Глава 10. ВОЙНА ЛЮБВИ
Четыре дня спустя после пиршества в доме Сафрара ранним утром несколько сотен людей, среди которых были представители всех четырех народов фургонов, появились на Равнине Тысячи Столбов, в нескольких пасангах от надменной Тарии.
У столбов, изучая их и разравнивая между ними почву, уже суетились судьи и ремесленники из Ара, лежащего в сотнях пасангов к северу от Картиуса.
Эти люди, как я узнал позже, каждый год во время проведения игр имели право на свободный проход через южные равнины. Путешествие даже с гарантией не было безопасным, но в случае удачи оно сулило судьям и мастерам хорошую прибыль из сокровищниц Тарии и народов фургонов. Некоторые судьи уже по нескольку раз участвовали в этих играх и, конечно, были теперь далеко не бедными людьми. Плата даже одному из сопровождающих их ремесленников была достаточной для того, чтобы человек мог безбедно прожить год даже в таком дорогом городе, как Ар.
Мы медленно ехали на каийлах, выстроившись в четыре большие колонны. Тачаки, кассары, катайи и паравачи. В каждом отряде было примерно двести воинов. Камчак ехал впереди. Рядом с ним один воин держал в руке штандарт на длинном древке — вырезанное из дерева изображение четырех рогов боска.
Возглавлял же нашу колонну Катайтачак — восседая на огромной каийле, закрыв глаза, он мерно покачивал головой, и его грузное тело раскачивалось в такт степенным движениям животного.
Во главе других колонн ехали трое других убаров, которые возглавляли кассаров, катайев и паравачей.
Сразу за ними ехали другие трое моих старых знакомых — кассар Конрад, катайи Хакимба и паравачи Толнус. Они, как и Камчак, двигались рядом со знаменосцами. Знаменосец кассаров держал на древке полотнище с изображением символического бола с тремя кольцами, соединенными линиями у центра, — этот знак я не раз видел на босках и рабах кассаров; кстати сказать, и Тенчика, и Дина тоже носили это клеймо. Камчак решил не клеймить их заново, как обыкновенно делают это с босками, он, по-видимому, считал, что это впоследствии может отразиться на их цене. Впрочем, в равной степени он мог быть попросту доволен и тем, что имеет в своем фургоне рабынь с клеймом кассаров, поскольку это свидетельствовало о превосходстве тачаков над кассарами. Насколько я помню, Камчаку льстило и то, что в его стаде есть несколько босков, первое клеймо которых изображало бола.
Герб катайев — желтый лук, перекрещенный с черным копьем, на клейме же у них было лишь изображение нацеленного налево лука.
Самое эффектное знамя, пожалуй, было у паравачей — сотканное из золотых нитей с нанизанными на них драгоценными камнями изображение головы и рогов боска. Клеймо паравачей представляло из себя символический рисунок головы боска — полукруг, опирающийся на перевернутый равнобедренный треугольник.
Элизабет Кардуэл в шкуре ларла, босая, шла рядом, придерживаясь за стремя Камчака. Ни Тенчики, ни Дины с нами не было. Вчера вечером за невероятную сумму в сорок золотых монет, четыре каийлы и одно седло Камчак продал Тенчику обратно Альбрехту. Это была одна из самых высоких цен, когда-либо заплаченных кочевником за рабыню. Я решил, что Альбрехту, по-видимому, очень недоставало его верной Тенчики; высокая цена, которую ему пришлось заплатить за девушку, стала ещё более вызывающей, когда Камчак принялся выказывать деланное изумление тому, сколько кассар способен отдать за рабыню; Камчак рычал от смеха, бил себя по колену, потому что слишком уж очевидной была заинтересованность Альбрехта в этой девушке, всего-навсего рабыне: связывая её запястья и надевая ей ошейник, Альбрехт ворчливо бранил её. Она же смеялась и бежала рядом с его каийлой, плача от радости. Я даже заметил, что девушка пыталась прижаться головой к его меховым сапогам.
Дину, хотя она и была всего-навсего рабыней, накануне утром я усадил в седло перед собой и, развернув каийлу, поехал в сторону Тарии. Когда вдали показались блестящие белые стены города, я опустил её на траву. Она озадаченно взглянула на меня:
— Зачем ты меня сюда привез? — спросила она.
Я показал вдаль.
— Это Тария, твой город.
— Ты хочешь… — тихо спросила она, — чтобы я побежала «в честь города»?
Она имела в виду жестокое развлечение молодежи кочевников, которые иногда, схватив прямо в лагере какую-нибудь из тарианских рабынь и забросив в седло, везли её в степь. Ссадив её где-нибудь неподалеку от стен её родного города, они приказывали бежать, а сами в это время раскручивали бола. Эта жестокая затея называлась «бегом в честь города».
— Нет, — ответил я ей, — я привел тебя сюда, чтобы освободить.
Девушка задрожала и уронила голову.
— Я твоя, я и так твоя, — сказала она, глядя в траву, — не будь таким жестоким.
— Нет, — ответил я, — я привез тебя сюда, чтобы оставить.
Она посмотрела на меня и отрицательно покачала головой.
— Я так хочу, — сказал я.
— Но почему?
— Потому, что я так хочу, — повторил я.
— Я чем-то не угодила тебе?
— Ничего подобного.
— Почему же ты меня не продашь?
— Не хочу.
— Но ведь ты продал бы боска или каийлу?
— Да.
— Почему не Дину?
— Не хочу.
— Я дорого стою, — напомнила девушка. И это было правдой — она просто констатировала факт.
— Ты стоишь больше, чем ты думаешь, — ответил я ей.
— Не понимаю, — сказала она.
Я порылся в кошельке на поясе и дал ей золотую монету.
— Возьми это и поезжай в свою Тарию, найди свой дом и будь свободна.
Внезапно она разрыдалась, потом упала на колени у лап каийлы, зажав золотую монету в левой руке.
— Если это тачакская шутка, — прокричала она, убей меня сразу!
Я спрыгнул с седла каийлы, преклонил колени рядом с ней и обнял, прижимая её голову к своему плечу.
— Нет, — сказал я Дине, — я не шучу, ты свободна.
Она посмотрела на меня со слезами на глазах.
— Тачаки девушек никогда не освобождали, никогда.
Я встряхнул её за плечи и поцеловал.
— Ты, Дина из Тарии, свободна. — Я взобрался в седло. — Или ты хочешь, чтобы я доехал до стен Тарии и перебросил тебя через них?
Она рассмеялась сквозь слезы.
— Нет! — сказала она. — Нет!
Тарианка вскочила на ноги и внезапно поцеловала мою ногу.
— Тэрл Кэбот! — вскричала она. — Тэрл Кэбот!
Все словно озарилось вспышкой молнии. Я понял, что она выкрикнула мое имя, как могла его выкрикнуть только свободная женщина. Она и была ею — свободной женщиной, она была ею — Дина из Тарии.
