Глава 25. МНЕ ПОДАЮТ ВИНО
Я отворил дверь фургона и остолбенел от неожиданности.
На полу, устланном толстым ковром, под свисающим с потолка заправленным тарларионовым маслом светильником в желтой шелковой накидке спиной стояла девушка. Темные волосы ее были стянуты красной лентой, а от правой лодыжки к ошейнику для рабов тянулась тонкая металлическая цепь.
Услышав скрип двери, она обернулась и взглянула на меня.
— Это ты! — воскликнула она.
Руки ее потянулись к лицу.
Я стоял как громом пораженный, ожидая увидеть здесь кого угодно, но только не Элизабет.
— Ты жив! — воскликнула она. — Беги отсюда! Скорее!
— Почему? — удивился я.
— Он тебя увидит! Беги скоре! — она не в силах была оторвать руки от лица.
— Кто увидит? — Я ничего не понимал.
— Мой господин! — в отчаянии воскликнула девушка. — Пожалуйста, скорее уходи!
— А кто он? — спросил я.
— Тот, кому принадлежит этот фургон, — из глаз у нее полились слезы. — Я его еще ни разу не видела.
Я не сдвинулся с места — не хотел выдавать охватившего меня волнения.
Гарольд сказал, что Камчак пожаловал Элизабет воину, но не сказал какому именно. Теперь я это знал.
— Значит твой хозяин нечасто тебя навещает? — поинтересовался я.
— Он еще ни разу сюда не заходил, — ответила девушка. — Но он где-то в городе и может вернуться именно сегодня.
— Я не боюсь его! — ответил я.
Она отвернулась; цепи отозвались на ее движения легким звоном. Заметив мой взгляд, она плотнее закуталась в шелковое покрывало.
— Чье имя на ошейнике? — спросил я.
— Они мне показывали надпись, но я не знаю, — сказала она. — Я не умею читать.
Это, конечно, было правдой, она могла говорить по-гориански, но разобрать написанное была неспособна. Впрочем, грамотой не владели и многие тачаки, поэтому на ошейниках их рабов зачастую были выгравированы значки, символически показывающие, кому именно принадлежит данный невольник. Но даже умеющие читать или желающие составить о себе подобное мнение нередко рядом со своим именем также ставили личный знак, чтобы разобрать его были в состоянии другие, не владеющие письмом воины. Например, знак Камчака изображал четыре рога боска над двумя скрещенными кайвами.
Я вошел в фургон и приблизился к девушке.
— Не смотри на меня! — воскликнула она, отворачиваясь так, чтобы свет не падал ей на лицо, и закрывая его руками.
Я развернул к себе её ошейник; от него тянулась тонкая металлическая цепь. На девушке был сирик, которого под накидкой я сразу не заметил. Цепь от ошейника свисала вдоль тела, соединялась с ножными кандалами и заканчивалась на вделанном в стену кольце. На тарианском ошейнике девушки были выгравированы четыре рога боска и символ города Ко-Ро-Ба, который Камчак велел использовать как мой личный знак. Надпись на кольце гласила: «Я — женщина Тэрла Кэбота». Я поправил на девушке ошейник и отошел к дальней стене фургона: хотелось побыть одному и подумать.
Однако тут же мелодично зазвенели цепи на ногах у девушки, пристально вглядывающейся мне в лицо.
— Что там написано? — спросила она.
Я не ответил.
— Чей это фургон? — взмолилась она.
Я хмуро посмотрел на нее, и она тут же прикрыла лицо рукой, стараясь при этом, чтобы шелковая накидка плотнее окутывала её тело. Цепи, охватывающие её запястья, тянущиеся к щиколоткам и дальше к кольцу в стенке фургона, вызывали во мне ненависть Над прижатой к лицу ладонью блестели наполненные страхом глаза девушки — Чей это фургон?
— Мой, — ответил я.
Девушка замерла от неожиданности.
— Нет, не может быть, — выдавила она из себя. — Это фургон какого-то командира, он командует тачакской тысячей.
— Я и есть этот командир, — ответил я.
Она провела рукой по лицу, словно пытаясь отогнать от себя сон.
— А что написано у меня на ошейнике?
— Что ты — девушка Тэрла Кэбота.
— Твоя девушка?
— Да.
— Значит, я — твоя рабыня?
— Да. — Она не в силах была больше произнести ни слова.
— Да, ты принадлежишь мне, — подтвердил я.
Из глаз у неё потекли слезы, оставляя на шелковой накидке мокрые пятна, но она так и продолжала стоять не в состоянии их остановить.
Я опустился рядом с ней на колени.
— Все хорошо, Элизабет. Все уже позади, — постарался я её успокоить. — Тебе больше не будут причинять боль. Ты больше не рабыня. Ты свободна.
Я нежно взял её скованные цепями руки и отвел их от её лица. Она попыталась отвернуться.
— Пожалуйста, не смотри на меня, Тэрл, — пробормотала она.
В носу у нее, как я догадывался, поблескивало крохотное изящное золотое колечко, подобающее каждой тачакской женщине.
— Не смотри на меня, — взмолилась она, — прошу тебя!
Я осторожно приподнял ладонями её тонкое лицо, обрамленное мягкими темными волосами, и с нежностью вгляделся в этот высокий лоб, чудесные, полные слез глаза и дрожащие губы, над которыми тускло поблескивало золотое тачакское колечко.
— Оно тебе очень идет, — сказал я.
Девушка подавила подступившие рыдания и прижалась лицом к моему плечу.
— Они привязывали меня к колесу, — пробормотала она.
Я утопил ладонь в её густых волосах и плотнее прижал её голову к своей груди.
— Они поставили у меня на теле клеймо! — едва слышно выдохнула она.
— Теперь все уже позади, Элизабет, — сказал я. — Все уже кончилось. Ты свободна.
Она подняла свое мокрое от слез лицо.
— Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, — прошептала она.
— Нет, — с грустью ответил я, — не любишь.
Она снова уронила голову мне на плечо.
— Но ты не хочешь меня, — едва сдерживая рыдания, бормотала она. — Ты никогда меня не хотел!
Я промолчал.
— И вот теперь, — с горечью продолжала она, — Камчак отдал меня тебе. Именно потому, что я тебе безразлична! Он такой жестокий! Жестокий!
— Мне кажется, Камчак в данном случае больше думал о тебе, — возразил я. — Он считал, что отдает тебя другу.
Она отстранилась от меня в полном изумлении.
— Неужели это возможно? — удивилась она. — Этот человек избивал меня плетью!
Она опустила глаза, боясь встретиться со мной взглядом.
— Тебя избили, потому что ты хотела убежать, — пытался объяснить я. — Обычно женщину за подобную провинность калечат или бросают на растерзание слину. То, что тебя наказали лишь плетьми, доказывает мне и, возможно, тебе тоже, что он считается с твоим положением.
Она по-прежнему боялась поднять голову.
— Он опозорил меня, — продолжала она. — Я себя ненавижу после всего, что было! Я не чувствую себя женщиной!
— Теперь все уже позади, — пытался я её успокоить.
Толстый ковер у нас под ногами чуть не промокал от слез девушки.
— А вот прокалывание ушей, — старался я перевести разговор на другую тему, — тачаки рассматривают как варварский обычай, занесенный к их девушкам тарианцами.
Элизабет подняла глаза; колечко у неё в носу заиграло золотистыми огоньками.
— У тебя уши проколоты? — спросил я.
— Нет, — ответила она, — но многие из моих подруг в Нью-Йорке прокалывают.
— Но ведь тебе это не кажется таким уж безобразным? — поинтересовался я.
— Нет, — слабо улыбнулась она.
— А попробуй сказать об этом тачакам, — предложил я. — Они даже тарианским рабыням не позволяют носить серьги в ушах. А тачакскую девушку больше всего страшит то, что, попав в руки тарианцев, она распростится с непроколотыми ушами.
Элизабет сквозь слезы улыбнулась.
