Глава 3
К полуночи нижний парк у дворца Грифа восстановился полностью. Деревья и кустарники, правда, еще не окрепли, но все сделанное из камня и бетона снова уверенно стояло на своих местах.
Дворец тоже выглядел посвежевшим, словно после ремонта. Или будто его только что построили.
Гриф принес Машу на руках в спальню, положил в кровать, а сам привычно устроился в кресле.
Вот такие дела, сказал Гриф шепотом. У Маши снова был ночной приступ, услышать она ничего не могла, но Гриф все равно старался не шуметь.
Вот такие дела.
Грифу захотелось выйти из дворца и еще раз посмотреть на нижний парк. Вместо этого он поднес к глазам свою правую руку.
И вот такие дела.
Гриф уже давно привык к своим странностям: к глазам, способным видеть в темноте, к тому, что почти всегда успевает предугадать действия противника.
Когда впервые вдруг почувствовал лет семь назад, что нужно резко шагнуть в сторону, подчинился этому чувству и увидел, как предназначенная ему пуля ударила в ствол дерева, — ощутил странную, пугающую уверенность, что так и должно быть. Что так теперь будет всегда.
Теперь…
Рука перестала болеть почти сразу после того, как Маша шагнула в кольцо. Он не обратил внимания — не до того было. Нужно было успеть к сейфу на первом этаже и взять «блеск».
Нужно было успеть.
Он побежал по ступеням вниз, поворачивая, схватился за перила и тогда удивился. Даже не удивился, так, отметил про себя, что рука работает…
Потом вылетела дверь библиотеки, в коридор ворвался боец и сразу же открыл огонь.
Он стрелял на уровне пояса, так, чтобы с гарантией достать противника, но Гриф успел прыгнуть вперед, под пули.
Машинка у бойца работала почти бесшумно, пули дробно простучали по паркету, пытаясь настичь Грифа. Потом автомат замолчал.
Патроны в магазине еще были, но стрелок нажать на спуск уже не мог.
Гриф подхватил оружие, рванул из карманов бронекостюма запасные магазины и побежал по коридору к центральной лестнице.
Было пятнадцать человек. Один остался в аппарате, который все еще висит над замком. Четырнадцать. Один — лежит в коридоре. Тринадцать.
Двое — на крыше, и им понадобится еще минуты полторы, чтобы попасть внутрь.
Одиннадцать.
Двое во дворе, блокируют отход. Девять.
Один в спальне.
Гриф перечеркнул очередью дверь — крест-на— крест, предупредив противника, что лучше несколько секунд переждать. Ровно столько, чтобы Гриф успел свернуть за угол, к кухне.
Там двое — один на кухне, в глубине, второй возле выхода в столовую.
Откуда Гриф это знал? Просто знал.
Он знал, что тот, что на кухне, сейчас осторожно идет вдоль стеллажей с посудой, держа под прицелом окно и дверь в кладовую, второй осторожно подходит к двери в столовую, протягивает левую руку…
Пули пробили дверь, ударили в бронекостюм и опрокинули бойца.
Гриф броском преодолел столовую.
Двое в зале, один в коридоре перед кабинетом. И еще четверо в зимнем саду.
Те, что были на крыше, уже вошли в дом.
Нужно прорываться.
Гриф сменил в автомате магазин. Никак не мог вспомнить, как эта машинка называется. Тридцать патронов в магазине — это точно. Остальное — фигня.
Выстрел сквозь дверь, не в противника — тот не на линии. Пуля разбила хрустальную вазу возле камина, отвлекла внимание. На полсекунды. На четверть.
Дверь распахнулась.
Два сдвоенных выстрела. Не в бронекостюмы — под шлемы. Один боец упал сразу, второй — замер, выронил оружие и только потом опустился на пол.
Кабинет.
Фигура в бронекостюме выросла на пороге. Гриф бросился в сторону, зацепился ногой за край ковра и, уже падая, нажал на спуск.
Не повезло тебе, парень, подумал Гриф. Теперь нам с тобой не разминуться, уж извини.
Бронекостюмы хорошо держат попадания, но если кто-то, особо одаренный, умудрится положить с десяток пуль над кирасой, в горловую пластину…
Вот, например, как Гриф.
Силуэт противника словно раздвоился, поплыл в сторону, и Гриф стрелял в ту, призрачную, половину, туда, куда боец только собирался стать, только начинал двигаться.
Четкие удары пуль в бронепластину. Четкие и частые.
На каком-то выстреле звук изменился.
Стук-стук-стук… щелк… и мягкий, влажный хлопок…
Гриф оттолкнул мертвое замешкавшееся тело противника, вбежал в кабинет.
От главного входа ударило сразу четыре ствола.
Поздно. Гриф хлопнул рукой по крышке сейфа, диафрагма открылась, и «блеск» оказался в ладони.
Вспышка. Пока только свет, чтобы предупредить. Яркий, ослепительный свет, заставивший потемнеть забрала шлемов.
Бойцы теперь двигались слаженно, словно в хорошо отрепетированном танце.
