хмыкнул, но промолчал.

Ящеров отстреливали. Костылю нравилось это занятие. Он знал, что хорошо стреляет, не хуже всех остальных, а, может, даже и получше, если не сравнивать себя с Кингом или Пенделем. Он чувствовал легкое приятное волнение, когда ловил зубастую голову крылатого монстра в перекрестье прицела и плавно, обязательно плавно, нажимал на курок.

Миг, и только брызги летят из обрубка шеи, а крылья твари еще хлопают заполошно. Весело.

Еще веселее было бы просто облить горы напалмом. Но Гот не позволил. Ящеры не только опасны для строителей, ящеров еще и есть можно. А после напалма или какого-нибудь яда из лаборатории Улы о мясе говорить уже не придется. Ну и ладно. С напалмом и кислотой в джунглях оттянулись — до сих пор горит.

Очередное лежбище. Пять крупных монстров и стайка детенышей. Дурные твари. Даже охрану не выставляют. Вот моржи или тюлени, например, обязательно на границе лежбища ставят часовых. Или кладут? Моржи ведь лежат. И тюлени тоже. Ящеры, правда, видят дальше. И двигаются быстрее. Костыль видел в зоопарке моржа. Медлительная туша, пока в воду не прыгнет. А на земле к нему вплотную подойти можно — не разглядит.

Эти внимательнее.

Так что на позиции для стрельбы выходили осторожно, почти ползли. Джокер требовал предельной точности выстрелов. Если с первого раза ящер не погибал, маленький солдат приходил в ярость, а Гот, выслушав его вечерний доклад, отправлял неловкого стрелка на разделку туш. Так что стрелять старались аккуратно.

Все бы ничего, но у Костыля засбоило что-то в системе охлаждения брони, и теперь он сильно потел, особенно когда приходилось то ползком, то бегом лазать по горам. Давно нужно было доложиться Пенделю. Во-первых, он командир отделения, во-вторых, это его работа — неполадки устранять. Да все как-то руки не доходили или ноги. Что-нибудь обязательно мешало.

Пендель ведь ругаться начнет. Обзовет как-нибудь. Спросит, почему сразу не доложил. Они все ругаются: и Гот, и Пижон, и Лонг. Все им не так. Сами ничего объяснять не умеют, а ругаются. Вот Зверь не ругается. Зверю можно было бы рассказать о том, что с броней проблемы, но его последнее время не поймать. С утра до ночи он летает — у него в джунглях возле шахты дела какие-то, а с ночи до утра в рейхстаге торчит. К нему туда соваться боязно — там Кинг, Кинг смеяться начнет. И Костыль уже четвертый день маялся, каждый раз, как пот начинал щипать глаза, клятвенно зарекаясь, что уж сегодня-то…

«Уж сегодня-то обязательно. — Он поморгал, устроился поудобнее в ложбинке между двух камушков. Лежбище отсюда было как на ладони. Взрослые ящеры просматривались очень хорошо. Мелочь, скучковавшуюся ближе к скале, Костыль не видел. Но это была не его забота. Детенышей взялся отстрелять сам Джокер. Пока он на позицию не выйдет, можно передохнуть.

Костыль оглянулся украдкой: никого из десантников поблизости не было. Слава богу! Он поднял прозрачный щиток шлема, снял перчатку, достал из рукава носовой платок и принялся вытирать мокрое от пота лицо.

В этот момент Джокер и скомандовал начать стрельбу.

На какие-то секунды Костыль замешкался, натягивая перчатку. За эти секунды один из маленьких ящеров выскочил из-за камней, зашипел яростно и вцепился Костылю в палец. В следующую секунду звереныша в клочья разорвал выстрел Джокера. А еще мгновение спустя мат все того же Джокера оглушил Костыля.

Ладно хоть ругался черномазый не из-за снятой перчатки. Такую мелочь он, похоже, не разглядел. Ругался Джокер из-за места, которое выбрал Костыль.

Все ему не так! Сам бы и показывал, откуда лучше стрелять. Он в своих джунглях только и делал, что охотился, у него опыта больше, вот пускай за всех и думает. Пигмей хренов! Только-только с дерева слез, а туда же, орать!

Она чувствовала себя виноватой. И поэтому настроена была агрессивно. Почти враждебно. Так странно… Раньше отношения с женщинами не доходили до стадии выяснения отношений. Так уж складывалось, что женщины или умирали, или теряли его. Ула — первая. И опыта катастрофически недостает.

Что она предпочтет? Что она хотела бы услышать? Сделать вид, будто ничего не случилось? Нет. Как раз этого Уле не нужно. Ну ладно. Чего хочет женщина, того, как известно, хотят все остальные. Куда же денешься?

Зверь улыбнулся.

Ула облегченно вздохнула: наконец-то он ее увидел. А то стоял в дверях и смотрел в пустоту. Ей показалось, что в лаборатории от этого взгляда иней выпал. Уж лучше пусть жжет своими глазищами, чем так… когда холодно.

Кстати, чему это он улыбается, позвольте узнать?