— О, Тэрл Кэбот! — смеялась и плакала Дина, нежно глядя на меня. — Но сохрани меня ещё на день, ещё чуть-чуть!
— Ты свободна.
— Но я послужу тебе, — сказала она. Я улыбнулся.
— Здесь нет шеста.
— О, Тэрл Кэбот! — вспыхнула она. — Зато здесь вся равнина Тарии!
— Степь народов фургонов — ты это имела в виду?
Она рассмеялась.
— Нет, — сказала она, — равнина Тарии.
— Наглая ты девица, — констатировал я.
Она уже стаскивала меня с седла, и, не прекращая целоваться, мы улеглись в мягкие, душистые волны весенней травы прерии…
Когда мы поднялись, я издалека заметил двигающихся в нашем направлении всадников на высоких тарларионах.
Дина ещё не заметила их, казалось, что она очень счастлива, да что там — я тоже был счастлив вместе с ней. Внезапно на её лице изобразилась тревога, она подняла руки к лицу, закрывая рот.
— Ой, — сказала она.
— В чем дело? — спросил её я.
— Ведь я не могу в Тарию идти. — Глаза её совершенно неожиданно для меня наполнились слезами.
— В чем дело?
— У меня нет вуали, — плакала она.
Я сокрушенно вздохнул, поцеловал её, развернул за плечи и плоским шлепком под зад отправил в сторону Тарии.
Всадники приближались. Я вспрыгнул в седло и помахал девушке, которая, отбежав несколько ярдов, обернулась. Она тоже помахала мне, размазывая слезы по щекам. Мне показалось, что она сейчас плакала совсем не из-за того, что у неё не было вуали.
Над головой пролетела стрела.
Я рассмеялся, пришпорил каийлу и поскакал прочь, оставляя всадников на тяжелых тарларионах далеко позади.
Они сделали круг, чтобы подобрать мою девушку, свободную, хоть и одетую в кейджер, сжимающую в руке кусок золота, машущую уезжающему врагу, счастливую и плачущую.
Когда я вернулся в фургон, первыми словами Камчака, обращенными ко мне, были:
— Надеюсь, ты хоть получил за неё хорошие деньги?
Я улыбнулся.
— Доволен? — спросил он.
— Да, — ответил я, — я очень доволен.
Элизабет Кардуэл, поправлявшую кизяк в очаге, похоже, не на шутку озадачило мое возвращение без Дины, но, естественно, она сразу ни о чем не осмелилась спросить, и лишь под вечер, усевшись спиной к очагу, она взглянула на меня в упор и нерешительно произнесла:
— Ты что… продал ее?
— Продал. Ты же сама говорила, что у неё жирные лодыжки, — напомнил я ей.
Элизабет смотрела на меня с ужасом.
— Во-первых, не жирные лодыжки, а толстые коленки, а во-вторых, она же че-ло-век! Ты продал человека! — сказала Элизабет. — Че-ло-ве-ка!
— Нет, — сказал Камчак, давая ей подзатыльник, — животное, рабыню. — Затем добавил, повторяя подзатыльник: — Она такая же рабыня, как ты.
Элизабет обиженно посмотрела на него.
— Не-ет, — задумчиво протянул Камчак, — ты ни на что не годишься, ты даже элементарных вещей не понимаешь, по-моему, тебя тоже пора продавать.
На лице Элизабет отобразился ужас. Она бросила дикий умоляющий взгляд на меня.
Меня слова Камчака тоже задели за живое. Мне показалось, что Элизабет как раз начала понимать, как ей повезло, что она попала именно в наш фургон, — Камчак в целом обращался с ней довольно мягко, кроме того, он не заклеймил её, не вставил в нос тачакского кольца, не нацепил на неё кейджер и даже не надел на её очаровательную шею горианского ошейника. Теперь до трясущейся от страха Элизабет наконец-то дошло, что если Камчаку взбредет в голову продать или обменять её, то он вправе незамедлительно исполнить свою прихоть, и она в тот же миг будет продана, как седло или охотничий нож. Она видела, как продавали Тенчику. Исчезновение Дины из фургона объяснялось аналогичным образом. Что до меня, то мне не хотелось посвящать её в то, что Дину я освободил. Какое ей дело до того, что происходит с другими рабынями? Подобное известие может сделать её собственное рабство ещё более тяжелым или, что ещё хуже, наполнить её сердце глупыми надеждами, что Камчак, её хозяин, когда-нибудь подарит ей этот самый прекрасный дар — свободу!
Я улыбнулся про себя: «Камчак освободит рабыню? Маловероятно». Даже если бы Элизабет была моей, а не принадлежала Камчаку, я не освободил бы её, потому что ей это не принесло бы ничего хорошего. Если она приблизится к Тарии, она станет рабыней первого же патруля, который её повяжет; если она попытается остаться с кочевниками, то какой-нибудь сильный воин, почувствовав, что она не защищена и не принадлежит к коренным степнякам, закует её в цепи рабыни раньше, чем упадет ночь. А я не собирался оставаться среди фургонов всю жизнь.
Я узнал, если верно то, что сказал Сафрар из Тарии, что золотая сфера — без сомнения, яйцо Царствующих Жрецов — лежала в фургоне Катайтачака. Я должен попытаться выкрасть её и вернуть в Сардар. Это предприятие могло стоить мне жизни. Нет, то, во что поверила Элизабет Кардуэл — что я попросту продал очаровательную Дину, было единственным возможным в данном случае вариантом объяснения. Так до неё скорее дойдет, кем она является сама в этом суровом мире — рабыней, чужестранкой в фургоне Камчака.
— Да, — сказал Камчак, — видимо, продам я её.
Элизабет затряслась от ужаса и уткнула голову в дерюгу у ног Камчака.
— Пожалуйста, — сказала она, — не продавай меня, господин.
— Сколько, ты думаешь, за неё дадут? — спросил меня Камчак.
— Она такая неумеха… — равнодушно промямлил я.
Я думал, его это остановит. Очень уж мне не хотелось, чтобы Камчак её продавал.
— Ты думаешь, её ничему уже нельзя обучить? Ну… может, у нас что-нибудь и получится… — раздумывал Камчак.
— Это значительно поднимет её цену, — согласился я.
Я знал, что хорошее обучение может занять месяцы, хотя с умной девушкой можно многое сделать и за несколько недель.
— Ты хочешь учиться? — грозно спросил Камчак, поворачиваясь к Элизабет. — Носить шелка и колокольчики, говорить, стоять, ходить, танцевать, учиться делать мужчин безумными от желания обладать тобой?
Она ничего не ответила, только всхлипнула и пожала плечами.
— Сомневаюсь, что её можно обучить.
Элизабет опустила голову.
— Ты всего-навсего маленькая дикарка, — устало произнес Камчак, затем он подмигнул мне: — Но она премиленькая дикарка, не так ли?
— Да, — серьезно сказал я, — безусловно.
Я видел, как глаза мисс Кардуэл закрылись и плечи затряслись. Она закрыла лицо руками.