— К тому же колечко всегда можно снять, — продолжал я свои увещевания. — Растянуть и вытащить. Остается лишь крохотная дырочка в носу, которую даже не всегда заметишь.
— Ты такой добрый, Тэрл Кэбот, — сказала девушка.
— Не знаю даже, стоит мне об этом говорить, — признался я, — но это колечко очень тебе идет.
Она подняла голову и кокетливо улыбнулась.
— Правда?
— Да, очень.
Она опустилась рядом со мной на колени, все ещё плотно запахивая на себе шелковую накидку. Глаза её уже не смотрели так грустно.
— Я рабыня или свободная женщина?
— Свободная.
Она рассмеялась.
— Не думаю, чтобы тебе хотелось отпускать меня на свободу, — заметила она. — Ты все ещё держишь меня в цепях, как простую рабыню!
— Извини! — ответил я. — Где ключ?
— Над дверью, — ответила она. — Там, куда я не могу дотянуться.
Я поднялся с пола.
— Я так счастлива! — призналась Элизабет.
Я снял ключ с небольшого, вбитого в притолоку над дверью крюка.
— Не оборачивайся! — попросила она.
Я стоял лицом к двери.
— Почему? — спросил я и услышал легкий перезвон цепей.
— И ты посмеешь снять кандалы с такой женщины? — донесся до меня её внезапно зазвучавший с придыханием голос.
Я резко обернулся и увидел, что она поднялась с пола и стоит, гордо расправив плечи и вскинув голову, глядя с вызовом, словно только что получившая ошейник женщина, захваченная в плен не больше часа тому назад и доставленная в лагерь налетчиков в качестве трофея их удачного набега.
У меня перехватило дыхание.
— Да, я сброшу с себя накидку, но знай: если ты прикоснешься ко мне… — Она не договорила фразы.
Бесшумно, с церемониальной торжественностью желтая шелковая накидка соскользнула с её тела и опустилась к ногам. Девушка стояла не шелохнувшись, глядя на меня в притворном негодовании, грациозная и прекрасная. Помимо сирика, на ней было обычное одеяние кейджеры: куурла и чатка — красный шнур и полоска черной кожи, калмак — короткая кожаная курточка без рукавов и куура — тонкий красный поясок. На левом бедре у неё я заметил небольшое, глубоко вошедшее в тело клеймо, изображающее четыре скрещенных рога боска.
Даже не верилось, что эту стоящую передо мной в сирике гордую девушку мы с Камчаком воспринимали как маленькую дикарку, о которой я мог знать лишь то, что она была тихой, робкой девушкой с Земли, молоденькой секретаршей, одной из многих тысяч таких же, как она, наполняющих каждый крупный офис больших городов Земли. Но женщина, стоящая сейчас передо мной, никак не наводила на мысли об угловатых конструкциях из стекла и бетона, сковавших, поправших природу Земли; о городах, забитых толпами людей, моралью и условностями превращенных в безликих рабов, в придатки, обслуживающие пожирающую, выжимающую из них всякую индивидуальность систему, подавляющую в мужчинах мужественность, а в женщинах — женственность, покупающую их жизни и свободу за горсть денег и призрачные, условные удовольствия. Нет, это стоящее передо мной существо оживляло в душе рев босков и запах земли, скрип фургонов и рев ветра, костры с жарящимися на них кусками мяса и стоны девушек, тающих от любви в объятиях мужчины, Камчака, рвущегося в бой на своей каийле. Передо мной стояла женщина, которую могли захватить в плен в Тарии или Аре, на Тиросе или Косе, гордо носящую свои цепи перед лицом захватившего её врага, одетую для услаждения его глаз — так, чтобы нивелировать всю её индивидуальность и превратить в одну из типичных рабынь тачаков.
— Ну, — нетерпеливо произнесла мисс Кардуэл, разбивая своим голосом очарование момента, — я думала, ты собираешься снять с меня цепи.
— Да, конечно, — пробормотал я, неуверенно двинувшись к ней.
Я отомкнул замки на кандалах и наручниках и бросил снятый с девушки сирик под ввинченное в стену кольцо для привязывания рабов.
— Что это на тебя нашло? — не удержался я.
— Сама не знаю, — ответила она. — Должно быть, в мыслях я уже привыкла к своему положению тачакской рабыни.
— Теперь ты свободна, — твердо ответил я.
— Это чувство не так-то просто выбросить из головы, — призналась она. — Но я постараюсь.
— Постарайся.
— Мое одеяние что — заставляет тебя нервничать? — спросила она.
— Да, — признался я.
Он подняла с пола шелковую накидку и двумя заколками, очевидно трофейными из Тарии, быстро закрепила её на плечах.
Я готов был её изнасиловать. Но я этого, конечно, не сделаю. Не дождется!
— Ты поел? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Здесь ещё осталось немного жареного мяса, — кивнула Элизабет на запасы еды в моем фургоне. — Оно уже остыло, но я, конечно, не собираюсь суетиться и разогревать его. Я — свободная женщина, не какая-нибудь рабыня, ты ведь знаешь!
Я начал жалеть о своем поспешном решении подарить ей свободу.
Она посмотрела на меня сияющими глазами.
— У тебя ушло так много времени, чтобы добраться до фургона, — заметила она.
— Я был занят, — возразил я.
— Сражения там всякие, я полагаю?
— Правильно полагаешь.
— А почему ты пришел в фургон сегодня вечером? — поинтересовалась она.
Я как-то не сумел определить интонации в её вопросе.
— Хотел выпить вина, — ответил я.
— Вот как, — неопределенно усмехнулась она.
Я подошел к сундуку, стоящему у дальней стенки фургона, и вытащил одну из находившихся в нем бутылок ка-ла-на.
— Давай отметим твое освобождение, — предложил я, наливая ей вино в небольшой бокал.
Она с улыбкой приняла бокал и подождала, пока я наполню свой.
— За свободную женщину, — предложил я тост. — За ту, которая проявила силу духа и храбрость — за Элизабет Кардуэл, женщину одновременно и свободную, и красивую!
Мы чокнулись и осушили бокалы.
— Спасибо, Тэрл Кэбот, — с благодарностью произнесла Элизабет.
Я отставил пустой бокал.
— А теперь нам, конечно, нужно как-то переустроить наш фургон, — заметила она, окидывая взглядом мое жилище с решительно поджатыми губами. — Нужно его перегородить. Не знаю даже, как я могу делить жилище с мужчиной, который не является моим хозяином.
Я был поражен.
— Ну, что-нибудь придумаем, — не нашел я ничего лучшего сказать.
Чтобы как-то оттянуть решение неожиданно возникшей проблемы, я снова наполнил свой бокал.
Элизабет от вина отказалась Я не стал настаивать, но свой бокал осушил: в конце концов, я ведь решил посвятить эту ночь выпивке.
— Может, сделать перегородку из шкур? — продолжала размышлять вслух Элизабет.
— Лучше выпей вина, — предложил я свое решение проблемы.
Она с отсутствующим видом пригубила.
— А вино неплохое, — заметила она.
— Отличное! — подхватил я.
— Думаю, стенка из толстых досок лучше подойдет, — вернулась она к занимающей её теме.
— Ты можешь носить даже вуаль, — поддержал я её начинания. — И кайву не забудь!
— Верно, — согласилась она.
Она снова пригубила вино, не спуская с меня своих мерцающих глаз.
— Кстати, говорят, — заметила, она, — что мужчина, подаривший свободу женщине, — последний болван.
— Наверное, так и есть.
— Тэрл Кэбот, ты просто чудо! — воскликнула Элизабет.
Она показалась мне сейчас особенно красивой.
Мне захотелось её с новой силой, но теперь она была свободной женщиной, не рабыней, и считаться только со своими желаниями мне казалось не совсем уместным. Тем не менее я решил не отступаться и на глаз прикинул расстояние между нами, чтобы в случае чего иметь возможность дотянуться до неё и посмотреть, что из этого получится.