— И что ты увидел смешного? — поинтересовалась она, пытаясь голосом скопировать недавний холод его взгляда, — Бесишься, да? Думаешь, я тебя… — Ула поискала подходящее слово. Нашла: — Думаешь, я тебя подставила?

Улыбка Зверя из задумчивой стала слегка озадаченной. Он наклонил голову:

— Что, извини?

— Подставила, — упрямо повторила Ула, — ну, кинула. Сдала. Настучала.

Зверь внимательно слушал. Даже улыбаться перестал. Зато теперь в глазах запрыгали знакомые бесенята. Такие родные, господи…

— Какой слог! — восхищенно пробормотал Зверь. — Какое блестящее знание языка! Какой, не побоюсь этого слова, синонимический ряд!

— Ненавижу! — Ула выскочила из-за компьютера. Кидать в Зверя чем бы то ни было не имело смысла, это она давно усвоила. Драться с ним тоже бесполезно — максимум, чего удавалось добиться, это не просто беспомощного висения в воздухе на расстоянии вытянутых рук — его вытянутых РУК, у-у, дылда! — а висения в воздухе вверх ногами. Или вниз головой. Это уж кому как нравится.

Ула топнула ногой и села обратно:

— Ты специально надо мной издеваешься?

— Да, — кивнул Зверь. — Ты такая смешная, когда сердишься.

— Скотина!

— Я не был бы столь категоричен. — Он пожал плечами, не рискуя, впрочем, приближаться. — Какая же из тебя скотина? Так, скотинка. Живая такая, непосредственная…

Все-таки она бросила в него пластиковую стойку для пробирок. И конечно же не попала.

— Еще что-нибудь есть? — поинтересовался Зверь, поднимая стойку. — Бросай уж, чтоб я сразу все подобрал.

Он отлепился от стены и пошел к ней, по пути уложив метательный снаряд на полку, к другим таким же. Подошел. Присел рядом с креслом, заглянул в глаза:

— Ну? Будем драться?

— Я… — начала Ула.

— Ш-ш… — Зверь поднес палец к губам. — Забудь. Ты все сделала как надо. Это я дурак. Нужно было сразу объяснить тебе, что к чему, а я, — он виновато поморщился, — с детства биологов боюсь. И врачей. И вообще рыжих… каштановых, то есть.

Все-таки она его треснула. По затылку. И даже попала.

Ладонь отбила, но настроение сразу улучшилось.

Зверь зажмурился, потом осторожно приоткрыл один глаз:

— Все?

— Все, — снисходительно процедила Ула, — живи пока.

— Можно, да? Ну, спасибо.

— Ты в самом деле не сердишься? Он задумчиво приподнял брови:

— На себя разве что. Перестраховщик хренов. Представляю себе, что ты подумала, когда расхождения в данных нашла.

— Мне нужно было спросить у тебя.

— Ага, конечно, — Зверь кивнул. — А если б я убийцей оказался?

— Убийцей? Ты? — фыркнула Ула. — Не смеши меня, сержант! Ты от Фюрера-то до сих пор не отошел, хотя там все сделал правильно, и спас всех, и вообще… Нет, я тебя не боялась. Просто Дитрих — командир. И я подумала, что в первую очередь нужно…

— Ты хочешь оправдаться перед собой или передо мной? — прервал ее Зверь. — Если это нужно для тебя — я слушаю, объясняй. Если для меня, так я еще раз повторю: ты все сделала правильно.

— Я должна была предупредить, что использую сканер.

— Ничего ты не должна. — Он поморщился. — С чего бы вдруг? У тебя свой интерес в этом деле, тебе позарез нужно выяснить, что я из себя представляю, а я всеми правдами и неправдами пытаюсь этому помешать. Понятно, что ты предпочитаешь не спрашивать разрешения. Тем более что знаешь — спрашивать бесполезно. Все равно не позволю.

— Не позволишь?

— Нет. — Он покачал головой. — Извини, но мне все это давно поперек глотки.

Она кивнула понимающе. Еще бы, с такими-то странностями Зверя и вправду с самого детства допечь должны были.

— Ты всегда был таким?

— Сколько себя помню. И давай на этом закончим, хорошо?

— Ладно, — Ула слезла с кресла и устроилась рядышком со Зверем, — я больше не буду, — пообещала она, утыкаясь носом ему в плечо.

Только с ним… только с ним можно чувствовать себя маленькой, слабой, беззащитной и защищенной. Он самый сильный и самый умный, и самый добрый, да. Он все понимает, все знает… С ним хорошо. Господи, спасибо тебе за то, что он есть! Будь он хоть кем угодно! Она обещала, никогда больше. И так оно и будет. Никогда. Разве что он сам разрешит. А если нет — пускай.

Зверь поцеловал ее в висок, зарылся пальцами в густую теплую копну рыжих… каштановых кудряшек.

Совсем, палач, с ума сошел, да? Трясешься над этой девочкой, как… как над «Муреной». Вместо того чтоб нервы ей мотать, больно делать, как батарейку использовать, ты сам с ней силой делишься. Зачем?