Я вышел за Камчаком из фургона. Обернувшись ко мне, он сказал прямо:
— Ты дурак, что освободил Дину.
— Откуда ты это знаешь? — спросил я.
— Я видел, как ты посадил её на каийлу и поехал в сторону Тарии, — сказал он. — Она даже не бежала рядом с каийлой связанной. — Он ухмыльнулся. — Я знал, что она тебе нравилась, что ты не захотел заключать на неё пари, и потом… Твой кошель не стал тяжелее за то время, пока ты с нами живешь.
Я рассмеялся.
— А мог бы поиметь сорок золотых, — сказал Камчак. — Это по дешевке. На деле могло быть гораздо больше, потому что она была искусна в играх. Запомни, такая девушка, как Дина, стоит дороже каийлы. К тому же она прекрасна. — Камчак рассмеялся. — Альбрехт дурак, но Тэрл Кэбот ещё глупее!
— Может быть, — согласился я, краснея.
— Любой мужчина, позволяющий себе заботиться о своей рабыне, дурак!
— Может быть, когда-нибудь, — предположил я, — даже Камчак будет заботиться о какой-нибудь рабыне.
Камчак откинул голову и громко захохотал, затем согнулся, стуча себя по коленям.
— Тогда, — решительно продолжал я, — ты, может быть, поймешь, как это получается.
От моего последнего заявления Камчак, похоже, полностью потерял контроль над собой, он перекатился на спину, шлепая себя по бедрам и коленям, хохоча как ненормальный. Он принялся кататься от смеха, стучать по колесу своего фургона, через пару минут его смех превратился в спазматический хрип и стон. Потом началась какая-то нездоровая икота. Я бы не удивился, если бы он задохнулся от хохота.
— Между прочим, завтра, — напомнил я, — ты бьешься на Равнине Тысячи Столбов.
— Да, — сказал он, — а сегодня мы с тобой напиваемся.
— Было бы полезней хорошенько выспаться ночью.
— Да, — сказал Камчак, — но я тачак, и я напьюсь.
— Очень хорошо, — сказал я, — тогда я тоже напьюсь.
Затем мы плюнули, чтобы определить, кто будет покупать выпивку. В искусстве плевать на дальность Камчак был непревзойденным. Он это делал с изящным разворотом тела и головы и поэтому переплюнул меня примерно на четверть дюйма. К тому же плутоватый Камчак, разумеется, заставил меня плюнуть первым…
И вот утром мы вышли на Равнину Тысячи Столбов. Несмотря на наше громкоголосое безумство в последнюю ночь с неизвестно каким уже по счету кувшином паги и распеванием разухабистых тачакских песен, Камчак с утра был в хорошем настроении: вертел головой по сторонам, насвистывал, время от времени выбивал ритм на луке седла. Я догадался, что мысли Камчака были заняты тарианкой Африз, и чтобы развеяться, он несколько самонадеянно, с моей точки зрения, пощипывал тачакских девок до того, как их выиграл.
Я не знаю, была ли в этой равнине ровно тысяча столбов, у меня сложилось впечатление, что их там гораздо больше. Эти столбы с плоскими вершинами, имеющие примерно шесть с половиной футов в высоту и примерно семь или восемь дюймов в диаметре, стояли двумя длинными рядами попарно один против другого. Две линии были разъединены примерно пятьюдесятью футами прерии. Столбы в ряду отстояли друг от друга примерно на десять ярдов.
Эти сооружения протянулись более чем на четыре пасанга по прерии в направлении от города в бесконечную степь. Все столбы были ярко расписаны, каждый по-разному, гамма цветов была просто великолепна. В целом это буйство красок производило впечатление, будто мастера работали в прекрасном настроении, с азартом и легкостью, и это состояние передавалось тем, кто теперь во все глаза рассматривал их творения. Я чувствовал себя словно на карнавале, но настроение мое сразу изменилось, едва я вспомнил, что между этими нарядными столбами будут сражаться и умирать люди.
У некоторых столбов, заканчивая последние приготовления, ещё продолжали возиться ремесленники.
Кто-то укреплял маленькие кольца, прикручивая их по одному с каждой стороны примерно на высоте пяти футов от земли, другие проверяли надежность замков, поочередно отмыкая их и вешая ключ на маленькие крюки у вершины столба.
В пятидесяти ярдах от нас приглашенные из Тарии музыканты играли легкую незамысловатую мелодию.
Между каждой парой столбов был разровненный, очищенный от травы и посыпанный песком круг.
Сквозь колонны кочевников пробирались разносчики из Тарии, продавая пирожные, вина, мясо и даже цепи и наручники.
Камчак, прищурившись, посмотрел на солнце — теперь оно было на полпути к зениту.
— Тарианцы, как всегда, запаздывают, — ухмыльнулся он.
Со спины каийлы я увидел движение у ворот Тарии.
— Они идут! — сказал кто-то.
Обернувшись, я, к удивлению своему, увидел среди тачаков юного Гарольда, того самого юношу, которого Херена так оскорбила во время состязаний с Конрадом и Альбрехтом. Впрочем, сейчас её, по счастью, поблизости не было. Молодой человек показался мне прекрасно сложенным, подтянутым и даже не по годам широкоплечим и высоким, хотя, разумеется, шрамов на его лице так и не появилось. Светлые волосы и голубые глаза, конечно, не часто встретишь у народов фургонов, но в общем-то это не такая уж и редкость, дело было в другом — юное и по-мальчишески нежное лицо Гарольда отличалось особым благородством и утонченностью черт, что было куда более необычным, по крайней мере для меня, поскольку делало его похожим на европейца. Он был вооружен, но, разумеется, к соревнованиям допущен не был, поскольку в подобных делах статус особенно принимался во внимание. Это были жестокие игры взрослых мужчин, и без шрама храбрости никто даже помыслить не смел о том, чтобы участвовать в таких серьезных состязаниях. Между прочим, без этого шрама, по мнению тачаков, человек не «смеет помыслить» и о том, чтобы взять в жены свободную женщину, приобрести фургон или более пяти босков и трех каийл. Шрам храбрости, таким образом, имеет социальную и экономическую важность. Так же он важен и в семейной жизни.
— Ты прав, — сказал Камчак, приподнимаясь в стременах. — Первыми идут воины.
Я разглядел воинов Тарии, приближающихся к Равнине Тысячи Столбов на тарларионах.
Утреннее солнце бросало блики, отражаясь от шлемов, от длинных пик, металлической обшивки овальных тарианских щитов, так не похожих на круглые щиты большинства горианских воинов. Словно удары сердца, задавая ритм всему маршу, глухо гремели большие барабаны. Между рядами тарларионов шли копьеносцы, а за ними — простые горожане Тарии: торговцы, музыканты, писцы — все, кто хотел посмотреть на это жестокое, но яркое и привлекательное зрелище — игры Войны Любви.
На белых стенах Тарии развевались флаги и вымпелы. Стены кишели зрителями, и я думаю, что многие использовали подзорные трубы, чтобы наблюдать происходящее на равнине.
