Глава 8

Талисман сидел один на стене, поджав ноги, закрыв глаза и протянув руки к палящему солнцу. Сколько честолюбивых замыслов он лелеял, и самой заветной его мечтой было въехать в город Гульготир рядом с Собирателем; увидеть готиров униженными, их высокие стены разрушенными, их армию — разбитой. Гнев охватил Талисмана, и он позволил гневу некоторое время побушевать у себя в крови, а после понемногу успокоился. То, что он сказал Носта-хану, правда. Битва за святилище объединит племена, как никогда прежде. Даже если он умрет здесь — что вполне возможно, — эти события ускорят приход Собирателя.

Он сказал старшим четырех племен, что на победу рассчитывать нечего. Это тоже правда. Однако военачальник, вступающий в бой с мыслью о поражении, обречен его потерпеть. Замедлив дыхание и успокоив сердце, Талисман поднялся над гневом и досадой. «Скоро здесь сойдутся две армии. Не думай об их численности, смотри в суть». Талисман вновь увидел обшитый деревом кабинет Фанлона в Бодакасской Академии, услышал голос старого солдата: «Ответственность за воинскую часть лежит на одном человеке. Он — дух войска. Если армия утратила мужество, его утратит и полководец. Порядок и смятение, храбрость и трусость — все эти качества заложены в человеческом сердце. Опытный военачальник сначала обескураживает врага, а потом уже наступает. Упорный натиск делает врага боязливым и неспособным рассуждать здраво».

Талисман представил себе Гаргана, снова ощутил гнев и дал ему пройти. Владетель Ларнесса однажды уже потерпел неудачу со своим кадетом, хотя все преимущества были на его стороне. «Смогу ли я победить его снова?» — думал Талисман.

Этот человек одержим ненавистью, однако он сильный полководец, отважный воин — и далеко не дурак, когда спокоен. Весь секрет в том, чтобы лишить его спокойствия, предоставить ненависти взять верх над разумом.

Талисман открыл глаза, встал и посмотрел на запад. Можно заранее сказать, где противник разобьет лагерь — вон у тех сухих холмов, чтобы лошади днем находились в тени. Будут ли они окружать святилище? Нет, просто вышлют разъезды улан патрулировать местность.

Талисман оглядел постройки и стены святилища. Вот гробница Ошикая с плоской крышей, рядом двухэтажный домик, где ночуют паломники. Дальше — руины обвалившейся башни. Три двадцатифутовые ограждающие стены еще крепки, но западная с ее остроугольным проломом — как раз то место, по которому будет бить враг. Гарган вышлет лучников, чтобы сбивать защитников, и пехотинцы с саперными орудиями расширят пролом. А после готиры, подавив оборону одной своей численностью, ворвутся внутрь.

Талисман сошел по каменным ступеням вниз и остановился перед брешью. Будь у него время и люди, он заделал бы ее или по крайней мере завалил камнями от разрушенной башни.

Но Боги Камня и Воды не дали ему ни времени, ни людей.

В ворота въехал Кзун со своими Одинокими Волками. Талисман снял рубашку, бросил ее в пыль и снова поднялся на стену. Следов ехал Квинг-чин с Летучими Конями и Лин-цзе с Небесными Всадниками, а последним — Барцай с Острым Рогом. Надиры выстроились во дворе на своих конях, молча глядя на стоящего над ними Талисмана.

— Я Талисман из Волчьей Головы, — сказал он им, — надир по крови. Это земли Острого Рога — пусть предводитель воинов этого племени Барцай поднимется ко мне на стену. — Барцай перекинул ногу через седло, спрыгнул с коня, поднялся наверх и стал рядом с Талисманом. Талисман порезал своим ножом левую ладонь и вытянул руку так, чтобы кровь капала на землю. — Вот кровь, которую я отдаю Острому Рогу, а вместе с ней я даю слово сражаться насмерть за кости Ошикая, Гонителя Демонов. — Помолчав немного, он позвал к себе остальных вожаков. Когда они поднялись на стену, он сказал собравшимся воинам: — На этом месте, далеко назад по течению времени, Ошикай сражался в Битве Пяти Воинств. Он одержал победу, но погиб. В грядущие дни надиры назовут наше сражение с готирами Битвой Пяти Племен и будут рассказывать о нем с гордостью в сердце. Ибо мы воины и сыны воинов. Мы надиры. Мы не знаем страха. — Талисман повысил голос. — А кто такие наши враги? Кем они себя почитают? Они убивают наших женщин и детей, оскверняют наши святыни. Скажи — убил ты хоть одного готирского воина? — спросил он внезапно, указав на одного из всадников Острого Рога, Тот покачал головой. — Теперь убьешь. Ты распорешь своим мечом его глотку, и его кровь прольется на землю. Ты услышишь его предсмертный вопль и увидишь, как меркнет свет в его глазах. И ты тоже. И ты! И ты! Каждый мужчина здесь получит случай расквитаться с ними за их оскорбления и бесчинства. Моя кровь — кровь надира — обагрила эту землю, и я не уйду с этого места, пока готиры не будут разбиты или не отступят. Тот, кто не хочет принести такую же клятву, пусть уходит сейчас. — Никто из всадников не двинулся с места.

Лин-цзе тоже разрезал свою левую ладонь. Он высоко поднял ее, и все прочие вожаки последовали его примеру. Кзун протянул окровавленную руку Талисману, и тот пожал ее.

— Кровные братья! — провозгласил Кзун. — Братья до смерти!

Талисман, подойдя к краю стены, вынул саблю.

— Братья до смерти! — крикнул он.

Мечи свистнули в воздухе, и воины взревели в один голос:

— Братья до смерти!

Слепой священник сидел в своем жилище, слушая крики воинов. Мужские мечты, думал он, всегда связаны с войной. Битва и смерть, слава и боль — молодые жаждут их, старики говорят о них с любовью. Великая печаль овладела священником, и он принялся собирать свои бумаги.

Когда-то и он был воином, скакал по степи и помнил пьянящий восторг боя. Часть его души желала остаться с этими молодыми мужчинами и сразиться с врагом. Но это была ничтожно малая часть.

Он знал, что на свете есть только один враг — и это ненависть. Все зло проистекает от этого свирепого, бессмертного чувства, гнездящегося в сердцах каждого нового поколения. Когда Ошикай пришел сюда со своим войском сотни лет назад, на тучных южных землях обитал мирный народ. После смерти Ошикая надиры подчинили этих людей себе, разорили их селения, забрали их женщин, посеяв семена ненависти. Семена взошли, и южане, объединившись, нанесли ответный удар. Надиры же как раз в то время раскололись на множество племен. Южане стали зваться готирами, и, памятуя о прошлых обидах, сохранили ненависть к надирам, не давая им покоя своими разорительными набегами.