— О чем ты думаешь? — поинтересовалась Элизабет.
— Так, ни о чем.
— Ага, — усмехнулась она, снова потянувшись за бокалом.
— Вот-вот, выпей ещё вина, — подбодрил я её.
— Конечно, выпью.
— Оно действительно хорошее.
— Отличное!
— Ты просто пытаешься меня напоить.
— Такая мысль и вправду приходила мне в голову. — Она рассмеялась.
— И после того, как я опьянею, что ты собираешься со мной сделать?
— Засуну тебя в мешок с навозом.
— Фу-у… У тебя нет никакого воображения!
— А что бы предложила ты сама?
— Ну… Я у тебя в фургоне совершенно одна, беззащитна, всецело нахожусь в твоих руках…
— Ладно, оставь!
— Если хочешь, я могла бы на какое-то мгновение снова стать рабыней… Ну, как будто я опять попала в рабство и опять стала твоей, чтобы ты мог делать со мной все, что захочешь.
— Неплохая идея. — Неужели командир тачакской тысячи действительно не знает, как себя вести с такой женщиной, как я?! Я потянулся, чтобы схватить её в свои объятия, но на пути у меня оказался бокал и моя рука машинально на него наткнулась.
— Да, пожалуйста, мистер Кэбот, — проворковала она, — выпейте ещё вина! — Я раздраженно поднялся с пола и отошел от неё.
— Клянусь Царствующими Жрецами, — не сдержался я, — ты просто сама напрашиваешься на неприятности!
Элизабет рассмеялась, глаза её сияли.
— Я свободная женщина.
— Я помню об этом.
Снова возникло неловкое молчание.
— Ты говорила о переустройстве фургона, — напомнил я. — Могу предложить некоторые из них. Свободная ты женщина или нет, ты — у меня в фургоне. Поэтому я рассчитываю, что у нас будет приготовлена еда, в фургоне будет убрано, оси его будут хорошенько смазаны жиром, а боски ухожены и накормлены.
— Не беспокойся, — заверила она меня. — Когда я буду готовить себе еду, её хватит на двоих.
— Рад слышать, — принял я её обещания.
— А кроме того, мне и самой неприятно было бы находиться в грязном фургоне, с несмазанными колесными осями и неухоженными босками.
— Надеюсь на это.
— Но мне кажется, что ты вполне мог смириться бы со всем этим мусором.
— Ты забываешь, что я командир тачакской тысячи.
— А какая разница?
— Большая разница! — Мой голос перешел на крик.
— И не нужно на меня кричать, — наставительно заметила она.
Этот разговор начал меня раздражать. Глаза мои сами собой остановились на валяющихся под металлическим кольцом цепях.
— Мы, конечно, можем рассматривать это как простое разделение обязанностей, — продолжала она.
— Хорошо, — согласился я.
— С другой стороны, ты вполне мог бы купить рабыню для выполнения этих работ.
— Ладно, я куплю рабыню.
— Хотя доверять рабыням нельзя.
Я едва не расплескал вино от переполнявшего меня бешенства.
— Осторожнее, вино прольешь, — она уже издевалась.
Да, решил я, не зря гориане считают предоставление женщине свободы глупейшей ошибкой.
Очевидно, не замечая моего состояния, Элизабет заговорщицки мне подмигнула.
— Ничего, — сообщила она. — Я буду присматривать за фургоном.
— Да, — рявкнул я, — хорошо!
Я опустился рядом со стоящим на ковре бокалом с вином и уставился в пол. Элизабет присела в двух шагах от меня и снова пригубила вина.
— От одной рабыни — её зовут Херена — я слышала, — с серьезным видом сообщила Элизабет, — что завтра ожидается большое сражение.
— Да, это правда.
— Зачем ты пришел сегодня ночью в фургон?
— За вином, я тебе уже говорил.
Она опустила глаза.
Какое-то время мы молчали.
— Я счастлива, что это именно твой фургон, — наконец нарушила она молчание.
Я окинул её задумчивым взглядом, усмехнулся и снова погрузился в свои мысли.
Интересно, что будет с Элизабет? Она, напомнил я себе, не горианка, она — бывшая жительница Земли. Она не принадлежала к тарианцам или тачакам, она неспособна была даже прочесть надпись на их языке. Для любого жителя планеты она оставалась хорошенькой дикаркой, годящейся лишь для того, чтобы носить ошейник своего хозяина. И тем не менее сложно даже себе представить, насколько она ранима. Не имея защитника, она будет совершенно беспомощна. Даже горианка вне стен родного города, не имея рядом человека, способного её защитить, недолго сумеет избегать опасности оказаться закованной в цепи. Даже крестьяне вылавливают таких женщин и используют их для работ на полях или по дому, пока не продадут их первому попавшемуся работорговцу. Нет, мисс Кардуэл необходим защитник, покровитель. Но уже завтра я могу погибнуть под стенами дома Сафрара. Как сложится после этого её судьба? А кроме того, напомнил я себе, у меня свое дело, свое задание, и как воин я не могу связывать себя с женщиной, ни с рабыней, ни со свободной.
Спутником Элизабет в этом мире могут быть только ошейник и цепи. Грустно это сознавать. Приходилось признать, что лучше бы Камчак не отдавал мне этой девушки.
Голос её прервал мои невеселые размышления.
— Странно, что Камчак не продал меня, — сказала она.
— Может, ещё продаст, — утешил я её.
Она рассмеялась.
— Может быть, — согласилась она, пригубив бокал. — Все может быть, Тэрл Кэбот.
— Это верно.
— И все же почему он меня не продал?
— Не знаю.
— Почему он отдал меня тебе?
— Я действительно не знаю.
А в самом деле, почему Камчак отдал эту девушку именно мне? Слишком много вещей в последнее время вызывали у меня удивление, и я невольно вернулся мыслями к загадкам этой планеты, к Камчаку, к тачакам и ко всему тому, что так отличается от нашего с Элизабет прежнего мира.
Я задумался, почему Камчак вдел кольцо в нос этой девушки, подверг её клеймению и одел обычной кейджерой? Действительно ли только потому, что она вызвала его гнев попыткой убежать из его фургона, или на то была ещё какая-то причина? И почему он подверг её наказанию — возможно, относительно жестокому — именно в моем присутствии? Думаю, таким образом он заботился о девушке. Ведь после этой демонстрации он отдал её мне, а мог отдать любому из своих воинов. Он сказал, что это ради её же блага. Почему же он так поступил? Или ради меня?
Или ради нее?
Элизабет наконец осушила свой бокал. Она встала, сполоснула бокал и поставила его на место. Затем опустилась на колени у дальней стенки фургона, распустила ленту и встряхнула волосами. После этого она принялась разглядывать себя в зеркальце, поворачиваясь то так, то этак. Я был изумлен. Теперь она рассматривала золотое колечко в носу не как уродство, а как основное свое украшение. Она повыше взбила волосы и, стоя на коленях, выпрямила спину, как настоящая горианка. Камчак не позволил ей обрезать волосы; теперь, когда она считает себя женщиной свободной, она, думаю, скоро захочет их укоротить.
Если так, я буду об этом искренне сожалеть; длинные, густые волосы всегда казались мне главным украшением женщины.
Внезапно мне подумалось, что я понял Камчака!
Он действительно любил эту девушку!
— Элизабет, — отвлек я её от прихорашивания.
— Да? — откликнулась она, опуская зеркальце.
— Думаю, я знаю, почему Камчак отдал тебя мне, помимо, конечно, того факта, что считал, будто я смогу использовать хорошенькую женщину для ведения хозяйства.
Она рассмеялась.
— Я рада, что он так поступил, — призналась она.
— Вот как? — выразил я свое удивление.
Она улыбнулась и снова погляделась в зеркальце.
— Конечно. Кого ещё он мог найти достаточно глупого, чтобы меня освободить?
Какое-то время я не мог вымолвить ни слова.
