Самоцветные камни
Подходил к концу месяц листопад, и давно уже падали на каменные мостовые столицы Уденталя не листья, а снежные хлопья. Мягкие, пушистые, последние несколько дней они не таяли, и город, озябший, безнадежно пытался согреться, кутаясь в тоненькое пока, белое покрывало.
Жиндик Худьба не мерз, несмотря на установившиеся холода. И грел музыканта не только теплый, дорогой кафтан, не только плащ с меховым подбоем, как у какого-нибудь вельможи, но и волнительное чувство, пушистым зверем, вроде кота, устроившееся в душе. Жиндик Худьба был влюблен. Всем сердцем. Всем существом своим — влюблен. Никогда в жизни он так не любил, и знал, что никогда больше так не полюбит. Бродячий музыкант, он не мог рассчитывать на взаимность, но был счастлив уже от того, что случилась в его жизни вот такая, огромная и всепоглощающая любовь.
Да, теперь Жиндик еще лучше понимал маэстро Хазака. Ведь оба они любили одну и ту же прекрасную даму — Лену Удентальскую, королеву Загорья.
Музыкант, влюбленный в королеву. Как просто. И как невероятно. Такое бывает в песнях, а в жизни музыканту не позволят даже издали взглянуть на ее величество. Но Жиндик видел ее. Он говорил с ней, и она — она тоже с ним говорила. Задавала вопросы. Улыбалась. Хмурилась.
Она — настоящая, живая, но, поверить в это сначала казалось невозможным. Разве живая женщина может быть такой… прекрасной? Если бы королева не исповедовала веру в Анласа, Жиндик решил бы, что она из свиты Таманы, богини любви. Или, нет, он решил бы, что это сама Тамана, сошедшая в тварный мир, чтобы напомнить о себе людям. Тем более что слухи, которые чуткое ухо музыканта ловило даже там, где, их, вроде бы и не было, эти слухи снова и снова шушукались между собой о древних богах Многогранника, и о том, что ее величество как-то связана с этими богами, а, может, это боги связаны с королевой.
Но, конечно, анласитка не может быть воплощением ни одной древних богинь. И, хотя, в небесных садах Таманы, в конце концов, пусть и после смерти, встречались все влюбленные, Жиндик последнее время все чаще задумывался о том, чтобы принять Опаление. Это должно было приблизить его душу к душе прекрасной королевы. Приблизить. Хоть чуть-чуть.
Увы, Серпенте Квирилльский тоже верил в Анласа. И Жиндик, наблюдательный, как положено поэту, во всем, что касалось движений человеческой души, готов был поклясться, что душа Лены Удентальской трепетала при упоминании имени, которым Серпенте назвал себя в Вайскове.
Эльрик де Фокс. Так он назвался, и маэстро Хазак велел запомнить эти слова, и повторять в точности, не исказив ни единого звука. Жиндик не исказил. И сердце королевы отозвалось на чужое, чуждое имя. Она родом из Десятиградья… может ли быть, что ее и Серпенте связывали какие-то чувства? Почему нет? Женщины, они часто любят чудовищ, они любят силу и власть, не задумываясь о том, что за силой и властью всегда таится тьма и холод очерствевшей души. Впрочем, Жиндик не мог бы поклясться, что речь идет именно о любви. Королева, прекрасная и светлая, как богиня, она обрадовалась, но одновременно встревожилась, улыбнулась, и испугалась. Она… она была взволнована, но что вызвало это волнение? Не понять. Не разобраться. И, может быть, не стоит понимать?
Увы, инстинкт самосохранения, подсказывающий, что последняя мысль — самая мудрая, был в Жиндике слишком слаб. Зато любопытство, круто замешанное на ревности и романтичности, распирало музыканта, как ядовитая опара.
Серпенте Квирилльский — друг маэстро Хазака. А маэстро сам влюблен в королеву. Интересно, а он знает?..
О чем? — спрашивал Жиндик сам у себя. И не мог дать ответ. Он не понимал, о чем должен был знать или не знать маэстро. Он лишь чувствовал, что между Серпенте и ее величеством была какая-то связь. Какая-то странная, и, может быть, страшная история. Все, что связано с Серпенте, непременно должно быть страшным.
* * *
Мастер Серпенте сидел в самом дальнем, самом темном углу трактира при гостинице пана Облука, пил горячую, ароматную бунию, и наблюдал за Жиндиком, вошедшим в трактир, как к себе домой.
"За паном Худьбой", — с легкой насмешкой поправил себя десятиградец.
Оно и верно, приодевшийся, и слегка отъевшийся музыкант вел себя так, будто и впрямь был паном, благородным господином, еще и при деньгах, к тому же. Впрочем, если к прежней его чуть развязной наглости и добавилось немного высокомерия, то в глаза это не бросалось. Певец, он певец и есть, ему без наглости никуда, а то, что ценит себя теперь выше, чем месяц назад, так оно только на пользу.
Жиндик сбросил на лавку меховой плащ, стянул перчатки. Пощелкал пальцами, и один из прислуживающих посетителям парнишек заторопился к нему с исходящей паром кружкой. Другой вымелся из зала, чтобы через минуту вернуться с… гитарой? Ишь, как! Стало быть, самомнение самомнением, а командор у пана Худьбы по-прежнему в кумирах. В Удентале играют на лютнях, гитара здесь инструмент редкий, а потому — дорогой. Капитан гвардии мог позволить себе такой, возможно, глядя на него, кто-нибудь из придворных того, еще при Лойзе существовавшего двора, тоже наказывал купцам доставить ему гитару, аж из самой Нарранхильи. Но, чтобы бродяга-музыкант играл на драгоценной шестиструнной красавице, такого в Удентале раньше не было. Жиндик наверняка потратил на это приобретение большую часть заработанных денег. А гитара, кстати, вероятнее всего как раз и куплена у кого-нибудь из тех придворных, кто пережил воцарение Легенды, которая, разумеется, криво смотрит на гитаристов.
Неприятные воспоминания, что ж поделать?
Йорик прав — Жиндик Худьба еще дурнее, чем кажется. Хотя, такая безоглядная преданность даже как-то трогает. Да и деньги свои парень заслужил, а куда их тратить — его забота.
Заслужил…
Это Серпенте понял сразу, как только рассмотрел Худьбу повнимательнее. А уж когда тот подкрутил колки, и, убедившись, что публика готова слушать, запел, мастер Квириллы даже слегка улыбнулся.
Ох, и неприятная же вышла улыбка. Едва заметная, но увидел бы кто — и ночью терзали бы его кошмары.
Я люблю тебя, как море любит солнечный восход,
Как нарцисс, к воде склоненный, — блеск и холод сонных вод.
Я люблю тебя, как звезды любят месяц золотой,
Как поэт — свое созданье, вознесенное мечтой.
Музыкант влюбился. Безоглядно, беззаветно и безответно. Что ж, значит, он действительно повидался с Легендой. Вон как воспаряет душой на сияющих крыльях своего чувства, аж светится весь. То, что надо…
Мастер Серпенте сдвинул защелку на крышке стоящего рядом с ним плоского ларчика. Тихо щелкнул хитрый замок. Крышка приподнялась от силы на волос, но и этого было достаточно для того, чтобы ожили, почуяв всплеск нужных эмоций, уложенные в бархат, оправленные в золото самоцветы.
Я люблю тебя, как пламя — однодневки-мотыльки.
От любви изнемогая, изнывая от тоски.
Я люблю тебя, как любят звонкий ветер камыши,
Я люблю тебя всей волей, всеми струнами души.
Я люблю тебя, как любят неразгаданные сны:
Больше солнца, больше счастья, больше жизни и весны.
Волшебные камни, добытые гномами в земных глубинах, и драгоценный, теплый металл. Золото впитывало чары и магию — идеальная основа для создания самых сложных заклинаний. А гномьи самоцветы, сами по себе — застывшее волшебство. Эти камни способны были воспринимать и воспроизводить все движения непостижимой человеческой души. Гномы не зря отдавали их людям вместо сердец: холодный поначалу, со временем, драгоценный камень становился настоящим, живым и горячим сердцем. После смерти владельца, гномы забирали свои камни обратно, получая источник необходимых им для работы эмоций. Сколько лет хранился самоцвет в груди человека, столько же лет он служил потом своим настоящим хозяевам. Пока не рассыпался в прах, выработав ресурс.
И, как настоящее сердце, камень мог разбиться от боли, как настоящее сердце, мог петь от счастья. Как настоящее сердце, мог любить.
Вот это, последнее, как раз и требовалось мастеру Серпенте. Хотя, конечно, заказывая гномам ожерелье и серьги с волшебными камнями, он понятия не имел, зачем ему понадобились именно такие самоцветы. Во-первых, можно было оправить в золото обычные драгоценные камешки, ничуть не уступающие в красоте тем, которые добывали гномы. Во-вторых, за обычные камешки пришлось бы платить обычными деньгами, а не чародейным эликсиром. Ну, и, в-третьих, обычные камни означали бы, что мастеру Первого дома Десятиградья, в кои-то веки удалось справиться с извечным стремлением всегда идти поперек.
Поперек всего и вся.
Серпенте Квирилльский верил в интуицию — в наитие, подсказывающее тебе, как лучше поступить здесь и сейчас. Но он не верил в предопределенность — в то, что здесь и сейчас ты поступаешь определенным образом, потому что когда-то в будущем твой поступок привел к определенным последствиям. Это самое "привел", вместо "приведет", пробуждало в душе тяжелую, темную злобу. А решение непременно привезти в подарок Удентальской Вдове драгоценности с гномьими самоцветами интуицией совершенно точно не объяснялось. Вот оно будущее, и вот они последствия его прихоти полугодовой давности. Очень неприятно сталкиваться с тем, во что ты не веришь.