Будет ли этому конец?

Священник сложил свои рукописи, перья и чернила в полотняный заплечный мешок. То, что не поместилось, он убрал в ящик и спрятал под половицами. Потом взвалил мешок на спину и вышел на солнечный свет, которого не видел.

Воины уже разъехались по своим станам, и он услышал приближающиеся шаги.

— Ты уходишь? — спросил Талисман.

— Ухожу. В нескольких милях к югу отсюда есть пещера. Я часто хожу туда, чтобы поразмыслить наедине.

— Тебе ведомо будущее, старик. Побьем мы их или нет?

— Есть враги, которых победить нельзя, — сказал священник и зашагал прочь.

Талисман посмотрел ему вслед. Зусаи подошла и перевязала полотном пораненную руку своего покровителя.

— Вы хорошо говорили, — восхищенно сказала она. Талисман погладил ее темные волосы.

— Ты должна уйти отсюда.

— Нет. Я останусь.

Талисман смотрел на ее красоту, на простое белое платье, блестящее на солнце, на длинные черные волосы.

— Хотел бы я назвать тебя своей.

— Я ваша — отныне и навеки.

— Нет. Ты предназначена Собирателю. Человеку с лиловыми глазами.

— Так говорит Носта-хан, — пожала она плечами. — Но вы сегодня собрали вместе пять племен, и мне этого достаточно. Я остаюсь. — Она взяла его руку и поцеловала ладонь.

Квинг-чин подошел к ним.

— Ты хотел меня видеть, Талисман?

Зусаи отпрянула, но Талисман, в свой черед, взял ее руку и поднес к губам, а после отошел, поманив Квинг-чина за собой.

— Мы должны задержать их, — сказал он, усаживаясь за стол.

— Каким образом?

— Если они в двух днях пути отсюда, то должны еще раз остановиться на ночлег. Возьми десяток людей и последи за ними. Когда они разобьют лагерь, постарайся распугать побольше их лошадей.

— С десятью-то людьми?

— Если взять больше, они только помешают. Следуй примеру Адриуса — помнишь наши занятия с Фанлоном?

— Помню, — с кривой улыбкой ответил Квинг-чин. — Но я и тогда в это не верил.

— Поверь и постарайся осуществить, дружище, нам надо выиграть время.

— Слушаюсь, мой генерал, — встав, ответил по-готарски Квинг-чин и отдал честь на уланский манер.

Талисман усмехнулся.

— И не вздумай умирать — ты мне нужен.

— Я сохраню в сердце твои слова.

Вслед за ним Талисман призвал Барцая. Тот сел и налил себе воды.

— Расскажи мне обо всех источниках в сутках пути отсюда, — попросил Талисман.

— Их три. Два из них — маленькие родники, и только один способен напоить целое войско.

— Это хорошо. Расскажи мне о нем.

— Он находится в двенадцати милях к востоку, высоко в горах. Это холодный, глубокий водоем, не иссякающий даже в самую большую сушь.

— Легко ли до него добраться?

— Как я сказал, он лежит высоко в горах. К нему ведет только одна тропа, извилистая и узкая.

— Смогут ли повозки проехать по ней?

— Да, если расчистить ее от больших валунов.

— Как бы ты стал оборонять ее?

— Зачем ее оборонять? Враг идет сюда, а не туда!

— Врагу понадобится вода, Барцай, и он не должен ее получить.

Барцай усмехнулся, показав сломанные зубы.

— Твоя правда, Талисман. С полусотней людей я смогу удержать эту тропу против любого войска.

— Полусотни я не могу тебе дать. Выбери двадцать — лучших, которые у тебя есть.

— Я сам поведу их.

— Нет — ты будешь нужен здесь. Когда готиры подойдут ближе, к нам прибудут новые воины Острого Рога, и они захотят, чтобы их возглавил ты.

— Ты прав. Ночью к нам явились семеро человек, и я разослал гонцов, чтобы привести как можно больше. — Барцай вздохнул. — Скоро пятьдесят лет, как я живу на свете, Талисман, и всю жизнь мечтаю сразиться с готирами. Но не так, как теперь — когда нас только горстка в полуразрушенных стенах.

— Это только начало, Барцай, — поверь моему слову.

Кзун взвалил наверх еще один камень и отошел, вытирая грязной рукой пот со лба. Он и его люди уже три часа таскали камни от разрушенной башни и громоздили их у трещины в западной стене. Талисман велел им построить там помост двадцать футов длиной, десять шириной и пять высотой. Работа была изнурительная, и некоторые воины жаловались, но Кзун велел им замолчать, сказав, что не потерпит нытья в присутствии других племен.

Он посмотрел на Талисмана, который беседовал с длиннолицым Небесным Всадником Лин-цзе. Пот ел Кзуну глаза. Он ненавидел эту работу — она напоминала ему о двух годах, проведенных в готирских золотых рудниках на севере. Он содрогался, вспоминая тот день, когда его, закованного в кандалы, приволокли к устью шахты и велели спускаться вниз. Цепей с него не сняли, и Кзун дважды оступался, повисая над темной пустотой. Наконец он слез вниз, где его ждали два стражника с факелами. Один двинул Кзуна кулаком по лицу, отбросив его к стене. «Это чтобы ты помнил, навозная обезьяна: делай все, что тебе говорят, — и быстро!» Пятнадцатилетний Кзун поднялся на ноги, глядя на уродливую, бородатую рожу стражника. Он видел, что сейчас последует второй удар, но не мог увернуться. Кулак разбил ему губы и нос. «А это — чтобы ты не смел смотреть нам в глаза. Теперь вставай и пошли».

И потянулись дни во мраке, с незаживающими язвами от цепей на лодыжках, нарывами на шее и спине и ожогами кнута, когда усталое тело отказывалось двигаться так быстро, как того требовали стражники. Вокруг умирали люди, сломленные духом задолго до того, как их тело уступило тьме. Но Кзун не сломился. Каждый день он долбил стены шахты железной киркой или коротким кайлом, наполняя породой корзины и таская их к тележкам, запряженным слепыми лошадьми. А когда им приказывали спать — кто же знал, день теперь или ночь? — он вытягивался на каменном полу растущего в глубину туннеля.

Дважды кровля шахты обваливалась, погребая под собой рудокопов. Кзуна тоже завалило при втором обвале, но он выбрался наверх еще до прихода спасателей.

Почти все каторжники, работавшие с ним, были готирские преступники, воры и взломщики. Немногие надиры назывались «уловом». В случае Кзуна это значило, что готирские солдаты явились к ним в селение и схватили всех молодых парней, которые попались им под руку, — семнадцать человек. Рудников здесь, в горах, было много, и Кзун так и не увидел больше своих друзей.