Двое — снаружи, за стеной. Кладка прочная, гранит, но есть окно, закрытое дубовой ставней. Если что, сквозь него легко пройдут.
Пятеро в зале, рассредоточились, чтобы не попасть под одну очередь и, если что, заплести огнем все помещение.
Один — в курительной комнате, за внутренней стеной, трое — на втором этаже, готовы входить через потолок.
Толково их ведет оператор в ракетоплане над замком. Четко, аккуратно и с подстраховкой.
Гриф поднял «блеск» вверх.
Огненная спица прошла сквозь потолок, сквозь оба верхних этажа и уткнулась в висящий над замком летательный аппарат.
Аппарат качнуло, повело в сторону, включившиеся маневровые двигатели не смогли удержать его, только замедлили падение.
Хруст деревьев верхнего парка Гриф скорее не услышал, а угадал.
— Кто-то со мной хочет поговорить? — крикнул Гриф.
Теперь его не удивляло, что он знает о своих противниках все. Не видит, но чувствует, как парни в зале замешкались, потеряв связь с диспетчером, как шарахнулись в стороны трое на втором этаже, возле самых ног которых только что прошла спица, как двое на дворе переглянулись и отступили к зданию гаража…
— И еще раз, последний, спрашиваю — кто-нибудь хочет со мной поговорить? — Вот тут Гриф наконец осмотрел свою правую руку.
Будто какое-то розоватое масло тонким слоем покрывало кисть от кончиков пальцев до запястья. И никакой крови. И никакой боли.
— Что вам нужно? — спросил голос из зала.
Говорил тот, что стоял возле камина. Командир. И это он показывал бойцам фотографию и распределял приоритеты целей перед началом операции.
— Смешной ты человек! — крикнул Гриф. — Это значит, вы вломились ко мне домой, открыли пальбу и теперь спрашиваете, что мне нужно? Мне что, обидеться?
Трое наверху принялись без лишней суеты ставить на полу заряды.
— Ты не хочешь своим ребятам в гостевой спальне сказать, что мины в частных домах ставить незаконно? — спросил Гриф, не повышая голоса.
Чего тут надрываться, если в стандартный комплект бронекостюма входят внешние микрофоны.
Ребята в гостевой спальне продолжили свою работу.
— Смотри, я предупреждал…
Снова спица прошла сквозь перекрытие между этажами. На этот раз — точно в один из зарядов. Никакой детонации — только вспышка, как от магния. Еще две вспышки.
— Либо они валят оттуда, либо я за себя не отвечаю, — сказал Гриф.
Адреналин потихоньку уходил из крови, дыхание восстанавливалось. Все входило в привычное, контролируемое русло.
Сейчас командир отведет своих парней сверху.
Бойцы бегом покинули спальню и спустились вниз, в вестибюль.
— Ты мне хочешь что-то сказать или мы будем вести переговоры только о спасении ваших жизней? — поинтересовался Гриф. — Вы же на Территории, а я — свободный агент. Если я даже вас сейчас нашинкую в мелкое какаду, то мне ничего не будет. Я мог бы процитировать нужные места из Соглашения, но предлагаю поверить мне на слово. Будешь что-то говорить?
— Нет. — Голос командира нападавших звучал немного напряженно. Или это барахлил внешний динамик на его шлеме. — Мы хотим уйти.
— Прикажи своим ребятам выйти из здания. Крыльцо со львами, площадка перед ним. Всем уйти туда. Раненых унести. У тебя один убитый, он пока останется возле меня, извини.
— Двое, — сказал командир.
— Извини, — повторил Гриф.
Он подождал, пока в здании не останется никого из них, кроме командира группы.
— Продолжим, — сказал Гриф. — Сейчас твои бойцы аккуратно сложат оружие, снаряжение посреди площадки, а потом отойдут к ступеням.
Бойцы положили оружие. Начали расстегивать бронекостюмы.
— Чуть быстрее, пожалуйста.
Пленка с руки Грифа исчезла. Рука была чистой и здоровой.
— Теперь отойди к ступеням. Вот так. А теперь предупреди своих, чтобы они не дергались. Просто стояли и не шевелились. Сейчас появятся чужекрысы. Много. Сотни полторы. Они не тронут, если никто не пошевелится или не попытается бежать.
Чужекрысы бесшумно вынырнули из кустов вокруг дворца и бурой стеной стали между бойцами и их снаряжением.
— Теперь ты сложишь оружие и выбросишь на фиг обмундирование, — сказал Гриф командиру. — И можешь войти сюда. Поговорим.
Хотя… разговора не получилось.
Командир сообщил свое имя и звание, то, что до недавнего времени служил в Патруле и что после разгрома Патруля он и остатки его отряда были отправлены на учебную базу — «…не знаю, где именно, честно, не знаю, туда и оттуда везли запечатанными…» — меньше двенадцати часов назад переброшены к морю, восемь часов назад погрузились в рыбу. Пакет с приказом вскрыл двадцать минут назад. Все.
И командир не врал, Гриф это чувствовал, как обычно чувствовал ложь в голосе собеседника.
Задача у ребят была простая — убить Грифа. Захватить его снаряжение, в первую очередь «блеск». Если не будет Грифа — изъять или убить девушку.