Понятно зачем. Без Улы здесь все пропадут. Но проклятие! Как же недостает опыта нормального, человеческого общения с женщиной! Ведь люди это умеют. Любой из них это умеет, лучше или хуже, но знает, как и что нужно делать. Знает, а не задумывается над каждой ситуацией, выстраивая ее, как партию в шахматы.

А ты Зверь? Тебе что, так не дано?

Нет, наверное. Это человеческое умение, зверям оно обычно ни к чему.

Дожди, нередкие на море, повинуясь каким-то неведомым, но гнусным погодным законам, проползли вдоль хребта и добрались до плато. Где, судя по всему, решили остаться надолго.

«Не навсегда, я надеюсь», — думал Гот, каждое утро выглядывая из дверей жилого корпуса и бросая печальный взгляд на небо. Серое небо, затянутое сонными тучами.

Это стало недоброй традицией — открыть дверь и сначала выглянуть на улицу, поморщиться недовольно, а уж потом выходить. Все так делали.

Если Зверь не видел.

При нем как-то неловко становилось. Ну дождь. И что? Подумаешь, невидаль — вода с неба. На то и джунгли.

Работали неохотно. Вяло. То ли текучка заела, то ли ненастье. Даже Цирцея словно задремала под одеялом влаги — ящеры не летали, кусты и деревья тоже перестали одолевать визитами. Очень уж скользко на мокрых камнях. Только крысозавры изредка появлялись на границах минного поля. Но и те старались не отходить далеко от леса. То ли поняли наконец, что такое мины, то ли неуютно им было под дождем.

Скорпионы — главная напасть — вообще исчезли.

— Может, закончились? — высказал как-то предположение Гот. Плохое он время выбрал: и Зверь и Джокер оба рядом оказались. И оба командира такими взглядами наградили…

— Ну дурак, дурак, — признал Дитрих. — В этой сырости кто хочешь рехнется.

Морось висела над лагерем, протянулась паутиной от мокрых, блестящих скал до мокрых, черных джунглей. Унылая, мелкая морось. Изредка тучи, бранясь, проливались дождем. Тогда казалось, что миска неба накренилась, переполненная сыростью, и на землю хлещет сплошная стена воды.

Где-то далеко рокотал гром, однако к лагерю грозы не приходили, останавливались на полпути поводить хоровод вокруг высоченного пика и занимались этим увлеченно, пока не выдыхались. Остатки грозовых фронтов, уже бессильные, ползли дальше. Их конечной целью было человеческое поселение, над которым они и собирались, унылые, мрачные.

— У них тут сходняк, — заявил Кинг к исходу дождливой недели, — клык на рельсу! Тусовка. А чего? Место клевое.

— Ага, — согласился Трепло. — А там, — он ткнул пальцем в сторону Грозового пика, до половины воткнутого в рыхлое небесное брюхо, — разборки со стрельбой.

— Что они делят, хотел бы я знать? — задумчиво пробормотал Пижон.

— Железо, — пожал плечами Лис. — Чего больше-то?

— Вот мерзавцы! — Пижон даже прекратил стучать по клавиатуре «секретаря». — Это ж наше железо!

— А им по фиг. — Трепло лениво бренькал на великолепной гитаре. Азат, глядя на этот инструмент, всякий раз восхищался человеческой изворотливостью. Или глупостью. Кто-то из офицеров «Покровителя» взял с собой в рейс прекрасную, ручной работы шестиструнку. Стоимость ее он прекрасно знал, поэтому хранил гитару в таком футляре, в каком сам Пижон, не задумываясь, согласился бы совершить аварийную посадку.

От офицера даже пыли не осталось. А гитара — целехонька. Здесь она, правда, едва не пошла по рукам. Но Лонг довольно быстро наложил на инструмент свою лапу. Изящную, музыкальную еврейскую лапку. Теперь гитара выдавалась лишь тем, кто был облечен особым доверием. Трепло в разряд этих счастливчиков попал и правом своим пользовался при любой возможности.

С Лонгом, кстати, никто не спорил особо, все-таки у него консерватория за плечами, и как раз по классу гитары. Странно, что не скрипки… Это Фюрер, покойник, все подкалывал: мол, Лонг, а Лонг, как это тебе мама с папой разрешили вместо скрипки за гитару взяться?

Довел ведь однажды. Эжен из увольнительной приволок скрипку. Что он на ней выделывал!

Пижон вздохнул. Он многое бы дал сейчас за то, чтобы послушать скрипку, можно с оркестром, можно в квартете… Только бы скрипку, и желательно в Казанской филармонии. Чтобы прийти туда в смокинге, в галстуке-бабочке, с какой-нибудь девочкой-журналисткой. Оторвой, каких на журфаке пруд-пруди. И чтобы она, впервые в жизни надев вечернее платье и туфли на высоком каблуке, косилась по сторонам. Чтобы бурчала вызывающе: «Предрассудки это все. Одежда должна быть удобной». И чтобы собственным отражениям в зеркалах не верила. Глаз отвести не могла.

А скрипка при чем?

Пижон снова вздохнул. И попытался сосредоточиться на тексте. Местные новости должны были выходить дважды в неделю, независимо от настроения редактора. Это Гот распорядился. Предоставил Пижону неограниченное право выбора сотрудников, исключая, разумеется, себя и, послушав глухое зверское рычание, Зверя.