Но вот однажды у плотника, тесавшего деревянные опоры, отломился кончик пилы. Мастер, ругаясь, ушел за новым инструментом, а Кзун подобрал обломок — тот был не длиннее его большого пальца. Теперь в часы, отведенные для сна, он медленно перепиливал свои кандалы. Под землей всегда шумно: там ревут скальные воды и храпят спящие, чьи легкие забиты пылью. Но Кзун все равно соблюдал осторожность. Наконец один из браслетов разошелся. Кзун с жаром принялся за второй — и тот распался тоже. Кзун встал и пошел туда, где хранился инструмент. Здесь было потише, и человека в цепях стражники в своей каморке услышали бы издалека. Но на Кзуне больше не было цепей. Он выбрал себе короткую кирку и тихо подкрался к часовым. Их было двое, и они играли в кости. Кзун ворвался к ним и ударил одного киркой в спину. Железо раздробило ребра и вышло из груди. Отпустив кирку, Кзун сорвал с умирающего нож и прыгнул через стол на второго стражника. Тот вскочил на ноги и тоже схватился за нож — но опоздал: клинок Кзуна вошел ему в шею под ключицей и пробил сердце.

Кзун быстро раздел его и облачился в его одежду. Сапоги оказались слишком велики, и Кзун отшвырнул их прочь.

Он пришел к главному стволу и полез вверх по железным перекладинам, вделанным в камень. Наверху было темное небо с яркими звездами, и у Кэуна перехватило горло. Добравшись до выхода из шахты, он огляделся. Здесь стояли строения, где перемалывали руду, и казармы для стражи. Кзун вылез и медленно пошел через открытое место. Ветер принес запах лошадей и привел Кзуна к конюшне.

Кзун увел быстрого коня и помчался по свежему, чистому горному воздуху.

Он вернулся в селение, но никто не узнал в нем парня, которого забрали отсюда всего два года назад. Он облысел, и кожа у него стала бледной, как у мертвеца. Зубы на правой стороне рта сгнили, а крепко сбитое прежде тело стало поджарым, как у волка.

Готиры так и не пришли за ним. Они не знали по именам свой надирский «улов» и не записывали, из какого селения кто взят.

... Кзун поставил на место еще одну глыбу и отошел. Новая стена достигла почти уже четырех футов высоты. Красивая женщина принесла ведро воды с медным ковшом, низко поклонилась и подала Кзуну белый полотняный лоскут, спросив учтиво:

— Не желаете ли повязать себе голову?

— Спасибо, — сказал он, но не улыбнулся, чтобы не показать испорченных зубов. Он повязал свою лысую голову и спросил: — Ты кто?

— Я Зусаи, женщина Талисмана.

— Ты очень красивая — он просто счастливец.

Она снова поклонилась и подала ему воду в ковше. Он жадно напился и передал ведро своим людям.

— Скажи, откуда Талисман так хорошо знает готирские порядки?

— Ребенком они взяли его в заложники, и он учился в Бодакасской Академии — вместе с Квинг-чином и Лин-цэе.

— Ага, янычар. Я слышал о них.

— Он великий человек, поверьте.

— Только великий заслуживает такой женщины, как ты. Спасибо за платок.

Она отошла с поклоном, и Кзун вздохнул. Один из его воинов отпустил грубую шуточку.

— Еще слово, Чиск, и я вырву тебе язык, — пообещал Кзун.

— Какого ты мнения о других вожаках? — спросил Талисман.

Лин-цзе ответил не сразу, собираясь с мыслями.

— Самый слабый из них — Барцай. Он стар и не хочет умирать. Квинг-чин все такой же, каким я его помню: храбрый и рассудительный. Я благодарен Гаргану. Не приди он сюда с армией, я принужден был бы убить Квинг-чина. Это нанесло бы моей душе глубокую рану. Кзун? В этом сидит демон. Он бешеный, но стоять, думаю, будет до конца.

— А что скажешь о Лин-цзе?

— Каким ты его знал, таким он и остался. В племени меня зовут Человек с Двумя Душами. Вряд ли это правда, но годы в Бодакасе все же изменили меня. Теперь мне приходится прилагать усилия, чтобы быть надиром. Дела у меня еще хуже, чем у Квинг-чина. Он убил моего лучшего бойца и отказался вынуть ему глаза. А я бы вынул, хотя и против сердца. Понимаешь меня?

— Понимаю. Они многое у нас отняли — но и мы многое взяли у них и теперь употребим это с пользой.

— Мы умрем здесь, друг, — тихо сказал Лин-цзе. — Но умрем достойно.

— Братья до смерти. А может, и после нее — кто знает?

— Так какие же будут приказания, генерал?

Талисман посмотрел в темные сумрачные глаза Лин-цзе.

— Для начала нам очень важно одержать победу — хотя бы самую малую. Гарган пойдет с основным ядром, пустив вперед несколько рот кавалерии. Я хочу, чтобы ты со своими Небесными Всадниками пустил уланам кровь. Барцай говорит, что в двенадцати милях к западу есть узкий перевал. Когда уланы доберутся туда, вы нападете на них — но не в лоб, а обстреляете из луков и отойдете за перевал. У тебя есть весь нынешний день и завтрашнее утро, чтобы придумать, как их удивить. Захвати трофеи, если представится случай.

— Ты думаешь о Фекреме и его отступлении, — кивнул Лин-цзе.

— Верно. Я уже сказал, что нам нужно одержать победу. Но смотри же, не лезь на рожон. Если улан будет больше трех рот, не нападай — твоих тридцать воинов заменить некем.

— Сделаю все, что в моих силах, генерал, — сказал Лин-цзе и встал.

— Не сомневаюсь в этом. У тебя тут самая трезвая голова, Лин-цзе, — поэтому я тебя и выбрал.

Лин-цзе с тем же непроницаемым видом зашагал прочь.

— Сильный человек, — заметил подошедший Горкай.

— Каменный, — согласился Талисман. — Где Зусаи?

— Пошла в гробницу помолиться.

Талисман отправился следом и нашел Зусаи у каменного гроба. В затененной усыпальнице было прохладно, и он постоял немного, глядя на девушку. Она обернулась к нему, улыбнулась и сказала:

— Здесь так спокойно.

— Я видел, как ты дала платок Кзуну. Зачем?

— Он человек опасный и может... оспорить ваши приказания.

— Этого человека ни за какие деньги не купишь, а ты победила его ценой полотняного лоскута. Ты удивительная женщина, Зусаи.