Когда он приехал забирать свой заказ, мийстр Крида, лучший в северной части хребта "грайтен", "заклинатель сияющих образов", или, по-людски говоря — ювелир, повел себя странно. Он отдал ларец с украшениями для королевы, взял у Серпенте пузырек с эликсиром, и задумался. А потом буркнул:
— Погляди на это.
И продемонстрировал два камня, величиной с ноготь большого пальца, таких прозрачных, что их почти не видно было в выстланной бархатом шкатулке, которую мийстр Крида открыл с величайшим почтением.
— Что скажешь? — спросил он.
— Каменные сердца, — Серпенте пожал плечами, — чистые: ни чар, ни заклятий. Огранка твоя.
— Два самоцвета, — торжественно сообщил грайтен, — два сердца, лучшие, из всех, что я гранил. Берешь?
— Зачем мне? — удивился мастер Серпенте, — у меня есть. Ты же не предлагаешь мне поменяться?
Он, на всякий случай, прислушался к ощущениям, но оба его сердца исправно бились, каждое на своем месте.
— Да нужны они мне! — мийстр Крида, кажется, малость обиделся, — что у тебя есть, Змееборец? Два куска черной плоти, которые гонят по жилам черную кровь. Никто из наших такое не возьмет, а возьмет — сильно потом пожалеет. А я предлагаю тебе сердца! В вечное пользование. Бескорыстно, и считай, что даром. Ты ж ведь сам по себе не помрешь, а и помрешь, так ко мне те же чистые камни вернутся.
— Нет уж, — сказал Серпенте, не очень поняв, почему после его смерти в каменных сердцах не осядут его эмоции, но предпочитая не вникать в тонкости гномьих чар, — спасибо, мийстр Крида, но, с твоего позволения, я и теми, что есть обойдусь.
— Как хочешь, — гном закрыл шкатулку. — Передумаешь — приезжай.
На том и порешили. Хотя, конечно, мастер Серпенте точно знал, что не передумает. Собственные, живые сердца вполне его устраивали.
А три недели назад они с Йориком встретились в Нагиваросе, столице Регеда, и, отправив Жиндика Худьбу на восток — в Уденталь, сами скорым ходом двинулись в горы. В Гиени ждали, и надо было спешить в Карталь, а оттуда снова на север, уже с юной княжной Ядвигой, символом и штандартом будущего восстания. Йорик ворчал, что время не пришло, что готово не все, что прольется слишком много крови… Может, он и был прав, в конце концов, ведь именно он уже пять лет готовил государственный переворот. Но — что сделано, то сделано, ночи в Вайскове не отменить, а насчет кровопролития Эльрику пришла в голову одна интересная идея.
До Картальской столицы, города Велиграда, они добрались за считанные дни: под хребтом, по зачарованным переходам-порталам. Контрабандистам и прочей сволочи, вроде партизан, даже не снились возможности, открывающиеся перед теми, кто дружен с гномами.
Ну, Йорику, может, снились. Ведь снятся же ему сны о доме, правда?
Из Карталя обратно на север, в далекую Гиень, отправились точно так же, под землей. Захватив с собой книгу, княжну и Краджеса. Тот, похоже, после этого путешествия окончательно определился в своем отношении к Серпенте Квирилльскому, внес его в список врагов, на первую строчку, с пометкой: "держаться как можно дальше". Правильно сделал. От ума, или инстинктивно — это другой вопрос.
На поход до Карталя и возвращение в Гиень ушла в общей сложности неделя.
Краджес помалкивал, только непрестанно творил охраняющие знаки. Йорик беспокоился за княжну: не напугает ли девочку путешествие через колдовские подземелья. А чего там бояться, спрашивается? Это у поверхности подземелья мрачные и темные, а на тех глубинах, где порталы расположены — красота неописуемая. Живой камень, переливы света на золоте и серебре, самоцветные стены, и на сводах россыпи драгоценностей, как звезды, в ночном небе. К тому же, княжна — милое созданье, пятнадцати лет от роду, на колдовство и гномьи чары особого внимания не обратила: она всю дорогу огромными глазами смотрела на Серпенте Квирилльского. И слушалась каждого его слова, порой осторожно оглядываясь на Йорика Хасга. Стоит отметить, что Ядвига совершенно не боялась Дхиса, и пользовалась любой возможностью подержать змея на руках, чем тот беззастенчиво пользовался, обожая быть в центре внимания.
Реакция же самого Йорика на увлеченность Ядвиги правителем Десятиградья и его, правителя, ручной змеюкой, до смешного напоминала реакцию отца, вдруг осознавшего, что единственная дочка стала взрослой. И то сказать: командор уже пять лет нянчится с этой девчонкой. Он, конечно, знает, что ей уже не десять, и танцы на приемах у картальских магнатов стали для Ядвиги интереснее, чем куклы и рукоделье. Но он ведь сам говорил в Гиени, что княжна покамест ни в кого не влюблялась.
Ладно, она и сейчас еще не влюбилась, а так, фантазирует. Женщины, даже совсем юные, часто тяготеют ко всему страшному. К тому, что пугает. Вот и Ядвига…
Добравшись до северных отрогов, они, все вместе, заглянули в гости к мийстру Криде.
* * *
— Чем ты их подкупил? — поинтересовался Йорик, когда они остались вдвоем, в отведенных им покоях.
Да, именно так, вдвоем, в их покоях. Гномам, хвала Творцу, в голову не приходило задумываться над тонкостями взаимоотношения полов. Духи, они духи и есть, не интересны им существа из плоти и крови, и разницы между мужчинами и женщинами они никогда не поймут, и зачем она, эта разница — не поймут тоже.
— Подкупил? — переспросил Эльрик, не вдруг сообразив, о чем его спрашивают.
— Этот Крида, если я правильно понимаю, сделал украшения, которые ты везешь Легенде? Украшения с камнями, которые не продаются и не дарятся, а лишь обмениваются на живые сердца?
— Мийстр Крида, — поправил Эльрик, — мийстр — это звание, которое надо заслужить, гномы им гордятся, так что не вздумай назвать нашего грайтена просто по имени.
— В ожерелье четыре десятка бриллиантов. Позволь обратить твое внимание на то, что люди до такой огранки пока еще не додумались, а гномы не спешат показывать смертным свое ювелирное искусство. Де Фокс, либо объясни, чем ты умудрился подкупить их, либо признайся, что банально сменял сердца на камни.
— Сорок штук? — обалдело уточнил Эльрик.
— Сорок два. Не забывай про серьги.
— Командор, твои шуточки иногда пугают, ты в курсе?
— Я вот не знаю, шучу или нет, — мрачновато признался Йорик. — Вы там, в Десятиградье, не брезгуете работорговлей.
— Но гномы не могут забрать сердце у того, кто не хочет его отдать!
— Да знаю я, — Йорик поморщился, — но мне очень не нравится то, что ты нашел общий язык с этими… силами. Любому жителю предгорий известно, что гномы злобны, жестоки и безжалостны. Им нравится убивать людей.
— Ну, и? — Эльрик подавил в себе желание встать и нависнуть над командором, просто чтобы увидеть, как изменится взгляд тигриных глаз. Просто, чтобы увидеть, что Йорик боится. Чтобы напомнить, что есть вещи, за которые никого нельзя осуждать в присутствии шефанго.
— Я хочу знать, как ты сумел договориться с ними.
— Со злобными, жестокими, безжалостными духами гор? — Эльрик сам услышал, как последняя "эр" раскатилась низким грудным рыком, отнюдь не свойственным человеческой речи, и сжал челюсти, удерживаясь от улыбки. Сейчас он вряд ли сумел бы улыбнуться по-людски. — Я их напугал.
Йорик чуть приподнял брови, выражая вежливое — очень вежливое — недоверие. Шефанго пугают тварных созданий, но духи, да еще такие, как гномы, не боятся вообще ничего.
— Я намного злее, — объяснил Эльрик, — и намного более жесток. Спроси у Краджеса, командор. Он подтвердит тебе, что гномы меня боятся. Впрочем, — он, все-таки, улыбнулся, но уже не так страшно, как мог бы минуту назад, — они мне еще и признательны. Тридцать лет назад я оказал им большую услугу.
Пауза была недолгой, но неприятной.
А потом Йорик сказал:
— Извини.
И Эльрик извинения принял. Снова напомнив себе, что это не первое возникшее между ними недоразумение, и, наверняка, не последнее. Вот чего он не мог понять, так это собственного странного ощущения, истолковать которое не получалось. Ему казалось, что Йорик… ждет чего-то. Да, пожалуй, так. Ожидает чего-то очень плохого, и каждый миг, пока Эльрик остается в мужском облике, командор Хасг готов встретить это неведомое "плохое", лицом к лицу и во всеоружии.
Следовало бы разобраться в ощущениях, или спросить напрямую: что еще не так, а, командор? Но Йорику через несколько часов предстояла кропотливая и сложная работа, и пусть уж лучше он размышляет о гномах и их странностях, чем забивает голову поиском удобных ответов на неудобные вопросы.
— Ты хотел услышать мою историю, командор. Сейчас самое время, чтобы рассказать ее.
— Серьезно? — встрепенулся Йорик. Ощущение неловкости и недосказанности тут же исчезло, смытое волной нетерпеливого любопытства. — Тогда рассказывай. Я уже начал думать, что никогда ее не услышу.
— Это странная история, — предупредил Эльрик. — Но, по крайней мере, ты поймешь, чем я подкупил гномов.