Даже о том, что его было приказано убить, Гриф выслушал молча, но, когда была упомянута Маша, свободный агент вдруг почувствовал, что в груди возникла саднящая пустота.
— Тогда так, — сказал Гриф. — Оружие с собой не берете. Из снаряжения — зажигалки, медпакеты, продукты, воду и посуду. Одежду, естественно. Термопакеты. Один нож на всех. Идете по трассе вдоль побережья. С машиной помочь не могу — извините. Идти вам до Керченского пролива в сопровождении чужекрыс. График движения — с восьми до тринадцати ноль-ноль. Привал — до пятнадцати ноль-ноль. Затем снова движение до восемнадцати ровно. Если выбьетесь из графика — вас сожрут крысы. Если измените маршрут — вас сожрут крысы. Если попытаетесь вернуться — вас сожрут крысы. Если попытаетесь разделиться…
— Нас сожрут крысы, — сказал командир.
— Молодец, понял правильно. Если закончится жратва — можете кушать чужекрыс. Они возражать не будут, мясо вкусное, но, если забьете больше, чем съедите, вас… что сделают?
— Сожрут.
— Молодец. Когда доберетесь до пролива, сообразишь, как сигнализировать своим?
Командир промолчал.
— Хорошо, можешь взять комплект сигнальных ракет, — разрешил Гриф. — Даю вам полчаса на похороны погибших, помощь раненым и сборы. Время пошло…
Гриф сидел в кресле на крыльце, укутавшись в плед, и смотрел, как группа уходит.
Нужно было встать и идти за Машей, но Гриф не мог заставить себя подняться. Не было сил.
Хотя чего ему жаловаться — он все сделал по-своему. Не было убийства — была схватка, в которой он победил.
Но все равно были смерти.
У него не было выбора. У него снова не было выбора.
Это очень неприятное чувство, когда нет выбора.
Вот сейчас он пойдет за Машей, которая ждет в пещере, станет отвечать на ее вопросы: что это за пещера, как она туда попала, что это за кольцо.
Он сможет ответить на вопрос «что это?», но не сможет, даже если захочет, ответить, как это устроено и откуда взялось.
А потом придется объяснять Маше, что тут произошло, почему кто-то разрушил парк, повредил замок.
Что говорить? «Понимаешь, Маша, это кто-то решил убить меня, а если бы меня не оказалось дома, то тебя… Или забрать тебя с собой, что все равно было бы равносильно смерти». Так?
Гриф встал с кресла, спустился по ступеням до того места, где когда-то, этим утром, меньше часа назад, начинался нижний парк.
Двинулся к морю, обходя воронки и камни.
Здесь стояла скамейка, на которой Маша любила сидеть с книгой. Нет, Маша все еще любит здесь сидеть, но самой скамейки нет…
Путаница какая-то получается.
Гриф спустился к морю. Поднял воротник куртки. Посмотрел на свою руку.
Вот если бы так, как зажила рука, можно было заживить и все это — берег, нижний парк, комнаты замка…
Тонкая маслянистая пленка покроет замок и камни, пройдет несколько минут — и…
Потребовалось несколько часов.
Гриф пришел в себя уже ночью. Шторм стих, изо рта Грифа при дыхании вырывался пар, но холода Гриф не чувствовал.
Наверное, он должен был удивиться. Но не смог. Он перестал удивляться.
Поднялся по ступеням к замку, провел ладонью по спине одного из каменных львов.
Подумал, что нужно спрятать «блеск» обратно в сейф, но решил, что лучше оставить оружие при себе.
Тут же мелькнула мысль, что не нужно, что ничто пока не угрожает ни ему, ни Маше, но Гриф решил с оружием не расставаться.
Из упрямства решил, наверное.
Грифу всегда говорили, что характер у него сложный. Состоит из упрямства, смешанного в равных пропорциях с настойчивостью и независимостью.
Сейчас он пытался не поддаваться даже собственным желаниям.
Ему хотелось все бросить и бежать по ступенькам винтовой лестницы башни к кольцу, увидеть Машу, убедиться, что все с ней хорошо, что она не нуждается в помощи.
Он даже сделал несколько шагов через зал к ступенькам. И заставил себя остановиться.
Это оказалось сложнее, чем он ожидал. Не настолько тяжело, как в коридоре, когда он пытался остаться самим собой, не стать просто орудием убийства, но все равно — тяжело.
Она там одна… у нее мог начаться приступ… у нее наверняка начался приступ… и даже не один… у Маши бывает по два-три приступа в день… и еще ночной… нужно быть возле нее…
Хорошо, сказал себе Гриф. Нужно идти к Маше. Спрятать «блеск» в сейф и идти к Маше, в пещеру. У нее приступ.
Гриф достал «блеск» из кармана куртки, подержал на ладони, словно любуясь отблесками света на его поверхности.
Перевел взгляд на комод возле дальней стены. Там стояла хрустальная ваза. Снова стояла, несмотря на то что он сам ее разбил автоматной очередью.