Молодец, майор. С газетой он классно придумал. «Секретари» были у всех, объединить их в сетку оказалось для Кинга работой на полчаса. Теперь свежая газета выкладывалась на сервер в рейхстаге, а уж оттуда ее мог скачать кто угодно.

Дважды в неделю.

Парни идею приняли с неожиданным энтузиазмом, где уж там набирать сотрудников — отбиться бы. На долю Пижона остались редакторская правка, верстка, статья на передовице и, конечно же, вечные споры с цензурой. А куда без нее? Это на Земле гласность и демократия, а на Цирцее военная диктатура. Диктатор в чине майора, он же главный цензор, он же имеет право вето, он же спонсор. В том смысле, что свободного времени выделяет Пижону каждый день на час больше, чем остальным.

Кое-кто из бойцов даже делал успехи. Что приятно удивляло. За четыре месяца не всякий писать научится. Приходилось встречать практикантов, которые после года учебы продолжали приносить тексты настолько кривые, что редактора за голову хватались. Хотя вообще-то Пижон был мало знаком со спецификой газетного творчества. Он сразу выбрал ТВ и радио… А еще он мог поспорить, что ни в одну газету ни один из сотрудников не приносил материалов с таким количеством нецензурщины.

Вспомнить хотя бы двадцатый выпуск. Когда Кинг взялся написать репортаж с чемпионата по «Штурму Валгаллы»… Завлекательная игрушка. Высадка десанта на Валгаллу — это почти так же круто, как Гагарин в космосе. Все-таки первая колонизированная планета.

Самому Пижону больше нравилась сделанная по этим мотивам стратегичка, но и 3D-шутеpy он отдавал должное. Особенно его сетевой версии.

А вообще, играли во все. Во все, что было напихано в «секретари». Туда много помещается. Проверено. Правда, Петля всех обскакал. У него на машине ничего, кроме игрушек, нету. Ну, текстовый редактор еще, письма домой писать, и сетевые программы, а остальное — сплошь игры.

Маньяк.

«Штурм Валгаллы» был основным развлечением в течение трех месяцев. Сначала играли все против всех. Потом додумались разбиться по отделениям. Началась война кланов. Потом… выпросили у Гота разрешение, засели на ночь в рейхстаге и потревожили занятого какими-то своими делами Зверя. Совершенно случайно. Нет, правда, случайно. Никому и в голову бы не пришло его от работы отрывать. Кто же знал, что Башка так заорет, когда на гранате подорвется? И, главное, все были в наушниках, так что вопль Башки восприняли спокойно. А Зверь в наушниках не был. В смысле без наушников был. Правильно, на хрена ему наушники, если он не шпилит, как все приличные люди, а ерундой занимается. Работает то есть.

— Вот уроды, — сказал Зверь.

Вошел в игру, за пять минут перестрелял всех… Двенадцать человек. За пять минут! И тут Кинг от работы отвлекся.

— Что ли, тоже сыграть? — говорит. Ну, и сыграли они со Зверем. На двоих. И двадцать штук ботов с максимальным интеллектом.

Ох, какая это была дуэль! Сказка, а не дуэль! Песня! Прямо-таки «Полет Кондора» в геймерском переложении. Пижон и не подозревал, что в «Штурме» такое выделывать можно, что эти двое вытворяли. Да ладно Пижон! Петля, маньячище, и то охреневал. От Зверя к Кингу перебегал, в мониторы заглядывал, остальных зрителей расталкивал:

— Ну дайте, дайте я гляну, вы ж все равно не врубаетесь! Зверь победил. С одним пунктом здоровья остался, но победил.

Вот тогда и родилась в умной головушке Петли идея чемпионата. И тогда же, общим голосованием, решили ни Кинга, ни Зверя близко к игре не подпускать. Даже в командном зачете. Команд-то три — по отделениям. А этих — двое. Нечестно.

В общем, абсолютными чемпионами вышли Пуля с Крутым. В личном зачете они под конец друг друга одновременно прикончили. А в командном — вытянули отделение Пенделя. Нечестно это, между прочим. Почему оба лучших бойца у Пенделя? Но получилось весело. Чемпионат мира — это не абы что, это звучит.

Только вот Кинг, матершинник, пишет, как говорит. А новости ведь не только мужики читают. Ула тоже. Кстати, хорошая мысль! Напомнить Кингу про Улу, глядишь, задумается. Он к ней неровно дышит — это все знают. Если б ему не Зверь дорогу перешел, а другой кто — не миновать напрягов.

Интересно, за что все-таки Джокер Зверя так не любит? Злой, говорит. Да какой он злой, он правильный.

После ужина в кают-компании собрались все. За исключением часовых, бдительно мокнущих под усилившимся к ночи дождем. Вода шумела за стенами, капли барабанили по плоской крыше, а внутри было уютно. Чуть сонно. Как всегда бывает, когда дождь затяжной, а ты сидишь в тепле, в хорошей компании.

