Аспониканская деревня недалеко от залива Кампече Тридцать четыре года назад
«Нравится ли тебе жизнь, которую ты ведешь?» Маркос Илора замер, сжав седые виски грубыми, заскорузлыми от многолетней крестьянской работы пальцами.
– Нет, – пробормотал он. – Только не это снова.
«Маркос, – голос был ласковым, нежным, – получил ли ты все, чего хотел от жизни?»
Голос принадлежал женщине; сотни, тысячи раз Маркос Илора представлял себе эту женщину.
Он никогда в жизни ее не видел; он не знал, какая она, и потому воображение каждый раз рисовало ему его соблазнительницу иной.
«Маркос, – она говорила тихо, с некой укоризной, – почему ты закрываешься от меня?»
– Нет! – закричал он. – Нет, нет, не надо!
Бывали мгновения, когда он видел ее перед собой, точно живую. Он видел ее лицо, обрамленное шелковистыми волосами – каждый раз другого цвета; чувствовал ее кожу, нежную, шелковистую; ощущал запах.
Иногда это было только видение – смутный образ, видимый словно сквозь голубоватую дымку, стоящую по утрам над лугом. Но ее голос – голос всегда звучал ясно, словно была она совсем рядом, словно и не было между ними никакого расстояния.
«Маркос», – произнесла она.
Он обхватил голову руками и сжимал, сжимал ее, все крепче и крепче. Багровое солнце уплывало за невысокие ряды деревянных построек.
«Маркос, тебе не нужно прятаться от меня. Я единственная, кто знает тебя так же хорошо, как ты сам. Я единственная, кто понимает тебя».
– Изыди, – прошептал старый крестьянин, бессильно опускаясь на колени. – Оставь меня. Я молился в церкви. Я исповедался. Ты должна меня оставить.
«Ты молился в церкви? – удивленно спросила она. – Какое отношение имеет к нам с тобой церковь? Разве только ты соберешься на мне жениться».
Она тихо засмеялась; этот смех раздавался где-то глубоко в голове Маркоса Илоры и, звеня, отражался от стенок мучимого болью черепа.
«Тебе больно оттого, что ты сопротивляешься, – сказала она. – Перестань. Пойми, что только я могу сделать тебя счастливым».
– Ты не делаешь меня счастливым, адское отродье, – прошептал Маркос. – Ты убиваешь меня.
Теперь он стоял на коленях, согнувшись и обхватив голову руками. Боже мой, что будет, если сейчас войдет его Марта или кто-нибудь из сельчан и увидит его вот таким, раздавленным, полусумасшедшим.
Иногда ему хотелось, чтобы кто-то узнал о демонах, которые осаждают его; кто-то еще, но только не отец Карлос. В такие мгновения жгучее, разрушительное желание уничтожить себя разрывало его изнутри, обжигая сердце болью. Он хотел, чтобы его изгнали, побили камнями или даже утопили в реке, привязав к шее мельничный жернов, как поступали с одержимыми в старину.
Но это желание быстро отступало, и Маркос говорил себе, что это здравый смысл, сила воли брали в нем верх над демоническими увертками. Он пытался поверить, что остается живым и хранит свою ужасную тайну ради Марты, своей жены, и ради Ортеги, который стал уже совсем взрослым парнем.
Но в пугающие минуты просветления Маркос Илора понимал, что это не так.
Он лгал, притворялся, скрывал ото всех свой недуг не потому, что тем самым боролся с демоном. Напротив – озорной тихий голос, звеневший в его ушах, как колокольчик, манил Маркоса, заставляя прислушиваться к себе снова и снова.
Он хотел слушать ее, хотел разговаривать с ней, он хотел знать, что она рядом.
«Тебя убивают только твои страхи, Маркос, – сказала она. – Будь смелым, и ты перестанешь чувствовать боль».
Что-то дрогнуло в его сознании; точно чья-то рука, раздвигая занавеси пространства, тянулась к нему, приглашая идти за ней.
Он уже не помнил, где он, не знал, стоит ли он сейчас на площади, окруженный испуганными и ничего не понимающими людьми, или же он в своем доме, и Марта, всплескивая руками, спрашивает у него, с кем он разговаривает, ведь никого больше нет рядом.
В эти мгновения он снова страстно желал, чтобы его разоблачили и наказали.
Но желанию этому не суждено было сбыться. То ли на самом деле виноват в этом был демон в женском обличье, забравшийся к нему в голову и нашептывавший ласковые слова, то ли Маркос не хотел вовсе, чтобы кто-то проник в его тайну, и потому позволял себе говорить с голосом, лишь когда никого рядом не было, – так, как сейчас.
– На что ты толкаешь меня? – спросил он. – Чего ты хочешь?
Она засмеялась.
«Не важно, чего хочу я, – вымолвила она. – Подумай о том, чего хочешь ты сам, и о том, как ты сможешь этого добиться».
– Нет, – прошептал он.
«Да», – возразила она.
Маркос Илора больше не прижимал руки к голове. Он держал ладони перед собой. Они дрожали, и он не мог справиться ни с ними, ни с тем, что видел сейчас на них.
«Ну нет, – произнесла демоница, и огорчение в ее голосе смешалось с разочарованием. – Не надо думать сейчас об этом, Маркос».
Новое видение закрыло потемневшие глаза крестьянина.
Руки его теперь были испачканы в крови. Кровь была горячей, она текла по его запястьям, и, даже крепко зажмурив глаза, он чувствовал, как алая жидкость растекается по его телу.
Крови было много, гораздо больше, чем наяву, чем в тот день, когда он стоял над распростертым на тропе телом, сжимая в руке холодный камень.
Он застонал, и его разгоряченный лоб коснулся пыльной земли.
– Это ты заставила меня сделать, – прошептал он. – Что ты сделала со мной.
В голосе демона прозвучало легкое презрение; это заставило Маркоса сжаться еще сильнее и еще крепче закрыть глаза.
«Я ничего с тобой не делала, – прозвучал голос. – Я просто показала тебе, как ты унижался перед этим богачом».
– Но я убил его.
Женщина как будто не слышала его слов.
«Это был твой выбор, Маркос».
Череп человека раскололся после первого же удара; Маркос не ожидал, что у него такие сильные руки. Вначале он стоял, сжимая в руке окровавленный камень, а потом начал медленно опускаться на землю вслед за тем, кого он только что убил; казалось, что одно движение руки в одночасье поразило сразу двоих, поставив могильные плиты в конце их жизненного пути.
Но Маркос Илора продолжал жить – жизнью, которой он не хотел, жизнью, которую он презирал и ненавидел, жизнью, которая не делала его счастливым.
– Я больше не стану никого убивать, – прошептал он. – Ты меня не заставишь.
«Это зависит от тебя, – ответила она. – Но не думай об этом. Подумай о себе».
О себе?
Маркос Илора редко мог думать о себе; его жизнь крестьянина, тяжелая и полная лишений, нечасто предоставляла случай подумать о себе самом. Природа, иногда милостивая, но чаще жестокая, заставляла его отдавать все силы работе в поле; он должен был думать о своей семье, о Марте, о подрастающем сыне.
Подумать о себе?
«Ты заслуживаешь лучшего, чем то, что у тебя есть, – мягко говорил демон. – Ты мог бы получить гораздо больше, если б только захотел».
Маркос Илора всегда мечтал быть богатым; в дни деревенских праздников, когда все вокруг радовались жизни, наивно забывая о том, что нехитрое счастье лишь малая часть этой самой жизни, островок в мутном океане страданий, – в такие дни Маркос ловил себя на том, что смотрит на людей.
Он смотрел на тех, кто был одет лучше, чем он, кто мог вести хозяйство, почти не беспокоясь о жестоких прихотях погоды, прихотях, которые могли лишить его, Маркоса, всего, что он имел; он смотрел на людей, которые шли по жизни смело, уверенно, с высоко поднятой головой.
И все склоняли головы, встречаясь с ними.
А потом Маркос смотрел на свои руки – грубые, потрескавшиеся руки земледельца. Неужели я работаю слишком мало, спрашивал он себя. Неужели я плохой хозяин? У меня нет ничего, а у других есть все – почему?
И он работал еще больше, еще усерднее, он мало отдыхал, на ногах переносил болезнь, но, когда наступал следующий праздник, Маркос вновь понимал, что удача так и не заглянула в его убогий двор; он по-прежнему оставался бедным, и только с каждым годом все больше старился и дряхлел.
Он не понимал, почему это происходит, и демон объяснил ему.
«Все дело в том, что ты низко себя оцениваешь, – ворковал ласковый женский голос. – Тебе кажется, что положение и деньги следует заработать; это не так».
– Но как же тогда? – спрашивал Маркос.
Он забывал, что говорит не с человеком, а с тварью, рожденной в глубине Преисподней и теперь коварством вкравшейся в его голову. Он хотел получить ответы; он хотел понять.