— Так почему он так сделал, как ты думаешь? — поинтересовалась она.
— На Горе считается, что только женщина, познавшая всю глубину рабства, может быть по-настоящему свободной.
— Я не уверена, что до конца понимаю это.
— Здесь, очевидно, дело не в том, действительно ли женщина свободна или является рабыней, не в самих надетых на неё цепях, ошейниках или клейме.
— А в чем же?
— Вероятно, считается, что только женщина, в высшей степени подчиняемая чужой воле, способная себя подчинить, полностью отдаться, раствориться в мужских объятиях, может быть настоящей, истинной женщиной, и, являясь таковой, она, следовательно, является свободной.
Элизабет рассмеялась.
— Эта точка зрения не для меня; я, в конце концов, американка — свободная женщина! — заявила она.
— Я говорю не об ошейнике и цепях.
— Нет, все это только глупая теория.
— Может, и так.
— Я нисколько не уважаю женщин, способных полностью отдаться мужчине, — встряхнула она головой.
— Это меня не удивляет, — признался я.
— Женщина — такая же личность, как мужчина, ничуть не меньше.
— Мне кажется, мы говорим о разных вещах.
— Возможно.
— В нашем с тобой мире слишком много говорят о личностях и очень мало — непосредственно о мужчинах и женщинах как таковых. Из-за этого люди привыкают видеть в человеке прежде всего личность, мужчины уделяют меньше внимания своей мужественности, а женщины привыкают к мысли о недостойности вести себя по-женски.
— Чепуха! Все это чепуха!
— Я говорю не о словах, используемых на Земле для обозначения этих вещей и понятий, а о том скрытом за словами смысле, который лежит в основе наших действий.
Она наморщила свой хорошенький лобик. Я продолжил.
— Что если бы нами в гораздо большей степени руководили законы природы, естественный голос крови, а не общественная мораль и надуманные условности? Представь себе мир, где искренние отношения между мужчиной и женщиной, их естественное влечение друг к другу внезапно были подменены требованиями какой угодно морали, лежащей в основе процветания общества как такового, действующей именно на благо общества, а не конкретного человека, общества, склонного воспринимать индивидуума как частичку самого себя, как функционирующую частичку, в которой половое различие отступает на второй план по отношению к профессиональному мастерству?
— Пытаюсь представить.
— Ну а какой, по-твоему, будет результат?
— Даже затрудняюсь сказать.
— Результатом будет наша Земля!
— Свободная женщина не желает подчинять себя мужчине, подстраиваться под него! — возразила Элизабет.
— Мы опять говорим о разных вещах.
— Возможно.
— Не существует более свободной, величественной и внутренне прекрасной женщины, чем горианская вольная спутница мужчины. Сравни её с наиболее часто встречающимся типом жены жителя Земли.
— Нет, судьба тачакской женщины убога.
— Редко кто из них рассматривается в городах как полноправная вольная спутница мужчины.
— Мне не приходилось встречаться с такой женщиной.
Мне оставалось лишь признать её правоту. Особую грусть вызывало то, что сам я знал только одну такую женщину — Дину.
— Возможно, ты права, — согласился я, — но млекопитающие делятся на тех, кто по природе своей стремится к обладанию кем-либо, и тех, чья природа требует от них быть обладаемыми.
— Я не привыкла думать о себе как о млекопитающем, — рассмеялась Элизабет.
— А кем ты привыкла считать себя в биологическом смысле?
— Ну, если ты хочешь посмотреть на меня с этой точки зрения…
Я ударил кулаком по полу фургона, и Элизабет испуганно отскочила в сторону.
— Вот с какой точки я смотрю на это дело.
— Чепуха! — заявила Элизабет. — Это ничего не доказывает.
— Горианцы тоже признают, что этот аспект не воспринимается женщинами, они не понимают его, боятся и протестуют.
— Потому что это не доказательство.
— Ты все время считаешь, что я хочу принизить женщину, доказать её ничтожность; я же, наоборот, говорю, что женщины удивительны, очаровательны, но становятся такими, лишь научившись отдавать себя любви.
— Глупость! — фыркнула Элизабет.
— Вот почему в этом диком, варварском мире женщину, которая не умеет уступать, зачастую учат этому насильно. Ее просто завоевывают.
Элизабет отбросила голову назад и весело расхохоталась.
— Да-да, — глядя на нее, усмехнулся и я. — Ее уступчивость завоевывается, и нередко её хозяином, который испытывает от этого не меньшее удовлетворение.
— И что происходит с этими женщинами потом?
— Они могут носить цепи или получить свободу, как сложится их судьба; но для того, о чем мы с тобой говорили, это не имеет никакого значения: и в том и в другом случае они делаются по-настоящему женственными.
— Ни один мужчина, включая и тебя самого, мой дорогой Тэрл Кэбот, не толкнет меня на этот шаг!
— Горианцы утверждают, что женщина начинает страстно стремиться к осознанию свой женственности, своего предназначения мужчине именно в момент своего слияния с ним в одно целое — в тот парадоксальный момент, когда она, фактически являясь подвластной ему, его рабыней, достигает максимальной степени свободы.
— Все это так глупо!
— Они утверждают также, что женщина подсознательно страстно желает, чтобы это произошло с ней, но не отдает в этом себе отчета.
— А это уже совершеннейшая глупость!
— Почему же ты прежде вела себя со мной, как будто хотела быть рабыней?
— Это была просто шутка! Шутка!
— Шутка?
Она смущенно опустила глаза.
— Вот почему Камчак отдал тебя мне, — сказал я.
— Почему? — не поняла она.
— Чтобы в моих руках ты познала ошейник и научилась быть настоящей женщиной.
Она посмотрела на меня с удивлением, в глазах её читалось откровенное недоверие.
— Видишь, он думал о тебе, — продолжал я. — Он по-настоящему любил свою маленькую дикарку.
Я поднялся с пола и, отшвырнув в угол фургона свой бокал, направился к двери.
Элизабет вскочила на ноги.
— Куда ты собираешься? — поинтересовалась она.
— Пойду в фургон рабов, — ответил я.
— Но зачем?
Я не собирался скрывать своих намерений.
— Я хочу женщину.
Она не отвела взгляда.
— Но ведь я тоже женщина, Тэрл, — сказала она.
Я промолчал.
— Разве я менее красива, чем женщины в фургоне рабынь?
— Нет, не менее.
— Тогда почему же ты не останешься со мной?
— Завтра, думаю, нас ожидает серьезное сражение, — ушел я от прямого ответа.
— Я могу доставить тебе не меньше радости, чем любая другая рабыня, — настаивала она.
— Но ты не рабыня, ты — свободная женщина.
— Я дам тебе больше, чем они.
— Ты так самонадеянна!
Она горделиво выпрямилась.
— Полагаю, тебе приходилось видеть девушек на невольничьих рынках, познавших, как и я, прикосновение плети рабовладельца? — поинтересовалась она.
Да, она была права, мне довелось на них посмотреть.
— Ты видел, как я двигаюсь, — с вызовом продолжала она. — Разве это не прибавило бы дюжины золотых монет к той цене, которую можно было бы за меня запросить?
— Пожалуй, — согласился я. Я подошел к ней, обнял за плечи и заглянул в глаза.
— Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, — прошептала она. — Пожалуйста, не оставляй меня!
— Ты не можешь меня любить, — возразил я. — Ты ничего не знаешь ни о моей жизни, ни о том, какая у меня здесь миссия.
— Мне это безразлично, — ответила она, кладя голову мне на плечо.
— Мне нужно идти, — ответил я. — С твоей стороны было бы жестоко стараться меня удержать.
— Возьми меня, Тэрл, — взмолилась она. — Возьми если не как свободную женщину, то как рабыню!
— Красавица моя Элизабет, я не могу взять тебя ни как ту, ни как другую.
— Нет! — воскликнула она. — Ты возьмешь меня так или иначе!