— Как в лагере, — задумчиво произнес Пендель. Поймал вопросительный взгляд Синего и объяснил:

— В пионерском лагере. Был у нас такой, под Грушинкой. В детстве мы туда каждый год ездили. Когда дождило, мы в палате собирались. Истории страшные рассказывали.

— Заставляли? — ужаснулся Синий.

— Зачем? — не понял Пендель. — Сами рассказывали. Интересно.

— А за что вас в лагерь отправляли? — влез Лонг. — Я знаю, что в России строго было, но чтобы детей в лагеря…

— За хорошую учебу. — В голосе Пенделя прорезалось что-то вроде ядовитого шипения. — Говорю же, пионерский лагерь. Отдыхают там. Мы еще успели пионерами побыть. Пижон, я и… Тихий… Пижон, ты помнишь, какой он тихий был?

— Я помню, как он в самоволку на сутки ушел, — буркнул Азат, — Все чуть с ума не съехали его искать.

— Нашли? — с интересом спросил Синий.

— Сам вернулся, — Пендель хмыкнул, — сказал, что в город ездил. Его чуть не выгнали тогда. Другого кого точно выперли бы, а Азаматку простили. Как обычно. Во-первых, отличник пожизненный, математик, звезда, блин, городского масштаба. Во-вторых, тихий же.

— Значит, он всю жизнь такой, — констатировал Лонг. — А я думал, только здесь.

На него уставились все. Даже те, кто, кажется, и не слышал разговора.

— Какой? — осторожно уточнил Трепло, поглаживая гитару, — Тихий?

Кинг неприлично хихикнул.

— Да я не про то, — поморщился Лонг — я говорю, он всегда себя вел так, что не придерешься. Даже если устраивает что-нибудь не то, все равно получается, что так и надо было.

— Он злой, — булькнул Джокер из своего угла. Нанего привычно не обратили внимания.

— Спой, Трепло, — попросил Пижон. И закрыл «секретарь». Кинговы тексты править — дело непростое. Отдохнуть надо.

Трепло никогда не ломался. Вот и сейчас он перестал бесцельно тренькать, сел поудобнее, пробежался по струнам пальцами. Вздохнул:

— Чего бы такого… А, знаю. Как раз. Взял, словно на пробу, несколько аккордов. И запел не громко. Как будто для себя.

Полжизни в капкане-

Куда ж теперь-то дойдешь?

Не плачь, могиканин,

Подставь ладони под дождь…

Дождь, дождь, лужи на асфальте,

Черные колеса — серая вода,

Во всех краях — дождь, встречным посигнальте,

Укажите им дорогу в никуда…

Те, кто знал русский, слушали слова, те, кто не знал, — слушали песню. Трепло давно приучил всех к Медведеву. Правда, Пижон никак не мог понять, что же находят в нем нероссияне. Видимо, было что. Потому что даже Кинг, который за музыку признавал лишь рэпперские речитативы, становился тих и внимателен, когда вспоминал Трепло песни иркутского барда.

Две гильзочки в море,

Чтоб возвратиться назад.

Стоящим в дозоре

Стекает Небо в глаза!

А ищущим, где бы

Приют бродяжий найти?

Две гильзочки в Небо —

Чтобы не сбиться с пути.

Дождь, дождь, лужи на асфальте…

Дождь шумел за стенами. Не было там, снаружи, никакого асфальта, а был дикий камень и дикий лес, и дикое небо над мокрой и тоже дикой планетой, «…чтоб возвратиться назад…» Грустно не становилось почему-то. Вернуться невозможно, но есть куда возвращаться. И это, наверное, более важно. Трепло, умница, он никогда не промахивается, умеет выбрать из великого множества песен самую нужную. Редкий талант.

А бедную Трою

Зарыть — и дело с концом,

Я вышку построю,

Замерзну к Небу лицом.

Дождь, дождь — грустно скитальцу,

Солнце скитальца гаснет вдали,

По корни вбил дождь серые пальцы —

Скучные пальцы в череп Земли.

Дождь, дождь, а сказка простая:

Мир наш растаял, как леденец,

И только мы все книгу листаем,

Будто не знаем, что сказке-то конец…

Дождь, дождь — от края до края,

Самого края мертвых полей.

Кругом один дождь — ни ада, ни рая…

Раз такое дело — водки налей.

Дождь, дождь, лужи на асфальте…

Кончилась песня. Вздохнула в последний раз гитара.

— Может, и правда водки? — спросил Пендель после паузы. — Раз такое дело.

— Ты Готу объясни, какое тут дело, — мрачно предложил Башка.

Лис, до этого вроде дремавший, подал вдруг голос:

— Я объясню. Завтра летать никому не надо — будем шахтное оборудование собирать. А с похмелья работается лучше. Думаю, Гот разрешит.

— Какое оборудование? — не понял Пижон. — Нашли готовое, что ли?

— Да вот еще. — Лис махнул рукой. — Я Зверю объяснил примерно, чего надо.

— А-а, — кивнул Азат, — тогда понятно.

— Слушайте, — Башке определенно понравилось быть здравомыслящим, — Он вообще спит когда-нибудь?

— Кто?

— Да Зверь, кто еще? Пендель, Пижон, вы ж его знаете.