Ваза еще не успела принять свой прежний вид, больше всего она была сейчас похожа на огарок свечи, который вопреки всем законам и обычаям рос вверх, обретая форму, прозрачность и твердость.
Гриф шагнул к комоду, протянул руку к вазе — знакомая маслянистая пленка.
Маша…
Конечно, сказал Гриф. Иду, сказал Гриф.
Маслянистая пленка проступала сквозь выбоины в стенах, сквозь пулевые пробоины на дверях, сочилась из-под рваных обоев, застывая, меняя цвет, структуру, превращаясь в камень, дерево и ткань…
Гриф вдруг понял, что ему все это напоминает. Вспомнил и засмеялся, сев на ступеньку.
Классический сказочный сюжет — красавица и чудовище. Дом, который подчиняется чудовищу… до тех пор, пока чудовище остается чудовищем… Девушка, которая захочет попасть домой, попросит, и чудовище не сможет ее удержать. Хотя — это уже «Аленький цветочек», кажется.
Там была злобная колдунья, превратившая героя в монстра.
В чудовище.
Гриф вытер слезы с глаз. Встал и несколько раз глубоко вздохнул.
— Кто ты, хозяин неведомый? — крикнул Гриф. — Покажись!
Тишина.
Гладкие, неповрежденные стены и двери, обои, хвастающиеся свежими красками.
Гриф положил «блеск» в карман куртки. Теперь он чувствовал, что кто-то следит за каждым его шагом. Не смотрит издалека, а словно мягко обнимает за плечи, угадывая каждое движение, прислушивается к мыслям и пытается заставить… уговорить… подтолкнуть…
Об этом лучше не думать, приказал себе Гриф. Он сейчас увидит Машу… И от этой мысли что-то теплое скользнуло по сердцу.
Гриф поднялся на башню.
Спецлагерь не имел ни названия, ни номера.
Просто — «спецлагерь». Месяц назад он именовался Базой Территориальных войск прикрытия. Потом все разом изменилось, старого хозяина, полковника Жадана, куда-то увезли, вместо него приехал хозяин новый, быстро рассортировал бывших обитателей базы на охрану и охраняемый контингент и приступил к несению службы.
Потом еще два или три раза принимал пополнение в обе категории.
Охрану передали прибывшему откуда-то с Севера подразделению во главе с молчаливым майором внутренних войск, оставив начальнику лагеря общее руководство.
И привезли зачем-то патрульных.
Начальник спецлагеря по этому поводу связался с вышестоящими инстанциями, получил распоряжение не умничать, проверил все по своим каналам и решил не вмешиваться.
Территориалы из охраняемого контингента поначалу полагали, что просто находятся на карантине в связи с недоразумением, посему патрульных встретили неприветливо.
Около трети солдат Территориальных войск принимало участие в боях с Патрулем и особо нежных чувств к нему не испытывало.
Как оказалось — взаимно.
Патрульных было гораздо меньше, чем территориалов, но, во-первых, они все-таки подготовку имели еще ту, во-вторых, чувствовали себя несправедливо обиженными, а в-третьих, у них был Алексей Трошин.
Начальник спецлагеря с интересом следил за деятельностью Трошина, даже не без доли симпатии. Насколько вообще начальники лагерей могут симпатизировать заключенным… охраняемому контингенту.
В спецлагере не было заключенных, а был только охраняемый контингент.
Первоначально начальнику спецлагеря было все понятно. Или почти все. Он должен был присмотреть за территориалами, постеречь их, пока не утрясется все вокруг, пока не будут громогласно названы виновные, а невинные исполнители преступных приказов получат амнистию.
Во всяком случае, именно это начальник говорил своим подчиненным.
С появлением патрульных будущее охраняемого контингента стало менее определенным.
То есть так: если территориалы не виноваты, то преступники — Патруль. Если Патруль был прав, то виноваты территориалы.
Эту неопределенность прекрасно ощущал и охраняемый контингент. Посему и отношения между двумя кастами скорее напоминали войну.
А тут еще и Алексей Трошин.
Какого-то черта он остался вместе со своим отрядом, а не отправился в офицерский блок.
Может быть — не хотел бросать своих ребят.
— Мне среди ребят хорошо, — ответил Трошин на прямой вопрос начальника спецлагеря, — уютнее, что ли.
Особой разницы в содержании офицеров и солдат — бывших офицеров и солдат — в спецлагере не было. Разве что ночевали офицеры в комнатах по четыре человека, а солдаты — в длинной, метров сто пятьдесят, казарме.
Ну, и офицеров не отправляли на хозяйственные работы.
Трошин, правда, полы не мыл. Его бойцы хоть и называли командира Лешкой, но такого подрыва авторитета начальства не позволяли ни себе, ни самому начальству.
Еще Трошин всегда первым садился за стол в столовой. И ему вручался пульт управления допотопным телевизором в воспитательной комнате.
Ну, и если начиналась очередная драка с территориалами, то Лешку страховали двое парней из группы захвата, Саша и Миша.
Обычно это гарантировало относительную безопасность, но утром, сразу после завтрака, Сашу вырубили внезапным ударом ножки от табурета, а Мишу блокировали сразу пятеро амбалов из группы быстрого реагирования гарнизона Территориальных войск.