— Нет, Элизабет, — мягко возразил я, — нет.
Как разъяренная кошка, она набросилась на меня и ударила по щеке — раз, другой, третий..
— Нет, Элизабет, это не поможет, — сказал я. Она замерла, лицо у меня горело.
— Я тебя ненавижу, — пробормотала она — Ненавижу!
— Не верю, — ответил я.
— Тебе известен моральный кодекс воина Гора? — спросила она.
— Нет, — покачал я головой, — не известен. — Она снова ударила меня по щеке.
— Я тебя ненавижу, — процедила она сквозь зубы. И тут же, как я и ожидал, она опустилась передо мной на колени, протянув ко мне скрещенные в запястьях руки, как подобает горианской рабыне.
— Теперь, — с вызовом сказала она, обжигая меня своим пылающим от ярости взглядом, — ты должен или убить меня, или сделать своей рабыней!
— Ты свободная женщина, — настойчиво повторил я.
— Тогда убей меня, — потребовала она.
— Я не могу этого сделать, — отказался я.
— Значит, надень на меня ошейник!
— А этого я делать не хочу.
— Тогда тебе следует признать, что ты предал моральный кодекс горианского воина.
— Принеси ошейник, — потребовал я. Она вскочила на ноги, схватила ошейник и снова опустилась передо мной на колени. Я опоясал её горло узкой металлической полосой и запер её на замок. Она с яростью посмотрела на меня и начала подниматься с колен, но я жестко положил руку ей на плечо.
— Я не позволял тебе подниматься, рабыня, — сказал я.
Плечи её задрожали. Одно мгновение она колебалась и затем уронила голову.
— Конечно, — пробормотала она. — Прости, господин.
Я вытащил заколки, удерживающие её шелковую накидку, и она соскользнула к её ногам, открывая моим глазам одеяние кейджеры. Элизабет напряглась, сдерживая переполнявшие её противоречивые чувства.
— Я хочу осмотреть свою рабыню, — сообщил я ей.
— Может быть, — язвительно осведомилась она, — хозяин пожелает, чтобы его рабыня сняла с себя и остальную одежду?
— Нет, — ответил я.
Она презрительно вскинула голову.
— Я сам её сниму.
Я распустил её волосы, давая им возможность пышной волной рассыпаться по плечам, развязал красный поясок — кууру, снял с неё кожаный калмак и чатку.
— Раз уж тебе суждено быть рабыней — будь ею, — сказал я.
Не поднимая головы, застыв в позе тачакской рабыни, она продолжала упорно смотреть в пол, руки её сжались в кулаки.
Я обошел её и опустился на ковер рядом с бутылкой ка-ла-на.
— Подойди ко мне, рабыня, — приказал я, — и стань рядом на колени.
Она подняла голову, окинула меня пылающим взглядом, секунду помедлила, едва слышно произнесла: «Да, господин» — и выполнила все, как я приказал.
Я смотрел, как она, мисс Элизабет Кардуэл, опускается передо мной на колени, при этом из всей одежды на ней был только ошейник.
— Кто ты? — спросил я у нее.
— Рабыня, — не поднимая головы, бросила она.
— Поднеси мне вина, — распорядился я.
Стоя на коленях, с низко опущенной головой, стараясь как можно изящнее держать бутыль, она наполнила мой бокал густым красным вином, как это делала Африз своему хозяину, Камчаку.
Осушив бокал, я отставил его в сторону и посмотрел на девушку.
— Зачем ты это сделала, Элизабет? — спросил я.
Она упорно не поднимала головы.
— Меня зовут Велла, — отчетливо произнесла она. — Я горианская рабыня.
— Элизабет… — начал было я.
— Велла, — перебила она.
— Хорошо, Велла, — согласился я, и она подняла голову.
Наши глаза встретились, и мы долго не отводили друг от друга взор. Наконец она улыбнулась и опустила глаза.
Я рассмеялся.
— Кажется, сегодня ночью я не пойду в фургон общественных рабынь, — заметил я.
По лицу Элизабет пробежала стыдливая улыбка.
— Кажется, нет, хозяин, — согласилась она.
— Ты хитрая лиса, Велла, — не удержался я.
Она пожала плечами. Затем, продолжая стоять в позе рабыни для наслаждений, она лениво, с кошачьей грацией потянулась, подняла руки и одним махом перебросила всю массу своих густых темных волос себе на лицо. Дав мне возможность полюбоваться на её изящную спину, она томным движением приподняла волосы над головой и посмотрела на меня.
— Ты считаешь, что женщины в фургоне общественных рабынь так же красивы, как Велла? — поинтересовалась она.
— Нет, я так не считаю, — ответил я.
— Может, они вызывают большее желание?
— Нет, там не найдешь женщину столь же желанную, как Велла.
С легкой улыбкой она ещё сильнее выгнула спину, лениво повернула голову, стрельнула в меня глазами и уронила волосы на плечи.
— Кажется, Велла желает доставить удовольствие своему хозяину? — заметил я.
— Нет, — сказала девушка. — Велла ненавидит своего хозяина. — Она взглянула на меня с наигранным негодованием. — Он унижает Веллу. Он надел на неё ошейник рабыни.
— Конечно, — ответил я. — Как и должно быть.
— Но, вероятно, Веллу можно принудить доставить своему хозяину удовольствие? Ведь она всего лишь рабыня!
Я рассмеялся.
— Как здесь говорилось, — заметила девушка, — Велла — сознает она это или нет — страстно желает быть рабыней, рабыней мужчины. Она вот уже целый час этого добивается!
Я изумленно хлопнул себя по коленям.
— Мне это кажется глупейшей выдумкой, — сказал я.
— Возможно, Велла сама об этом просто не подозревает, — пожала она плечами.
— Но, возможно, Велла это выяснит? — предположил я.
— Возможно, — смеясь, согласилась она.
— Так ты готова, рабыня, доставить удовольствие своему хозяину?
— А у меня есть выбор?
— Нет.
— Значит, — с ироничным сомнением ответила девушка, — по-видимому, готова.
Я рассмеялся.
Элизабет с улыбкой взглянула на меня и неожиданно с игривым выражением лица уронила голову на ковер.
— От Веллы требуется только выражение робости и повиновения, — донесся до меня её голос.
Я, смеясь, встал на ноги и поднял Элизабет. Она плотнее прижалась ко мне, глаза её сияли. Я ощутил её дыхание у себя на щеке.
— Я думаю, теперь я что-нибудь с тобой сделаю, — поведал я.
На её лице отразилось выражение смиренной покорности.
— И что же ожидает твою красивую образованную рабыню? — полюбопытствовала она.
— Мешок для навоза, — сообщил я.
— Нет! — Она казалась действительно испуганной. — Нет!
Я рассмеялся.
— Лучше я сделаю для тебя что-нибудь другое! — поспешно произнесла она.
— Что-нибудь? — поинтересовался я.
Она взглянула на меня и рассмеялась.
— Да, — тряхнула она головой. — Что-нибудь!
— Ну что ж, Велла, — поразмыслив, решил я, — пожалуй, я дам тебе шанс, но один-единственный: если тебе удастся доставить мне удовольствие, незавидная участь пребывания в мешке для навоза тебя минует, по крайней мере на сегодняшний день.
— Велла очень постарается доставить тебе удовольствие, — пообещала она.
— Ладно, — согласился я. — Попытайся.
Мне вспомнилось, как она только что заигрывала со мной, и я решил, что, пожалуй, стоит дать этой молодой американке возможность ощутить собственную силу.
В глазах девушки мелькнуло легкое удивление, быстро сменившееся веселыми искорками.
— Хорошо, хозяин. Я покажу тебе, что поняла значение надетого на меня ошейника, — пообещала она и внезапно подарила мне глубокий, сочный поцелуй, который, к сожалению, весьма скоро закончился.