– Но как же тогда? – спрашивал он. – Не пойду же я грабить?
«Нет, конечно, – отвечал демон. – Только глупцы нарушают законы; а потом они сидят в тюрьмах или спят в мокрых канавах. Тебе достаточно просто понять, что ты заслуживаешь иной жизни – лучшей».
– Но я не понимаю, – говорил он. – Как же я ее получу?
Она смеялась.
«Эта новая, лучшая жизнь уже принадлежит тебе, – ворковала она. – Так же, как принадлежат тебе твой голос или твои мысли. Только пойми, что эта жизнь – твоя, и живи в соответствии с ней».
И Маркос поверил демону.
Поверил потому, что сам всегда хотел поверить в нечто подобное; Маркос нуждался в том, чтобы кто-то сказал ему это – сказал уверенно, но в то же время мягко; настойчиво, но так, чтобы решение принял он сам.
А потом он оказался на пыльной тропе, с окровавленным камнем в руке, над телом мертвого человека.
И демон смотрел через его плечо.
13
Темные глаза коменданта потухли, он моргнул, гася воспоминания.
– Мой отец покончил с собой, – отрывисто произнес он. – Он повесился на балке в деревянном сарае. Я все еще вижу, как он висит там, и слышу скрип.
– Я понимаю ваши чувства, – промолвил я. – То, что произошло с вашим отцом, было трагедией. Но вам не следовало калечить из-за этого собственную жизнь.
– Я поступил так, как считал правильным, – резко ответил комендант. – Я отрекся от отца Карлоса и перестал учиться. Этот лицемер знал, что происходит с моим отцом, но он ничего не сделал.
– После смерти отца вы поступили на службу к федеральному шерифу, – продолжил я. – Вошли в один из его карательных отрядов. Но ведь и это не сделало вас счастливым, не так ли?
– Отвернувшись от отца Карлоса, – ответил он, – я отвернулся и от Церкви.
Он поднял крестик, который держал в руке.
– Это было ошибкой. Я был растерян, я был взбешен. Мне казалось, что Церковь покрывает зло, что священники обманывают и предают людей, как отец Карлос сделал это с моим отцом. Потом я понял, что ошибался.
Он глухо прокашлялся.
– Господь всегда был со мной; даже тогда, когда я отказывался от него. Я жил подобно дикому зверю; я убивал, я проливал кровь, и хотя деяния мои шли во благо, душа моя не могла найти успокоения.
Ортега выпрямился; теперь он был почти спокоен.
– Теперь голос Господа звучит в моей душе. Звучит так же ясно, как звучал он когда-то, когда я был еще ребенком. И этот голос запрещает мне видеть людей в тех, кто ими не является.
– Ваша горечь понятна, – негромко произнес я. – Она все еще уничтожает вас, и вера не стала вам излечением. Я могу лишь пожелать вам найти душевный покой так же, как вы нашли дорогу к Господу.
Я на мгновение задумался, прежде чем добавить:
– Закон всем предоставляет равные права. Как и мораль.
Он кивнул, отступая в сторону.
Лицо его вновь стало непроницаемым; но на короткое мгновение, предшествовавшее этому, я увидел на нем горечь, смешанную с торжеством.
– Эльфийские законы, – произнес он. – Один из вас – демон, жадный и безжалостный. Гораздо сильнее того, который погубил моего отца. Но эльфийские законы защищают одних лишь эльфов, какими бы преступниками те ни были.
Он хотел сказать еще что-то, но чувства ярости и унижения, причины которых находились не в нас, но в его воспоминаниях, не дали ему выразить вслух мучившие его мысли.
– Проходите, – бросил он.
Шериф шагнул первым; я и Франсуаз последовали за ним.
Когда я входил в низкую металлическую дверь, комендант остановил меня.
– Откуда... – он запнулся, – откуда вам известно о моем прошлом?
– У нас свои источники информации, – тихо ответил я.
Он усмехнулся.
– Вы не хотите говорить. Вы, эльфы, всегда считали себя лучше других. Но вам и не надо отвечать – я знаю, кто рассказал вам обо мне.
– И кто же? – спросил я.
Я сомневался, что он знает ответ, и спросил просто так, с легкой насмешкой.
– Рон Педро, – ответил он. – Огр, который держит в городе Темных Эльфов аспониканский бар. Он помогает нелегальным эмигрантам и укрывает у себя всю нечисть, которой здесь, в Аспонике, мы прижигаем хвост.
– Вот как?
– Я помню его отца, Мигеля Педро, – продолжал комендант. – Я помню, как его били плетьми, привязав к высокому столбу. Тогда я только поступил на службу к шерифу.
Федеральный шериф, настоящий, а не тот, при котором начинал свою деятельность комендант тюрьмы, окликнул меня:
– Эй, я не собираюсь вас ждать!
– Нам надо было сжечь старшего Педро прямо тогда, – сказал комендант. – Привязанного к столбу. Не стоило ждать, пока наступит рассвет. Он сбежал, воспользовавшись темнотой.
Я повернулся и пошел за шерифом.
– С тех пор, – произнес комендант, – я не допускаю этой ошибки.
– Что, один из вас в самом деле не человек? – спросил шериф.
Двое охранников сопровождали нас, и я слышал за спиной стук их сапог. Они больше не держали на изготовку свои штурмовые винтовки, световой блик, опережая нас, спешил по матовой поверхности потолка.
– Я, – ответила девушка.
Прошла пара мгновений, прежде чем шериф произнес:
– И вы в самом деле питаетесь душами людей? Франсуаз усмехнулась.
– Это не больно, шериф.
– Ничего больше не хочу знать, – сказал он, и мне показалось, что он смущен.
Раздвигающиеся двери были широкие, как у грузовых лифтов. Когда они растворились полностью, я увидел еще двоих охранников.
– А мне казалось, что на континенте больше нет работы для мальчиков-лифтеров, – пробормотал я.
На утопленной в серый металл панели было больше кнопок, чем положено обыкновенному лифту. Один из охранников приложил палец к маленькому зеленому окошку, и двери начали сходиться за нашими спинами.
На каждой из дверей был изображен герб Аспоники. Довольно грубо, и цвета не совсем те, но это был он.
– Фальшивая монета, – сказал я. Девушка усмехнулась.
– Что? – спросил шериф. Он снова был настороже.
– Двери лифта, – пояснила Франсуаз. – Герб нарисован на обеих сторонах – наружной и внутренней. Как на фальшивой монете.
Я не мог бы сказать, какой цели служила каждая из кнопок, светлевших на панели лифта. Каменная тюрьма уходила на восемь этажей в глубь скалы. Бронированные двери не открывались автоматически, когда кабинка достигала нужного этажа; для того чтобы задействовать их, охранникам приходилось нажимать особую кнопку.
Когда лифт замер, палец к окошку приложил второй из них. Солдатам пришлось поменяться местами, когда мы заходили в кабинку.
– Вы можете присутствовать при допросе, – сказал шериф. – Но не вмешивайтесь.
Коридор, открывшийся перед нами, был длинен и мрачен, как жизнь, лишенная цели.
14
Света в камере не было; я знал, что виной тому давняя традиция, запрещавшая зажигать свет там, где допрашивали вампиров. В те времена люди верили, что обычный свет способен убить эти существа, поэтому дознаватели оставляли факелы и масляные лампы в соседнем помещении или в коридоре, и только отраженный от стен свет мог проникать под сырые своды.
С тех пор люди стали умнее. Жажда жизни, стремление к самосохранению медленно, но неуклонно заставляли их отбрасывать пустые суеверия и доверяться знанию и здравому смыслу. Однако я не раз мог наблюдать, что в камерах, в которых держат вампиров, по-прежнему не зажигают света.
Глубоко укоренившееся суеверие бывает порой много сильнее даже инстинкта самосохранения.
Человек, прикованный к мокрой стене, уже давно утратил все человеческое. Одного беглого взгляда на него хватило, чтобы понять – этот несчастный остается в живых только благодаря тому, что ему снова и снова вкалывают стимуляторы; лекарства заставляли тревожный огонек жизни по-прежнему трепетать в теле, которое жаждало умереть.
Стальные обручи обхватывали запястья вампира и его щиколотки. Звенья коротких цепей уходили в стену; несчастный был принужден проводить стоя дни и ночи, не зная ни отдыха, ни надежды.
Его кожа потемнела, обуглилась и отшелушивалась струпьями. Весь пол под ним был усеян ими, и еще нечистотами; в камере никто не наводил порядка.
Длинные волосы человека, когда-то иссиня-черные, теперь полностью поседели; спутанными клочьями они падали на его лицо.
Рот заключенного был открыт, и я сначала не понял, почему, но потом увидел, что между его челюстей вставлен кляп, подобный тому, какой санитары вкладывают в рот сумасшедшего, прежде чем пропустить через него электрический ток. Кляп заставлял несчастного держать рот все время раскрытым и не давал ему кусать губы; иначе вампир начал бы пить собственную кровь. Тюремный кляп был больше, чем тот, что используется в психиатрии, и сделан был так, чтобы заключенный мог говорить.