Воины Тарии изменили свое построение примерно в двухстах ярдах от столбов. Ряды перестроились во фронт из четырех или пяти колонн, которые вытянулись по всей длине ряда столбов. Едва последняя шеренга заняла свое место, они остановились.
Как только вся сотня гигантских тарларионов была выстроена в новом порядке, древко с тарианским знаменем склонилось и раздался громкий сигнал больших барабанов. Немедленно пики по всей линии склонились вперед, и сотни шипящих и ревущих тарларионов под выкрики всадников ринулись нам навстречу.
— Предательство! — вскричал я.
Я знал, что на Горе ничто живое не может выдержать атаки тарларионов.
Элизабет Кардуэл завизжала, пряча лицо в ладонях.
К моему изумлению, никто из кочевников даже внимания не обратил на чудовищную мощь животных, с бешеной скоростью несущихся прямо на них.
Все были заняты какими-то, по-видимому, чрезвычайно важными делами — кто-то торговался с разносчиками, другие просто вели мирные беседы друг с другом, третьи осматривали окрестности, лениво переводя взгляд с одного холма на другой так, как будто видели все это впервые и их интересовало все что угодно, кроме чудовищных ящеров, несущихся на них в атаку.
Я пришпорил каийлу, выглядывая Элизабет, которую, пешую, без сомнения, убьют до того, как тарларионы пересекут линию столбов. Она стояла, глядя на приближающихся тарларионов так, как будто её хватил столбняк или она вросла в землю. Я нагнулся из седла, изготавливаясь подхватить её, пришпорить свою каийлу, развернуться и бежать отсюда, спасая наши жизни.
— Да брось ты, — махнул рукой Камчак.
Я выпрямился и увидел, что линия боевых тарларионов под выкрики всадников и шипение гигантских животных внезапно остановилась примерно в пятидесяти ярдах от линии столбов.
— Это старинная тарианская шутка, — пояснил Камчак. — Они любят игры так же, как и мы, и никогда не станут их портить.
Я покраснел. Элизабет от пережитого страха, по-моему, вообще плохо держалась на ногах, но она нашла в себе силы на негнущихся ногах медленно приблизиться к нам. Камчак улыбнулся мне:
— Маленькая дикарка очаровательна, ты не находишь?
— Да, — сказал я и в смущении недоверчиво оглянулся на тарианцев.
Камчак рассмеялся.
Элизабет озадаченно посмотрела на нас.
Я услышал восторженные крики со стороны тарианцев.
— Бабы! — гаркнул кто-то, и толпы с обеих сторон охватил возбужденный гул.
Выкрик был подхвачен многими другими. Зазвучал смех, кто-то приветственно застучал копьем о щит. В тот же самый момент раздался мягкий топот каийл и между рядами столбов появилось множество всадниц с развевающимися за спинами длинными черными волосами. В один момент все всадницы осадили своих прекрасных каийл и, легко соскочив на землю, передали поводья людям народов фургонов.
Они были прекрасны, эти дикие красавицы вольных кочевых племен; их возглавляла гордая Херена из первого фургона. Они были в превосходном настроении, смеялись, шумели, глаза их сияли, а рты, кажется, не закрывались ни на минуту, не уставая сыпать колкости в сторону добродушно улыбающихся тарианцев. Некоторые красавицы, прелестно изогнув свои и без того уже привлекшие множество жадных взглядов губки, плевали и угрожали маленькими кулачками тарианцам, стоявшим напротив, которые отвечали восторженными криками и дружным хохотом.
Херена заметила среди воинов юного Гарольда и поманила его пальцем. Тот приблизился.
— Возьми поводья каийлы, раб, — сказала она ему, надменно швыряя поводья.
Он схватил их и, к смеху остальных присутствующих тачаков, оттащил животное.
Девушки продолжали задираться с воинами. Каждый народ фургонов выставил от ста до ста пятидесяти девушек.
— А вот и горожанки, — сказал Камчак, увидев, как линия тарларионов расступилась и в образовавшемся проходе показались задернутые паланкины тарианских женщин, которых несли на плечах скованные рабы, среди которых, несомненно, были и плененные когда-то кочевники.
Теперь возбуждение охватило воинов народов фургонов, и они приподнимались в стременах, чтобы получше разглядеть раскачивающиеся приближающиеся паланкины, в каждом из которых, без сомнения, находилась прекрасная жемчужина, достойный приз дикого состязания во имя любви.
Игры Войны Любви — один из самых древних обрядов тарианцев и народов фургонов, согласно записям летописцев даже более древний, чем традиции Года Перемирия и Предзнаменований. Состязания Войны Любви проводились каждую весну между городом и степью, тогда как год, когда кочевников интересовали знамения, приходил лишь каждые десять лет. Игры Войны Любви, как ничто другое, объединяли горожан и народы фургонов, потому что в другое время четыре племени кочевников и горожане держались обособленно, даже враждебно, и неохотно шли на сближение друг с другом. Нельзя сказать, что ситуация особенно менялась на время игр — ведь в состязаниях участвовало не более сотни воинов от каждого народа, но как любое волнующее и красочное зрелище, игры будоражили умы, сердца людей, вынуждали их сопереживать, долго готовиться и в конце концов коллективно испытывать и радость побед, и горечь поражений — ведь представители разных народов, хоть и вели борьбу каждый сам за себя, все-таки были объединены по некоему, пусть и весьма формальному признаку, и некоторое время вынуждены были подчинить свою жизнь одному всеобщему закону — закону игр Войны Любви.
Для тарианцев же соревнования эти были необходимы для демонстрации тарианской силы, боеготовности и внушения уважения к мощи тарианской стали. Вполне миролюбивый город вынужден был время от времени напоминать соседям о том, что воины его свирепы и умелы. Но главной причиной их желания состязаться было то, что тарианские воины без ума от жизнерадостных и полных сил прекрасных женщин народов фургонов. И нет им награды слаще, чем с боем захватить такую женщину, особенно когда она норовиста, как тачачка Херена — бесстрашная, дикая, незаклейменная и столь же необузданная, сколь и прекрасная, и, похваляясь своей силой, заставить её сменить кожаный костюм на колокольчики и шелка надушенной рабыни. Но в обычное время тарианские воины, по-моему, уж как-то подозрительно редко встречались с воинами народов фургонов, считая их опасным, быстрым, неуловимым врагом, который, удирая с неимоверной скоростью, успевает унести с собой захваченное добро и пленных едва ли не до того, как кто-либо успевал понять, что, собственно, произошло.
Я однажды спросил Камчака, что, по его мнению, лежит в основе игр Войны Любви.
— Да вот что, — сказал он и указал на Дину и Тенчику, одетых в кейджер, которые в это время занимались хозяйством в нашем фургоне.