— Для вас я готова на все, Талисман. Простите, если я проявила излишнюю смелость, но время дорого, не так ли?

— Так. — Он подошел к ней, а она взяла его руку и прижала к своей груди.

— Вы уже были когда-нибудь с женщиной? — спросила она.

— Нет.

— Тогда нас обоих ждет много открытий.

Он привлек ее к себе и коснулся губами ее губ. Запах ее волос наполнил его ноздри, вкус ее поцелуя отуманил разум. Чувствуя слабость и головокружение, он отстранился от нее.

— Я люблю тебя, мой Талисман, — прошептала она.

В эти краткие мгновения он забыл о том, что грозило им обоим, но теперь действительность ударила его словно кулаком.

— Сейчас не время, — сказал он.

— А если это время — все, что у нас есть? — Зусаи провела рукой по железной плите, вделанной в саркофаг, и прочла: — «Ошикай, Гонитель Демонов, великий воин». Он тоже был осажден врагами, когда женился на Шуль-сен. И у них тоже было мало времени. Талисман. Они прожили вместе всего четыре года. Но любовь их была велика, и наша будет такой же. Здесь я чувствую это особенно сильно. А если мы умрем, то уйдем в Пустоту рука об руку. Я и это знаю.

— Я не хочу, чтобы ты умерла. Я жалею о том, что привез тебя сюда, — от всего сердца жалею.

— А я этому рада. Ты победишь, Талисман. Твое дело правое, а готиры несут зло.

— Твоя вера трогает меня, Зусаи, но, к сожалению, добро не всегда побеждает. Мне пора — дела ждут.

— Когда ты переделаешь все дела, а ночь покажется тебе долгой, приходи ко мне, Талисман. Придешь?

— Приду, — пообещал он.

В небе кружили стаи воронья и стервятников, когда Друсс и Зибен, перевалив через взгорок, спустились в мелкую долину. Внизу стояло около сорока юрт, крытых козьими шкурами, повсюду валялись трупы, на которых кишели стервятники, и дикие степные собаки терзали гниющую плоть.

— Благие Небеса, — прошептал Зибен, натягивая поводья. Друсс тронул кобылу пятками и поехал вниз. Зибен, ведя за собой запасных коней, последовал за ним. Стервятники, слишком отяжелевшие, чтобы взлететь, шарахались от лошадей, а лошадей пугал запах смерти, но всадники направляли их вперед. Зибен смотрел прямо перед собой, чтобы не видеть мертвых. Здесь были дети и женщины — одни лежали грудами, других убили на бегу. Бурый пес выскочил из хлопающей на ветру юрты, тявкнул и убежал прочь. Друсс спешился.

— Зачем? — спросил Зибен.

Друсс передал ему поводья, пригнулся и вошел в юрту. Зибен, оставаясь в седле, заставил себя оглядеться. Нетрудно было догадаться, что здесь произошло. Убийцы напали на селение поздно вечером, когда костры, на которых готовили еду, еще горели. Надиры стали разбегаться во все стороны, но враг не давал пощады никому. Несколько тел были обезглавлены или рассечены на части.

Друсс вышел и отвязал флягу с водой.

— Там женщина — она жива, но еле дышит. У нее грудной ребенок.

Зибен сошел с седла и привязал лошадей к шесту юрты. Готирские кони боялись диких собак и стервятников, надирские же стояли спокойно. Зибен наскоро стреножил их сыромятными ремнями и последовал за Друссом. В юрте лежала обнаженная молодая женщина со страшной раной на животе и боку. Кровь промочила ее яркие одеяла. Глаза были открыты, но челюсть уже отвисла. Друсс приподнял ей голову и поднес флягу к губам; вода текла по подбородку, но женщина все-таки немного попила. Зибен посмотрел на рану — она была очень глубока, клинок пронзил тело насквозь. Ребенок, спрятанный под грудой шкур, тихо плакал. Друсс взял его и приложил к набухшей груди матери. Он стал сосать, сперва слабо. Мать застонала и обняла его рукой, прижав к себе.

— Что же делать? — произнес Зибен. Друсс молчал. Зибен хотел погладить женщину по щеке — и встретил невидящий взор мертвых глаз. Ребенок продолжал сосать.

— Эту они оставили, чтобы потешиться с ней, — сказал Друсс. — Экие скоты!

— Чтоб им сгнить в семи преисподних, — добавил Зибен.

Ребенок насытился, и Друсс прижал его к своему широкому плечу, поддерживая ему головку и потирая спинку. Зибен не сводил глаз с набухшего соска мертвой женщины. Из него сочилось молоко вместе с кровью.

— Зачем это нужно, Друсс?

— Что?

— Зачем они это делают? С какой целью?

— Меня не спрашивай, поэт. Я видел, как берут города и как хорошие люди, распаленные яростью, похотью и страхом, становятся дурными. Не знаю, почему это так. Солдаты, которые творят такое, потом возвращаются домой и опять становятся добрыми мужьями и отцами. Для меня это тайна.

Завернув голенького младенца в одеяло, Друсс вынес его на солнце. Зибен вышел за ним.

— Теперь они запишут это себе как победу? И будут петь песни об этом походе?

— Будем надеяться, что в святилище найдутся кормящие женщины, — сказал Друсс.

Зибен распутал лошадей и подержал ребенка, пока Друсс садился в седло. Потом отдал малыша воину и сел сам, сказав:

— Он сосал молоко вместе с кровью из груди мертвой матери.

— Зато он жив.

Они поехали дальше. Друсс прикрыл головку ребенка одеялом, защищая его от палящего солнца, и тот уснул. От него пахло молоком, свежестью коротенькой жизни. Друсс вспомнил о Ровене, о том, как ей хотелось держать у груди такое же дитя.

— Буду крестьянином, — сказал он вдруг. — Вернусь домой и никуда больше не уеду. Никаких больше войн и никаких стервятников.

— Ты сам-то в это веришь? — спросил Зибен. У Друсса сжалось сердце, и он ответил:

— Нет.

Они ехали по знойной степи еще час, а потом пересели на надирских коней. Ребенок проснулся и стал плакать. Друсс покачал его немного, потом за это взялся Зибен.

— Как ты думаешь, сколько ему?

— Месяц или два — не знаю.

Зибен выругался, и Друсс засмеялся.

— Что, и тебя обдул?

— За свою короткую, но богатую событиями жизнь я научился многим вещам, старый конь, — сказал Зибен, держа ребенка подальше от себя. — Но никогда не думал, что мне еще и с обмоченным шелком придется возиться. Как по-твоему, ткань от этого сгниет?

— Будем надеяться, что нет.

— Как их, собственно, унимают?