— Вот! — воскликнула она. — Это поцелуй тачакской невольницы! — Она, рассмеявшись, отвернулась и бросила на меня взгляд через плечо. — Теперь ты видишь: я могу делать это достаточно хорошо.
Повода для возражения у меня не нашлось.
Выражение её лица изменилось.
— Но мне кажется, — игриво заметила она, — что одного поцелуя для хозяина вполне достаточно.
Это меня несколько раздосадовало, но ещё больше раззадорило.
— Ничего, — сообщил я, — девушки в фургоне публичных рабынь тоже знают, как поцеловать мужчину.
— Ах вот как! — воскликнула она.
— Да, они ведь не какие-нибудь секретарши, только притворяющиеся рабынями для наслаждений.
Глаза Элизабет метнули молнии.
— А ну, попробуй-ка вот этот поцелуй! — решительно направилась она ко мне, обняла мою голову ладонями и прижалась к моим губам своим влажным, горячим, ласковым ртом, ждущим и зовущим.
Языки наши коснулись друг друга.
Я обнял её за талию.
Когда она оторвалась от меня, я с трудом перевел дыхание и снисходительно заметил:
— Ну что ж, неплохо.
— Неплохо! — воскликнула она и набросилась на меня с новым рвением, впившись в мои губы длинным страстным поцелуем. Оторвавшись от моих губ, она в изнеможении уронила голову мне на плечо.
Я ладонью приподнял ей подбородок.
Глаза её пылали от страсти.
— Я, наверное, уже говорил тебе, — напомнил я, — что по-настоящему женщина целует, только когда возбуждена до предела, только почувствовав себя беспомощной и жаждущей внимания.
Она зло посмотрела на меня и отвернулась, но через мгновение я уже расслышал её мелодичный смех.
— Ну ты и животное, Тэрл Кэбот! — воскликнула она.
— А ты? — рассмеялся я. — Разве ты не животное? Маленькое, красивое животное в ошейнике!
— Я люблю тебя, Тэрл Кэбот.
— Набрось на себя шелка наслаждений, — сказал я, — и иди скорее ко мне.
Она, очевидно, решила принять брошенный ею вызов, испытываемое волнение совершенно её преобразило.
— Хотя я и женщина с Земли, — заметила она, — попробуй взять меня как рабыню.
— Если ты этого хочешь, — рассмеялся я.
— Просто я хочу тебе доказать, что все ваши теории глупы, — сказала она.
— Ты вводишь меня в искушение, — признался я.
— Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, но даже несмотря на это, тебе не удастся меня подчинить и завоевать, потому что я не позволю себе быть кем-то завоеванной даже человеком, которого я люблю!
— Если ты меня любишь, я, возможно, и не захочу подчинять тебя.
— Но ведь Камчак, этот гениальный, прозорливый тачак, отдал меня тебе именно для того, чтобы ты через рабство и подчинение научил меня быть женственной. Разве не так?
— Думаю, так.
— По его мнению, — и возможно, ты тоже так считаешь, — все это делается в моих собственных интересах.
— Возможно. На самом деле, я боюсь это утверждать. Все это слишком сложные вещи.
— Ну, так я докажу, что вы оба не правы!
— Давай посмотрим.
— Но ты должен пообещать, что постараешься сделать из меня настоящую рабыню — хотя бы лишь на это время.
— Хорошо.
— Ставкой будет моя свобода против…
— Против чего?
— Против твоей!
— Как ты себе это представляешь?
— В течение одной недели здесь, в фургоне, когда никто не будет видеть, ты будешь моим рабом: будешь носить ошейник и делать все, что я пожелаю.
— Признаться, эти условия мне не совсем подходят.
— Ты, кажется, не находишь ничего противоестественного в обладании мужчины женщиной-рабыней. Почему же ты возражаешь против обладания женщины мужчиной-рабом?
— Пожалуй, ты права.
По её лицу пробежала легкая улыбка.
— Наверное, это приятно — иметь своего собственного раба-мужчину. — Она рассмеялась. — Я покажу тебе, что значит рабский ошейник!
— Не торопись считать своих рабов, пока ты их ещё не завоевала, — охладил я её пыл.
— Итак, пари принято? — подвела она итог.
Я с изумлением смотрел на нее. Брошенный ей вызов, казалось, преобразил, оживил каждую частичку тела и души этой женщины, — наполнил огнем её взгляд, голос, саму манеру держаться. И это золотое тачакское колечко в носу придавало ей ещё большее очарование, а обнимавшая её шею узкая металлическая полоса ошейника сейчас ещё больше подчеркивала нежность и грациозное изящество изгибов её тела. Этот ошейник с выгравированным на нем моим именем давал мне все права на носящую его женщину, делал её моей бесправной рабыней, и несмотря на это, стоящая передо мной женщина, прошедшая клеймение и процедуру обращения в рабство, познавшая унижение и плеть рабовладельца, бросала мне вызов — извечный вызов непокоренной женщины осмелившемуся прикоснуться к ней мужчине, женщины, противящейся подсознательному, заложенному в ней самой природой стремлению раствориться в его объятиях, потерять индивидуальность в слиянии с ним, подарить себя ему, отозваться на его призыв, подчинить себя этому призыву, этому голосу её крови, осознать себя пленницей этого естественного порыва и, значит, пленницей обладающего ею мужчины.
Как говорят горианцы, в этой войне полов женщина уважает лишь того мужчину, который сумел до основания разрушить её бастионы.
Однако в глазах Элизабет Кардуэл я сейчас не замечал подтверждения горианской точки зрения на взаимоотношения полов. Она, казалось, уже жила ощущением своей — пусть ещё неодержанной — победы и, очевидно, предвкушением того, чем сможет отомстить мне, представителю мужской части населения этого мира, за те бесконечные поражения, которые ей пришлось пережить. Я подумал о её обещании показать мне, что значит рабский ошейник. Если она выиграет, у меня было мало сомнений в том, что она не выполнит свою угрозу.
— Ну так что, хозяин? — с вызовом поинтересовалась она.
На лице её отражалась вся буря испытываемых ею переживаний. У меня не было никакого желания сделаться её рабом. Нет, решил я, если одному из нас суждено находиться в подчинении другого, это непременно будет очаровательная мисс Кардуэл.
— Пари принято, моя маленькая рабыня, — усмехнулся я.
Она радостно рассмеялась и, поднявшись на цыпочки, притушила свисающий с потолка светильник.
Затем среди разложенных в фургоне богатых трофеев она выбрала показавшиеся ей достойными этой минуты одеяния.
В полупрозрачных шелках наслаждений она действительно выглядела впечатляюще.
— Ты готов стать рабом? — поинтересовалась она.
— Пока ещё ты носишь ошейник, — возразил я.
Она уронила голову, с деланным смирением произнесла: «Да, господин» — и тут же бросила на меня озорной взгляд.
Я жестом приказал ей подойти, и она послушно приблизилась.
Я приказал ей прильнуть к моей груди, и она, повинуясь, опустилась рядом со мной.
Лежа в моих объятиях, она снова стрельнула в меня глазами.
— Ты уверен, что готов быть рабом? — спросила она.
— Можешь не беспокоиться, — пообещал я.
— Мне будет приятно иметь тебя своим рабом. Я всегда хотела иметь красивого раба-мужчину.
— Хватит, успокойся, — оборвал я её.
— Да, хозяин, — послушно сказала она.
Я снял с неё шелка наслаждения и отбросил их в сторону.
— А теперь я хочу оценить поцелуй моей рабыни, — распорядился я.
— Да, хозяин, — отозвалась она.
— Наполненный страстью поцелуй, — предупредил я.
В притворной страсти она прильнула ко мне губами.
Взяв её за ошейник, я оторвал её от себя, повалил на пол и прижал спиной к густому ворсу ковра.
Она смотрела на меня с робкой недоверчивой улыбкой.
Я ухватил рукой вдетое ей в нос тачакское колечко и слегка потянул.
— Ой! — воскликнула она от боли, на глазах выступили невольные слезы. — С девушками так не обращаются!