Двое охранников остались в гнетущей полутьме коридора.
Шериф, нагнув голову и придерживая фуражку, вошел первым.
Франсуаз шагнула следом и остановилась. Лицо ее стало суровым. Скользнув взглядом по фигуре узника, она мрачно посмотрела на нашего проводника.
– Так вот как у вас обращаются с заключенными, шериф, – жестко произнесла она.
Тот не ответил; по-видимому, условия, в которых пленник был принужден проводить последние часы своей жизни, вовсе не казались ему жестокими.
– Как ты провел эту ночь, Сальвадор? – спросил шериф. – Тебе удалось поспать?
Затуманенный взгляд прикованного к стене человека остановился на шерифе, тусклые глаза прояснились – он узнал его.
– Я хочу пить... – чуть слышно прошептал узник.
– Конечно, как же, – отвечал служитель закона. – Тебе бы сейчас наброситься на меня и высосать из меня всю кровь. Но только ты тупая, безмозглая скотина, Сальвадор; у тебя даже не хватило ума как следует спрятаться.
Заключенный смотрел на шерифа, на его шевелившиеся губы, когда тот говорил; по его виду можно было понять, что он уже успел привыкнуть к оскорблениям и свыкся с мыслью, что ему уже никогда не выйти из этой камеры, лишенной окон.
– Ты даже не сумел найти убежище получше, чем подвал мельницы, – продолжал шериф. – Вот почему ты сейчас прикован к этой стене, а потом умрешь, как собака.
– Вы арестовали его, когда он прятался? – спросила Франсуаз, но не получила ответа.
Теперь несчастный смотрел уже не на шерифа, его взгляд был направлен на нас. Появление новых людей, впервые за долгие дни, проведенные здесь, возбудило его внимание, огонек жизни, почти погасший, снова загорелся в глубине его глаз. И не потому, что наш приход мог возродить надежду в его душе; не потому даже, что он ожидал скорого окончания своих страданий. Легкой ноты разнообразия оказалось достаточно, чтобы человек, прикованный в стене, на мгновение забыл о том, что с ним происходит.
– Я забыл представить тебе этих господ, Сальвадор, – продолжал шериф. – Они приехали сюда из Высокого анклава специально, чтобы посмотреть на такого тупого недоумка, как ты. А теперь ты станешь отвечать на мои вопросы – так же, как мы делали с тобой в прошлые разы. Ты помнишь?
Слова служителя закона вызвали ужас на лице заключенного; его тело дернулось, точно он надеялся перервать удерживавшие его цепи. Сдавленный крик вырвался из его груди и затих.
– О чем вы собираетесь спрашивать? – осведомился я.
– Сальвадор – тупая скотина, – безразлично ответил шериф. – Он сам не знает, что важного ему известно. Его приятели, те, что спрятались где-то в городе Дроу, наверняка имели какие-то планы. Шаг за шагом я вытрясу это из недоумка.
– Нет! – закричал несчастный, и его жалобный крик резанул меня по ушам. – Я больше ничего не скажу. Я ничего не знаю. Чем больше я говорю, тем больше вы меня допрашиваете. Я больше ничего не знаю. Просто убейте меня, дайте мне умереть.
– Я же говорил, что он – тупая скотина, – проворчал шериф. – Ладно, Сальвадор, мы с тобой начнем. Дамочка, если у вас слабые нервы, то вам лучше выйти.
Франсуаз коротко кивнула мне и подошла к заключенному.
– Эй! – воскликнул шериф. – Нельзя этого делать. Он может быть опасен.
– Он не опасен, – вмешался я. – Он не пил крови по крайней мере пятеро суток. Его безумие давно прошло, и вы это знаете.
– Все хорошо, – ласково произнесла Франсуаз, дотрагиваясь до обезображенной руки Сальвадора. – Мы пришли, чтобы вызволить вас отсюда.
– Что? – с недоумением выкрикнул шериф. Узник закрыл глаза, потом с тяжелым вздохом открыл снова.
– Вы меня убьете, леди? – свистящим шепотом спросил он. – Убьете, верно?
– Какого черта, – пробормотал шериф. Он хотел было подойти к моей партнерше, но я мягко удержал его.
– Позвольте ей, – тихо произнес я.
– Убейте меня побыстрее, леди, – быстро проговорил Сальвадор. – Я очень устал. У меня нет уже больше сил.
Его голова дернулась, из горла вырвался сдавленный всхлип.
– Я давно умер бы сам, леди, – прошептал он. – Я так хочу умереть. Но они не дают мне; они хотят, чтобы я отвечал на вопросы. Но я больше ничего не знаю, леди; я в самом деле ничего не знаю, поверьте мне.
Франсуаз провела рукой по плечу заключенного, потом приподняла его голову за подбородок и заглянула в глаза.
– Ты вовсе не хочешь умирать, Сальвадор, – проговорила она. – Ты хочешь уйти отсюда, и тебе кажется, что для этого есть только один путь.
Шериф был в замешательстве; он стоял, переминаясь с ноги на ногу, готовый в любое мгновение броситься вперед и прекратить то, что творилось на его глазах, но в то же время он допускал, что таким путем от заключенного можно будет добиться большего, чем пыткой.
– Я выведу тебя отсюда, – сказала Франсуаз. – Ты больше не останешься здесь. Никто не причинит тебе вреда, и никто не станет задавать вопросов.
Голова заключенного вновь поникла.
– Вы обманываете меня, – прошептал он. – Так же, как они. Они уже говорили, что отпустят меня, если я все им расскажу. Я рассказал все, что знал, а они приковали меня к этой стене, и я знаю, что уже больше никогда не выйду отсюда.
– Ты мне не веришь? – спросила девушка. – Это не страшно. Просто смотри.
Длинные пальцы Франсуаз пробежали по руке заключенного, пока не остановились на обруче кандалов.
– Позволь, – тихо сказала Франсуаз. Она осторожно приподняла руку несчастного и быстро осмотрела замок.
– Мой партнер справился бы лучше, – пробормотала она. – Ну да ладно.
С этими словами девушка достала из-за манжеты длинную толстую иглу, изогнутую на конце несколько раз, и запустила ее в замок.
– Что она делает? – озадаченно спросил, оборачиваясь ко мне, шериф.
– Открывает замок, – флегматично пояснил я. – Это я ее научил.
Франсуаз провозилась секунд на семь дольше, чем следовало бы моей ученице; заключенный следил за ее действиями, все еще уверенный, что это какая-то новая хитрость, чтобы заставить его говорить.
Перейдя ко второму обручу, Франсуаз на мгновение задумалась, потом пробормотала:
– Ни к чему, чтобы ты упал на меня, мальчонка. Она нагнулась и отомкнула ножные кандалы пленника, а уж потом освободила его руку. Шериф вполголоса произнес:
– Я говорил вам, что полицейские методы здесь не помогут. Вы можете пообещать этому придурку свободу, но он слишком глуп, чтобы поверить. Мне все равно придется поработать с ним, а с вами я только теряю время.
Сальвадор был свободен; он пошатнулся, готовый упасть и не способный сделать ни одного шага. Девушка крепко взяла его за плечо, и он устоял. Затем Франсуаз легко обхватила правой рукой измученного человека за плечи и медленно повела к двери.
Он послушно пытался переставлять ноги, но Франсуаз по сути дела пришлось его нести.
– Я все равно больше ничего не знаю, леди, – прошептал Сальвадор. – Но я расскажу все снова, только выведите меня во двор. Хотя бы на несколько минут.
Он на мгновение остановился, словно его поразила какая-то страшная мысль.
– А какой сейчас час? – волнуясь, спросил он. – Вдруг там ночь и нет солнца? Я хотел бы увидел солнце, в последний раз.
Франсуаз снова улыбнулась.
– Ты увидишь солнце еще много раз, Сальвадор, – сказала она. – Мы уходим отсюда, уходим навсегда.
Он засмеялся.
Человек смеялся, его тело вздрагивало, и крупные слезы катились по обезображенному лицу.
– Вы не знаете, о чем говорите, леди, – прошептал он. – Я не могу выйти отсюда. Я умру здесь. Только не обманывайте меня – я хочу посмотреть на солнце.
– Только что ты хотел умереть, – усмехнулась девушка. – У нас уже прогресс. Шериф – открывайте дверь.
Шериф крякнул.
Когда Франсуаз отдает приказание, она ни минуты не сомневается, что все тут же бросятся его исполнять; будучи человеком наполовину военным, шериф не мог не расслышать в голосе девушки командные нотки и потому в первое мгновение чуть было не подчинился.
– Что вы такое несете? – закричал он. – Зачем это я стану открывать дверь?