Пендель задумался. Переход от водки к Зверю оказался для него слишком неожиданным.

— На буровой точно не спал, — изрек он наконец. — Вот шайтан, он ведь там семь недель прожил. Я как-то даже и не задумывался. Работали все.

— Семь недель, — удрученно повторил Башка, — Ула, его же изучать нужно!

— Да иди ты, — поморщилась госпожа Экнахталь. — Надо тебе — изучай. А я посмотрю. Издалека.

Пижону было что сказать по этому поводу. Но он благоразумно промолчал. Зато Лонг отреагировал на женский голос и вернул беседу в прежнее русло:

— Ула, сходи к Готу, а?

— Зачем это?

— Тебя он скорее, чем Лиса, послушает.

— Хочешь сказать, — прищурилась немка, — у меня лучше получится водку клянчить? Я, между прочим, не пью.

— Врешь, — не выдержал Пижон.

— Ну, вру, — легко согласилась Ула.

— Сходи, а? Да, кстати, а кто у нас по расписанию часовых меняет?

— Я, — сказал Джокер, — и я не пью. А еще Костыль, — он уставился на Костыля. — И ты тоже не пьешь.

— Да ладно тебе…

— Костыль, — тяжело произнес Пендель. Тот надулся, но спорить не стал. Кошмар с Синим переглянулись и дружно вздохнули.

— Ладно, — подытожил Пижон, — остальным можно. Ну что, — он взглянул на Улу, — попросишь?

— Черт с вами.

Биолог вышла из кают-компании. Трепло дождался, пока дверь за ней закроется, и проворчал негромко, но так, чтобы все слышали:

— С нами черт, как же. Черт сейчас с Готом будет.

Ула сделала все, чтобы не выходить под дождь. Сначала, пробежав по узким коридорам, заглянула в рейхсканцелярию. Гота там не нашла. Через переход отправилась в рейхстаг, но и там майора не обнаружила. Тяжело вздохнув, Ула приоткрыла дверь на улицу. Выглянула. Поморщилась с отвращением. Свет горел в ремонтном цехе — самом дальнем.

— Разумеется, — кивнула немка, — конечно, — она выставила ладонь под дождь и тут же отдернула, — ничего другого и ожидать было нельзя. Все сволочи.

После чего выскочила на улицу и помчалась, перепрыгивая через лужи. Если пробежать быстро, может быть, волосы не успеют намокнуть. У некоторых женщин, мокрые, они повисают липкими прядями. У некоторых — встают дыбом и завиваются еще больше. И то и другое равно неприятно.

Совсем рядом с цехом Ула влетела-таки в лужу, влетела с разбегу, подняв тучу брызг, и ворвалась под крышу в самом боевом настроении.

— Явление ее нам, — заметил Зверь, не оборачиваясь. Он стоял возле высоченных, под потолок, стеллажей, на которые складывали добытое на «Покровителе», но еще не рассортированное барахло.

— А ты здесь что делаешь? — спросила биолог.

— Ты бы лучше спросила, что я здесь делаю, — заявил Гот, спрыгивая откуда-то сверху. — Такая сойдет? — он продемонстрировал Зверю отталкивающего вида железяку.

Тот кивнул, забрал у майора находку и направился к стеллажам у другой стены.

— Деталь номер пятьдесят два я видел на восемнадцатой полке, — сообщил на ходу, — их там пять штук, нужно три.

— Гос-споди, — прошипел Гот. — Ты надо мной издеваешься или как?

— Или как, — невозмутимо ответил Зверь. Уже издалека. Так что голос прозвучал гулко. — Я же показывал тебе, как они выглядят.

— Скотина, — подытожил майор.

— Ладно, — Ула потрясла головой. — Что ты здесь делаешь?

— Тренируется, — голос Зверя прозвучал совсем близко, и Ула вздрогнула от неожиданности, — физкультурой занимается. Не поверишь, по стеллажам прыгает, что твоя обезьяна. Мне так слабо.

— Опять подкрадываешься! — рявкнула немка. — Я когда-нибудь испугаюсь и тресну тебя. Вы чем занимаетесь?

— Трахаемся, — пробурчал Гот, — с железом.

— С шахтным оборудованием, — поправил его сержант. — Потенциально вот эта груда барахла, — он кивнул на стеллажи, — очень полезные вещи. Их только собрать нужно правильно. Вообще-то, — он пристально посмотрел на Гота, — я собирался сам этим заняться. Но некий майор предложил мне свою помощь.

— Я думал, ты откажешься, — сказал Гот. — Приличные люди…

— Так то приличные, — все так же индифферентно перебил его Зверь. — Кстати, знаешь, — сверху вниз он глянул на Улу, — пока ты не пришла, его все устраивало.

— Я пятьдесят предметов из списка запомнил, — зарычал Гот.

— Пятьдесят первый ведь нашел.

— Случайно.

— Прекрасная зрительная память, — сообщил Зверь, снова адресуясь к биологу, — но совсем не тренированная.

— Я его убью, — пообещал Гот, — найду эту поганую железяку и ей же пришибу.