— Ты не девушка, — напомнил я. — Ты — рабыня.
— Верно, — с несчастным выражением лица согласилась она и отвернулась.
Я почувствовал легкое раздражение.
Она подняла на меня глаза и удивленно рассмеялась.
Я начал целовать её шею, грудь, покрывая поцелуями её тело, изгибавшееся в моих руках.
— Я знаю, что ты делаешь, — заметила она.
— Что именно? — поинтересовался я.
— Ты пытаешься заставить меня почувствовать себя обладаемой.
— Вот как?
— Да, но пока твои старания успеха не имеют.
Я и сам начал ощущать некоторый скептицизм. Она повернулась в моих объятиях на бок и искоса посмотрела на меня.
— Горианцы утверждают, — вдруг со всей серьезностью произнесла она, — что каждая женщина, сознает она это или нет, страстно желает хотя бы на один час стать рабыней — совершенной рабыней — в руках мужчины. Не так ли?
— Помолчи, пожалуйста, — отмахнулся я.
— Нет, каждая женщина, каждая, ведь гак?
Я не мог понять, к чему она клонит.
— Видимо, да, — признал я.
Она рассмеялась.
— Ну, вот! — торжествующе воскликнула она. — Я сейчас лежу обнаженная в объятиях мужчины, в рабском ошейнике. Думаю, нет никаких сомнений в том, что я — женщина!
— Мне кажется, в настоящий момент — не до конца!
С минуту она смотрела на меня с гневом, затем лицо её осветилось улыбкой.
— Те же горианцы говорят, — с прежней серьезностью заметила она, — что в ошейнике женщина может быть только женщиной.
— Наиболее ошибочна, конечно, теория, утверждающая, что каждая женщина страстно желает сделаться хотя бы на час рабой мужчины, — проворчал я.
Она пожала плечами, уронив голову на плечо.
— Возможно, — согласилась она. — Велле это неизвестно.
— Ну, может быть, Велла это выяснит.
— Может быть, — рассмеялась она.
Тут я, возможно, не слишком деликатно стиснул рукой её коленку.
Она охнула и попыталась отдернуть ногу, но это ей не удалось.
Подвинув её ближе к себе, я полюбовался изящной формой её икр.
Она снова попыталась вырваться, и снова безуспешно; она могла двигаться, только когда я ей это позволял.
— Пожалуйста, Тэрл, — прошептала она.
— Ты собиралась стать моей, — ответил я.
— Пожалуйста, дай мне встать, — взмолилась она.
Я держал её за ногу не слишком сильно, но так, что она не могла не почувствовать себя в руках мужчины.
— Пожалуйста, Тэрл, отпусти меня. — В её голосе угадывались тревожные нотки.
— Тихо, рабыня. Успокойся, — приказал я.
— То, что ты сильнее меня, ещё ничего не значит! — заявила она.
Я стал покрывать поцелуями её ногу — икру, колено, бедро, и по телу девушки пробежала дрожь.
— Отпусти меня! — воскликнула она.
Но я лишь продолжал свои поцелуи — нежные и настойчивые.
— Настоящий мужчина никогда не станет делать того, чего не хочет женщина! — внезапно закричала она. — Настоящий мужчина всегда будет внимателен к желаниям женщины, мягок и любезен с ней, добр и уважителен! Вот что такое — настоящий мужчина!
Я рассмеялся над способом защиты, который она выбрала, — столь знакомым, даже классическим для современной, цивилизованной, эмансипированной женщины, отчаянно боящейся почувствовать себя настоящей женщиной в руках мужчины, стремящейся определить по-своему понятие мужественности, не учитывая природы мужчины и его желаний и своей собственной природы, делающей женщину предметом желаний мужчины, учитывая только собственные страхи и капризы, лежащие в основе стремления переделать природу мужчины в то, что женщина сама определила для себя как мужественность.
— Ты — самка, — небрежно заметил я. — Твои представления о мужчине искусственны, надуманны.
Она сердито фыркнула.
— Странно, — продолжал я, — что когда в мужчине волнуется кровь и просыпается стремление к женщине, он вдруг объявляется не настоящим мужчиной.
Она застонала от отчаяния и, как я и ожидал, внезапно расплакалась, на этот раз искренне. Думаю, многие мужчины Земли, оказавшись в подобной ситуации, потрясенные и пристыженные, отступили бы перед этим, не знающим промаха оружием женщины. с ощущением вины и неясных опасений пошли бы на попятную, уступая глупым желаниям своей подруги. Но, с усмешкой наблюдая за этими издревле известными женскими уловками, я знал, что в эту ночь рыданиям Элизабет не будет уделено ожидаемое ею внимание. Я рассмеялся.
Она посмотрела на меня с испугом, в глазах её стояли слезы.
— Ты действительно хорошенькая маленькая рабыня, — заметил я.
Она яростно попыталась вырваться, но — безуспешно.
Я не забыл покрыть своими поцелуями и грациозное, изящно вылепленное колено девушки, и — с обратной стороны колена — аппетитную впадинку.
— Пожалуйста, — всхлипнула Элизабет.
— Веди себя тихо, рабыня, — распорядился я. Легко покусывая нежную кожу на ноге девушки, я оставлял на ней поцелуи все выше и выше.
— Пожалуйста, — пробормотала она.
— Что-то не так? — осведомился я.
— Мне хочется уступить тебе, — прошептала она.
— Пусть тебя это не пугает, — успокоил я девушку.
— Нет, — покачала она головой. — Ты не понимаешь.
Я был озадачен.
— Мне хочется уступить, отдаться тебе, чувствуя себя рабыней, — призналась она.
— Ну, так отдайся, — пришел я ей на помощь.
— Нет! — воскликнула она — Нет!
— Ты можешь отдаться мне как рабыня своему хозяину, — посоветовал я.
— Нет! — закричала она — Ни за что!
Я снова вернулся к поцелуям.
— Пожалуйста, хватит, — взмолилась она.
— Почему? — удивился я.
— Ты подчиняешь меня себе, делаешь рабыней своих губ!
— Может быть, горианцы правы?
— Нет! Не правы!
— Разве тебе не хочется уступить мне, чувствуя себя рабыней?
— Нет! — закричала она, рыдая от ярости. — Отпусти меня!
— Пока ты не уступишь, не отпущу.
У неё вырвался крик отчаяния:
— Я не хочу быть рабыней!
Но когда я прикоснулся к наиболее интимным, потаенным местечкам её тела и она оказалась не в состоянии себя контролировать, я уже знал, что она чувствует себя полностью подвластной моим рукам, беспомощной, настоящей рабыней.
Теперь её руки, её губы сами искали меня, признавая мою власть над ней без стеснения, в естественном порыве стремясь уступить, отдать себя мне, её хозяину. Стало ясно: даже плетью от неё невозможно было добиться подобного повиновения.
Она внезапно вскрикнула, ощутив себя полностью в моей власти. И затем затихла, не осмеливаясь даже пошевелиться.
— Ты проиграла, — прошептал я ей на ухо.
— Я не рабыня! — застонала она. — Не рабыня!
Я почувствовал, как её ноготки впились мне в руку. Поцеловав её, я ощутил на губах вкус крови и внезапно осознал, что она меня укусила. Голова её была запрокинута, веки смежены, а губы приоткрыты.
— Хорошенькая маленькая рабыня, — произнес я.
— Я не рабыня.
— Ну, скоро ею будешь.
— Нет, Тэрл, пожалуйста, не делай меня рабыней!
— Ты чувствуешь, что это возможно?
— Пожалуйста, не нужно!
— Разве мы не поспорили?
Она попробовала улыбнуться.
— Давай забудем о пари. Правда, Тэрл, это было так глупо. Давай забудем?
— Значит, ты признаешь себя моей рабыней?
— Нет! Никогда!
— Тогда, моя хорошая, игра ещё не окончена.