И Трошина изрядно помяли.
За те несколько секунд, пока Патруль понял, что командира уже не просто бьют, а совершенно конкретно убивают, Трошин получил удар чем-то острым в предплечье.
Тут территориалы, похоже, виноваты не были, они честно целились в сердце, но Лешка подставил под удар руку. Руку прижали к земле, ткнули оружием еще раз в бок, но и тут Трошин вывернулся, разрывая о заточку кожу на ребрах.
Как ни странно, но охрана, обычно не вмешивавшаяся в драки охраняемого контингента, тут подсуетилась.
Пока оставшиеся на ногах после удара глушилки участники драки эвакуировали своих менее удачливых приятелей в казарму, Трошина унесли в санчасть.
Через пару минут ему наложили повязку, еще через десять минут он лежал в постели, а через полчаса уже спокойно общался с санитаркой и лежавшим на соседней койке территориалом, нянчившим свое сотрясение мозга со времен последнего побоища.
Уже целую неделю.
За месяц пребывания в спецлагере у охраняемого контингента выработалась и своеобразная табель о рангах рукопашных столкновений. Если участников было двое и они обменялись парой оплеух и тычков — это называли «потолкаться».
Потолкаться удавалось по нескольку раз на дню, и особо хвастаться тут было нечем.
Если один из участников отправлялся в нокаут без членовредительства, то это значило, что его «угостили».
Если с легкими повреждениями — его «укатали», а если требовалось вмешательство медицины, то «укатали с цыганами».
В самом верху иерархии было «побоище».
Пока обходилось без смертей.
И Трошин понимал, что именно пока.
Но это не мешало ему общаться с противником на нейтральной территории легко и жизнерадостно.
— Мы же лечимся, правильно я говорю? — сказал Трошин. — Даже по Гвинейской конвенции с ранеными не воюют…
— По Гаагской, — поправил территориал.
— А хоть по Женевской!.. — легко согласился Трошин.
Ему было хорошо после укола обезболивающего. Легко и свободно.
— Слышь, а ты к местной сестричке еще не подкатывался? — спросил Трошин, когда дверь за медсестрой закрылась.
— А что?
— Ничего, если я ее это… — Трошин неопределенно пошевелил в воздухе пальцами. — Сам понимаешь, обычай обязывает…
— Обломаешься.
— Хотя бы попытаться, — закончил свою фразу Трошин и мечтательно прикрыл глаза. — Выхожу я так из палаты ночью, прохожу по коридору к кабинету, вхожу…
— И встречаешься с доктором Флейшманом, — засмеялся территориал. — Он здесь ночует. А сестричка убывает за пределы спецлагеря. К мужу, должно быть. Или к хахалю.
— О! — пришел в восторг Трошин. — Это первый шаг к будущей победе. Если бы она была девушкой… в лучшем смысле этого слова, то я бы попал в общий ряд желающих поджениться. Но если у женщины есть постоянный мужчина…
— А меня зовут Григорий, — внезапно сказал территориал. — Пантелеймонов.
— И к чему это ты мне говоришь? — после паузы поинтересовался Трошин.
— Оказываю тебе первую помощь. А то ты увлекся, руки вон уже под одеяло спрятал, еще немного — и начнешь этим… гуманизмом заниматься. А так — я представился, ты представишься, я спрошу, откуда ты сюда загремел, ты спросишь у меня, там, глядишь, найдутся общие знакомые или, там, места… Хотелка у тебя чуть ослабнет, и ты перестанешь нести всякую чушь…
— Н-да, — протянул Трошин. — Тебя когда-нибудь сволочью называли?
— Беспрерывно. Я ж из офицеров по воспитательной работе. Капитан.
— То есть?
— Ну, был капитаном в отечественных вооруженных силах. В далеком сибирском гарнизоне… А когда стали набирать в Террвойска, я и подал заяву. А оно как в Иностранный легион — рядовым. Если нет подходящей воинской специальности. А ты сам посуди, на хрена им офицеры-воспитатели, в Террвойсках? Предложили мне генеральское содержание при сержантской форме. Я и согласился… И, между прочим, ни разу не пожалел, за все пять лет. Если бы вы не устроили заваруху…
— Мы устроили? — Трошин приподнялся на локте слишком резко, и рана недвусмысленно ему на это указала. — Твою мать! Нас подняли по тревоге, погнали, а потом что-то случилось с техникой. Но мы, между прочим, сделали что могли, и, если бы ваши не подкатили, можно было обойтись меньшей кровью.
— Что значит «ваши подкатили»? — Пантелеймонов встал со стула и подошел к кровати Трошина. — Вы людей расстреливали, а наши вмешались…
— А хрен тебе — вмешались! Я сам видел, как ваши танки по гражданским стреляли. Я не слепой, блин! На площади перед Сетевым Агентством… — Трошин зашипел и схватился за свой поврежденный бок. — Если бы по мне — я бы понял. Такая лажа получилась с централизованной системой… Но люди-то здесь при чем?