— Прекратите лаяться, — скомандовала Ула, — никто никого не убьет. И вообще, здесь же роботы есть, почему они не ищут?

— Как не ищут? — ухмыльнулся сержант. — Тут все заняты. Все работают.

— Так выглядит рай в его представлении, — пожаловался Дитрих, — плантации сахарного тростника и рабы в колодках. Все заняты. Все работают. Благодать! Роботов он тоже запряг. Они крупные детали сортируют. Трудоголик, мать его… Извини, Ула.

— Я водки хочу, — сообщила биолог.

Реакция на это заявление была вполне ожидаемая. Гот, сбившийся с мысли, заткнулся и удивленно моргнул. Зверь закатил глаза и сказал потолку:

— Невозможная женщина.

— Можно подумать, — возмутилась Ула, — я каждый день с такими просьбами являюсь. Последний раз мы пили когда?

— Когда? — Гот нахмурился, вспоминая.

— Семь недель и два дня назад, — жестяным голосом произнес Зверь, — всего семь недель и два дня.

— Рехнуться можно, — Дитрих сел на пол, — этак недолго и навык потерять.

— Этак спиться недолго, — непреклонно возразил сержант.

— Два месяца… — обалдело сосчитал майор.

— Меньше, — проскрежетал Зверь.

— Ты проиграл, — резюмировала Ула.

— Пожалуй, — согласился Гот, — работа завтра муторная, так что с похмелья даже лучше будет. Так… каштановая наша, что у тебя есть?

— Десять сортов, — «каштановую» Ула проигнорировала. — Девять — местные, один — тот, что с Земли остался.

— У меня в голове не укладывается! — Гот обернулся к Зверю: — Корабль грохнулся на планету, взорвался, мать его… извини, Ула… в пыль. И что уцелело? Гитара и тысяча литров спирта в стеклянной… мать… извини, Ула… в стеклянной таре. Так бывает?

Зверь поджал губы. Не лицо — маска чопорного осуждения. Только глаза смеются.

— Да ладно тебе, — утешил его Дитрих, — начало декабря ведь, Рождество скоро. И Новый год.

— При чем здесь Новый год?! — не выдержал Зверь. — Что ты несешь?! Собрались алкоголики на мою голову!

— Да какие мы алкоголики? — отмахнулся Гот, — Мы ведь не чтобы пить, мы лишь бы не работать.

— Так не работай, кто тебя заставляет? Пойди вон в рейхстаг, вычитай завтрашние новости. Пижон еще днем две трети выпуска к цензуре подготовил.

— Ула, ты слышишь, да? — уныло вопросил майор. — Это у него называется «не работать».

— Я слышу, — кивнула биолог. — Я одного понять не могу: кто здесь командир?

— А ведь и правда! — просиял Гот.

Зверь хмыкнул, шагнул назад и словно растаял, потерялся между тенью и светом.

— Вернись, мерзавец, — приказал майор, — мы идем пить, и ты идешь с нами.

— Произвол, — ответствовал Зверь откуда-то из другого конца склада, — у меня по расписанию свободное время.

— Было, — злорадно возразил Гот, — а теперь нету. Я здесь диктатор или кто?

— Тиран ты, деспот и самодур, — мурлыкнул сержант, избегая, впрочем, попадаться на глаза, — причем планетарного масштаба. Нет, правда, — он возник на том же месте, где исчезал, — идите, я же вас не держу. Но без меня.

— Слушай, ты вообще хоть раз был в кают-компании? — поинтересовался Гот.

— Хрена ли там делать?

— Там хорошо, — Ула подняла наивные глаза, хлопнула ресницами. — Честно-честно. Уютно так.

— Пойдем, Зверь, — сказал Гот уже вполне серьезно, — надо иногда и тебе с людьми общаться. А то народ и та^к уже смотрит странно, скоро разговоры пойдут.

— Уже, — сообщила Ула. — Как раз перед тем, как я ушла. Зверь поморщился. Потом улыбнулся:

— Ладно. Уговорили. Подчиняюсь грубой силе и разумным доводам.

Ула тут же повисла у него на руке:

— Теперь не сбежишь, — и обернулась к Готу: — Ну что, Дитрих, какую водку пьем?

— Выберем, — легкомысленно ответил майор, — все попробуем, и я что-нибудь выберу.

— Класс! — Ула смело шагнула под дождь. — Вот это, я понимаю, настоящий командир.

— Алкоголики, — со вздохом повторил Зверь.

— О! Командир! — громогласно сообщил Синий, и первый вскочил на ноги. За ним, грохоча стульями, начали подниматься остальные.

Гот небрежно кивнул.

— Мы водку пьем? — с ходу поинтересовался Лонг.

— Пьем, — ответила за Гота Ула. И тут Кинг с воплем:

— Bay! — ломанулся к дверям, плечами сшибая тех, кто оказывался на пути.

— Зверь! — пискнул Гад, отлетая к стене, но успев выглянуть в коридор. — Гадом буду!

После этого даже равнодушные ко всему преферансисты: Ворон, Зима и Петля со стуком сложили «секретари» и уставились на двери.