Франсуаз взглянула на него, словно досадуя на его непонятливость.
– Мы улетаем отсюда, шериф, – произнесла она. – И увозим этого беднягу. Ему нужна медицинская помощь, а вы можете считать себя счастливчиком, если не попадете в тюрьму.
Шериф застыл на месте.
– Дамочка, – пробормотал он, – вы в своем уме? Франсуаз нахмурилась.
– То, что вы делали с этим человеком, – процедила она сквозь зубы, – не лезет ни в какие ворота, шериф. Не усугубляйте своего положения.
Я увидел, как краска медленно отливает от лица шерифа.
– Вы не понимаете, что говорите, – произнес он. – Это правительственная тюрьма Аспоники. Вы здесь только посетитель. Я не знаю, какие там законы у вас, но...
Франсуаз перебила его так резко, что он чуть не проглотил язык.
– Вы арестовали этого человека, хотя он прятался, – прогремела она, и шериф испуганно попятился, вжимая голову в плечи.
Он не был готов к тому, что женщина станет ему приказывать.
– Он не представлял угрозы и нуждался в медицинской помощи, – громко продолжала Франсуаз. – А вы держите его здесь как преступника и жестоко с ним обращаетесь. Я камня на камне не оставлю от этого гадюшника. Открывайте дверь.
Шериф хотел было что-то сказать, но губы его дрожали так сильно, что он не смог произнести и полуслова.
По лицу его было видно – он раздумывает, не запереть ли и нас в этой камере, вместе с заключенным, но вот он тряхнул головой, очевидно, сообразив, что Высокий анклав вряд ли будет с ним солидарен.
– Комендант тюрьмы не позволит отпустить заключенного, – пробормотал шериф. – Вы не выйдете отсюда. Не станете же вы стрелять в людей!
– Здесь нет людей, – с ненавистью проговорила девушка. – Эти несчастные были людьми до того, как ваши палачи искромсали им мозги. Здесь лоботомированы все, кроме высших офицеров, а я никогда не считала людьми гестаповцев.
– Но это безумие! – воскликнул шериф. – Нельзя вот так вломиться в тюрьму Сокорро и увести заключенного. У вас нет полномочий.
– У меня будут полномочия, – прорычала Франсуаз. – Вопрос лишь в том, сколько подонков мне придется перед этим прикончить. Вы откроете дверь или мне вам помочь?
Я каждую секунду ждал, что мне выстрелят в спину, пока вертолет не оторвался от круглой бетонной площадки. Шериф бормотал что-то невнятное, уставившись на свои дрожащие пальцы.
Франсуаз улыбнулась.
Только сейчас я увидел, что Сальвадор спит; свежий ветер раздувал его волосы, и лучи утреннего солнца гладили ему лицо.
15
– Надеюсь, я не очень сильно надавила на тебя, бэйби, – заметила Франсуаз, поигрывая ножкой хрустального бокала. – Знаю, ты думаешь, что я действовала рискованно и самонадеянно.
– Давила на меня? – спросил я. – Ты давила на меня, когда затаскивала меня в постель; давила, когда настаивала на том, чтобы переехать ко мне; давила, когда напрашивалась ко мне в деловые партнеры. А там в тюрьме – нет, все вышло довольно мило.
– Но тебе ведь нравится, когда я на тебя давлю? – промурлыкала Франсуаз.
– Я без ума от этого, – подтвердил я.
– Вот и молодец.
Сад, раскинувшийся под нашими ногами, поднимался к террасе ароматами роз. Франсуаз устроилась в легком кресле, закинув ногу за ногу, и время от времени делала маленький глоток из своего бокала. Пять или шесть блюдец дорогого китайского фарфора носили на себе следы недавнего завтрака в виде крошек и фруктовых корочек.
Я отставил тарелку, на которой все еще оставались две булочки, намазанные маслом и вареньем, с уложенными поверх пластинками банана.
– Если бы ты поступала неправильно, – сказал я, – я бы тебя остановил.
Франсуаз засмеялась глубоким горловым смехом, точно я произнес нечто неприличное. Затем она в задумчивости взяла одну из булочек и расправилась с ней за пару мгновений
– Ты точно не хочешь коктейль? – осведомилась она – Он гораздо полезнее, чем твой сок.
– Нет, – возразил я. – Я предпочитаю принимать протеины, когда они в мясе или фасоли.
– Ну как хочешь.
Лейтенант Маллен продвигался по садовой дорожке, целеустремленно и понемногу ускоряясь, как шар для боулинга.
Франсуаз облизала с пальцев варенье и принялась за вторую булочку.
– Он похож на большого жука-вредителя, – заметила она и хихикнула.
– Не думаю, что он принес тебе орден Высокого анклава, – сказал я. – Эльфийское правительство защищает своих граждан, когда те на чужой территории, но потом обычно требует отчета, какого тролля они там делали. Знаешь, по-моему, это справедливо.
Лейтенант Маллен достиг высокой деревянной лестницы, спускавшейся с террасы в сад. Встретив на своем пути столь неожиданное препятствие, он два раза фыркнул, потоптался на месте и начал восхождение.
– Красного цвета, – уточнила девушка. – Добрый день, лейтенант.
– Добрый день, мадемуазель Дюпон? – вопросил тот с чувством, которое пытался выдать за горький сарказм – И это вы называете добрым днем?
– Вас перевели в дорожную полицию? – осведомилась Франсуаз. – Не знала об этом. Не приглашаю вас присоединиться к завтраку, так как сомневаюсь, что вы станете клевать крошки; но, если хотите, Марта принесет вам еще булочек.
– Я был бы счастлив, – ответил Маллен, так тяжело плюхаясь в кресло, словно все утро объедался кирпичами.
Я позвонил в колокольчик, чтобы полицейскому принесли закусок.
– Я был бы счастлив, – продолжал Маллен начатую мысль, – оказаться сейчас в дорожной полиции. Тогда старому глупому Маллену не пришлось бы строить из себя мальчика для битья. Комиссар с мэром просто в бешенстве. Что это? Булочки? О, не стоило утруждаться.
Открыто опровергая собственные слова, Маллен вырвал серебряный поднос из рук Марты, не позволив ей даже расставить блюдца на столе, и принялся активно знакомиться с тем, что на нем стояло и лежало.
Я осторожно спросил:
– У вас, как я подозреваю, возникли некоторые сложности?
Маллен скривился так, словно булочка, которую он надкусил, была набита свежей лимонной мякотью.
– Я всего лишь полицейский, – ответил он. – Недалекий, бестолковый полицейский. Над нами издеваются газеты и смеются телевизионщики. Но это... – Он затарабанил по подносу чашкой, которая, в предвидении такого случая, была не из дорогого китайского фарфора. – Я не люблю заниматься политикой. Я не хочу заниматься политикой. Так какого ж черта вы притащили мне свидетеля, выкрав его у аспониканских властей?
Франсуаз ухмыльнулась уголками губ.
– Аспониканцы арестовали Сальвадора, нарушая его права и собственные законы, – сказала она. – Не стоит больше говорить об этом. Я знала, что от шерифа не будет пользы, но теперь он хотя бы не станет нам мешать.
– Не стоит говорить? – воскликнул Маллен. – Да вы понимаете, каких дел натворили там, в Аспонике?
– Пустяки, – отмахнулась Франсуаз. – Немного шума будет, когда я добьюсь проверки деятельности тюрьмы Сокорро. Уверена, они нарушают права всех заключенных. Но это уже обычная работа.
– Проверки?! – прорычал Маллен. – В Аспонике? Это же другая страна. Кем вы хотели стать в детстве – Рэмбо?
– Мне не нравится Рембо, – возразила девушка. – Символизм мне не близок.
– Что? – спросил лейтенант.
– Рембо, – пояснил я. – Французский поэт конца XIX века.
Полицейский недовольно поморщился.
– Я вам вот что скажу, мадемуазель Дюпон, – начал он. – Может, я и не знаю всяких там поэтов. И мне тоже нравится справедливость и все такое. Ворваться куда-нибудь на белом коне и спасти мир. Но... – Он поднялся, увидев, наверное, что на его подносе более не оставалось ни булочек, ни чая. – Когда-нибудь, – произнес он, грозно потрясая пальцем, – вы оба перегнете палку. И она сильно ударит вас по лбу.
Он отряхнул крошки с мятого пиджака и торжествующе посмотрел на нас.
– Я вас предупредил, – заявил он и погромыхал вниз по лестнице.
– Это значит, что все в порядке, – протянула Франсуаз, глядя ему вслед.
– Еще бы, – согласился я. – Наш мэр стал мэром только благодаря деньгам нашей компании. Он найдет способ утихомирить аспониканские власти.
Франсуаз встала, сильным ударом ноги отбросила кресло, оказавшееся на ее пути, и подошла ко мне. Прежде чем я успел опомниться, она схватила меня за воротник и рывком поставила на ноги.