* * *
Легенда видела взрыв кристалла, и видела, как Эльрик рассыпался в прах, сожженный белым огнем. А сам он не видел ничего: ослепительная вспышка вырвавшейся энергии сразу обожгла глаза. И не успел испугаться. Он только потом понял, что пережил знакомое ощущение телепортации, и тело, без участия разума, приготовилось вслепую встретить любую атаку любого врага. Неважно, что он не видит, не важно, что он не знает, где оказался, значение имело только то, что он жив.
Потом Эльрик почувствовал холод, и стало вообще не до того, чтобы бояться. Тем более что враги всё не нападали, а зрение постепенно возвращалось.
Если бы здесь хоть немного чувствовалось дыхание океана, он решил бы, что попал на Ямы Собаки. Заснеженный лес, темный и тихий, горный склон, глубокий снег. Серое и низкое небо — словно только и дожидалось его взгляда — стало осыпаться мягкими холодными хлопьями. Это было очень красиво, это было нежно, как колыбельная, это было… как мнемография родного замка, на которую смотришь вечером, у камина, в далеких, чужих краях.
Впрочем, за мнемографию Эльрик бы не поручился. Ему никогда еще не приходилось уезжать из дома в далекие, чужие края. Молод был. А первый поход, тот, в который идешь двенадцатилетним, оказался настолько захватывающим, что вспомнить о доме ни разу и не довелось. Еще бы! Первый выход за пределы родной планетной системы не в качестве туриста, а полноправным ярлом отцовской эскадры.
Он снова огляделся, подумал, что если стоять столбом, то и замерзнуть можно, и, проваливаясь в глубокий снег, побрел по склону к ближайшей молодой ели. У холода, помимо того, что тот напоминал о доме, было еще одно полезное свойство: весь запал боя, вся нерастраченная ярость, погасли, когда ледяной воздух лег на плечи и забрался лапами под одежду. Холод не бодрил, он дарил спокойствие, напоминал о том, что позади долгий и трудный день, а впереди — долгая, тихая ночь.
И, кстати, до ночи нужно было сделать достаточно много, чтобы не осталось времени на посторонние мысли. Не осталось времени на страх перед пониманием того, что же ты натворил.
Убил всех. Всех до одного, врагов и друзей, и… его тоже. Вот так, наверное, и сходят с ума. Когда, став женщиной, проклинаешь себя за то, что сделал, будучи мужчиной.
Эльрик не верил в то, что командор погиб, но неверие это было защитной реакцией его же собственной души. Не признавать очевидного до тех пор, пока не убедишься в том, что сможешь ему противостоять — это признак слабости духа, но бывает так, что и слабость оказывается полезной.
Уроки барбакитов, от многих из которых настоящий шефанго должен с презрением отвернуться, несли в себе мудрость, пусть и лишенную красоты. А Эльрик был уже достаточно взрослым, чтобы полагать, что те шефанго, кто пережил первую тысячу навигаций, еще подумают, прежде чем отворачиваться от барбакитских наставлений. Потому что в мудрости всегда есть своя красота.
На то, чтобы сделать снегоступы из гибких еловых ветвей и полосок коры, у него ушло два часа. Не самый плохой результат, с учетом многолетнего отсутствия практики. Оставалось решить, в какую же сторону идти, и выбрать место для ночлега. А еще раздобыть какой-нибудь еды.
Идею отыскать медвежью берлогу и решить таким образом сразу две проблемы, Эльрик отмел как нереализуемую. Столько ему было не съесть.
Женщина вышла из-за деревьев, когда Эльрик уже приглядел себе место для ночлега. Он как раз выгребал снег из-под выворотня, который мог бы сойти за землянку, когда усилившееся чувство опасности заставило метнуться за завесу корней.
Эльрик услышал смех, понял, что смеются над ним, и слегка разозлился. Не настолько, чтобы выйти из-за укрытия, подставляясь под выстрел, но достаточно, чтобы привстать, и получше разглядеть насмешницу.
Она могла бы показаться красивой, если бы не исходящая от нее угроза. Полногрудая, худенькая блондинка, с длинными ногами и широкими бедрами. Такие пропорции сводили с ума большую часть человеческих мужчин. Правда, сейчас достоинства фигуры было сложно оценить, из-за того, что девушка была одета так, как одевались в Среднем Эзисе, как сам Эльрик — в широкие штаны, шерстяную рубаху, перепоясанную шелковым шарфом длиной в вуаш, и стеганый кафтан. Только, в отличие от Эльрика, насмешница не мерзла в зимнем лесу. И башлык, откинутый на плечи, не закрывал ее лица.
— Не бойся меня, юноша, — она развела руки, показывая, что безоружна. — Ты отстал от своих? Потерялся? — пара шагов в его сторону, сапожки из тисненой кожи почти не проваливаются в снег, — значит, боги за тебя. Твои спутники умрут этой ночью, они заблудились и зашли в плохое место.
Подошла ближе. Еще ближе. Снова остановилась. Задумчиво склонила голову.
— Какие у тебя странные глаза… Иди сюда.
Сам Эльрик не стал бы называть свои глаза странными. И ни один человек не назвал бы их такими. И уж точно ни один человек, женщина ли, мужчина — не важно, разглядев его глаза, не пожелал бы свести более близкое знакомство.
Он не шевельнулся. Пальцы пробежали по рукояти меча, но… все-таки, перед ним была женщина.
— Здесь недалеко деревня, — сказала она, — вы ведь туда несли своего раненого? Хотели устроить его в тепле и под крышей. Пойдем, я провожу тебя. Остальных не спасти, для них уже слишком поздно. Пойдем, — она протянула руку. И снова улыбнулась: — да не бойся. Ты же мужчина, тебе должно быть стыдно бояться.
На такие подначки Эльрик не велся лет с девяти, и сейчас он пытался вспомнить, каким же тварям непременно нужно, чтобы жертва сама пошла с ними. Этому учили в Лахэ — у барбакитов, вообще, учили многому, что, казалось, никогда и не пригодится. Тварей таких было множество, их условно делили на альтруистов — тех, кто заманивал жертву в какое-нибудь гиблое место и предоставлял умереть, не получая от смерти ничего, кроме удовольствия, и эгоистов — тех, кто убивал и съедал. Значительную часть этого множества составляли твари, принимающие человеческий облик, предположительно вызывающий у жертвы доверие, пробуждающий похоть, взывающий о помощи… да мало ли способов привлечь к себе смертного?
Но нельзя же торчать здесь всю ночь. Холодно ведь. Он хоть и сменил привычную южноэзисскую одежду на более теплую, степную — последние два дня на Острове пришлось провести на высокогорье, а там и снег случается — никак не рассчитывал оказаться в ней зимой за полярным кругом. И то, что шефанго не может замерзнуть до смерти, не значит, что шефанго нравится торчать на холоде, когда давно бы уже можно было развести костер и согреться под защитой выворотня.
— Я и не боюсь, — ответил он, сообразив, наконец, что ему, вообще-то, семнадцать лет, и в этом возрасте принято вестись "на слабо". — Пойдем. Где там деревня?
Один шаг вперед на неуклюжих снегоступах.
И даже раньше, чем вскидывается чувство опасности — прыжок в сторону, не глядя, спиной вперед.
Эльрик приземлился, припав на колено. Увидел пронесшуюся мимо тень. Тварь напала сзади. Она все время была сзади, а с ним говорила обманка, и так тоже бывает, но немногие остаются в живых, чтобы рассказать о таких чудищах.
Он отвел руку с мечом назад, скрадывая длину лезвия, сбивая врага с толку.
А она, та, настоящая, все равно выглядела почти как человеческая девушка в мужской одежде. Она взвизгнула, досадуя на промах, очень легко, и слишком быстро развернулась — взметнулся снег — и кинулась снова, рыча, оскалив острые зубы.
— Гррау! — Эльрик сдернул с лица башлык. Ударил мечом снизу вверх, наискось, разворачиваясь, чтобы уйти с линии атаки, и вложив в удар инерцию разворота.
Она вновь промахнулась. И он тоже. Не почувствовал под лезвием привычного сопротивления рассекаемой плоти. Тут же шагнул вперед, занося меч, чтобы рассечь людоедку пополам, как только она снова поднимется. Но тварь, пятясь, на четвереньках поползла от него, совершенно по-человечески, по-девчоночьи визжа от ужаса.
Это было… против всех правил.
— Ты чего? — удивился шефанго, опуская оружие так, чтобы странная тварь, если прыгнет, сама нанизалась на лезвие.
— Ы-ы… — ответила тварь. И от страха залязгала зубами. Ничего такими зубами, кстати, действительно, острыми, но не столь впечатляющими как у шефанго. А клыков и вовсе почти не видно. Губы тонкие, нос — пуговкой, глаза раскосые, с вертикальным зрачком. И уши-то какие — залюбуешься: в ладонь длиной, и все в зеленом пухе, мягком даже на вид.
— Эй, — Эльрик присел, чтобы оказаться с людоедкой на одном уровне — так успокаивают детей и собак, может, и для твари сгодится? Меч он, правда, держал по-прежнему твердо. — Что случилось-то? Ну, подумаешь, промазала чуток. Попробуй еще раз, может, лучше выйдет.
Тут-то он и понял, что случилось. Дошло до него. Тварь там, не тварь, а «грау», боевая улыбка, произвела на нее такой же эффект как на любого смертного. Вообще-то, считалось, что на духов, к которым относились и твари вроде этой, «грау», действительно похожая на улыбку, не действует никак. У духов соответствующие органы восприятия отсутствуют.
Ничего себе… улыбнулся, называется.