— Я как знал, — буркнул Зверь, появляясь и по широкой дуге обходя Кинга. — Что за нездоровый ажиотаж?

— К нам приехал, к нам приехал… — заблажил Трепло, извлекая из гитары цыганско-кошачьи вопли. Пошел по комнате чуть не вприсядку.

— Прекратить балаган! — рявкнул Зверь.

И сразу стало тихо.

Джокер подергал Трепло за рукав, что-то шепнул ему на ухо и выскользнул из кают-компании. Обойдя Зверя так же, как тот обходил Кинга.

— Лонг, — распорядился Гот, — инициатива наказуема, так что бери свое отделение и дуй в алхимический цех. Возьмете по бутылке всего. Будем пробовать.

Распоряжение Зверя о тишине было забыто. Кают-компания отозвалась восторженным ревом. Лонг подозвал преферансистов, и четверо гонцов исчезли за дверью. Пользуясь суматохой, Зверь скользнул в дальний угол, где и устроился, тихий и незаметный. Настолько, насколько он вообще мог быть незаметен.

Гот готов был поклясться, что сержант, если возникнет у него такая необходимость, станет невидимым и неслышимым даже здесь, в компании из пятнадцати человек, каждый из которых сейчас таращится на него с восторженным обожанием. Однако необходимости не было. И Зверь оставался в центре внимания.

— Ну что, не съели тебя? — поинтересовалась Ула, пробираясь к нему и усаживаясь рядом.

— Подавятся, — буркнул сержант.

С возвращением Лонга суматоха слегка улеглась, все расселись вокруг стола, достали стаканы. Костыль демонстративно пересел поближе к Зверю.

— Будем страдать вместе, — сообщил он окружающим. Кошмар и Синий поддержали его унылыми кивками.

— Да Зверю-то по фиг. — Кинг пританцовывал, даже разливая водку. — Он вообще трезвенник. Сами по себе будете страдать.

— Второй раз мы здесь пьем, — заметил Пижон, поднимая свой стакан. — Дай бог не в последний.

Общих традиций пития сложиться не успело. Национальные не годились — сколько народов, как известно, столько и обычаев. Так же обстояло дело и с родами войск. Пилоты и десантники все делали по-разному. Случайно ли это вышло, или традиции намеренно создавались в пику друг другу, кто знает? Оставалось надеяться на то, что все получится само. Рано или поздно. А пока пили, как придется. Вот сейчас за то, чтобы и вправду не в последний раз. Потом помянули Резчика. Спокойно, без особых эмоций. Если кто и загрустил, то совсем ненадолго. Потом выпили за то, чтоб закончились проклятые дожди. Потом сделали паузу, за время которой все тот же Лонг и трое его бойцов успели смотаться на кухню и вернулись с холодным мясом, уже нарезанным и разложенным по тарелкам.

— Не пить, так хоть есть. — грустно заметил Кошмар. Синий молча впился зубами в кусок посимпатичнее.

— Ящеры, — резюмировал, едва прожевав.

— А ты кого хотел? — взвился Лонг с такой обидой, слов но сам это мясо готовил, — Скорпионов?

Синего перекосило. Кинг радостно заржал.

— Понеслось, — с довольным видом прокомментировал Трепло. — Первая рюмка она всегда самая трудная.

— Четвертая, — язвительно прокомментировал Зверь, брезгливо наблюдая за Кингом, выполнявшим обязанности виночерпия. — И не рюмка, а стакан.

— Дринк, — наставительно поправил его Синий. — Это русские стаканами пьют, а приличные люди — дринками. На два пальца, понятно?

— Мне десять дринков, пожалуйста, — попросил Пижон.

— Перебьешься! — Кинг плеснул ему, как и всем, на донышко.

— За пилотов, — предложил Пижон.

Выпили за пилотов. И Трепло взялся за гитару.

— Господа! — начал он проникновенно. Струны торжественно загудели. — Сегодня у нас особенный день. Ночь. В общем, вечер. Сегодня наше скромное общество почтил своим присутствием…

— Убью, — произнес Зверь в пространство.

— Понял, — сказал Трепло. — Ладно. Учитывая скромность нашего дорогого гостя, мы не будем тыкать в него пальцами, хотя, конечно, все знают, что это Зверь. В ознаменование этого знаменательного знамения, а также ввиду того, что в этой комнате сейчас находятся все представители военно-воздушных сил Цирцеи, я буду петь.

— Можно подумать, раньше он молчал, — прогудел Кинг, обращаясь ко всем сразу.

— Но-но! — Трепло поднял палец. — Я буду петь про пилотов. Специально для, и все такое. Тишина в зале!

«В зале» послушно притихли.

Трепло закатил глаза, приподнял романтически брови и затянул жалобно, но мелодично:

Крутится-вертится шар голубой,

Крутится-вертится над головой.

Крутится-вертится хочет упасть,

Кавалер барышню хочет…

Два четких удара по деке заменили последнее слово, каким бы оно ни было.

Назад: Глава 2 РОЖДЕННЫЕ ПОЛЗАТЬ

Дальше: Глава 4 ЛЕЧИТЬ И КАЛЕЧИТЬ