Камчак рассмеялся и хлопнул себя по колену. И только после этого я понял, что обе девушки могли быть приобретены в играх, а ещё позже я вспомнил, что Тенчика, собственно, так и досталась кассарам; это Дина впервые почувствовала ремни господина около горящих фургонов каравана, в котором она совершала путешествие в Ар. Теперь, глядя на приближающиеся паланкины, я предположил, что именно так, в вуалях и шелках, к столбам когда-то вынесли очаровательную Тенчику, так, насколько я знал, могла бы выехать и очаровательная Дина, если бы не попала раньше в цепи кассарских воинов. Я подумал, сколько же гордых красавиц Тарии этой ночью со слезами на глазах будут прислуживать господам-дикарям и как много диких, одетых в кожу девушек фургонов, таких, как Херена, обнаружат себя этой ночью в шелках и ошейниках рабынь, надежно хранимых прочными стенами Тарии.
По одному задернутые паланкины тарианских красавиц опускались на траву, и раб-слуга клал перед каждым шелковую подстилку, чтобы девушка из паланкина, выходя на вольный воздух, не запачкала сандалии или туфли.
Девушки кочевников, глядя на это, просто покатывались со смеху. Скрытые вуалями, закутанные в многослойные уборы из роскошных шелков, тарианки стали одна за другой покидать свои укрытия, робко подходя к столбам.
Судьи со списками в руках сновали между кочевниками и тарианцами.
Насколько я знал, не любая девушка, так же как не любой воин, могла участвовать в играх Войны Любви. Годились только самые прекрасные, и только самые прекрасные могли быть выиграны.
Девушка сама могла предложить себя как приз, как это сделала Африз, что вовсе не гарантировало, что она будет выбрана, потому что критерий внешности в данном случае соблюдался очень строго.
Я услышал, как судья выкликнул:
— Первый столб — Африз из Тарии!
— Ха! — вскричал Камчак, шлепнув меня по спине, чем едва не вышиб из седла.
Я не был удивлен. Тарианская богачка, без сомнения, прекрасна, если уж ей предложена честь стоять у первого столба. Это могло означать только одно: Африз — самая красивая девушка Тарии и, без сомнения, самая красивая из всех девушек в играх этого года.
В бело-желтых шелках по ткани, расстилаемой перед ней по траве, Африз медленно пошла вперед, ведомая судьей к первому из столбов со стороны народов фургонов. Девушка народов фургонов с другой стороны становилась у столба напротив Тарии. В этом случае тарианская девушка могла видеть город и воинов, а девушки кочевников — ещё и своих воинов. Я был проинформирован Камчаком о том, что это заодно отделяет девушек от собственного народа. Таким образом, для того чтобы вмешаться, тарианцам придется пересечь расстояние между столбами, и то же самое придется сделать представителям народа фургонов, за чем, безусловно, будут внимательно следить судьи. Они теперь выкликали имена, и девушки по очереди выходили вперед.
Я увидел, как Херена становится у третьего столба, хотя, насколько я мог заметить, она была не менее прекрасна, чем две кассарские девушки, вызванные перед ней.
Камчак объяснил мне, что у неё между двумя верхними резцами есть маленький промежуток, и это уже дефект.
— Это действительно важно — сказал я.
Я с удовлетворением отметил, что она разозлилась тому, что её выбрали только на третий столб.
— Я, Херена из первого фургона тачаков, лучше этих двух кассарских самок каийлы, — вдруг расплакалась она. Но судья находился уже далеко от неё. Выбор девушек Тарии определялся судьями города или членами касты врачей, а кочевниц отбирали хозяева публичных рабских фургонов, разъезжающих по всей планете, от города к городу, предоставляя воинам и рабовладельцам всегда готовый рынок живого товара. Фургоны рабов обыкновенно торговали и пагой Камчак и я заходили в последнюю ночь в один из таких притонов, в обилии съехавшихся на праздник, где мне пришлось раскошеливаться на целые четыре медные монеты за каждую бутыль паги. Мне удалось вывести Камчака из фургона до того, как он стал приставать к скованной маленькой девке из Порт-Кара, привлекшей его внимание. Я смотрел на ряды столбов. Девушки из народов фургонов гордо стояли у них, уверенные, что их герои, кто бы они ни были, одержат победу и вернут их своему народу. Девушки Тарии также стояли около столбов, но с деланным безразличием.
Впрочем, я предположил, что, несмотря на кажущуюся невозмутимость, сердца большинства тарианских девушек бешено колотились. Это был для них весьма необычный день.
Я смотрел на девушек, закрывшихся вуалями, прекрасных в своих легких шелках. Я знал, что под скрывающим их убором на многих надет постыдный тарианский камиск. Быть может, в первый раз столь ненавистное одеяние коснулось их тел, но это был необходимо — ведь если их воины проиграют состязание, им не позволят покинуть столб в платье, в котором они явились. Они не смогут уйти отсюда свободными женщинами.
Я улыбнулся про себя: неужто и у Африз, так надменно застывшей у первого столба, под золотым одеянием скрывается камиск рабыни? Нет, наверное, она слишком горда, чтобы допустить даже мысль о поражении.
Камчак тем временем, пришпорив каийлу, пробирался сквозь толпу к первому столбу.
Я последовал за ним.
Он наклонился к Африз.
— Доброе утро, маленькая Африз, — радушно поприветствовал он её.
Она даже не повернула головы.
— Ты приготовился к смерти, мерзкий слин? — спросила она.
— Нет, — ответил Камчак.
Я слышал, как она мягко рассмеялась под белой вуалью, украшенной золотом.
— Я вижу, у тебя нет больше ошейника, — констатировал Камчак.
Она подняла голову и не удосужилась ответить.
— У меня есть другой, — сказал Камчак.
Она повернулась лицом к нему, сжав кулаки. Если бы эти милейшие миндалевидные глаза были оружием, она сразила бы тачака сразу, как ударом молнии.
— Как я буду рада, — прошипела девушка, — увидеть тебя на коленях в песке, просящего Камраса прикончить тебя!
— Сегодня, маленькая Африз, — сказал Камчак, — как я и обещал тебе, ты проведешь первую ночь в мешке с навозом.
— Слин! — вскричала она и заплакала, затопав ногами. — Слин! Слин!
Камчак зашелся смехом и развернул каийлу прочь.
— Женщины у столбов?! — воскликнул главный судья.
С длинной линии от других судей прошел утвердительный крик:
— Они у столбов!
— Да будут женщины связаны! — провозгласил первый судья, стоявший на платформе у начала рядов.
Африз по просьбе младшего судьи раздраженно сняла отороченные мехом перчатки из кожи верра, украшенные золотом, и поместила их в глубокую складку платья.
— Удерживающие браслеты! — потребовал судья.
— О-о-о, поверьте, в этом нет необходимости, — заверила его Африз, — я не сойду с этого места, пока тачакский слин не будет убит.
— Помести запястья в кольца, — строго сказал судья, — или я заставлю тебя сделать это.
Девушка раздраженно сунула руки за спину в кольца, находящиеся на каждой стороне столба.
Судья ловким движением захлопнул их и двинулся к следующему столбу.