Она отчаянно попыталась освободиться и затем внезапно, словно изумленная происходящим, замерла и посмотрела на меня.
— Главное ещё впереди, — пообещал я.
— Я это чувствую, — призналась она.
Она лежала, не шевелясь, но я чувствовал, как её ногти все сильнее впиваются мне в руку.
— Мне страшно, — пробормотала она.
— В этом нет ничего страшного, — возразил я.
— Я чувствую, как ты все больше подчиняешь меня себе.
— Так и есть.
— Нет, я не хочу!
— Не бойся.
— Ты должен меня отпустить!
— Подожди, уже недолго осталось.
— Пожалуйста, отпусти меня, — взмолилась она.
— Горианцы считают, — напомнил я, — что женщина в ошейнике может быть только женщиной.
Она одарила меня полным ярости взглядом.
— А ты, моя очаровательная Элизабет, носишь ошейник.
Она со слезами отчаяния в глазах порывисто отвернулась.
И тут я почувствовал, как её ногти, впиваясь, едва не разорвали кожу у меня на руке, губы девушки сомкнулись, голова откинулась назад, тело мучительно изогнулось так, что плечи её оторвались от пола, глаза, до этого момента закрытые, широко распахнулись, и в них отразилось тревожное изумление, по телу девушки пробежала конвульсивная волна, её словно захлестнуло заполнившим тело пламенем, отразившимся в её обращенных ко мне глазах, и тут я, следуя требованиям горианского обряда посвящения в рабыню, со всем подобающим традиции презрением коротко бросил:
— Рабыня!
Взгляд её наполнился ужасом.
— Нет! — закричала она и с дикой ненавистью рванулась с пола и заработала кулачками с такой отчаянной яростью, что, очевидно, готова была бы избить меня, если бы я только позволил.
Я знал, она, возможно, решилась бы даже убить меня, если бы это было в её власти. Но сейчас она могла лишь попытаться вырваться из моих объятий, царапаться и кусаться, пока я не утихомирил её и не подарил ей поцелуй — поцелуй господина, принимающего покорность своей рабыни, не имеющей возможности выказать свое неповиновение.
— Рабыня! — со стоном вырвалось у неё из груди. — Я — рабыня! Рабыня!
Через час она лежала на ковре в моих объятиях и со слезами на глазах смотрела мне в лицо.
— Теперь я знаю, что такое быть рабыней в руках господина, — пробормотала она.
Я не ответил.
— Но хотя я и рабыня, — продолжала она, — я впервые в жизни чувствую себя по-настоящему свободной.
— Просто впервые в жизни ты чувствуешь себя женщиной, — сказал я.
— Мне нравится это чувство. Я счастлива чувствовать себя женщиной! Я счастлива, Тэрл!
— Не забывай, что ты всего-навсего рабыня.
Она рассмеялась и потрогала свой ошейник.
— Я женщина Тэрла Кэбота, — сказала она.
— Рабыня Тэрла Кэбота, — поправил я.
— Да, рабыня, — согласилась она.
Я рассмеялся.
— Ты не будешь наказывать меня слишком часто, хозяин? — спросила она.
— Посмотрим, — ушел я от обещаний.
— Я буду изо всех сил стараться доставить тебе удовольствие!
— Рад слышать это.
Она перевернулась на спину и неторопливо прошлась взглядом по потолку фургона и свисающему с него светильнику.
— Я свободна, — медленно произнесла она.
Я посмотрел на нее.
Она приподнялась на локте.
— Странное чувство, — призналась она. — Я рабыня и в то же время чувствую себя совершенно свободной. Свободной.
— Вот и хорошо, — согласился я. — А теперь мне нужно отдохнуть.
Она прикоснулась губами к моему плечу.
— Спасибо тебе, Тэрл Кэбот, что освободил меня.
Я перекатился на бок, обнял её за плечи и прижал к ковру.
В глазах её плясали веселые огоньки.
— Хватит этой чепухи насчет освобождения. Не забывай, что ты рабыня, — напомнил я, пощелкав пальцем по её надетому в нос золотому колечку.
— Да? — с деланным удивлением произнесла она.
Я легонько потянул за колечко, и она вынуждена была приподнять голову.
— Вряд ли это достойный способ выказывать свое уважение леди, — фыркнула она. Я сильнее потянул за кольцо, и у девушки навернулись на глаза слезы. — Но в конце концов, — заметила она, — я ведь всего-навсего рабыня.
— Ну вот и не забывай об этом, — напомнил я.
— Хорошо, господин, не забуду, — рассмеялась она.
— Мне кажется, ты недостаточно откровенна со мной, — заметил я.
— Да нет же, — смеясь, возразила она.
— Придется утром бросить тебя на съедение каийле.
— Где же ты ещё найдешь такую покорную рабыню, как я?
— Дерзкая девчонка!
— Ай! — воскликнула она, уворачиваясь от моего шлепка. — Пожалуйста, не надо!
— Не забывай об этой железке, — подергал я рукой за стягивающий её горло ошейник.
— Да, ошейник с твоим именем.
Я хлопнул её по бедру.
— И о клейме на твоем теле, — подсказал я.
— Я принадлежу тебе, как какой-то боск, — сердито бросила она. Я снова повалил её на ковер. Глаза её сияли радостным задором. — Все равно я свободна, — решительно произнесла она.
— Кажется, ошейник ничему тебя не научил, — с сожалением покачал я головой. Она весело рассмеялась, подняла руки, обняла меня за шею и нежно прижалась губами.
— Твоя рабыня хорошо усвоила урок, преподнесенный ей надетым ошейником, — пробормотала она. Я рассмеялся.
Она снова поцеловала меня в шею.
— Горианская рабыня Велла любит своего хозяина, — прошептала она.
— А мисс Элизабет Кардуэл? — поинтересовался я.
— А, эта маленькая хорошенькая невольница, — презрительно протянула Элизабет.
— Нет, секретарша, — напомнил я.
— Она не секретарша, — возразила Элизабет. — Она всего лишь хорошенькая горианская рабыня!
— Ну, так как насчет нее?
— Как ты, наверное, уже слышал, мисс Элизабет Кардуэл, эта дерзкая девчонка, принуждена была отдать себя как рабыня своему хозяину.
— Да, я уже об этом слышал.
— Он оказался таким грубым животным!
— И что с ней теперь?
— Эта маленькая рабыня, — презрительно фыркнула Элизабет, — теперь безумно влюблена в свое животное.
— Как его имя?
— Оно носит то же имя, что и повелитель Веллы.
— Так как же его зовут?
— Тэрл Кэбот.
— Повезло парню: его любят две такие женщины.
— О, они так ревнуют одна к другой! — произнесла девушка.
— Неужели? — удивился я.
— Да, каждая из них старается доставить своему возлюбленному большее удовольствие и стать его фавориткой.
Я прижал её к себе и поцеловал.
— Интересно, кто будет его фавориткой, как ты думаешь? — полюбопытствовала она.
— Пусть каждая из них любит его по-своему, — посоветовал я. — Подобное состязание всегда на пользу.
Она посмотрела на меня с укоризной.
— Но он такой грубый, грубый хозяин, — заметила она.
— Несомненно, — признался я.
Мы ещё долгое время не раскрывали своих объятий. И неоднократно в течение ночи каждая из девушек — горианка Велла и маленькая дикарка мисс Элизабет Кардуэл, — соревнуясь одна с другой, выражали свое стремление доставить удовольствие своему хозяину. И он, внимательно изучая мастерство каждой из них, так и не мог решить, какая лучше.
Уже перед самым рассветом, уставший и обессиленный от их внимания, засыпая, он пробормотал:
— Не забывайте, что вы обе носите мой ошейник.
— Не забудем, — в один голос ответили они. — Мы любим тебя, хозяин!
Уже погружаясь в сон, он решил, что ещё несколько дней подержит их в рабстве — только чтобы закрепить преподанный им урок, и тут же напомнил себе, что только глупец подарит свободу рабыне.