— Только не надо вот этих разговоров! — отмахнулся Пантелеймонов. — Теперь вы все, что угодно, будете рассказывать… Жертвы обстоятельств!
— Да, жертвы. Когда я понял, что происходит…
— Ага, герой… То-то ты сейчас в спецлагере сидишь, спаситель человечества!
— Вместе с тобой, между прочим, офицер-воспитатель, — сказал Трошин и осторожно лег на спину. — И зовут меня Алексей Трошин, старший лейтенант.
Пантелеймонов удивленно посмотрел на Трошина.
— Ну, что пялишься? — поинтересовался тот. — Использую твой передовой опыт. Если мы еще пару минут поболтаем в таком ключе, то начнется драка, а я сейчас не в лучшей форме. Я лучше представлюсь, ты ответишь что-то вроде «приятно познакомиться», мы заговорим, вспомним прошлое, найдутся общие знакомые, ты успокоишься, ляжешь спать, а я часа эдак в четыре утра тихо встану с кровати, возьму табуретку и долбану тебя по голове. Тебе много не нужно, ты и так уже по голове получал. Чистая победа нокаутом.
Трошин мечтательно улыбнулся.
— Цветы, аплодисменты, потрясенная медсестра и ветвистые рога ее мужу или хахалю…
Пантелеймонов задумчиво посмотрел на Трошина, словно прикидывая, а не врезать ли общительному парню прямо сейчас, не дожидаясь четырех часов утра, потом улыбнулся и протянул руку.
— Будем знакомы, Алексей Трошин!
— Будем, — ответил на рукопожатие Трошин. — И еще как! Вот я выздоровею…
— Давай-давай, — одобрил Пантелеймонов. — Выздоравливай. А там разберутся, кто виноват и кто прав, и отделят героев от преступников. А пока…
Пантелеймонов вернулся на свою кровать и лег.
И замолчал.
Молчание длилось почти полчаса и за это время успело приобрести густоту и тяжесть.
Трошин тяжело вздохнул.
Пантелеймонов ничего не сказал.
— Ладно, — не выдержал Трошин. — Хрен с ним.
— С кем?
— С ним. Хрен — всегда с ним. С ней он бывает только иногда. Мой командир майор Ильин говорит…
— О, — Пантелеймонов поднял указательный палец, — началось. Этого твоего командира зовут Игорь?
— Таки да, началось, — засмеялся Трошин. — Его зовут Игорь Андреевич, он родился в тысяча девятьсот восемьдесят втором году…
— И кличка у него — Кот, — закончил Пантелеймонов. — Потому что мартовский.
— Двадцать седьмого марта, в международный день театра. Теперь ты еще скажи, что вы с ним близкие друзья.
— Не скажу. Если бы я его встретил… — голос Пантелеймонова словно выцвел и приобрел шероховатость бумаги. — Если бы я его встретил…
Трошин оглянулся на территориала.
Тот лежал на спине и, казалось, что-то рассматривал на сером, давно не беленном потолке. И выражение у него на лице было самым что ни на есть неопределенным.
И только Трошин собрался уточнить, что именно так опечалило собеседника, как открылась дверь палаты и вошел мужчина в белом халате. Явно не военный — это Трошин понял сразу.
— Здравствуйте, — сказал мужчина, — я ваш врач, зовут меня Артур Феликсович Флейшман, и я вас буду лечить.
— Здравствуйте, доктор! Меня зовут Алексей Трошин…
— И вы его будете лечить, — закончил Пантелеймонов.
— Ну, мне Вероника сейчас сказала, что ваше ранение не опасно… неприятно, как любая рваная рана, но не опасно. — Флейшман кашлянул, подвинул к кровати Трошина стул и сел.
Достал из кармана блокнот и ручку. Еще раз откашлялся.
— Да вы смелее, доктор, — подбодрил его Трошин. — Вы же, как я понимаю, пришли составить этот, как его, анамнез? Типа кто меня подрезал, как, когда… Вернее, когда и как — понятно. Остается — кто.
— Да, понимаете… — Флейшман покрутил в руках блокнот и ручку. — Мне нужно знать, при каких обстоятельствах…
— Понятное дело, последние медицинские исследования выявили, что имя человека, нанесшего рану, произнесенное вслух, значительно ускоряет и облегчает заживление, — сказал Трошин и повернулся к Пантелеймонову. — Тебя, Гриша, тоже опрашивал доктор?
— А чего меня опрашивать? Я сюда попал в бессознательном состоянии с потерей памяти обо всем происходившем, — сообщил Григорий. — Мне повезло.
— Повезло, — согласился Трошин. — Ну вот отчего так — во все времена военные медики имели сложные взаимоотношения с представителями бессмертной службы «молчи-молчи»? Или были с особистами врагами, или работали на них в поте лица…
— …И не пачкая рук, — подхватил Пантелеймонов.
На щеках Флейшмана выступили красные пятна.
— Понимаете, — сказал доктор, — я должен…
— Работа такая, — понимающе кивнул Трошин. — Пишите.
Флейшман приготовился писать.