— Ты расскажи ему одну из своих историй, поэт. На меня они всегда сон нагоняют.

Зибен прижал младенца к себе и запел песню о принцессе Уластай, которая хотела носить в волосах звезды. У него был красивый голос, сильный и мелодичный. Маленький надир прислонился головенкой к его груди и уснул. К сумеркам они увидели впереди облако пыли, и Друсс увел их в сторону, в неглубокую балку. Две роты улан проехали мимо них, направляясь на запад. Их панцири и шлемы светились красным огнем в лучах заката. Сердце Зибена часто колотилось. Ребенок у него на руках лепетал что-то, но этого не было слышно за топотом копыт.

Солдаты проехали, и Друсс повернул на северо-восток.

Солнце зашло, стало прохладно, и Зибен начал чувствовать тепло детского тельца.

— По-моему, у него жар, — сказал он Друссу.

— Малые дети всегда горячие.

— Правда? Почему так?

— Да уж потому. И охота тебе без конца спрашивать, поэт?

— Я любопытен от природы.

— Полюбопытствуй лучше, чем мы будем кормить мальца, когда он проснется. Он, сдается мне, парень здоровый и будет орать на всю степь — а друзей мы здесь навряд ли встретим.

— Вот-вот, Друсс. Всегда скажешь что-то утешительное.

* * *

Гарган Ларнесский терпеливо ждал, пока его слуга Брен расстегивал и снимал его тяжелый панцирь. Генерал успел раздобреть с тех пор, как надевал доспехи в последний раз, и теперь испустил довольный вздох. В прошлом месяце он заказал себе новые доспехи, но они не поспели к тому дню, когда Гарен-Цзен сказал ему о камнях и о том, что необходимо спешить.

Брен снял набедренники и наголенники. Гарган опустился на складной полотняный стул и вытянул ноги, с горечью думая о том, что страна катится в пропасть. Безумие императора усугубляется день ото дня, а две враждебные партии только и ждут случая, чтобы сцепиться.

«Мы все втянуты в этот безумный круговорот, — думал он. — Волшебные камни, подумать только! Единственное волшебство, которое способно здесь помочь, — это мечи и копья Королевской Гвардии».

Угроза извне — как раз то, что может сейчас сплотить готиров. Война с надирскими племенами отвлечет внимание народа, и можно будет выиграть время. Императора придется убрать — вопрос только в том, когда, как и кто его заменит. А до этого срока он, Гарган, займет обе партии кое-чем другим.

Брен вышел и вернулся, держа поднос с вином, хлебом, маслом и сыром.

— Капитаны спрашивают, когда вы изволите принять их, мой господин, — сказал он.

Гарган посмотрел на него. Стареет Брен, ветшает.

— Сколько же это кампаний ты проделал со мной, Брен?

— Двенадцать, мой господин. — Брен нарезал хлеб и намазал три ломтя маслом.

— А о которой тебе приятнее всего вспоминать?

— О Гассимской. — Брен налил вина в серебряный кубок, добавил воды и подал генералу.

Гарган отпил глоток. Гассима! Последняя гражданская война двадцатипятилетней давности. Гарган, под натиском превосходящих сил отступающий через болота, вдруг остановился и предпринял совершенно самоубийственную атаку. Он ворвался во вражеский лагерь на своем громадном белом жеребце Скалле и убил Барена в единоборстве. Это положило конец войне. Гарган допил вино и вернул кубок Брену, который наполнил его вновь.

— Вот был конь, клянусь Миссаэлем! Ничего не боялся. Готов был скакать хоть в адское пламя.

— Славный конь, — согласился Брен.

— Больше у меня такого не было. Взять жеребца, на котором я езжу теперь. По крови он правнук Скалла, но до предка ему далеко. Скалл был король среди коней. Покрыл трех кобыл в день своей смерти — и это в тридцать два года! Я плакал только два раза в жизни, Брен, — в первый раз это было, когда умер Скалл.

— Да, мой господин. Что мне сказать капитанам?

— Пусть придут через час. Мне еще письма надо прочесть.

— Да, мой господин. — Брен оставил поднос на столе и вышел из палатки. Гарган встал и налил себе третий кубок вина, на этот раз не подливая воды. Гонец догнал авангард армии вечером и вручил генералу три письма. Гарган вскрыл первое, с печатью Гарен-Цзена, и стал разбирать витиеватый почерк. Глаза у него были уже не те, что прежде, — он снял фонарь с шеста и поставил его на стол, подумав при этом, что теперь все стало не таким.

В письме говорилось о похоронах королевы и о том, как Гарен-Цзен увез короля из города, поместив его в Зимний Дворец в Сиккусе. В сенате начали открыто поговаривать о «необходимости перемен». Гарен-Цзен торопил генерала поскорее завершить кампанию и вернуться в столицу.

Второе письмо было от жены. Гарган просмотрел все четыре страницы — ничего особенного, мелкие новости о доме и поместьях. Служанка сломала руку, упав со стула во время мытья окон, племенной жеребенок продан за тысячу рагов, из северной усадьбы бежали три раба, но их тут же нашли в местном публичном доме.

Последнее письмо было от дочери, Миркель. Она родила сына, хотела назвать его Арго и надеялась, что Гарган скоро увидит внука.

Глаза старого солдата затуманились.

Арго. Найти его изувеченное тело было как удар ножа в сердце — Гарган до сих пор чувствовал эту боль. Он знал с самого начала, что пребывание надирского отродья в Академии чревато бедой, но даже представить себе не мог, что дело кончится смертью единственного сына. И какой смертью!

Гнев и горе боролись в его душе.

Старый император был мудрый человек и правил в целом хорошо. Но в последние свои годы размяк и стал творить невесть что. Это за него Гарган сражался при Гассиме. «Я дал тебе корону, — думал генерал теперь, — я возложил ее на твою голову — а ты отнял у меня сына».

Надирские янычары! Дурная, пагубная мысль. Как мог старик не понимать всей глупости этой затеи? Надирам несть числа, и они мечтают только об одном: что придет Собиратель и объединит их всех в непобедимое войско. А император вздумал обучать отпрысков их вождей военному ремеслу. Гаргану до сих пор с трудом в это верилось.

Он мрачно вспоминал тот день, когда Окаи объявили лучшим кадетом. Но еще хуже было сознавать, что надир, взошедший тогда на помост, был убийцей его сына. Он был так близко — Гарган мог бы дотянуться до него и разорвать ему глотку.

Гарган взял кувшин — и заколебался. Скоро придут капитаны, а хмель плохой советчик в военных делах.