Африз осторожно подвигала руками в кольцах и попыталась вытащить их. Разумеется, сделать ей этого не удалось. Я видел, как она смутилась, поняв, что прикована, но затем, быстро справившись с волнением, стояла спокойно, глядя вокруг и как будто бы скучая. Ключ от наручников свисал с маленького крючка примерно в двух дюймах над её головой.
— Женщины прикованы? — вопросил первый судья с платформы.
— Прикованы! — раздались голоса младших судей.
Херена надменно взирала на окружающих у столба, но, разумеется, её загорелые запястья тоже были прикованы к нему сталью.
— Пусть будут выбраны соперники! — провозгласил судья.
Я слышал, как другие судьи повторили его крик. По всей линии тысячи столбов тарианские воины и воины народов фургонов приблизились к столбам. Кочевницы вуалей не носили. Тарианские воины шли вдоль линии столбов, осторожно озираясь и следя за тем, как бы кто-нибудь из предполагаемых призов не пнул их и не плюнул в лицо или на одежду. Девушки, понимая причину их осторожности, хихикали либо осыпали воинов отборной бранью, что воины встречали с добрым юмором и высказывали соображения по поводу явных и скрытых достоинств девушки. По просьбе любого воина из народов фургонов судья убирал булавки, придерживающие вуаль тарианской девушки, и откидывал капюшон с её головы. Этот момент игр был исключительно неприятен тарианским девушкам, но они понимали его необходимость. Не многие люди, особенно варвары, стали бы биться за женщину, чье лицо они доселе не видели.
— Я хотел бы взглянуть на это, — сказал Камчак, тыкая пальцем в Африз.
— Несомненно, — согласился ближайший судья.
— Ты не можешь вспомнить, поганый слин, — простонала девушка, — лица Африз?
— Моя память слабовата, — сказал Камчак, — так много лиц.
Судья открепил бело-золотую вуаль и осторожно отбросил капюшон, скрывающий её длинные прекрасные черные волосы. Африз из Тарии была очень красивой. Она гордо встряхнула головой.
— Может быть, теперь тебе припомнилось, — едко спросила она.
— Смутно, — колеблясь, пробормотал Камчак. — У меня в памяти лицо рабыни, там, помню, был ошейник.
— Тарларион, мерзкий слин!
— Что ты думаешь? — спросил Камчак у меня.
— Она великолепна, — сказал я.
— Может быть, у других столбов найдутся получше? — сказал Камчак. — Пойдем посмотрим.
Он отъехал, я последовал за ним.
Внезапно мельком взглянув на лицо Африз, исказившееся от гнева, я увидел, что она попыталась высвободить руки.
— Вернись! — закричала она. — Слин, ничтожный слин! Вернись, вернись!
Я слышал, как она дергается в наручниках и пинает столб.
— Стой спокойно, — сказал судья, — иначе тебя заставят выпить успокоительное.
— Слин! — плакала она.
Но уже несколько других степных воинов изучали оставленную без вуали Африз.
— Ты не собираешься сражаться за нее? — спросил я Камчака.
— Безусловно, собираюсь.
Но прежде чем вернуться, мы заглянули в лицо каждой из тарианских красавиц.
Наконец он вернулся к Африз.
— Что-то мало красивых женщин в этом году, сказал он ей.
— Сражайся за меня! — вскричала она.
— Плоховаты девки в этом году.
— Сражайся же за меня!
— Не знаю, стоит ли сражаться за кого-нибудь, — сказал он, — если все не то самки слина, не то каийлы.
— Ты должен биться, — заплакала она, — ты должен биться за меня, идиот!
— Ты что, просишь об этом? — заинтересованно спросил Камчак.
Она задохнулась от гнева.
— Да, — наконец сказала она, — я прошу тебя об этом.
— Ну что ж, — ответил Камчак, — я буду биться за тебя.
Африз, на мгновение замолчав от радости, прислонилась к столбу, затем она снова гневно посмотрела на Камчака:
— Тебя убьют в дюйме от моих ног.
Камчак пожал плечами, не исключая такую возможность, а сам повернулся к судье:
— Кто-нибудь собирается биться за нее, кроме меня?
— Нет, — ответил судья.
Если за женщину собираются биться больше чем один воин, тарианцы решают вопрос очередности в зависимости от их общественного положения, а кочевники в зависимости от шрамов. Каждый по-своему учитывал силу и выучку своих воинов, принявших участие в борьбе. Иногда люди бились друг с другом за такую честь, но это не поощрялось ни тарианцами, ни народами фургонов, потому что и те и другие рассматривали междоусобную схватку как нечто недостойное, особенно в присутствии врагов.
— Наверняка она никуда не годится, — заметил Камчак, всматриваясь в лицо Африз.
— Годится, — ответил судья, — потому что её защищает Камрас — чемпион Тарии.
— О нет, только не он! — вскричал Камчак, вскидывая кулак в насмешливом разочаровании.
— Да, — повторил судья, заглядывая в список, именно он.
— Ну, теперь ты вспомнил? — злорадно рассмеялась Африз.
— Кажется, вспомнил. Но уж очень многое всплывает в моей памяти в таком случае, — сказал Камчак.
— Если не хочешь, можешь сменить противника, — сказал судья.
Я подумал, что это весьма гуманный подход к делу — двое человек должны понимать, с кем они столкнутся лицом к лицу до того, как окажутся на песчаном поле. Представьте, как неприятно, выйдя на состязание, обнаружить перед своим носом такого опытного и сильного воина, как Камрас.
— Встреться с ним! — вскричала Африз.
— Если никто с ним не встретится, — сказал судья, — кассарская девушка по праву отойдет ему.
Камчак взглянул на кассарку, красотку у столба напротив Африз. Та была разочарована, и по понятным причинам. Похоже было, что она попадет в Тарию ни за что, даже не за горсть песка, вскинутого противниками в её честь.
— Встреться с ним, тачак! — закричала она.
— А где же твои кассары? — спросил Камчак.
Я подумал, что это — великолепный вопрос. Я видел Конрада, но тот взялся биться за тарианскую девушку в шести или в семи столбах в стороне. Альбрехт даже не явился на игры, думаю, он был дома с Тенчикой.
— Они все где-нибудь сражаются! — вскричала она. — Пожалуйста, тачак!
— Но ты же кассарка, — сказал Камчак.
— Пожалуйста! — От досады она готова была расплакаться.
— Кроме того, ты будешь хорошо выглядеть в шелках наслаждения.
— Посмотри на тарианскую девку, — закричала девушка, — разве она не прекрасна? Разве ты не хочешь ее?
Камчак посмотрел на Африз.
— Думаю, мы не хуже, чем остальные.
— Сражайся за меня! — закричала Африз.
— Хорошо, — сказал Камчак, — так и быть, уговорила.
Кассарская девушка, расслабившись, прислонилась к столбу.
— Ты дурак, — сказал подъехавший Камрас.