– Говори, бэйби, – ласково приказала она.
– Что я должен говорить? – осведомился я. Франсуаз взглянула на меня с ждущей улыбкой хищницы.
– Ты знаешь, Майкл, – проворковала она, сжимая пальцы чуть сильнее. – Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Ты весь ланч сидел с хитроватым и многозначительным видом.
– Да? – Я поправил галстук.
– У тебя что-то на уме, Майкл; а так как ты уже давно залез мне под юбку, я хочу знать, что ты еще выдумал.
– Ничего. Это привычка, Френки, еще с колледжа. Я никогда не готовился к семинарским занятиям и потому напускал на себя всезнающий вид.
– И как же ты отвечал? – усмехнулась она.
– Я брал с собой книгу и просматривал ее, пока проводили перекличку.
Девушка засмеялась, потом вновь схватила меня за воротник и встряхнула.
– Не делай из меня дурочку, Майкл, – процедила она.
– Зачем?
Раздался звук разбиваемой посуды.
Я сложил руки на груди, с удовлетворением наблюдая за результатом своих действий. Франсуаз сидела на столе, со сбившейся прической и раздвинутыми ногами.
– Я боялся, что собью тобой стол, – пояснил я. – Но, как видишь, вышло неплохо.
– Выкладывай, о чем ты думал, бэйби.
Я безразлично пожал плечами.
– Это столь очевидно, что даже неловко тебе растолковывать; но если ты откроешь свои хорошенькие ушки, я, пожалуй, брошу тебе крупицу мудрости.
– Что? – с подозрением спросила она.
– Глупышка Френки попалась в ловушку, – пояснил я. – Ее обманули так же, как хотели обмануть и меня. Но нехитрый заговор, составленный...
16
– То, что ты говоришь, – всего лишь предположения, – процедила Франсуаз, распахивая дверь и чуть ли не отбрасывая меня створкой в другой конец комнаты. – Ничем не обоснованные.
– Рад, что ты в меня веришь, – отвечал я. – Я не говорил тебе, что от твоего скепсиса могут завянуть цветы?
Франсуаз остановилась и поднесла палец к моему лицу.
– Я прекрасный цветовод, Майкл. И если мы станем действовать, опираясь на составленную тобой теорию заговора, то окажемся по уши в помоях.
– Я думал, именно это тебе нравится больше всего. Мы продолжили путь по дому. Франсуаз зашипела от ярости:
– Ты собрался втравить меня в такую авантюру, вместо того чтобы продолжать нормальную работу. Знаешь, что я с тобой сейчас сделаю?
– Френки, – примирительно сказал я, – ты не догадалась сама, и в этом нет ничего страшного. Там, в Аспонике, тебе не представилось случая все обдумать. Вот и все.
Франсуаз остановилась и взяла меня за подбородок.
– Если... – четко выговаривая слова и то и дело делая паузы, заговорила она. – Из-за тебя... Я попаду в глупое положение... Я поиграю тобой в футбол..
С этими словами девушка развернулась и направилась дальше.
– А я – то до сих пор никак не мог понять, – заметил я, – почему это в колледже у тебя почти не было поклонников.
– Заткнись.
Франсуаз крутанула руль, заботливо проследив, чтобы меня как следует тряхнуло на повороте.
– Сейчас мы должны быть в городе, – сказала она. – Расспрашивать людей. И искать тех двоих, что прячутся в каком-нибудь подвале.
– Это не поможет, – кротко возразил я. Франсуаз сердито фыркнула.
– Помню, как из-за такого же твоего прозрения, – произнесла она, – мне пришлось воровать драгоценности в Сан-Тропе. Меня чуть не посадили в тюрьму. А потом ты сказал, что это был – как ты там выразился? – выстрел наугад.
– Но мы же все-таки нашли похитителя детей, – возразил я. – Хотя мне и пришлось повозиться, вытаскивая тебя из того отеля.
– Тебе придется повозиться гораздо больше, если ты ошибешься и на этот раз.
– Я готов.
Франсуаз довольно улыбнулась.
Поскольку девушка смотрит на меня как на плюшевую игрушку, меня время от времени полагается встряхивать.
– Ладно, – сказала она. – Мне нравится, что ты такой смышленый мальчик. И не смей смеяться. Машину тряхнуло снова – Франсуаз считает это веселым развлечением и находит способ швырнуть меня и себя под потолок даже на самой ровной дороге.
– Ты понимаешь, что мы не можем допрашивать Сальвадора? – спросила она. – Он слишком измучен, и ему необходимо как можно скорее забыть то, что с ним было.
– Я согласен, кэнди, – подтвердил я. – Поэтому мы не станем его тревожить. Однако только Сальвадор может подтвердить мои слова.
– Скорее, опровергнуть твои домыслы. Подождем пару лет, пока он придет в себя после случившегося? Я улыбнулся:
– Френки, я люблю тебя за сарказм. Но нам не придется задавать Сальвадору вопросы.
– Вот как? И что же ты сделаешь, бэйби, прочитаешь его мысли?
Я потрепал ее по щеке и не ответил.
Дорога струилась между добрых сосновых деревьев, и их мохнатые лапы гладили мироздание над крышей нашего автомобиля. Мы уже находились внутри частного владения, о чем предупреждал высокий белый знак, поставленный у поворота дороги.
Камеры наблюдения, птицами притаившиеся за зелеными облаками хвои, настороженно следили за нашим приближением и передавали друг другу весть о нас вплоть до того момента, когда впереди показалась высокая белая ограда.
Бронированные темно-серебристые ворота были закрыты. При нашем появлении они начали раздвигаться, как раздвигается занавес, провозглашая начало театрального действа. Трое офицеров службы охраны, запечатанные в гладкую темно-синюю форму, приветствовали нас по другую сторону ворот.
Алые буквы, вписанные в пятиугольник эмблемы.
«Дюпон Лабораториз».
– Добрый день, мадемуазель Дюпон, – приветствовал мою спутницу старший охранник.
Лаборатории Дюпон – часть обширного семейства «Дюпон Фармасьютикл», которое принадлежит моей партнерше Разнообразные предприятия «Дюпон Фармасьютикл» выпускают лекарства, парфюмерию (в основном очень дорогую и престижную), товары широкого потребления и еще много всяких предметов, приносящих прибыль настолько неплохую, что мне бывает не стыдно приводить Франсуаз на деловые ужины, которые устраивают мои родители.
Еще здесь занимаются медицинскими исследованиями; и если бы орден Анклава давали за разработки, которые официально не проводятся в пределах страны Эльфов, а проводятся в них неофициально, то Франсуаз давно бы получила два, а то и три.
Предметом ее особой гордости является вирус-паразит, поедающий мутировавший вирус оспы; одиннадцать миллионов человек, живущих в Седой пустыне, до сих пор не знают, благодаря чему все еще продолжают жить там после Бунта чародеев. Но им лучше и не знать.
Я вышел из автомобиля и открыл дверцу перед Франсуаз
– Вы хотите видеть человека, которого привезли этим утром? – спросил охранник
– Нет, – ответила Франсуаз с видом императрицы, осматривающей псарню. – Позовите доктора Беддока
– Сказать ему, чтобы он зашел в ваш кабинет?
– Нет, я поговорю с ним в саду.
Офицер поклонился и, отстегнув от пояса пластину телефона, заговорил вполголоса.
Франсуаз заложила руки на спину и неширокими шагами направилась по правой аллее. Тропический сад раскинулся на нескольких акрах. Он предназначен для отдыха персонала; кроме того, в нем разводят растения, вытяжки из которых используются в лабораториях.
– Я думаю, – произнесла Франсуаз, – что нам удастся повысить прибыль, если начать производство крема... знаешь, для средних слоев. С запахом каких-нибудь тропических фруктов.
– И как ты можешь думать обо всем одновременно? – сказал я, почти не слушая.
– Зато ты ни о чем не думаешь, – огрызнулась Франсуаз. – Если бы вокруг не было столько народа, я пересчитала бы тобой все кипарисы и быстро отучила испытывать мое терпение. Какого дьявола мы притащились сюда, если ты не собираешься расспрашивать Сальвадора?
Я не ответил.
– Мадемуазель Дюпон, – приветствовал мою спутницу доктор Беддок, худой, среднего роста человек с серой бесформенной бородкой, которая шла ему, как кремовая розочка авианосцу. – Я ждал, что вы придете сегодня, – проговорил он несколько раз, тщетно пытаясь подхватить мою партнершу под локоток. – Каубинские пауки дали потомство. Уверен, вы хотите взглянуть на малышей.
– Нет, доктор, – мягко ответила Франсуаз. – Мы здесь не для этого.
– Тогда, наверное, вы собираетесь посмотреть, как размножаются бактерии. – Доктор произнес это уже не с таким энтузиазмом. – Сегодня совсем не удачный день для бактерий, мадемуазель Дюпон. Слишком много солнца на этой неделе. Большинство колонии обратилось в капсулы.