Хотя, если дух принимает облик смертного, то, может, и с чувствительностью у него становится, как у смертных. В данном случае — как у людей. Ну, похуже, конечно, чем у людей — люди от «грау» и в обморок хлопнуться могут, но не хуже чем у эльфов, это точно.
— Т-ты… — она села на пятки, всхлипнула и вдруг заревела в голос, некрасиво скривив личико. — Ты что… сразу не мог… сказать? — неразборчиво доносилось сквозь всхлипы, — я и так… мне холодно… голодно… а еще смеются… ы-ы…
— Вот дуреха, — утешать ее Эльрик не собирался, вообще не собирался близко подпускать, — о чем я тебе сразу не сказал?
— Сам… дурак, — она снова всхлипнула, но, обидевшись на "дуреху", почти перестала плакать, — не сказал, что ты наш. Я думала ты человек.
— Ну, и кто тебе виноват? Реветь-то чего?
— Испуга-алась, — она снова наладилась удариться в слезы, так что Эльрик пренебрег безопасностью и слегка встряхнул собеседницу за плечо:
— Перестань реветь! Сейчас-то уже не боишься, раз дураком обзываешься.
— Боюсь, — она надулась и дернула носом, — ты посмотри на себя, сам испугаешься.
Она дернула носом еще раз. Замерла. Осторожно принюхалась.
— Ой-ой, — пробормотала, явно намереваясь отползти еще дальше, и отползла бы, не держи ее Эльрик за плечо, — ты кто, а? Я таких и не знаю. От тебя пахнет богом.
— Демоном, — отрезал Эльрик. — А ты кто такая?
— Я Таус, а здесь меня Блазней зовут. Потому что блазнюсь.
— Блазнишься, выманиваешь и жрешь. Понятно. Что ты про людей говорила, тех, которые раненого везут. Далеко они?
— Там, — Блазня махнула рукой на юго-восток, — далеко? Не знаю. Если я пойду, то до ночи там буду. Ты их убьешь? А мне оставишь хоть одного, а? Я бы тебя проводила.
— А я бы тебе голову отсек, — серьезно сказал Эльрик, — не хватало еще людоедок кормить.
— Так ведь зима, — она пригорюнилась, — мне бы спать зимой-то. А весной бы меня разбудили, и кормить бы стали, и песенки мне пели, чтобы я веселилась.
— Ну, и чего тебе не спится?
— Не знаю, — ответила Блазня так жалобно, что, людоедка или нет, но Эльрик ей посочувствовал, — я проснулась здесь, не знаю где. Не дома. Люди тут не те, кормить меня не хотят, песен не поют, даже жрец не пришел, чтобы снова меня спать уложить.
— Мит перз… — он даже мерзнуть перестал: мысль о том, что он ухитрился снова попасть в какую-нибудь бурю между мирами, обожгла, как выстреливший уголек. Одна такая буря, устроенная демонами, которые искали солдат для своей войны, уже стала причиной того, что почти тысяча смертных из разных миров оказалась на Острове, и осталась там навсегда. Без перехода, сразу, влететь в другую такую же было бы уже слишком.
В другом месте, в другое время Эльрик, может быть, и задумался над тем, что это проявление некоей вселенской справедливости, но сейчас было не до того. Да и, в любом другом месте, в любое другое время он быстро бы вспомнил о том, что "вселенная" и "справедливость" — несовместимые понятия.
— Сколько вас здесь… — он поискал нужное слово, — "ваших"? Не знаю, за кого там ты меня приняла.
— За человека, — напомнила Блазня.
Эльрик досадливо мотнул головой.
— Ладно, хрен с ним. Так сколько вас, тех, кто не пойми как тут оказался?
— Много. И разные все, я многих не знаю, не было их дома. Кто по небу летает, кто бестелесный, вроде демонов, кто на одном месте сидит, а выходит, что не на одном, а везде сразу есть. А кто, как я или ты — по земле ходит. И всем голодно.
Она вдруг дернулась, вырвавшись из-под эльриковой ладони, и сумрачно сказала:
— Это мое место было. Я здесь охотилась, всех других гоняла. А теперь ты меня выгонишь, да?
Что ж, Эльрик готов был поверить в то, что эта маленькая людоедка сумела разогнать со своей территории всю прочую нечисть. Она была неплохим бойцом, если сумела один раз увернуться от его меча, а не испугалась бы «грау», так, может, пришлось бы с ней повозиться.
— Я не людоед, — сказал он.
— Я тоже! — взвилась Блазня, — это здесь я… потому что нечего больше. Ты что не слышал, что я рассказывала?
— Слышал, слышал. Не шуми…
Конечно, она ела людей. И Эльрик точно знал, что людоедские твари и духи довольствуются другой пищей только потому, что жрецы обычно умеют умилостивить их. О чем он не знал, и даже не задумывался, так это о том, что сами людоеды, если они с первого дня существования подпадают под влияние жрецов, могут и не догадываться о естественном для себя способе пропитания.
— Я не собираюсь тебя выгонять. Но чем ты здесь кормишься? Или ты не врала насчет деревни?
— Не врала. Только оттуда уже убежали все. Но недавно сюда много людей пришло, и жрецов, убивать нас хотели. Я спряталась, пока их убивали, а потом, кто выжил из них, тех ловила. Люди из города, до города долго идти, но пока они не пришли, тут очень голодно было, и наши много кто туда подался. Кто летает — те первые.
— Понятно, — протянул Эльрик.
Горожане, очевидно, озверев от наплыва нечисти, взялись за оружие, да только все и полегли. Интересно… если воевать пошли, значит, знали куда идти, знали, с кем придется сражаться. Знали, как правильно это делать?
— И каким же чудом неорганизованные людоедские бандформирования справились с организованным людским сопротивлением? Или вы числом задавили?
— Что ты говоришь? — Блазня вытаращила на него красивые, светло-голубые глазищи, — ничего не понимаю. Мы спрятались. Они не за нами, они за теми шли, — она мотнула головой куда-то на северо-запад, в направлении приметной вершины, чуть не на треть выше большинства скал хребта. — Те, которые с Чешуйчатым Господином.
— Так, — сказал Эльрик, — теперь я совсем запутался. Пойдем к тем людям, и по дороге ты все расскажешь с самого начала.
* * *
— Забудова! — перебил его Йорик, от волнения позабыв об элементарной вежливости. — Тот город, о котором она сказала, назывался Забудова, так?
— Точно, — Эльрик кивнул, — самый северный из больших венедских городов. Ты что-то об этом знаешь?
— Я об этом слышал. И постарался узнать как можно больше, но начал собирать сведения уже после того, как там все закончилось.
— Тогда расскажи, что ты выяснил, чтобы мне не пересказывать.
— Расскажу. Но ты все равно изложи все по порядку, и со всеми подробностями, какие только вспомнишь. Может, объяснишь то, чего я до сих пор не понимаю.
* * *
Тридцать лет назад Забудова из большого, торгового города, перевалочной базы для всех купцов Севера, закупочного центра множества промысловиков, форпоста цивилизации превратилась в вымирающий поселок, в котором осталось едва ли полсотни жителей.
Часть забудовцев просто сбежала из города, бросив свои дома, бросив почти все имущество. Убегали весной, по непролазной грязи в которую превратились и так-то скверные лесные проселки, по вскрывшимся рекам, где каждая льдина грозила смертью, через разлившиеся топи, переход по которым был возможен только зимой или в самый разгар сухого лета. Угроза возможной смерти казалась не такой страшной, как смерть неминуемая, ожидавшая тех, кто решил остаться.
Но сбежала только часть горожан. Другая часть, люди, мало чего боявшиеся, родные и приемные дети этой суровой, не прощающей ошибок земли, тоже ушла из города. Ушла раньше. В середине снеженя, последнего зимнего месяца. Эти люди, возглавляемые князем Забудовы, ушли на северо-восток, к горам на границе с Норэгром, которые здесь называли Медвежьей Скребницей. Ушли на войну, а не на охоту, и вооружились, как для войны. Из них не вернулся никто.
С гор на Забудову ползла неторопливая и неизбежная смерть. И сражаться с ней было уже некому.
О том, что случилось после, песни и былины рассказывали как-то расплывчато. Невнятно. А очевидцев событий расспрашивать было бессмысленно. Они знали, что город был обречен, и люди были обречены. Но они понятия не имели, как случилось, что все наладилось, и жизнь вернулась в привычное русло. Они даже не задумывались о том, что каким бы удобным не было месторасположение Забудовы, возвращаться сюда, снова обзаводиться хозяйством и налаживать старую жизнь всего через два-три года после пережитого кошмара, рискнули бы немногие смертные.
Зато очевидцы могли рассказать, что же здесь творилось, от чего они убегали несколько лет назад, и о чем не хотели вспоминать, опасаясь накликать беду.
Они вспоминать не хотели, но если Йорик хотел что-то узнать, он обычно умел добиться своего. В те времена он еще не был капитаном гвардии, но уже создавал в Удентале тайную полицию, а его лазутчикам нужно было практиковаться. Вот они и практиковались, пытаясь разговорить неразговорчивых забудовцев.
Только вот, полученная информация никак не складывалась в голове Йорика хоть в какую-нибудь четкую картинку.
То, что происходило в черную для города зиму, походило на искусное, тщательно созданное проклятие, чернейшее из черных, и, конечно, превосходящее силы любого из здешних колдунов. Начать с того, что человеческие колдуны просто не способны работать с силами такого оттенка, в их душах, какими бы злодействами они не занимались, все равно остается место для света. Не для той ослепляющей белизны, которая противостоит такой же слепящей черноте, а для света, соседствующего с тьмой.