Он встал из-за стола, потер усталые глаза и вышел наружу. Двое часовых стали навытяжку. Он оглядел лагерь, довольный тем, как аккуратно поставлены палатки и хорошо устроены пять загонов для лошадей. Земля вокруг костров расчищена, вскопана и увлажнена — ни одна искра не попадет на сухую, как трут, степную траву.

Он прошелся по лагерю и нигде не нашел ни малейшей расхлябанности — вот только отхожая канава выкопана так, что ветер может принести зловоние к палаткам. Гарган взял это на заметку. На шесте у одной из палаток торчали две надирские головы, а рядом сидели у костра несколько улан. Когда Гарган подошел, они вскочили и лихо отдали честь.

— Закопайте их, — велел генерал. — Они привлекают мух и комаров.

— Так точно, — хором ответили солдаты.

Гарган вернулся к себе, сел за стол и написал короткое письмецо Миркель, поздравив ее и выразив надежду и намерение поскорее увидеть внука. «Хорошенько позаботься о маленьком Арго, — писал он. — Не полагайся на кормилиц. От материнского молока зависит многое: дитя черпает в нем не только силы, но и духовные свойства. Нельзя позволять младенцу благородного происхождения сосать грудь простолюдинки. Это портит характер».

Путешествуя осмотрительно, по сухим балкам и низинам, Квинг-чин и девять его всадников сумели избежать готирских дозоров. Когда стемнело, они спрятались к югу от готирского стана. Ши-да подполз к Квинг-чину, который, укрывшись за сухим кустарником, смотрел на лагерь.

С юго-востока задул легкий ночной ветер. Ши-да хлопнул Квинг-чина по плечу.

— Все готово, брат.

— Хорошо, — сказал Квинг-чин. Ветер между тем усилился.

— Когда же? — с нетерпением юности спросил Ши-да.

— Не теперь еще. Подождем, когда они улягутся спать.

— Расскажи мне о Талисмане. — Ши-да присел на корточки рядом с другом. — Почему выбрали его? Он не такой сильный, как ты.

— Военачальнику телесная сила не нужна. У него могучее сердце и ум острее кинжала.

— Ты тоже могуч сердцем, брат мой.

Квинг-чин улыбнулся. Поклонение этого мальчика и раздражало, и радовало его.

— Я кречет, а он орел. Я волк, а он тигр. Когда-нибудь Талисман станет великим надирским воеводой. Он поведет за собой армии, братец. Он отличный... — Квинг-чин запнулся, не зная, как сказать по-надирски «стратег». — Отличный знаток военного дела. Войско в походе должно быть хорошо обеспечено — ему необходимо есть, пить и получать нужные сведения, что не менее важно. Редкий человек способен охватить все это — и Талисман как раз такой человек.

— Он учился с тобой в Академии?

— Да. И окончил ее с отличием, опередив всех остальных.

— Он их всех поборол?

— На свой лад. — Позади заржала лошадь, Квинг-чин оглянулся. — Ступай к ним и скажи Лингу, чтобы лучше смотрел за своим конем, не то я с позором отправлю его обратно.

Юноша отполз назад, и Квинг-чин приготовился ждать. Шанлон часто говаривал, что самое большое достоинство командира — терпение: он должен знать, когда нанести удар, и иметь стойкость дождаться нужного времени.

Когда станет прохладнее, ветер усилится и выпадет роса — вот тогда срок и настанет. Квинг-чин смотрел на вражеский лагерь, и гнев его крепчал. Они не прибегли к оборонительным мерам, как полагается на вражеской территории. Не устроили наружных укреплений. Лагерь у них разбит словно на маневрах; пять загонов на двести лошадей каждый, палатки стоят поротно, четырехугольниками. Как они самоуверенны, эти гайины. Как хорошо понимают надиров.

С востока к лагерю ехали трое готирских разведчиков. Квинг-чин пригнулся, переждав их. Они болтали и пересмеивались. Завтра им будет не до смеха: завтра они закусят кожаный кляп, когда кнут обожжет им спину.

Квинг-чин осторожно сполз по склону вниз, где ждали его люди. Бечевочная сетка, набитая сухой травой и хворостом, была привязана к длинной веревке.

— Пора, — сказал он.

Ши-да вышел вперед и спросил:

— Можно, я повезу огонь?

— Нет. — Мальчик, не скрывал своего разочарования, но Квинг-чин прошел мимо него и сказал коренастому, кривоногому воину: — Отдаю эту честь тебе, Ньен. Помни: ты должен проехать на юг не менее четверти мили, прежде чем отпустить веревку. Скачи не слишком скоро, а после возвращайся назад по своему следу.

— Будет исполнено. — Воины быстро расселись по коням и выехали из балки, Квинг-чин и еще двое спешились, высекли огонь и подожгли охапку травы, которую вез за собой Ньен. Пламя занялось и разгорелось.

Ньен ударил пятками коня и двинулся медленной рысью через сухую степь. Огненный след потянулся за ним, показались клубы черного маслянистого дыма. Ветер раздул пожар, и ревущая стена пламени покатилась к готирскому лагерю.

— Могу я узнать, генерал, о цели нашего похода? — спросил Премиан. Он и еще десять старших офицеров собрались на совет в палатке Гаргана.

— Можете, — ответил Гарган. — Нам донесли, что надиры собираются взбунтоваться, и наш долг — предотвратить это. По совокупности полученных сведений видно, что племя Острого Рога готовит большой набег на окрестности Гульготира. Мы разгромим это племя наголову, чтобы дать урок прочим надирским вождям. Но прежде всего мы должны снести до основания святилище Ошикая, растереть кости их хваленого героя в пыль и развеять по степи.

— Но ведь это место священно для всех племен, — сказал, встав, старый вояка Марльхем. — Вожди могут воспринять наши действия как вызов.

— Вот и прекрасно, — отрезал Гарган. — Пусть поймут раз и навсегда, что они — наши рабы. В случае надобности я могу привести в степь сорокатысячную армию. Клянусь Шемаком, я перебью их всех!

Премиану не терпелось высказаться снова. Но крепко выпивший Гарган был красен и плохо владел собой. Он облокотился о стол — мощные мышцы его рук напружились, глаза сверкали.

— Есть здесь такие, кого не устраивает наша компания?

Офицеры замотали головами. Гарган вышел из-за стола и навис над Премианом, который был ниже его ростом.

— Ну а вы? Насколько я помню, вы питаете слабость к этой породе?

— Я солдат, генерал, и мой долг — выполнять любые приказы вышестоящего офицера.

— Но они вам не нравятся, верно? — Гарган придвинулся к Премиану так близко, что тот почувствовал кислый винный запах из генеральского рта.

— Рассуждать — не мое дело, генерал.

— «Не мое дело», — передразнил Гарган. — То-то и оно, что не ваше. Знаете вы, сколько их всего, надиров?