– Я хочу, – произнесла Франсуаз, – поговорить о том молодом человеке.
Доктору Беддоку стало скучно; мне даже показалось, что где-то в глубине души он почти обиделся.
– Не думал, что вы станете вызывать меня из-за таких пустяков, мадемуазель Дюпон, – сказал он и для пущей важности поправил криво сидевшие на носу очки. – Я солидный ученый и занимаюсь здесь, если позволите так сказать, серьезными научными проблемами. Что же до этого молодого человека...
Он сделал жест ладонью, будто ввинчивал в воздух несуществующую лампочку.
– Обычный случай безумия, мадемуазель Дюпон. Люди, имеющие к нему предрасположенность, впадают в такое состояние от запаха или вкуса крови. Пациент воздерживался от крови в течение примерно шести суток, поэтому его выздоровление – только вопрос времени.
Он насупился.
– Любой практикант справился бы с этим, мадемуазель Дюпон; и если я и веду этого больного, то только по вашей личной просьбе.
– Ему больше не угрожает опасность? – спросила Франсуаз.
Доктор досадливо тряхнул головой.
– Нет, и я сказал вам это сразу же, когда пациент поступил к нам. Его болезнь не успела зайти слишком далеко. Теперь ему нужен курс реабилитации, покой и хорошее питание. Это все.
– Мистер Педро с ним? – спросил я.
– Да, этот господин приехал сразу же, как только вы ему позвонили.
Тон доктора Беддока недвусмысленно давал понять, что владельцу бара вряд ли пристало находиться в столь серьезном научном учреждении.
– Они проговорили все утро, пока четверть часа назад пациент не уснул. Мистер Педро ждет вас, как вы и просили.
– Пусть придет сюда, – произнес я.
– Как хотите, – ворчливо сказал доктор Беддок. Прежде чем уйти, он обернулся к Франсуаз.
– Вы нам самом деле не хотите посмотреть на каубинских пауков?
– Обязательно, доктор, – заверила его моя партнерша. – Как только мы закончим с мистером Педро.
Доктор отправился в нелегкое странствие по садовой аллее, время от времени качая головой и бормоча что-то себе под нос.
– Ты его расстроила, – заметил я.
– Посюсюкаю над пауками, и он будет счастлив, – отрезала девушка. – Ты это имел в виду? Я ответил:
– Сальвадор, измученный болезнью, голодом и жестоким обращением, которому подвергался в тюрьме Сокорро, теперь отдыхает в комфортабельной палате – на мои, кстати, деньги – и скоро забудет о том ужасе, который ему пришлось пережить. Но перед тем как уснуть, он рассказал все, что ему было известно, нашему другу Рону.
– Но с чего ты взял, что Сальвадор будет разговаривать? – спросила девушка. – Рон не стал бы его заставлять.
– Это же элементарно, Френки, – ответил я. – Парню еще и двадцати нет. Он пережил то, что стало бы серьезным ударом даже для более зрелого человека. Менее чем двенадцать часов назад он был уверен, что его жизнь закончится в той темной камере. Его разрывают чувства, воспоминания, мысли – естественно, он хочет кому-то о них рассказать. И кто, как не Рон Педро, сильный, умный, всепонимающий – и, заметь, тоже аспониканец, – станет самым лучшим слушателем?
– Но в последние несколько дней Сальвадор только и делал, что рассказывал шерифу и другим, – возразила девушка. – Почему ты решил, что это не отбило у него охоту говорить?
– Говорить – столь же неотъемлемое свойство человека, как и думать, – ответил я. – Даже самый замкнутый человек расскажет о себе почти все, если будет погружен в подходящую атмосферу. Сальвадору же было особенно необходимо поделиться своими чувствами. Тем самым он частично от них избавляется, а это важно.
– И что же это за атмосфера?
– Все дело в благодарной аудитории, Френки. Нет таких тайн, которые человек смог бы удержать в себе, если ощутит, что нашел благодарную аудиторию.
Франсуаз задумалась.
– Наверное, ты прав, – сказала она. – Помнишь ту историю в женской раздевалке, когда я играла в школьной бейсбольной команде? Я ведь только тебе ее рассказывала.
– Могу понять почему.
Рон Педро направлялся к нам по садовой аллее, и толстая черная коса вздрагивала на его плече, словно ручной зверек.
– Рад, что вы позвали меня, – сказал он. – Бедному парню надо было выговориться.
Воспользовавшись тем, что Рон не смотрит в ее сторону, Франсуаз подпихнула меня сзади.
– Мне жаль, что мы отвлекаем вас, – сказал я. – Уверен, у вас много работы в баре.
– Это не важно, – ответил Рон. – Моего отца едва не сожгли заживо только потому, что он не такой, как другие. Теперь мой долг помогать тем, кто оказался в таком же положении, есть в том их вина или ее нет.
Я кивнул, приглашая Рона пройтись по аллее.
– Что с ним произошло? – спросил я.
17
Франсуаз скрестила руки на своей высокой груди и смерила меня взглядом.
– Ты раздулся, как пузырь из жевательной резинки, – обвинительным тоном сказала она.
– Когда-то мне нравилось, что я всегда оказываюсь прав, – вздохнул я. – Но потом это начало утомлять.
Глаза Франсуаз вспыхнули от едва сдерживаемой ярости.
– С чего это ты решил, что прав? Ты выстроил на песке теорию, которой место только в твоем извращенном воображении.
– Кэнди, – я мягко провел наш автомобиль по тому месту на шоссе, где Франсуаз пару часов назад изрядно его подбросила, – ты сама слышала, что рассказал Сальвадор.
– Он мог ошибиться.
Я потрепал девушку по тугой щечке.
– Я не мог, – отвечал я. Она фыркнула.
– Майкл, если ты еще раз скажешь, что твоя главная обязанность – это сбивать с меня спесь...
– Френки, – перебил я, – ты прекрасно справляешься с этим сама, почти без моей помощи. Серые глаза девушки сузились.
– Майкл, ты самолюбив, самоуверен, циничен, и вообще твой образ мысли неправильный.
– Поэтому я и выбрал тебя в подружки.
Франсуаз смерила меня строгим взглядом, ибо она еще не разрешала мне говорить.
– Но если, – произнесла она, – ты прав... Я повторяю: если ты прав и за этими случайными событиями кроется что-то не случайное...
– Френки, – вставил я.
– Если, – продолжала она, – кто-то за этим стоит...
– Любимая, – сказал я, – именно ты заставила меня пересмотреть мое правило никогда не поднимать руку на женщин.
– То этот кто-то не станет ждать, пока его схватят за руку, и попытается нам помешать.
– Я буду только рад, – кротко возразил я, – если никто так и не захочет испортить мне прическу, только чтобы доказать тебе, что за этим кто-то стоит.
Франсуаз сдула с лица прядь каштановых волос, отбрасывая вместе с ними и мои возражения.
– В твои выдумки, герой, я поверю не раньше, чем получу факты. Я сбросил скорость.
– Почему мы останавливаемся? – недовольно спросила Франсуаз.
Я не склонен водить автомобиль так бесшабашно, как это делает моя партнерша, однако я вряд ли стал бы тормозить на прямом отрезке дороги с хорошим покрытием, не отягощенной оживленным движением.
На педаль тормоза я нажал потому, что иначе мне пришлось бы сбить человека в военной форме, стоявшего на середине дороги и махавшего правой рукой.
– Я не настолько не люблю военных, – ответил я.
Военный фургон для перевозки солдат находился на обочине. Он съехал с шоссе немного дальше, чем следовало бы, и теперь стоял немного криво, завалившись в канаву одним колесом.
– Думаешь, они заблудились? – прошептала девушка.
Франсуаз всегда понижает голос в таких случаях, чтобы человек, находящийся на расстоянии пятидесяти футов от нашей машины, не смог ее расслышать.
– Любимая, – ответил я, сбрасывая скорость еще больше, – если это то, о чем мы говорили, я задеру твою хорошенькую юбочку и отшлепаю тебя прямо на этой дороге.
– Ты только обещаешь, – вздохнула она.
Я не отказывался от мысли, что голосующий на дороге человек отойдет в сторону, когда поймет, что я не собираюсь останавливаться. Но он стоял там по-прежнему, и, пожелай я его объехать, мы могли свалиться с дороги.
– Может, стоило все-таки его сбить, кэнди, – пробормотал я.
Он подошел к нашему автомобилю и приложил руку к брови.
– Забыли, как определять стороны света по часам? – осведомился я. – Мы не продаем автодорожные карты.
– А я ничего не покупаю, – ответил человек. Он наклонился ко мне, и в его руке появился пистолет.
– Выходите из машины, – приказал он.
Я никогда не спешил угождать окружающим, даже если они располагают таким средством убеждения, как пистолет. Иное дело, когда он направлен в мою сторону.