К тому же, проклясть такую обширную область, было невозможно без помощи богов. А боги не обращали внимания на эту реальность. И, однако, даже если делить рассказы очевидцев на шестнадцать, а потом полоскать и просеивать через сито, все равно выходило так, что именно невозможное и случилось. Началось все на Медвежьей Скребнице, в местах почти нехоженых, но заманчивых для промысловиков и охотников, а расползаться стало во все стороны. К людям. К смертным. Которые здесь даже защищаться не умели. И легендарные венедские жрецы, якобы напрямую общающиеся с богами, ничем помочь не смогли. Они погибли первыми, положившись на свои силы и попытавшись остановить смерть.
Когда Йорик заинтересовался событиями той зимы, священное место под стенами Забудовы — поляна с каменными столбами, на которых были высечены знаки богов Многогранника — не пустовало. В похожей на зимовье избушке, стоящей поодаль от капища, всегда можно было найти кого-нибудь из десяти жрецов. Все они были пришлыми — поселились в священном месте, когда Забудова уже возрождалась к жизни. Но, несмотря на это, рассказать жрецы могли больше, чем очевидцы. Не потому что больше знали, а потому что умели правильно истолковать то, что им рассказывали.
После того, как Йорик сумел убедить их в том, что с его людьми можно разговаривать и на их вопросы можно отвечать, жрецы поведали, что на Медвежьей Скребнице, которая, как любой большой горный хребет вырастала прямо из земного сердца, завелся Червь. Зло в образе червя. Которое принялось точить горы, пробиваясь в глубь, в самое нутро земли, к ее пылающему сердцу, чтобы остудить его, а потом проесть, как это заведено у червей, и вытянуть всю силу.
Сила Земли огромна, это созидающая мощь, одухотворенная любовью вечного Неба. Плоть и душа — две опоры, две основы, на которых зиждется гармония, два мировых полюса, немыслимые друг без друга. Червь хотел завладеть только плотью, телесной силой Земли, в которой уже не было бы места для любви Неба.
Небо погибло бы без этой силы.
Земля погибла бы без души.
Червь… да кто его знает, Червя, зачем ему это понадобилось. Зло, оно и есть зло, оно и для богов непостижимо, не то, что для смертных. Червь был уничтожен, и это все, что известно людям. А больше знать, пожалуй, и не нужно.
Йорик припомнил слышанные в бытность его на Острове рассуждения о том, что демоны, которым они служили, и твари, с которыми они воевали — суть части одного целого, повздорившие между собой, и сами навлекающие на себя гибель. То, что рассказывали жрецы Многогранника, неприятно напомнило о прошлом опыте. И в эту историю, оказывается, тоже встрял Эльрик де Фокс. С его-то мечом, вот уж кому самое место в центре событий, но… не он же, в самом-то деле, уничтожил этого Червя. При всем уважении к бойцовским качествам своего дэира, Йорик, все-таки, понимал, что тот — обычный смертный. Смертный в понимании богов, а не людей, разумеется. Нестареющее, но уязвимое создание. А Червем называли, похоже, какое-то существо демонического порядка, принявшее змеиный облик. И размеры змеи… внушали уважение. Правда, никто из людей не видел демона воочию, а если кто и видел, так, разумеется, уже не мог об этом рассказать, но следы его на Медвежьей Скребнице сохранялись несколько лет. А охотникам достаточно следов, чтобы получить представление о том, кто эти следы оставил.
* * *
С самого начала все равно получалось не очень понятно, потому что Блазня сама мало что понимала в происходящем. Опираясь, отчасти на ее рассказ, а отчасти на свои скромные познания в законах магии, Эльрик попытался выстроить хоть сколько-нибудь правдоподобную цепочку событий.
Он знал от Йорика, что насильственное вторжение в чужой мир приводит к разрыву в мировой ткани, и создает пространственные аномалии. Разного масштаба — в зависимости от того, насколько обширным был разрыв, и какие мощности при этом задействовались. Как раз изучением таких аномалий командор и занимался в последний десяток лет работы в университете. Пытался разобраться, как же шефанго умудряются приходить в любой мир так, словно они обитали там всегда, не повреждая ткани мира, не нарушая тончайшей механики мироустройства. Нужно это было, в первую очередь, самим шефанго. Но, скорее всего, если бы работа была завершена, университет, с позволения Торанго, продал бы технологию всем желающим. По крайней мере, часть разработок точно была бы продана.
Эльрик чуть не за уши вернул себя к реальности, вовремя прекратив думать о Йорике и о том, о чем думать сейчас было никак не время.
Здесь, похоже, как раз и случился разрыв мировой ткани, причем, такой, что в зону действия образовавшейся аномалии попали сразу несколько… миров? это вряд ли. Реальностей. Да, наверное, реальностей. И те духи и твари — почему-то именно духи и твари, во всяком случае, Блазня не смогла вспомнить ни одного смертного — которые оказались в этой зоне, были буквально утащены в чужой для них мир. А вломившееся сюда существо (или создание?) — с этим пока что вообще ничего не понятно — привело с собой еще и свиту, тоже целиком состоящую из нечисти. Правда, однокалиберной. Что-то около двух десятков демонов. Оно, это существо, которое Блазня осторожно называла Чешуйчатым Господином, поселилось в эпицентре аномальной зоны, и… хм, стало "грызть горы", чтобы… э-э… добраться до "сердца земли".
Казалось бы, что тут непонятного? Действительно, чем еще заниматься пришлому чудищу, кроме как горы грызть и сердце земли искать?
С самой зоной, кстати, тоже не все было ясно. Если верить той же Блазне, никакая это не аномалия, а граница между явью и небылью. Блазня сказала: Межа, ну, пусть будет Межа. Чешуйчатый, тот, действительно явился откуда-то издалека, но поселился на Меже как хозяин, а прежние хозяева, если и были там, то делись куда-то. То ли в навь навсегда ушли, то ли просто сгинули без следа.
А когда люди выступили против пришлых демонов, Чешуйчатый приказал явиться к нему и сражаться на его стороне, всем духам, тварям и демонам, которых затянуло в этот мир через прорванную им дыру. И многие послушались приказа. А те, кто не послушался, кто "спрятался", как Блазня, надеясь переждать битву — надеясь, что Чешуйчатый будет побежден — оказались после в незавидном положении. Стали изгоями. И духи, поддержавшие Чешуйчатого, теперь преследовали их так же, как людей, ловили и пожирали тех, кого можно было сожрать. А тех, кто в пищу не годился, прогоняли с охотничьих угодий, вынуждали отступать все дальше и дальше к человеческим землям, к городу.
В таких условиях даже те духи, которые не были людоедами, вынуждены были приспосабливаться, и менять рацион. Вытесненные из безлюдного леса, выбитые из природного цикла, в который они худо-бедно сумели включиться, они выживали, как могли.
Заслуженная награда за трусость, что тут скажешь. Однако Эльрик воздержался от комментариев. В конце концов, Блазня, хоть и дух, была женщиной, настолько, насколько духи могут быть женщинами или мужчинами. И уж ей-то воевать никак не пристало.
Тут они и разглядели огонек костра. Оранжевый, яркий он оказался ближе, чем хотелось бы, и Эльрик, шикнув на разговорившуюся Блазню, отступил назад под прикрытие груды огромных камней.
В горах далеко только вверх видно, а если на земле что-то ищешь, хотя бы и костер в темноте, то не разглядишь, пока близко не подойдешь. Склоны обзор закрывают. А здесь еще и деревья. Да и люди, на которых охотилась Блазня, расположились на ночь под защитой устроенной на скорую руку засеки.
Люди. Если уж его самая что ни на есть людоедская тварь испугалась, то к людям дуриком среди ночи соваться вообще не дело. Пристрелят без разговоров, а не пристрелят — перепугаются так, что все равно разговора не выйдет.
— Слушай, — он подозвал спутницу поближе, — ты ведь умеешь делать иллюзии?… Штез эльфе, блазниться ты умеешь? Умеешь. Ну, вот это и есть иллюзия. Сможешь на меня такую навести, чтобы я стал на человека похож?
— О! — воскликнула Блазня так громко, что пришлось снова на нее шикнуть. Она чуть присела, и виновато прижала уши: — как ты здорово придумал! — продолжила чуть ли не шепотом. — Тебя тогда тоже бояться не будут. Мы смогли бы вместе охотиться…
— Так ты можешь?
— Могу! Тебя как сделать?
— Чем проще, тем лучше, — Эльрик на секунду задумался, — главное, зубы, как у людей, глаза и цвет кожи человеческие.
— У тебя лицо другое, — деловито заметила Блазня.
— Зеш, — прокомментировал Эльрик.
К его изумлению, людоедка понятливо кивнула, и уточнила:
— Глаза какие?
— Черные…
— Как смородина? Как ежевика? Как кора липовая? Как…
— Стоп, — Эльрик попытался вспомнить, какого цвета липовая кора. Решил, что ему подходит. А девочка-то — прелесть, что за девочка, почти поэт, даром, что уши.
— Волосы тоже темные? — уточнила Блазня.
— Да.
— Как…
— Как перья ворона, — Эльрик с удовольствием послушал бы, какие образы родятся в ее воображении, но не за тем они здесь, а время-то идет.
— Жалко, — Блазня была серьезна, как хирург перед ампутацией, — у тебя волосы, как утренняя луна… бузтанай. С черными глазами красиво бы вышло.
— Там, где так одеваются, — Эльрик приподнял крыло башлыка, — беловолосых точно не водится, только джины, а за джина я и без грима сойду. Да, и еще, — он стянул перчатки, — вместо когтей должны быть ногти.