Он напугал меня — я и не знал, что он находится так близко. Я оглянулся — без сомнения, это был впечатляющий воин. Он выглядел сильным и ловким. Его длинные черные волосы были схвачены теперь в хвост на затылке. Огромные кулаки обернуты лентами из шкуры боска. В одной руке — шлем и овальный тарианский щит, в другой — копье, за плечом — ножны короткого меча.
Камчак посмотрел на него снизу вверх. Не то чтобы Камчак был особенно низкоросл, просто Камрас был действительно огромен.
— Ради небес, — сказал Камчак, присвистнув, — ты и взаправду громадный, парень.
— Начнем, — предложил Камрас.
При этих словах судья призвал всех очистить пространство между столбами прекрасной Африз из Тарии и очаровательной кассарской девушки. Двое из обслуживающих соревнования вышли вперед с граблями и принялись разравнивать круг песка между столбами, поскольку, пока проходило изучение «призов», его успели достаточно истоптать.
К несчастью для Камчака, это был тот год, когда тарианские воины предлагали оружие схватки. Хотя воины противоположной стороны, по обычаю, могли отказаться от битвы ещё до того, как их имя входило в список участвующих. Таким образом, если Камчак не чувствовал бы себя уверенным во владении каким-нибудь тарианским оружием, он имел бы право уклониться от битвы, оскорбив этим только кассарскую девушку, мнение которой, я был в этом уверен, абсолютно не волновало философски настроенного Камчака.
— Ах да, оружие, — сказал Камчак. — Что это будет? Копье, бич или бола с лезвиями, а может быть, кайва?
— Меч, — сказал Камрас.
Решение тарианина повергло меня в тоску. За все время, проведенное мной среди кочевников, я ни разу не видел ни у кого в руках горианского короткого меча, такого удобного и легкого оружия, обычного в городах. Воины народов фургонов не пользовались коротким мечом, быть может, потому, что такое оружие было неудобным для всадника. Вот сабля была бы более эффективна, но её кочевники не знали. Ее вполне заменяло копье, если пользоваться им умело, дополняемое семью кайвами. Кроме того, саблей вряд ли можно дотянуться до седла высокого тарлариона; воины же народов фургонов редко приближались к врагу ближе, чем это необходимо для того, чтобы сразить его при помощи стрелы или, если нужно, копья; а кайву кочевники рассматривали иногда как оружие для броска, а иногда как нож. Мне кажется, что кочевники, если бы они хотели иметь сабли или считали их ценными, смогли бы добыть их, несмотря на то что у них не было кузнецов, способных сделать оружие (может быть, даже кто-то заботился, чтобы таковых не появлялось). Но у народов фургонов имелось золото и драгоценные камни, привлекательные для торговцев Ара и любых других, и поэтому оружие они покупали. К примеру, большинство кайв было сработано в кузницах Ара. Тот факт, что сабля не была принята среди народов фургонов, отражал условия жизни и военных действий, к которым кочевники привыкли, скорее это была случайность, нежели результат неразвитости или технологических ограничений. Впрочем, сабля была непопулярна не только среди народов фургонов и в целом среди народов Гора, она рассматривалась как слишком длинное и неуклюжее оружие для близкой битвы, так нравившейся воинам городов, более того, её невозможно было использовать с седла тарна или тарлариона.
Итак, Камрас предложил сражаться на мечах, рассчитывая, что бедный Камчак совсем не владеет столь непопулярным среди кочевников видом оружия. Ну что ж, он правильно рассчитал…
Бедный Камчак был почти наверняка незнаком с мечом, как я оказался бы незнаком с любым ещё не привычным для меня оружием Гора, как, например, с ножом-бичом Порт-Кара или натасканными вартами в пещерах Тироса. Обыкновенно горианские воины, если им необходимо убить врага либо завоевать женщину, выбирают оружие битвы по своему расчету небольшой кинжал, меч и щит, кинжал и бич, топор и сеть или два кинжала с тем условием, что если используется кайва, её не метают. Но Камрас оказался в этом пункте тверд.
— Меч, — повторил он.
— Я всего-навсего бедный тачак… — заколебался Камчак.
Камрас рассмеялся.
— Меч, — повторил он.
Учитывая обстоятельства, я нашел, что выбор Камрасом оружия был несправедлив.
— Но как могу я, бедный тачак, — застонал Камчак, — знать что-нибудь о мече?
— Тогда убирайся, — лениво сказал Камрас, — я заберу кассарскую девку даром.
Кассарка заплакала от обиды.
Камрас насмешливо улыбнулся.
— Видишь ли, — сказал он, — я чемпион Тарии и у меня нет особого желания пачкать мой меч кровью урта.
Урт — это отвратительный, имеющий рога горианский грызун. Некоторые из них достигают большого размера — волка или пони, но большинство очень маленькие, настолько маленькие, что их можно держать в ладони.
— Что ж, — сказал Камчак, — я этого тоже не хочу.
— Сражайся с ним, жалкий тачак, — взвизгнула Африз из Тарии, дергаясь в удерживающих её наручниках.
— Успокойся, милая Африз, — сказал ей Камрас. — Пусть он убирается, заклейменный своей бравадой и трусостью. Пусть он живет в стыду, тем сладостней будет твое мщение.
Но милая Африз не была убеждена земляком.
— Хочу, чтоб он был убит, — кричала она. — Разрежь его на мелкие куски, дай ему смерть от тысячи ран.
— Уходи, — посоветовал Камрас Камчаку.
— Неужели ты думаешь, что я отступлю? — вопросил тот.
— Да.
Камрас снова оглянулся на Африз.
— Если сражение и вправду твое желание, разреши ему выбрать оружие, удовлетворяющее нас обоих.
— Мое желание одно, — сказала тарианка, — чтоб он был убит.
Камрас пожал плечами.
— Хорошо, — сказал он, — я убью его.
Он обернулся к Камчаку:
— Ладно, тачак, я разрешаю тебе выбрать оружие, приемлемое для нас обоих.
— Но, может, я и биться не буду, — вяло сказал Камчак.
Камрас сжал кулаки.
— Хорошо, — сказал он, — как хочешь.
— Но с другой стороны, — раздумывал Камчак, — может, и буду.
Африз из Тарии закричала от гнева, а девушка со стороны Камчака — от разочарования.
— Я буду биться, — наконец, достаточно испытав терпение всех, объявил Камчак.
Обе девушки закричали от радости. Судья ввел имя Камчака в лист.
— Ты согласен на оружие, предложенное благородным Камрасом? — спросил судья и предостерег:
— Помни, что оружие — один или несколько видов должно выбираться по взаимному соглашению.
Казалось, Камчак глубоко задумался, а потом пожал плечами.
— Я всегда удивлялся, — сказал он, — как это у них получается держать в руках меч?
Судья даже уронил бумагу.
— Я согласен на меч, — провозгласил Камчак.
Девушка кассаров застонала.
Ошеломленный Камрас развел руками.
— Он сошел с ума.
— Отступи, — посоветовал я Камчаку.
— Теперь поздно, — возразил мне судья.