Я вздохнул и начал выбираться из салона.
На мгновение мне пришла в голову мысль сбить человека дверцей, но потом я решил, что так можно попортить краску.
– Надеюсь, теперь ты счастлива, дорогая? – пробормотал я.
– Я тебе не «дорогой», – отрезал человек с пистолетом. – Пошевеливайтесь, у нас мало времени.
– У нас, – с достоинством ответил я, – его более чем достаточно.
За военным фургоном началось какое-то движение. Я бы предпочел увидеть там группу болельщиц студенческой бейсбольной команды, но поскольку желание моей партнерши только что сбылось, с моим приходилось подождать.
На дорогу вышли пятеро. Хорошая новость состояла в том, что они не держали в руках пистолетов. Плохая – что они были вооружены револьверами и винтовками.
Ни на одном из них уже не было военной формы, и я мог бы заключить пари с дятлом, обрабатывавшим дерево где-то в футах двадцати от меня, что если вывернуть наизнанку костюм того, кто вышел встречать нас первым, то я увижу бирку с надписью «Театральные костюмы Хеллмана».
Или что-нибудь в этом роде.
– На мундиры для всех у вас не хватило денег? – осведомился я, но мою шутку никто не оценил.
Франсуаз стояла по другую сторону автомобиля, уперев руки в бока.
– Должна признать, бэйби, – сказала она, – кое-что подтверждает твою теорию.
Я присел на капот автомобиля и сложил руки на груди.
– Надеюсь, ты помнишь, что я говорил про юбку, – напомнил я.
Франсуаз фыркнула:
– Не могу дождаться.
Пятеро человек приблизились к нам. Я просмотрел ту часть своих убеждений, что относились к правилам хорошего тона, и решил, что с ними можно не здороваться.
Человек в военной форме отдавал приказания.
– Садись за руль, – отрывисто сказал он, обращаясь к одному из своих товарищей. – Отгонишь машину подальше в лес. Закидай ветками, ее не должны найти слишком быстро.
Тот кивнул и направился к автомобилю, сунув за пояс свой револьвер.
– Это дорогая машина, – напомнил я, но эти слова отчего-то мало их заинтересовали.
– Обыщи девчонку и не спускай с нее глаз, – продолжал человек в форме.
Они действовали не так четко и слаженно, как если бы были настоящими военными. Тем не менее что-то похожее у них получалось.
Второй мужчина споро подошел к моей партнерше и уткнул в нее короткое дуло револьвера.
– Мальчонка, – процедила девушка, – не дай тебе бог испортить мне эту куртку.
Машина подо мной двинулась, и мне пришлось встать с капота.
– А теперь, – продолжал человек в форме, – вы осторожно – осторожно – отдадите нам свое оружие.
– А что будет потом? – спросил я. Он отрезал:
– Потом и узнаешь.
Человек, оказавшийся за рулем нашего автомобиля, почему-то не спешил направить его между деревьев. У наших новых друзей имелись далеко идущие планы.
– Сперва ты, красавчик, – приказал человек в форме. – Где у тебя там пушка? И не заставляй меня дырявить твой дорогой костюм раньше времени.
– Это было лишнее, Майкл, – зло бросила Франсуаз.
Она брезгливо отвернулась от человека с револьвером, который стоял рядом с ней; наверное, у того плохо пахло изо рта.
– Люблю все делать наверняка, – сказал я.
– Хватит трепаться, – бросил человек в форме. – Это пустынная дорога, никто здесь не появится, чтобы вам помочь.
Я расстегнул сперва одну пуговицу пиджака, медленно, потом остальные, немного быстрее.
– Да, – сказал я, неожиданно вспомнив о чем-то. – Прежде чем я достану свой пистолет, вы должны кое-что знать.
– Что? – подозрительно спросил человек в форме.
Я ответил, вкладывая в свои слова все доброжелательство, какое только сохранилось у меня с дней отрочества:
– Вы еще можете отдать оружие, заложить руки за голову и ждать прибытия полиции. Тогда вас будут судить по эльфийским законам и ничего плохого не произойдет.
Франсуаз вздохнула и покачала головой.
Если бы она врезала мне в живот в этот момент, меня вряд ли спас бы тренированный пресс.
Но я люблю все делать наверняка.
18
Человек в форме засмеялся.
В первое мгновение он на самом деле поверил, что я собираюсь сообщить ему нечто важное, но теперь понял, что я пытаюсь растянуть время.
Наверное, он видел, как это делают герои в кино.
Он ошибался.
Он повернулся к своим товарищам, приглашая их принять участие в веселье. На их лицах тоже появились улыбки; делая свою работу, они не потеряли чувства юмора.
Человек в форме не смотрел на меня; это не могло продлиться долее двух или трех секунд, но большего и не требовалось.
Я уже расстегнул пиджак, более того – я сделал это на его глазах.
Теперь я вынул из кобуры пистолет и прижал дуло к его животу.
Он все еще смеялся, когда я спустил курок.
Пуля пробила его насквозь, и я увидел, как крупные брызги крови рассыпались по асфальту веселыми конфетти. Он успел повернуть ко мне голову, прежде чем мускулы перестали ему подчиняться.
На его лице я прочитал удивление и понял, что он хочет задать какой-то вопрос.
Но я все равно не стал бы ему отвечать.
Его пистолет все еще был направлен на меня; я думал, что он успеет выстрелить, но он не успел.
Его товарищи, стоявшие чуть поодаль, все еще улыбались.
Они держали в руках карабины, но я видел, что их дула опущены и ни один из затворов не передернут.
Оружие может быть очень опасным, но самое опасное – держать его в руках и забыть об этом.
Однажды я спросил у лейтенанта Маллена, почему на наших улицах так много оружия. «Потому, – ответил он, – что почти никто из этих подонков не умеет им пользоваться».
Левой рукой я схватил тело человека, переодетого в военную форму. Я держал его перед собой как шитой был не настолько надежен, как мне хотелось бы, но я не мог требовать от парня большего, чем он мог мне дать.
Итак, их было шестеро.
Один стоял передо мной; в его животе намечалась язва, вызванная свинцом, и я сомневался, что теперь ему поможет средство от желудка. Трое других, вооруженные армейскими карабинами, стояли в двадцати футах от меня. Я предпочел бы, чтобы они там и оставались, но знал, что пройдет мгновение, и они откроют огонь.
Еще один парень сидел за моей спиной, положив руки на руль. Было очень мило с его стороны, что он засунул револьвер за пояс, а не положил его на сиденье рядом с собой.
Другой обладатель револьвера стоял около Франсуаз.
Если бы дело происходило в каком-нибудь комиксе, то события почти наверняка развивались бы следующим образом. Нападавшие отвели бы нас в лес и привязали к дереву, оставив рядом бомбу с часовым механизмом, и нам как раз хватило бы пяти минут, чтобы отвязаться и перерезать зеленый провод.
Но ребята, которые носят с собой пистолеты, редко читают комиксы. Поэтому я знал, что мы можем позволить себе одно из двух: либо дать им продолжать их затею, либо остаться в живых.
Я выбрал второе.
Человек в форме военного был тяжелым; к тому же я знал, что через пару мгновений из него начнет хлестать кровь. Я вскинул правую руку и выстрелил через его плечо.
Людей с карабинами было трое, а в моем распоряжении имелся только один выстрел до того, как они откроют огонь.
Я выбрал среднего.
Почему в него? Не знаю, может, из мальчишеского желания посмотреть, как один из них упадет на другого. А поскольку я не мог знать, в какую сторону он завалится, следовало целиться в центрального.
Мой выстрел расцветил ему лоб алой розой. На тортах такие вещи выглядят замечательно. Правда, его она не украсила, но исправить внешность того типа было задачей для пластического хирурга.
Или гримера в морге.
Туда он и отправится.
Парень все еще пытался передернуть затвор карабина, но пальцы не слушались его. Зато у двух его приятелей дела шли гораздо успешнее. Я услышал два щелчка, и у меня не было времени гадать, в кого эти молодцы станут целиться.
Теперь все следовало делать быстро; но и одной быстроты здесь тоже оказалось бы мало.
Все следовало сделать правильно.
Парень, которого я застрелил, начал падать вправо. Его руки стали вдруг очень длинными и извивающимися, как макаронины. Так всегда кажется, когда застреленный человек сгибается пополам.
Падая, он заставил своего соседа отступить на пару шагов назад и опустить ствол карабина.
Человек в форме начал мне надоедать; я отпустил его и, упав на землю, перекатился под машиной.
Выполнять этот трюк очень интересно, но гораздо интереснее не разбить при этом лицо ни об асфальт, ни о днище автомобиля.
Я это умею.
В то мгновение, когда я в первый раз нажал на спусковой крючок, дуло револьвера одного из подонков было прижато к животу моей партнерши. Не оставалось ни одного шанса на то, что человек, сжимающий рукоятку, промахнется. Он и не промахнулся.