— У-у, — завистливо протянула Блазня, и взглянула на собственные, прозрачные, тонкие как спицы коготки. Такими хорошо царапать, но неудобно хватать и держать добычу.
Эльрик, следуя моде, распространенной на Анго среди молодежи, когти стриг коротко, однако, даже остриженные, выглядели они все равно впечатляюще. На взгляд людей, пожалуй, чересчур впечатляюще. Это люди взрослых шефанго не видели, тех, кому за двадцать перевалило. Вот там когти — одним ударом глотку распластать можно, или пол лица снять, если мимо горла промажешь. Тоже мода. Кому что нравится.
Он посмотрел на изменившуюся руку. На ногти, прозрачные и, по сравнению с когтями, неприятно мягкие. На кожу, из светло-серой ставшую — бронзовой, в цвет степного загара. Вытянул из-под башлыка косу…
…и вспомнил, как заплетал ее перед боем, в котором не надеялся выжить. Совсем недавно. Несколько часов назад. Как укладывал, чтобы коса вместо шлема защищала голову и шею от ударов. А Легенда сказала: "давай помогу". Но он не позволил — он никому не позволял ни заплетать, ни причесывать свои волосы. Коса — гордость мужчины, знак его доблести и чести, не дело доверять ее чужим рукам.
Нашел время вспоминать, нролот!
Волосы стали черными, с отливом не в синеву, а в еще более глубокую черноту мягкой сажи.
Что ж, оставалось надеяться, что Блазня дело знает, и с лицом его тоже все в порядке. Жаль, зеркала нет, взглянуть, что же у нее вышло. Ладно, если из-за засеки стрелять не начнут, значит, все в порядке.
Стрелять не начали, но его появление вызвало немалое волнение. Эльрик додумался окликнуть людей издалека, чтобы не приняли за недобрую тварь, бродящую в ночи, да не пристрелили просто для порядка. И все равно, его довольно долго продержали за непрочной оградой, грозя выстрелить, если он хотя бы дернется слишком резко.
Из чего собирались стрелять — непонятно. Ни луков, ни арбалетов Эльрик у людей не увидел, магией тоже не пахло. Это потом он понял, что длинные блестящие палки, которые все они держали в руках — дальнобойное оружие. Понял, когда увидел в действии. А тогда недоумевал, что же у них такое есть, чего он ни разглядеть, ни учуять не может.
Он сказался эзисцем, имя даже не выдумывал, просто перевел на эзисский "наследный конунг Фокс", получилось Эдрек Айбаль. И, когда утрясли языковые сложности, на средней паршивости румийском поведал людям историю, которая почти не отличалась от их собственной, изложенной ему Блазней. Вот только, ему повезло меньше — остался один, всех спутников, уцелевших после устроенной нечистью бойни, так или иначе, заели в этих диких лесах.
Умница Блазня выждала время и подала голос издалека. Мерзкий вой, взлетевший к низкому небу и разлившийся под тучами так надолго, и так пронзительно, что у Эльрика заныла каждая косточка. Людей тоже пробрало — на них и было рассчитано. Так что в засеке поспешно разгребли узкий проход, куда и протиснулся свежеиспеченный эзисец.
Потом выяснилось, что люди были из Десятиградья. И Эльрик, осторожно, как будто шел по канату над пропастью, выведал у них, в какой же они, все-таки, стране. Оказалось, что в Венедии, и еще оказалось, что он должен бы знать венедский, раз уж приехал сюда торговать. Десятиградцам, разумеется, и в голову не пришло, что можно ехать в чужую страну за какой-то иной надобностью.
Венедский Эльрик, конечно, знал. Тот, что был в ходу в его родной реальности. А здешний, донельзя архаичный, доводилось видеть только в древних книгах… Но то ли умилил десятиградцев его акцент — настоящий, эзиский выговор, зря ли пятнадцать навигаций прожил в Гульраме — то ли они сами себе додумали причины, по которым он с трудом способен связать по-венедски хотя бы два слова, и спотыкается на третьем, но ему довольно быстро поверили. И посочувствовали. И объяснили, что то, что он нашел этот лагерь и остатки отряда — всего лишь отсрочка от смерти. Возможно, совсем короткая.
Дела у десятиградцев были плохи. Из полутора десятков человек, выжило девять, среди которых было двое тяжелораненых. Остальные тоже не могли похвастать тем, что уцелели в бою. А за две недели, прошедшие после встречи с Чешуйчатым и его свитой, маленький отряд потрепала еще и разнообразная нечисть, преследующая людей с волчьим упорством. К тому же, их водили, не позволяя выйти к людям, сбивали с пути, отрезали возможности спастись. К этому и Блазня приложила свою когтистую лапку. Ведь брошенная деревня — крыша над головой, теплые дома, горячая еда, возможность отдохнуть — была рядом, в паре часов пешего пути. И оттуда, от деревни, вел к Забудове приметный путь, на котором, конечно, тоже можно заплутать, если духи водят, но никаким духам не одолеть надолго силу проложенной людьми дороги.
Да. Деревня была рядом. Но, судя по рассказам, десятиградцы уже трижды прошли мимо.
Ладно, по крайней мере, здесь Эльрик мог им помочь.
Они называли Чешуйчатого — Серпенте. Змей. А венеды звали его Червем. Походил же он, судя по описаниям, не на червя, и не на змея, сиречь, дракона, а на змею. Обычную змею, только такую громадную, что непонятно было, как его земля носит.
Эльрик подумал, что, будучи в своем уме, он ни за что не пошел бы воевать такую дрянь: с демонами, вообще лучше не связываться. Князь Забудовы, однако, думал иначе, это его и погубило, а с ним и всех, кто присоединился к княжеской дружине. В том числе, многих приехавших в город купцов, которые во главе своих людей вступили в ополчение, и пошли в поход на Червя. Какие времена, такие и купцы. Торговать они умели лучше, чем сражаться, но при необходимости без колебаний брались за оружие.
А сейчас Доран Хабил, наследник Ильса Хабила, мастера Гемфри и Шестого Дома Десятиградья, умирал от ран и душевного истощения — духи-людоеды вытянули из него все силы. Спасти Хабила было нельзя, но продлить его жизнь… замедлить умирание, так будет вернее, было еще возможно. А остальные, включая второго тяжелораненого, не были безнадежны. И, конечно, тут даже думать было не о чем. Разве что о том, чем же отплатить Блазне. Так что Эльрик предложил нынешнему командиру отряда прямо сейчас сниматься с места и идти в деревню, и чуть на изнанку не вывернулся, убеждая в том, что это не опасно, уже не опасно.
Он ни на миг не заподозрил, что сделал первый шаг на долгом пути от Эдрека Айбаля к Эрику Бийлу, Эрику Серпенте, мастеру Квириллы и Первого Дома Десятиградья.
* * *
Эриком Бийлом он стал почти сразу: манера искажать любое имя, любое слово, которое кажется непривычным, была присуща десятиградцам в той же степени, что и всем другим людям.
За искажение имени полагалось суровое наказание, но Эльрик пренебрег традицией.
В своем отношении к отряду Дома Хабил он определился сразу: они ничего не должны ему, он ничего не должен им, они не несут друг за друга ответственности, но пока есть необходимость и возможность, оказывают друг другу помощь. Вот он и оказывал. Настолько, насколько было необходимо и возможно.
С Блазней было сложнее, но в то же время гораздо понятнее. Отношения, взаимно обязывающие стороны к уступкам и оказанию услуг, всегда понятней, чем добровольная, непонятно на чем основывающаяся взаимовыручка. Блазня была перед ним в долгу за то, что он не убил ее. Сам Эльрик был в долгу перед Блазней за то, что она продолжала поддерживать его личину. С последним, правда, он начал разбираться сразу, как только устроились на новом месте. Ясно было, что в деревне придется задержаться, поскольку Хабил не перенес бы путешествия до Забудовы, поэтому устраивались со всем возможным в этих условиях комфортом.
А Эльрик, да-да, вспоминал советы стилистов из читаных в детстве дамских журналов, и на этой нелепой основе пытался самостоятельно сваять себе личину. Благо, первым, что он вспомнил, было создание зеркальной пленки, и теперь он мог использовать в качестве образца отражение эзисца Айбаля.
Угнетало отсутствие зубной щетки и бритвы. Впрочем, первую проблему Эльрик решил, добыв лесную свинью с отличной, хоть и излишне жесткой щетиной. Вторая же… ну, что делать, приходилось терпеть. В конце концов, у шефанго принято было отпускать бороду в походах, почему не счесть нынешнюю ситуацию таким вот странным походом? Смуглолицый Айбаль этих сложностей не испытывал: у него борода не росла, поскольку Эльрик отдавал себе отчет в том, что ему не по силам ежедневно корректировать личину.
Что делать дальше — не с личиной, а вообще — он тоже примерно представлял. Не знал только, стоит ли ему отложить реализацию своих планов до того дня, когда Хабил умрет, а Бюзинг, второй раненый, поправится настолько, чтобы добраться до города, или оставить людей под защитой Блазни, а самому… хм, да, идти искать Червя.
Собственно, о поисках речи не шло, лишь о том, чтобы достаточное время двигаться в указанном Блазней направлении, к той самой вершине, носившей имя Голый Камень. И если переживешь поход и отобьешься от нечисти, и не сгинешь под лавиной, то не сам Червь, так кто-нибудь из его прихвостней тебя непременно отыщет. А там уж — как повезет. У Червя, зачем бы он ни явился сюда, была возможность ходить между мирами. Неважно, насколько грубо он это делал, и какими это было чревато разрушениями, Эльрик все равно намеревался воспользоваться этой возможностью. Ему нечего было делать здесь, и в этом мире у него не осталось никого, о ком стоило бы побеспокоиться, так с какой стати ему было переживать о том, насколько громким и разрушительным будет его уход?