— Значит, так, во время прогулки… прогулки… записали?.. поскользнулся… поскользнулся и упал. Наверное, на гвоздь. Не видел, так как в этот момент… момент… вспоминал… вспоминал, да так и не вспомнил, — закончил Трошин.
— То есть вы не помните, на что конкретно упали? — уточнил Флейшман.
— Именно! То есть упал конкретно, но на что — не помню. Все! — Трошин погладил себя по заклеенному боку и еле слышно застонал. — Больше говорить не могу. Извините. Слабость и общая потеря сил.
— Ну ладно. — Доктор встал со стула, стал засовывать ручку и блокнот в карманы, выронил ручку, поднял, зацепил стул, успел его подхватить, поставил к столу. — Если вспомните… или что-то захотите сказать…
— Вот ведь, — покачал головой Трошин, — стоило почти десять лет учиться, чтобы потом подрабатывать мелким стукачом.
— А он не подрабатывает, — сказал Григорий. — Он тут, кажется, на тех же правах, что и мы с тобой. Вас сюда привезли тридцатого октября?
— Ну…
— А он сюда попал — двадцать пятого. Значит, смотри, вот там, — Пантелеймонов указал пальцем на стену, — вон в той стороне — Адаптационная клиника. До нее — километров пятьдесят по прямой. У нас вокруг расположения — с трех сторон Ничейные Земли, а дальше — Территория. Понятно?
— Более-менее, — кивнул Трошин.
Наконец-то ему кто-то объяснил, где именно он находится. Карту этого района он знал очень хорошо. Можно сказать — на память.
— Вот, когда наш Старик…
— Кто?
— Полковник Жадан, Андрей Викторович. Классный, между прочим, мужик. Так вот, когда он эвакуировал персонал из Клиники…
— Прямо вот лично на руках выносил…
— Ну, приказал эвакуировать. Когда эвакуировали, привезли вместе с нашими бойцами и доктора. Потом…
— Подожди, это из той самой Клиники, которая Последняя крепость Земли? Которую чокнутый главврач захватил? — Трошин, не обращая внимания на боль, сел на постели. — То есть наш доктор лично участвовал в этом заговоре?
— Ага, участвовал… — хмыкнул Григорий. — Ты на него посмотри, вылитый повстанец. Бунтарь. Не было там никого в Клинике. Ни врачей, ни больных. Из врачей — только доктор. Какие-то солдаты, которые то ли Клинику захватывали, то ли освобождали… Их куда-то дальше вывезли. А доктора тут скинули, видать уже тогда планировали превратить Базу Территориальных войск в спецлагерь.
Трошин посмотрел на закрытую дверь, словно пытаясь рассмотреть сквозь нее ушедшего доктора.
— Да я с ним пытался разговаривать, — сказал Пантелеймонов. — Старая воспитательская привычка. Молчит, как рыба об лед. Я ему и так, и эдак, а он… «не знаю, не видел, главврач уехал и не вернулся»… и я ему верю — не знает ничего доктор.
— Не знает… — протянул Трошин. — Но ведь любим мы его не только за это? А, Григорий? И если ты мне расскажешь еще, чем же тебе так не глянулся мой командир, настроение у меня станет еще лучше.
— А не пошел бы ты, Леша, на хрен, со своим любопытством, — ласково ответил Пантелеймонов. — Вот так бы встал с кровати и пошел. Имею я право на личные воспоминания?
— Ладно, — не стал спорить Трошин. — Имеешь. Ты как полагаешь, нас тут прослушивают?
— С ума сошел? — самым неподдельным образом возмутился Григорий. — Мы тут возле самой Территории, у нас тут Корабли летают почти над головами… Лишняя электроника нам ни к чему. Сам же знаешь, что делает Корабль с электроникой. И с теми, кто рядом с ней находится. У нас установки залпового огня на ручном приводе были.
— И вертолеты на велосипедных педалях.
— Пошел ты!
— Уже в пути. Уже в пути…
Лицо Трошина приобрело выражение задумчивое, почти мечтательное. С самого Лешкиного детства все окружающие знали, что за такой задумчивостью следует поступок неординарный, можно сказать — отчаянный.
Лешка Трошин никому этого не говорил. Лешка Трошин до этого самого мгновения даже себе самому не признавался, что собирается покидать гостеприимный спецлагерь. И как можно скорее.
По всему выходило, что времени для этого остается мало.
В спецлагерь посетители приезжали редко. Вообще не приезжали до этого дня, и начальник надеялся, что так будет всегда. Понимал, что надеется напрасно, но все равно надеялся.
И своего раздражения по поводу первого визитера даже и не скрывал. Тем более — после побоища. И после очень неприятных известий, поступивших по неофициальным каналам.
Жизненный опыт подсказывал начальнику спецлагеря, что проверяющие появляются в самый неподходящий момент. А у него в медблоке как минимум находился один человек с сотрясением мозга и один порезанный.
Но оказалось, что приехавший был в курсе всего произошедшего и даже более того — получалось, что именно он все это происходящее и заказал.
— Значит, порезали его больно, но аккуратно? — спросил проверяющий.