— Теперь поздно, — беспечно сказал Камчак.
Невольно я заскрежетал зубами от досады, поскольку за последний месяц я стал испытывать теплые чувства к этому колоритному, обаятельному, загорелому тачаку.
Принесли два коротких меча, сделанных в Аре.
Камчак неуклюже схватил один из них, словно это была простая палка. Мы с Камрасом переглянулись. И даже тарианин тихо сказал Камчаку:
— Лучше сдайся сразу.
Я мог понять его чувства. В конце концов, Камрас был воином, а не палачом.
— Тысяча ран! — вскричала благородная Африз. — Золотая монета Камрасу за каждую рану!
Камчак провел большим пальцем по лезвию и увидел, как яркая капля крови выступила из пореза.
Он поднял руку к губам.
— Ой, острое.
— Да, — безнадежно сказал я и обратился к судье. — Могу я биться за него?
— Это запрещено, — сказал судья.
— Но это была моя идея, — возразил мне Камчак.
Я схватил Камчака за плечо.
— У Камраса нет желания убить тебя, он хочет только тебя пристыдить, уходи.
Внезапно глаза Камчака вспыхнули.
— Ты хочешь видеть, как меня пристыдят?
— Лучше это, мой друг, чем видеть, как тебя убьют.
— Нет, — сказал Камчак, отбросив всю показную иронию, — лучше смерть, чем стыд.
Я отступил от него — в этом был весь Камчак.
Мне будет очень не хватать моего друга, безудержно-веселого, любящего пьянство, хохочущего, ударяющего руками по коленям, танцующего Камчака-кочевника.
В последний момент я выкрикнул:
— Ради Царствующих Жрецов, держи оружие так!.. — пытаясь научить его простейшей из обыкновенных хваток за рукоятку короткого меча, предоставляющей наибольшую свободу в схватке. Но он держал меч, как горианскую искривленную иглу.
Камрас закрыл на минуту глаза, как бы желая отключиться от представления.
Я понял, что Камрас хотел всего-навсего прогнать Камчака с поля, пристыженного и униженного. У него было не больше желания убить неуклюжего тачака, чем убить крестьянина или горшечника.
— Пусть начнется битва, — сказал судья.
Они остались вдвоем на арене из песка. Стали осторожно приближаться друг к другу. Камчак посмотрел на свой меч, повертел им, по-видимому с удовольствием разглядывая игру солнечного света на лезвии.
— Осторожно! — вскричал я.
Камчак обернулся, чтобы посмотреть, чего это я кричу, и сделал это на свое счастье, потому что когда он оборачивался, солнце вспыхнуло, отразившись от его лезвия, прямо в глаза Камрасу, даже заслонившемуся рукой. На миг он был ослеплен.
— Бей! — вскричал я.
— Чего? — снова спросил Камчак.
— Осторожно! — вскрикнул я, потому что Камрас уже снова наступал.
Камчак старался держаться так, чтобы солнце было за его спиной — он использовал светило так же, как использует его тарн при охоте.
Мне казалось, что Камчаку невероятно повезло.
Солнце, отразившееся в нужный момент, спасло Камчаку жизнь.
Камрас прыгнул, и казалось, будто бы Камчак вскинул руку, защищаясь, в последний миг. Впрочем, он потерял равновесие и мгновение стоял только на одной ноге. Я заметил, что удар был гладко парирован. Камрас начал гнать Камчака по песчаному кругу. Камчак спотыкался, едва не падал неуклюже и пытался восстановить равновесие. Теперь Камрасу удавалось при каждой атаке успеть ударить не менее дюжины раз. Но каждый раз, к моему удивлению, спотыкающийся Камчак, державший теперь меч словно пестик аптекаря, каким-то образом умудрялся отразить удар.
— Убей его! — вскричала Африз.
Я закрыл глаза. В любое следующее мгновение я ждал увидеть своего друга мертвым.
Тут, будто бы устав, Камчак, отдуваясь, сел в песок. Он держал меч перед лицом, закрывая себе обзор. Но, отталкиваясь ногами, он вращался на собственном заду, всегда находясь лицом к Камрасу, откуда бы тот ни наскакивал.
При каждом приступе тарианец бил уже всерьез, но каким-то невероятным образом в последнее мгновение тарианская сталь соскальзывала по клинку Камчака. Камчак хранил на лице выражение беспомощного изумления. Мое сердце замирало на каждом таком пассаже. Я был поражен, что в течение нескольких минут Камчак был объектом все более яростной атаки чемпиона Тарии и до сих пор умудрился оказаться незадетым.
Затем Камчак устало поднялся на ноги.
— Умри, тачак! — вскричал разъяренный Камрас, бросаясь на него.
В следующую минуту я едва осмеливался дышать; кругом наступила тишина, нарушаемая лишь звоном стали. Камчак стоял так твердо, что, казалось, голова его оставалась совершенно неподвижной, а тело ловко двигалось, помогая бешеному движению клинка в руке.
Наконец Камрас, уставший, едва способный поднять руку, отступил.
Еще раз Камчак опытным движением послал солнечное отражение с лезвия меча в глаза противнику.
Камрас зажмурился, вяло прикрываясь мечом.
Оставшуюся часть схватки Камчак шаг за шагом приближался к противнику. Я видел, как кровь появилась на скуле Камраса, на левой руке, затем на бедре, затем на ухе.
— Убей его! — кричала Африз.
Но теперь, шатаясь как пьяный, Камрас бился за свою жизнь, а тачак, как медведь, лениво следовал за ним, легко задевая тело противника мечом.
— Убей его! — выла Африз.
Минут пятнадцать терпеливо, не торопясь, Камчак наступал на Камраса, нанося ему неглубокие, но чувствительные царапины и раны, оставляя быстро проступающую яркую кровь на его тунике или теле.
Затем, к своему удивлению и удивлению всех, Камрас — чемпион Тарии в воинском искусстве так ослаб от потери крови, что упал на колени. Камрас пытался поднять свой меч, но стопа Камчака вдавила его в песок, и Камрас поднял глаза, чтобы посмотреть в изборожденное шрамами свирепое лицо тачака.
Меч Камчака был у его глотки.
— Шесть лет, — сказал Камчак, — прежде чем у меня появились шрамы, я был наемником в охране Ара. В то время я стал первым мечом.
Камрас упал в песок, к ногам Камчака, неспособный даже просить пощады. Но Камчак не убил его.
Вместо этого он бросил свой меч в песок — и меч вонзился почти до рукояти.
Он посмотрел на нас и ухмыльнулся.
— Интересное оружие, — сказал он, — но я предпочитаю копье и кайву.
Вокруг поднялся невероятный шум, биение сотен копий по кожаным щитам. Я бросился к Камчаку, обнял его, чуть не плача от радости. Он довольно ухмылялся, пот блестел в бороздах его шрамов.
Тут он повернулся и подошел к столбу Африз, стоявшей там с запястьями, скованными сталью.
Она взглянула на него, потеряв дар речи от ужаса.