Он и не переживал.
Гораздо больше его мысли занимало то, что он может предложить Червю со своей стороны. Сделки с демонами — занятие опасное, без должной подготовки нечего и думать не то, что выгадать на них, а хотя бы не потерять слишком много. А у Эльрика, к тому же, не было ничего, что могло бы заинтересовать создание вроде Червя. Если только тому не нужны наемники.
До Острова, такая мысль показалась бы де Фоксу страшной глупостью. Теперь он смотрел на демонов и их потребности другими глазами. Бывает и так, что демоны нуждаются в услугах смертных, так что свой меч и свое мастерство не стоит просто сбрасывать со счетов.
Насчет же самой Блазни он думал, когда не работал над личиной. И пришел к выводу, что, коль скоро, на родине ей хватало песен и обрядов, стало быть, кормится она, скорее как дух, нежели, как тварь, несмотря на то, что предпочитает пребывать в тварной, телесной форме. Собственно, о том, что Блазня — дух он знал с самого начала, но ее стремление пожирать человеческую плоть сбивало с толку. Пришлось как следует поразмыслить, чтобы додуматься до идеи, лежащей, чуть не перед носом: Блазне должно быть достаточно малого количества крови и добровольного желания людей этой кровью поделиться.
Весной или летом ей, пожалуй, даже здесь хватило бы обрядовых песен, причем, совсем не обязательно тех же самых, какие она привыкла слушать дома. Но зима — особое время. Мертвое время.
Так что, кровь в обмен на защиту — это честный договор. Потому что Блазня была в состоянии защитить десятиградцев. Эта девчонка умудрилась гонять со своих угодий — роскошных угодий, с деревней, с людьми, с пищей — всех, кто претендовал на ее территорию, как до разгрома князя, так и после, когда жизнь отступившейся нечисти сильно осложнилась. И сейчас ей нужно было просто продолжать это делать. Только охотиться уже не было необходимости. Люди — вот они, рядом.
Донести эту простую мысль до самих людей оказалось сложнее. Первой реакцией Хаэрмана Вондела, нынешнего командира отряда, был категорический отказ отдавать свою кровь кому-то, или чему-то, непонятному и жуткому. Это неестественно, отвратительно, и противно Творцу.
По мнению Эльрика, неестественно и отвратительно было бы предпочесть смерть возможности спасения. А еще, по его мнению, было бы не слишком красиво, пожать плечами, сказать: "поступайте, как знаете", и предоставить людей участи, которую они сами выбрали. Поэтому он не отступился. Просто стал искать более подходящие слова.
С людьми здесь, вообще, было сложно. Эльрик уже понял, что в их представлении нелюди, если и обитали в мире, то где-то в таких далеких краях, куда не забирались даже десятиградские и готские корабли. На другой стороне земли, например. Или в подземных полостях. Или… нигде. Тот же Вондел считал себя человеком образованным, и до недавних событий прекрасно понимал, что никаких нелюдей, чудовищ, нечисти и магов просто не существует. Есть лишь человеческая фантазия, человеческая глупость и человеческие суеверия.
Кое в чем Эльрик готов был с ним согласиться. Нелюдей в мире действительно не существовало. Возможно, до этой зимы, в мире не было и нечисти. Однако времена изменились, и Вондел вынужден был принять перемены. Точно так же ему пришлось принять тот факт, что приблудный эзисец знает о глупых сказках и нелепых мифах гораздо больше, чем венедские язычники, даже жрецы. По крайней мере, этот эзисец нашел способ договориться хотя бы с одной нечистой тварью. И, до тех пор, пока они вынуждены были оставаться в этой деревне, наверное, следовало принять диктуемые обстоятельствами условия жизни. Условия выживания.
Просто сделка. Не совсем обычная, так ведь и ситуация, мягко говоря, выходит за рамки обыденности.
Вондел рассчитывал на то, что гонцы, отправленные из Забудовы еще в середине зимы, уже добрались до столицы, передали Великому Князю весть о страшных делах, творящихся на севере. Весть о том, что светлый князь Забудовы, идет с дружиной и ополчением воевать нечистую силу. Вондел рассчитывал на то, что Великий Князь и его дружина будут готовы, когда в столицу прибудет другой гонец, который расскажет о разгроме забудовцев, и о том, что нечисть сама медленно двинулась в наступление.
Вондел ждал Великого Князя и его победоносные войска. Но понимал, ничуть не хуже, чем Эльрик, что армия доберется сюда не раньше начала лета. Это, если очень поспешит, и если не случится никаких накладок.
А Блазня первую порцию крови заглотила залпом, просто вылила в себя. Облизнулась, и улыбнулась, довольная:
— Хорошо.
Непонятно было только, надолго ли ей хватит одной кормежки. Это еще предстояло выяснить. Сытая, довольная, похорошевшая, Блазня умчалась на обход своих владений. И вернулась через несколько часов, по-прежнему сытая, но уже злая.
— Там, где мы встретились, кто-то был, — сказала она Эльрику, — прилетели по небу, много разных. Ходили, нюхали, искали. Весь склон облазили, и опять улетели. Они тебя искали, точно говорю. Зачем, а? Или ты с Чешуйчатым Господином сильно поссорился? Тогда нам всем из-за тебя беда будет.
— Блазня, — сказал Эльрик с чувством, — ты прелесть!
Обнял ее, взвизгнувшую, но не сопротивляющуюся, и расцеловал в обе щеки.
— Чего ты? — она поморгала, неуверенно улыбнулась, — чего вдруг, а?
— Ты их не бросишь, — объяснил Эльрик, — раз сказала "нам", значит, уже не бросишь.
— Конечно! Зачем мне, если меня и привечают, и угощают? Где я еще таких людей найду? А ты-то что же? Почему тебя слуги Чешуйчатого Господина ищут?
— Не знаю пока, — Эльрик подумал… решил, что, пожалуй, догадывается, но покачал головой, — не знаю. Надеюсь, выяснить по дороге.
Он ушел на следующий же день.
Его не хотели отпускать, и это приятно удивило. Вондел, в конце концов, обозвал дураком и пожелал катиться к бесам, присовокупив, что не его забота вправлять мозги самоубийцам. А Блазня провожала самой границы своих владений, и всю дорогу пыталась объяснить, что им нужно держаться вместе, так надежнее, надо только дождаться весны, и чтобы все высохло, а потом уходить туда, где никакие демоны до них не доберутся.
Шефанго могут быть обаятельны, когда хотят этого, но Эльрик не прилагал никаких усилий чтобы понравиться десятиградцам, и, вроде бы, был не слишком добр с зеленоухой людоедкой. Он списал бы их интерес к своим делам на естественное стремление перед лицом опасности держаться вместе, и нежелание ослаблять и без того-то не слишком сильный отряд. Но дело было не только в этом.
Что ж, приятно, когда о твоем уходе сожалеют.
Но задерживаться до весны Эльрик в деревне не собирался.
Единственное, что отличало место его встречи с Блазней от всех прочих мест, где успел он побывать за прошедшую неделю — это то, что с Блазней он дрался. Там он вынул из ножен свой меч. Не нужно быть большого ума, чтобы понять: именно меч и искали. Значит, у него есть о чем поговорить с Червем, и есть, что предложить демону в обмен на предполагаемую возможность убраться из этого мира. Потому что самому Эльрику его слишком уж волшебный клинок был точно не нужен. Он предпочел бы, что-нибудь более обыденное, лучше всего, вообще без всякой волшбы, например, хорошую десятиградскую шпагу.
* * *
По дороге к Голому Камню Эльрик как раз и вспомнил те уроки барбакитов, которые позже пересказал Йорику. О законах, которые диктует свободная магия. О том, что, вступая в таинственные области тонкой магической науки, ты должен быть готов к тому, что события начнут развиваться в определенном порядке, следуя четким и недвусмысленным правилам.
Нечто подобное пережили они с Легендой, когда в поисках бога Войны шли к горе Цошэн, преодолевая разнообразные препятствия. Сомнения — так это называли те, кто рассказал им о предстоящем пути. Преодолев каждое новое сомнение, они делали очередной шаг вперед. Не по той дороге, которую проходят ногами, а по тому пути, который позволяет смертному войти в область обитания богов. Девять сомнений — девять шагов. Они нашли бога Войны, и нашли двуликую богиню Любви и Смерти. Они даже выжили.
Тогда.
Только затем, чтобы погибнуть через несколько дней.
Но сейчас это не имело значения. Сейчас Эльрик, уже прошедший путь смертного к богу, искал путь к демону. Дорога в обратную сторону, мимо смертного и дальше, дальше. Возможно, те же девять шагов, а, может быть больше, а, может, меньше, он не знал наверняка, а подсказать было некому. Многое здесь зависело от традиций, принятых в этих краях, от верований и суеверий. В мире, где богов чтят лишь по привычке, а духов и нелюдей считают страшными сказками, просто не на что опереться. Так что Эльрик шел наугад, уверенный лишь в одном: его задача не только дойти до Голого Камня, как бы далеко тот не находился, его задача преодолеть определенное количество… сомнений, измениться, и достичь цели.
Он устал от волшебства. Ему надоела такая магия, существующая сама по себе, только ради себя, неосвоенная никем, никому не приносящая пользы. Дома… о, дома все было иначе. Там магией и чарами были они сами. Нелюди. Шефанго, эльфы, орки, ранды, валлаты, тролли, гномы, множество духов, дружественных и враждебных. А еще там были люди, тоже не чуждые магии. Всего лишь пользователи, да, но достаточно умелые, чтобы о многих из них с неподдельным уважением отзывались ведущие ученые Шенгского университета, или старые, как знак на вратах их столицы, волшебники-эльфы.