— Никак нет.

— «Никак нет». Вот и я не знаю, мой мальчик. И никто не знает. А ведь им несть числа. Можете вы себе представить, что будет, если они объединятся под началом одного вожака? Они сметут нас, как морской вал. — Гарган моргнул, вернулся к столу и тяжело опустился на складной стул, застонавший под его тяжестью. — Как морской вал, — пробормотал он, перебарывая хмель. — Их надо унижать, давить, гнуть в три погибели.

Снаружи послышался какой-то шум, крики. Премиан с другими офицерами вышел из палатки. На ночном небе пылала огненная стена, и дым несло к лагерю. Лошади ржали, охваченные страхом. Пожар катился прямо на них.

— Повозки с водой! — закричал Премиан. — Запрягай-те повозки. — И побежал туда, где были составлены четырехугольником двадцать телег с водой. На каждой помещалось шестнадцать бочек. Премиан поймал за плечо пробегавшего мимо солдата и приказал: — Приведи упряжных лошадей.

— Слушаюсь, — отозвался солдат. Несколько человек выносили свое имущество из палатки.

— Оставьте это, — велел Премиан. — Если эти повозки займутся, нам всем конец. Ступайте все трое к загону и ведите сюда лошадей. Остальные — растаскивайте повозки, чтобы поскорее запрячь коней.

Огонь уже добрался до края лагеря. Сотни человек пытались сбить его одеялами и плащами, но Премиан видел, что это бесполезно. Посланные им солдаты вернулись, ведя испуганных лошадей. Загорелась одна из палаток. Запрягли лошадей в первую повозку, и солдат, вскочив на козлы, хлестнул вожжами коней. Четверка подхватила телегу и поскакала прочь. Отъехала вторая повозка, за ней третья. На помощь пришли новые люди. Премиан бросился к ближайшему загону и приказал сторожившему его солдату:

— Выпускай остальных. Соберем их завтра.

— Слушаюсь. — Солдат перерезал ножом ограждающую веревку. Премиан схватил под уздцы ближайшего коня и вскочил на его неоседланную спину. Конь взвился, но Премиан, опытный наездник, укротил его и похлопал по шее.

— Смелее, красавец. — Он вернулся к повозкам — еще шесть катились на восток, подальше от пожара. Несколько палаток горело, наполняя воздух дымом и сажей. Завопил солдат, охваченный пламенем. Его повалили на землю и затушили огонь одеялами. Жар стоял невыносимый, становилось трудно дышать. Одна из повозок уже пылала, в две другие запрягали коней.

— Довольно! — крикнул Премиан солдатам. — Спасайтесь!

Они вскочили на оставшихся лошадей и поскакали прочь из лагеря. За ними толпой бежали другие. Отставших поглощало пламя. Премиан развернул коня — и увидел бредущего сквозь дым Гаргана.

— Брен! — с растерянным видом кричал генерал! — Брен!

Премиан попытался направить коня к Гаргану, но животное отказывалось идти в огонь. Премиан стащил с себя рубашку, завязал ему глаза и подъехал к генералу.

— Садитесь позади меня! — крикнул молодой офицер.

— Я не могу бросить Брена. Где он?

— Быть может, он уже спасся, генерал. Если мы задержимся еще чуть-чуть, нас отрежет!

Гарган выругался, уцепился за протянутую руку Иремиана и с легкостью умелого наездника вскочил на круп коня. Премиан пустил скакуна в галоп, и они помчались по горящей степи, огибая языки огня, теснящие их к северо-западу. Жар обжигал, и Премиан ничего не видел в дыму, но конь с опаленными боками несся вперед.

Наконец они ушли от пожара. Премиан остановил измученного коня, спрыгнул и стал смотреть, как догорает лагерь.

Гарган тоже спешился.

— Молодцом, мой мальчик, — сказал он, положив свою ручищу на плечо Премиана.

— Благодарю вас, генерал. Кажется, нам удалось спасти большую часть запаса воды.

Бока коня покрылись пузырями, он весь дрожал. Премиан повел его на восток, где собирались солдаты.

Огонь мало-помалу угас, и солдаты вернулись на пожарище. К рассвету сосчитали всех, кто погиб в огне: тридцать шесть человек и двенадцать лошадей. Палатки сгорели, но провиант почти не пострадал: огонь прокатился слишком быстро, чтобы повредить мешки с мукой, солью, овсом и вяленым мясом. Из девяти брошенных повозок с водой шесть загорелись и утратили годность, но большинство драгоценных бочек уцелело — лопнули только три.

Солнце взошло над почерневшей землей, и Гарган обозрел нанесенный ущерб.

— Пожар занялся на юге, — сказал он Премиану. — Узнайте, кто нес там ночью караул. Тридцать плетей каждому.

— Так точно, генерал.

— Могло быть и хуже, — заметил Гарган.

— Да, генерал. Однако мы потеряли около тысячи стрел и восемьдесят копий. Сожалею о вашем слуге. Мы нашли его тело за палаткой.

— Брен был хорошим человеком и хорошо служил мне. Я взял его из строя, когда ревматизм скрючил его правую руку. Славный малый! Они поплатятся за его жизнь сотней своих.

— Сгорело также шесть телег. С вашего разрешения я назначу всем ежедневную порцию воды и отменю приказ, обязывающий улан бриться каждый день.

Гарган кивнул и заметил:

— Всех лошадей нам не собрать. Те, что помоложе, побегут назад, в Гульготир.

— Боюсь, что вы правы, генерал.

— Ну да ничего. Часть улан придется перевести в пехоту — это научит их впредь больше ценить своих лошадей. — Гарган сплюнул наземь. — Пошлите четыре роты за перевал. Мне нужны сведения о всяком передвижении надиров. И пленные. Ночная атака была хорошо подготовлена — она напомнила мне об Адриусе и его зимней кампании, когда он задержал вражескую армию с помощью огня.

Премиан видел, что Гарган ждет ответа.

— Окаи был из Волчьей Головы, генерал. Не из Острого Рога. У нас, насколько я помню, не было ни одного янычара из Острого Рога.

— Вы не знаете надирских обычаев, Премиан. Святилище охраняют четыре племени. Быть может, и он там. Надеюсь на это. Я отдал бы левую руку, лишь бы заполучить его.

Луна светила ярко над долиной Слёз Шуль-сен, и Талисман, уставший до предела, в последний раз прошелся по стенам, переступая через спящих воинов. Глаза у него слипались, все тело ныло. Новый деревянный настил скрипел под ногами. За неимением гвоздей доски привязывали к месту, но настил держался достаточно прочно, а завтра, когда Барцай со своими людьми закончит работу, станет еще крепче. Помост, сооружаемый Кзуном и его Одинокими Волками, тоже близился к завершению. Кзун работал на совесть, без устали, но этот человек беспокоил Талисмана. Несколько раз на дню он выходил за ограду, чтобы постоять в степи. И даже теперь он спал не рядом со своими людьми, а за стенами, в бывшем лагере Одиноких Волков.