Барабан провернулся, и пуля помчалась по короткому стволу.
Даже лучшие из профессионалов редко используют бронированные костюмы, скроенные в виде обычной одежды. Такая обновка стоит слишком дорого, чтобы ее мог позволить себе наемник.
Материал, который идет на них, должен быть в несколько раз прочнее келавра и в то же время выглядеть как обычная кожа или толстая материя.
Дорогая игрушка для капризных девочек.
Пуля так и не вылетела из ствола, потому что ей некуда было лететь. Пистолет мотнуло в руке человека. Под хруст разрываемых сухожилий он смог понять, что означает слово «отдача».
В течение нескольких секунд человек стоял и мелко трясся, словно наступил на находящийся под напряжением провод. Он не мог понять, что происходит; его нижняя челюсть зажила самостоятельной жизнью и начала подпрыгивать, точно подвязанная на веревочке.
Франсуаз насладилась его смятением и страхом, как только может насладиться ими сильная женщина; через мгновение она крепко обхватила его за плечи и изо всей силы ударила головой по лбу.
– Кажется, это называют «зажечь путеводную звезду», – процедила девушка.
Наверное, человеку было сложно отыскать эту звезду среди тысячи искр, вращавшихся и перемигивавшихся перед его глазами. Его зрачки закатились, как будто он пытался следить взглядом за круговоротом звезд, а из обоих ушей хлынула кровь.
Когда Франсуаз разжала руки, тело мужчины безвольно опало и распласталось на асфальте. Его пальцы, вывороченные и омертвевшие, застыли на револьверной рукоятке, и девушке не удалось отбросить подальше его оружие.
Поэтому она ударила его каблуком по запястью, раздробив кости и разорвав мышцы.
– Придется тебе учиться стрелять с левой, – бросила Франсуаз.
Тот не ответил (через пару часов медики констатируют смерть от кровоизлияния в мозг).
Человек, сидевший в нашем автомобиле, потянулся к рукоятке револьвера.
Он сидел на водительском сиденье и только ожидал приказа отогнать машину подальше в лесные заросли. Он оказался не готов к тому, чтобы сразу открыть огонь.
Два выстрела прогремели почти одновременно – справа и слева от него. Это его оглушило.
Его руки лежали на рулевом колесе, поэтому он потратил еще пару секунд, чтобы достать оружие.
Целых три причины, которые заставили его промедлить.
Вот почему я позволил этому парню сесть в автомашину.
Франсуаз плавно упала на асфальт, правой рукой вынимая свой пистолет. Она повернулась на бок, прячась за корпусом нашего автомобиля.
Человек за рулем выхватил револьвер и взвел курок.
Ему предстояло решить – выстрелить мне в спину или Франсуаз в грудь.
Он потратил еще секунду, чтобы разобраться с этим.
Порой люди тратят свою жизнь так бессмысленно.
Он повернулся в ту сторону, где только что стояла моя партнерша, и не увидел никого; на мгновение в глазах человека мелькнуло удивление, но потом он понял, что девушка спряталась за машиной.
А еще он понял, что не успеет выпрыгнуть из салона.
Франсуаз распахнула дверцу автомобиля, и ствол ее оружия нацелился в живот мужчины. Он начал опускать револьвер, целясь Франсуаз в голову, и в это мгновение получил три пули в живот.
Он запрыгал на сиденье, то ли от боли, то ли от радости – у меня не нашлось времени спросить. Его рука с револьвером упала. Франсуаз переместила оружие чуть выше и выбила ему левый глаз вместе с – мозгами.
– Больше не станешь угонять чужие машины, – сказала она.
Я оказался по другую сторону автомобиля, трижды перевернувшись по горячему покрытию шоссе. Я слышал, как мои пуговицы скрипят об асфальт.
Два выстрела громкими голосами армейских карабинов приветствовали мой кувырок. Одна из пуль врезалась в борт нашего автомобиля, отдавшись колокольным звоном. Второй стрелок не успел прицелиться; он только нажал на спусковой крючок.
Его выстрел попал в парня, все еще сидевшего на переднем сиденье. Кусок свинца снес ему верхнюю половину черепа. Как ни странно, но тому было уже все равно.
Над моей головой вновь засияло небо, и я понял, что нахожусь за автомобилем. Я уткнулся лицом в горячие колени Франсуаз, и это ее развеселило.
У нее особое чувство юмора.
Я услышал, как карабинеры во второй раз передергивают затворы. Я не видел, как они это проделали, но это не настолько интересовало меня, чтобы высунуть голову из-за капота.
Франсуаз устроилась на боку; теперь, когда я не собирал пыль с дороги своим костюмом, клиренс автомобиля открывал ей неплохой вид.
Два мертвых тела и ноги карабинеров.
Когда я заказываю номер в гостинице и прошу что-нибудь с хорошим видом, я обычно имею в виду нечто иное. Но, как говаривал один аллигатор, все зависит от обстоятельств.
Франсуаз нажала на спусковой крючок дважды.
За это время карабинеры едва успели загнать в свои стволы по второй пуле.
– Вот почему я люблю автоматическое оружие, – сказала Франсуаз.
Две пули разорвали джинсы одному из карабинеров. Он вряд ли был бы сильно этим расстроен – его брюки выглядели грязными и такими старыми, что наверняка видели первые выступления «Битлз».
Но вместе с брюками девушка разнесла мужчине и кости его ног; если я еще не забыл школьные уроки, их там должно было быть четыре – по две на каждую из конечностей.
Правда, теперь там было гораздо больше мелких кусочков кости.
Парень упал на дорогу, дергаясь, как выброшенная на берег рыба. У него еще был шанс выстрелить из-под низа автомобиля, но он слишком был занят болью, чтобы побеспокоиться о собственной жизни.
– Как мне это нравится, – проворковала Франсуаз.
Теперь она сжимала в руках два своих пистолета. Тело человека, лежавшего на асфальте, тряслось от боли. Он попытался встать, но не смог даже подняться на колени.
Он встретился глазами с Франсуаз, та послала ему воздушный поцелуй.
Вслед за чем всадила в него шесть пуль из обоих стволов.
С каждым выстрелом он вздрагивал и бился головой об асфальт. Последнюю пулю он почти поймал зубами, но так и не смог удержать.
Оставался еще один карабинер.
Мгновение он наблюдал, как девушка превращает его товарища в голубиный паштет и размазывает по асфальту.
Потом выстрелил поверх нашей машины и послал в ствол третий патрон.
– Брось это, приятель! – крикнул ему я.
Я поймал себя на том, что так и не уточнил, приказываю ли я ему бросить карабин или оставить всю затею в целом.
Особого значения это и не имело.
– Подумай еще раз, – продолжал я. – Сдай того, кто тебя нанял. Суд будет справедливым.
Но парень не верил в эльфийскую систему правосудия.
Или же знал ее слишком хорошо – а она слишком хорошо знала его.
Он не захотел воспользоваться шансом, который я вынул для него из кармана. Он упал на асфальт, готовый выстрелить нам по ногам.
– Сдохните! – закричал он. Серые глаза Франсуаз вспыхнули, губы изогнулись в улыбке.
– Привет, мальчонка, – пробормотала она.
Два пистолета запрыгали в ее руках, четко работая затворами.
Девушка всадила парню по пуле в коленные чашечки, и он упал на асфальт гораздо быстрее, чем намеревался. Два следующих выстрела настигли его в падении, выйдя через основание позвоночника.
Когда его тело коснулось асфальта, он уже не думал ни о чем, кроме обезболивающего. Девушка вскрыла ему пулями грудную клетку, справа и слева, и он прополоскал себе рот своей кровью.
Я вышел из-за автомобиля, сжимая в руках свой пистолет и готовый в любое мгновение вновь нырнуть за капот.
Четыре мертвых тела лежали на дороге, и даже крепкий кофе не придал бы им бодрости. Я быстро перебежал шоссе и распахнул дверцу военного фургона. Он был пуст.
Девушка носком черного сапожка переворачивала тела наемных убийц, переходя от одного к другому. Ни один из подонков не подавал признаков жизни.
Очевидно, потому, что ее в них уже не было.
Я подошел к нашему автомобилю, возвращая свой пистолет в кобуру.
– Ну как, любимая? – спросил я. – Надеюсь, теперь ты настроена менее скептически?
– Черт, – пробормотала девушка, расстегивая свою куртку.
Она приподняла белую прозрачную майку. Ее длинные пальцы пробежали по плоскому красивому животу.
– Ты животное, Майкл, – прорычала она. – Этот недоносок выстрелил мне прямо сюда.
– Я сделаю тебе массаж, – пообещал я, вынимая трубку мобильного телефона. – Позовите лейтенанта Маллена.
– Массаж? – Девушка сердито фыркнула и заправила майку. – Кто-то здесь собирался задрать мне юбку.