Сколько еще придется играть по чужим правилам?
Неизвестно.
Но как изменить ситуацию, Эльрик тоже тогда не представлял.
Ему по-прежнему не хватало близости моря, но помимо этого, земля вокруг очень напоминала Анго. И достаточно оказалось подальше уйти от людей, войти в ритм движения-скольжения, бега-полета на лыжах по сверкающему снегу, подставить лицо обжигающе-холодному ветру с едва уловимым, но уже несомненным для тонкого чутья шефанго запахом весны, чтобы вообразить, что он дома.
Дома, на севере конунгата Шенг, в горных лесах за полярным кругом, в это время года солнце почти не появлялось на небе. Оно показывалось из-за горизонта и пряталось обратно, как будто, ленясь вставать, приоткрывало глаза, осматривалось, и снова засыпало, кутаясь в пушистые снега на вершинах. Но запах весны день ото дня становился все яснее. И солнце оставалось на небе все дольше. И, в конце концов, оно просыпалось, и до следующей зимы ночь не осмеливалась сойти на благословенную морем и небом землю Анго.
Здесь было не так. Но уже на второй или третий день пути Эльрик перестал замечать разницу. После долгих лет жизни на раскаленном юге Эзиса, после нескольких месяцев в душных, как зеленая баня джунглях на Острове, бесконечных снегов и бесконечного холода оказалось достаточно, чтобы почувствовать себя так, будто он уже стоит на пороге дома.
По чести говоря, как раз домой-то ему не слишком хотелось. Сама по себе невозможность вернуться раздражала, а как же иначе, но Эльрик понимал, что будь у него способ в любой момент открыть выход в свой мир, неизвестно, когда бы он им воспользовался. Он не хотел вернуться, когда был Эфой, убийцей, потерявшей память о доме — она стремилась убивать и жить как можно интереснее, и не задумывалась о том, откуда взялась. Он не хотел вернуться, когда снова стал собой — все мысли и чувства его были отданы Йорику и Легенде, а чему-то еще, вроде тоски по дому просто не осталось места. Он не стремился вернуться сейчас. Но сейчас у него ничего больше не было, ни единой цели, ни одного существа, которое могло бы его здесь удержать. Значит, хотел он того или нет, а попытаться уйти оставалось единственным достойным делом.
Он думал об этом. Думал еще о множестве разных вещей. Экономил припасы. Попытки охотиться неизменно заканчивались тем, что зверье начинало молить о пощаде человеческим голосом, и после третьей такой неприятности, Эльрик плюнул и решил, что лучше уж поголодать. Дхис, уставший, пока жили в деревне, притворяться браслетом, мышковал, с наслаждением ныряя в глубокий снег, прокладывая запутанные ходы под настом, и без добычи не возвращался, но мыши-полевки и полосатые маленькие зверушки, которым Эльрик не знал названия — это ведь не еда для здорового, молодого шефанго.
По прямой до Голого Камня было бы меньше пятидесяти харрдарков, но в горах не ходят по прямой, так что пройти пришлось чуть не в три раза больше. Эльрик, впрочем, не жаловался. Ему нравился этот поход, нравился снег, нравились горы и лес. Ему нравилось даже то, что он никого не убил за всю неделю, ушедшую на то, чтобы добраться от деревни до бесснежной скалы, угрожающе вознесшейся над соседними вершинами, и обдуваемой ветром с восьми сторон света.
В середине седьмого дня, Эльрик остановился, чтобы сделать долгий привал. Дальше пути не было, ни на лыжах, ни без них. Дальше нужно было лезть. Он весело ругнулся по поводу того, что демоны, как и боги, норовят обосноваться в таких местах, куда могут добраться только шефанго и скалолазы; провел остаток дня, прикидывая, откуда удобнее будет начать восхождение, и лег спать, ничуть не беспокоясь о том, что где-то у него над головой — или прямо в толще скалы, возле которой он разбил лагерь — его поджидает демон в образе гигантского змея.
Толку-то беспокоиться?
Утром следующего дня Эльрик, сам о том не подозревая, начал нарушать все законы действия свободной магии. Наверное, поэтому дальше все и пошло наперекосяк.
Подъем оказался сложным, но не сложнее, чем Эльрик предполагал прошлым вечером. Он-то, на всякий случай, переоценил проблему. Скалолазу со стажем меньше, чем в десяток лет, Голый Камень, наверное, показался бы труднопреодолимой вершиной. Ну, может быть, вовсе непреодолимой, но Эльрик давно уже научился переоценивать проблемы, а не себя самого. Имея специальное снаряжение, группа спортсменов-скалолазов могла бы взять эту высоту, может быть, не с первого раза, но… справились бы. Без специального снаряжения, шефанго, вооруженный когтями, нечеловеческой быстротой и солидным опытом восхождений, медленно, с трудом, но продвигался наверх. Он даже раньше, чем рассчитывал, добрался до уступа, который вчера показался ему подходящим для устройства лагеря и ночевки. Двигаться дальше в тот же день Эльрик не стал: пара лишних часов на отдых, это ведь лучше, чем недосып.
Он даже не вспоминал о глухаре, которого не убил на третий день своего пути к Голому Камню. Тот попросил оставить ему жизнь, Эльрик, не умея убивать тех, кто просит о пощаде, выругался и внял просьбе. Что ж тут делать, никто не идеален, но мало радости вспоминать о собственной неуместной мягкости. И, конечно, он даже не подумал о том, что говорящие глухари, вообще-то, нетипичны ни для венедских, ни для норэгрских лесов. О какой типичности можно говорить, когда весь район — одна сплошная аномалия? К тому же, после глухаря был говорящий олень, а потом — говорящий волк, худой, как обросшее шерстью коромысло. Волка Эльрик, разумеется, не собирался пристрелить и съесть, волк сам очень просил покушать. Бурча себе под нос, что он не подает по пятницам, припасами Эльрик, все-таки, поделился.
Как бы то ни было, все — и крылатые, и копытные, и зубастые, остались живы и здоровы. А Эльрик, хоть и прожил эту неделю не слишком сыто, странных зверушек выбросил из головы довольно быстро.
На то, чтобы добраться до вершины, у него ушло в общей сложности два дня. Один раз пришлось возвращаться с полдороги, но всего один раз — это ж говорить не о чем.
Что там будет, наверху, Эльрик понятия не имел. На вершине Цошэн они с Легендой нашли волшебный сад. В книжках попадались истории о горах, откуда можно было шагнуть прямиком на небо — Голый Камень к таковым явно не относился, не та высота. О скалах, ведущих прямым путем вниз, к демонам слышать раньше не приходилось, но все бывает в первый раз, так что и этого варианта Эльрик не исключал.
Обнаружив, что вершина Голого Камня — просто неровная, холодная, местами обледенелая площадка, из центра которой, разбегались в разные стороны два родника, он почти рассердился. Да за кого его принимают, в конце-то концов? Ни тебе препятствий на пути, ни одной приличной драки или хотя бы умного разговора, ни даже головоломки завалящей и подземелий с ловушками. А в завершение всего вот такая нелепая, и крайне наивная попытка спрятаться! Можно подумать, он не чует, что вся эта скала от вершины, до корней, до пресловутого земного сердца пронизана магическими токами? Можно подумать, он, задавшись целью, не найдет тех, на ком эта магия завязана. И, главное, почему они, кто бы они ни были, прячутся от него?! Должно-то быть наоборот! Кто тут — страшилище? Червь со своими демонами, или голодный, начинающий от голода замерзать и злиться, шефанго?
К тому времени Эльрик еще не настолько замерз и разозлился, чтобы ставить на себя, а не на Червя.
— Так, — сказал он, — не хотите по-хорошему, будет… как обычно.
Вынул из ножен меч, собираясь вонзить его в камень под ногами, и в этот миг, как будто бы сам Голый Камень ухнул низко и страшно:
— Постой!
Голос был такой, что в голову Эльрика закралась мыслишка, а не зря ли он все это затеял. Но, она настолько запоздала, что не удостоилась даже беглого рассмотрения.
— Кто меня искал? — спросил шефанго, изо всех сил настраиваясь на то, чтобы говорить грозно, а не сердито.
— Я-и-Мы, — ответил голос.
Эльрик обнаружил, что стоит в центре треснутой каменной плиты, под ногами у него лужей растекаются оба родника, а вокруг — бесконечная, со всех сторон сливающаяся с горизонтом, серая равнина. Тоскливый пейзаж, в котором, как ни старайся, не найти ничего красивого. Даже небо было слепым и выцветшим.
А, может, его и не было совсем. Ни неба, ни этой земли, ничего. Эльрик не удивился бы, узнав, что такую форму принимает смерть, там, где умирать уже нечему.
— Ну, так, может, покажетесь? — угрюмо спросил он, — Ты-и-Вы, кем бы вы ни были.
Конечно, они были демонами. И они показались, насколько смогли. Здесь им не во что было воплотиться, поэтому шефанго оказался в окружении возносящихся к небесам дымно-пламенных вихрей.
— Мы ожидали смертного, без души, — произнес голос, общий голос, демоны заговорили все вместе, и камень под ногами Эльрика задрожал, пойдя новыми трещинами, — а ты подобен нам, Разрушитель. Смертному мы предложили бы сделку, договор… — от раскатившегося под небом смеха вздрогнула земля, — тебе мы предлагаем свою честную службу.
— Мит перз, — только и смог сказать Эльрик, ожидавший чего угодно, но никак не такого предложения. — А от меня-то вам что нужно?