Горкай поднялся к Талисману. Днем бывший нотас по указанию Талисмана работал с людьми Кзуна.

— Что ты узнал? — понизив голос, спросил Талисман.

— Чудной он какой-то. Никогда не спит в юрте — берет одеяла и ночует под открытым небом. Не стал брать себе жену. Дома у себя тоже живет особняком, и побратимов у него нет.

— Почему же его тогда назначили командовать хранителями гробницы?

— Он боец, каких мало. Одиннадцать раз дрался на поединке и не получил ни одной раны, а все его противники пали мертвыми. Его воины ненавидят его, но уважают.

— А ты что скажешь о нем?

Горкай пожал плечами и почесал шишку на лбу.

— Мне он не по нутру, Талисман, но я хотел бы иметь его рядом, когда мне грозит сильный враг. — Талисман сел на стену, и Горкай внимательно посмотрел на него: — Ты бы поспал.

— Не теперь. Мне надо подумать. Где Носта-хан?

— В гробнице. Колдует, а найти ничего не может. Я слышал недавно, как он ругался. — Горлай оглядел стену. Когда он приехал сюда, святилище показалось ему маленьким, теперь же стены, каждая около шестидесяти шагов в длину, казались бесконечными. — Сможем ли мы удержаться здесь? — внезапно спросил он.

— Какое-то время — да. Многое зависит от того, сколько лестниц есть у врага. Если они хорошо оснащены, они сметут нас.

— Тысяча проклятий им в глотку, — прошипел Горкай. Талисман усмехнулся.

— Только лестниц у них будет мало. Они ведь не рассчитывают на осаду. И поблизости нет деревьев, чтобы сколотить новые. У нас теперь около двухсот человек, по пятидесяти на каждую стену, если готиры вздумают атаковать со всех сторон. Мы продержимся, Горкай, — по крайней мере несколько дней.

— А что потом?

— Либо мы будем живы, либо умрем, — устало пожал плечами Талисман.

Далеко на юго-западе небо зажглось красным, мерцающим заревом.

— Что это? — спросил Горкай.

— Если удача на нашей стороне, это горит вражеский лагерь, — угрюмо ответил Талисман. — Надолго это их не задержит, но спесь собьет.

— Хоть бы их там побольше подохло!

— Зачем ты остался? — спросил Талисман.

— То есть как зачем? — удивился Горкай. — А как же иначе? Я теперь принадлежу к Волчьей Голове, и ты мой вождь.

— Я могу завести тебя туда, откуда нет возврата, Горкай.

— Все дороги ведут к смерти, Талисман. Но здесь я един с Богами Камня и Воды. Я снова надир, и это главное.

— Да, это главное. И вот что я скажу тебе, друг: это будет главным и в грядущие годы. Когда Собиратель поведет свои армии, мир содрогнется от звука этого слова: «надир».

— Приятно думать об этом перед сном, — улыбнулся Горкай.

И тут оба увидели Зусаи. В одной рубашке из белого полотна она медленно шла к воротам. Талисман с Горкаем сбежали вниз и догнали ее уже в степи. Талисман тихо взял ее за руку. Ее широко открытые глаза смотрели не мигая.

— Где мои господин? — спросила она.

— Зусаи, что с тобой? — прошептал Талисман.

— Я потеряла его. Почему мой дух прикован в этом темном месте? — Слеза скатилась у нее по щеке. Талисман обнял ее и поцеловал в лоб.

— Кто это говорит? — спросил Горкай, беря ее за руку.

— Ты знаешь моего господина?

— Кто ты? — повторил Горкай. Талисман отпустил Зусаи и обернулся к нему. Тот сделал ему знак молчать, — Назови свое имя.

— Я Шуль-сен, жена Ошикая. Ты мне поможешь?

Горкай поцеловал ей руку.

— Какой помощи ты ждешь от меня, госпожа?

— Где господин мой?

— Он... — Горкай умолк, глядя на Талисмана.

— Его нет здесь, — сказал Талисман. — Ты помнишь, как попала сюда?

— Я была слепа — но теперь я снова вижу, слышу и говорю. — Она медленно посмотрела вокруг. — Мне кажется, я знаю эту долину, но этих строений не помню. Я хотела уйти из темного места, но там всюду демоны. Мои чары не помогают. Я лишилась своей силы и не могу уйти.

— И все же ты ушла — ведь ты здесь, — заметил Горкай.

— Я не понимаю этого. Может быть, это сон? Кто-то позвал меня, и я очнулась здесь. Это не моя одежда. И где мой лон-циа? Где мои кольца?

Внезапно она дрогнула, как от удара, и крикнула:

— Нет! Меня тянет назад. Помогите! Я не хочу оставаться в этом темном месте! — Она вцепилась в руку Талисмана, но тут же обмякла и тяжело прислонилась к нему. Ее веки затрепетали, и Зусаи взглянула на Талисмана. — Что случилось?

— Ты что-нибудь помнишь?

— Мне приснилась та женщина из пещеры. Она шла рука об руку с мужчиной. Потом солнце померкло, и черные скалы сомкнулись стеной вокруг нас... вокруг нее. Света не стало вовсе, только кромешный мрак, и мужчина пропал. Я... она... хотела найти дверь в скале, но двери не было. А кругом стонали и рычали. Вот все, что я помню. Я схожу с ума, Талисман?

— Я так не думаю, госпожа, — мягко сказал Горкай. — Скажи, у тебя уже бывали видения?

— Нет.

— И ты не слышала голосов, когда рядом никого не было?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Я думаю, что в тебя вселяется дух Шуль-сен — не знаю почему. Но одно я знаю: ты не безумна. Мне приходилось видеть духов и говорить с ними. И с отцом моим было то же самое. Ты не просто ходила во сне. И голос твой, и повадки — все изменилось. Ты согласен со мной, Талисман?

— Это превышает мое понимание, — сознался тот. — Что же нам теперь делать?

— Сам не знаю. Ты говорил мне, что Ошикай ищет свою жену, а теперь мы узнали, что и Шуль-сен его ищет. Но их мир — не наш мир, Талисман. Мы не в силах свести их вместе.

Луна зашла за тучи, и степь погрузилась во мрак. Талисман услышал чей-то крик — потом вдалеке вспыхнул огонь, и зажегся фонарь около юрты Кзуна.