Он удобно устроился в кресле перед контрольным пунктом и рассматривал сенсоры, переключатели, рычажки и кнопочки с неподдельным интересом. Руки при этом держал в карманах, словно демонстрируя нежелание прикасаться к чему-либо.
Почти брезгливо.
Пообедать он, кстати, тоже отказался.
— Как и было приказано… — тон начальника спецлагеря был подчеркнуто сух и официален, — мы организовали потасовку. Если бы Трошин не вырывался, обошлось бы еще легче. Мы планировали два аккуратных прокола, получилась в результате рваная рана, но оно, наверное, и лучше. Достовернее.
— Ну да, — кивнул гость. — Куда ж мы без достоверности. Нам без системы Станиславского просто никуда. Кстати, этот ваш контуженый, не так чтобы гениальный актер.
— А откуда мне взять актеров? — осведомился начальник спецлагеря, выйдя на минуту из образа невозмутимого служаки. — Мужичок из особого отдела, был внедрен в Террвойска, остался мне в наследство. И других у меня нет. Работает, между прочим, неплохо…
— Да? Это вы ему рекомендовали сообщить Трошину, что прослушки здесь нет?
— Это входило в разработанный сценарий, который мне прислали оттуда… — начальник спецлагеря мотнул неопределенно головой.
— Типа — разговорить и склонить к побегу, — улыбнулся гость.
Неприятно, между прочим, улыбнулся.
— Или не побегу, а к восстанию? — поинтересовался гость.
— Вы думаете, что я это знаю? — оскорбился хозяин. — Мне присылают пакет с курьером, я читаю, иногда знакомлюсь с кадроматериалами… И все.
— То есть когда будет принято решение устроить небольшое восстание с резьбой по охране, то вы подчинитесь?
Начальник лагеря удивленно посмотрел на гостя. Вел тот себя для проверяющего, мягко говоря, странно.
И удивление на лице начальника спецлагеря проступило достаточно явственно.
— Не нужно нервничать, — сказал гость.
Быстрым движением он достал из внутреннего кармана куртки небольшой серо-зеленый металлический кубик. Поставил его на пульт.
— Знаете, что это?
— Глушилка, — сказал начальник спецлагеря.
— Правильно. Братская технология, стопроцентная гарантия против подслушивания, подглядывания и вынюхивания, — одобрил информированность собеседника гость. — А вот это — портативный кадропроектор. Тоже из братских подарков. Предлагаю посмотреть кино. Вы о нем наверняка слышали, но еще не видели.
Гость протянул руку к кадропроектору, но остановился и повернулся к начальнику спецлагеря.
— Только с самого начала я хочу вас попросить об одном одолжении. Прошу выполнить мою просьбу без вспышек ярости и других необдуманных действий.
Начальник спецлагеря кашлянул.
— Нет, я не думаю, что вы вдруг сойдете с ума и начнете убивать или калечить представителя вышестоящего начальства… — Гость вежливо улыбнулся. — Но я не хочу, чтобы вы вдруг запустили в меня нить… господин «паук». С недавних пор это стало опасным.
Начальник спецлагеря напрягся, но потом улыбнулся и расслабился.
— Отлично. — Лицо гостя снова приобрело выражение вежливого участия. — Тогда — смотрим кино.
И они посмотрели.
Гость время от времени комментировал происходящее:
— Вот, входит господин китайский представитель. А за ним следом — ваш человек… извините, «паук». Он так сосредоточен и настроен на работу, что не обратил внимания на пустяки… Китаец, который получил предупреждение, практически угрозу, не прячется, а идет в людное место… Китаец, конечно, может не знать о существовании Ассоциации «пауков», но все равно — странно. И то, что высокопоставленный чиновник снимает местную шалаву, тоже никого не удивило. Вы привыкли к собственной безнаказанности, милостивые государи…
Начальник спецлагеря смотрел молча, не перебивая и на провокации не поддаваясь.
— «Паук» приступает, пошла нить… — Гость указал пальцем. — Мы снимали все происходящее в нескольких режимах. Во-первых, чтобы не пропустить самое интересное, а во-вторых, редко удается пощупать нить в процессе… Кстати, мы выяснили, почему детекторы движения не реагируют на перемещения нити. Сами знаете — почему?
«Паук» промолчал.
— Вот и мы теперь знаем. Нить не живет в организме. Вернее, живет, но в виде крохотного объекта. Вирус. Или даже молекула… И она не растет, она наращивается. Врастает в воздух, превращая в себя его молекулы. Нечто вроде ионизации… или не знаю как сказать. Я ведь не ученый. Я в последнее время — посыльный. Посланец, так сказать, доброй воли… Обратите внимание сюда. — Гость сунул руку в кадропроекцию, развернул изображение и увеличил его. — Вот, нить доросла до глупого китайца и… неприятное зрелище, правда? Бедный «паук»… Что же это он готовил объекту?
— Он предпочитал подвешивать жестко, — сказал начальник спецлагеря.
— Вот так, как получил сам? — спросил гость.
— Я не знаю, — ответил «паук». — И даже не догадываюсь. Я уже месяц никуда отсюда не выезжал.
— Но связь со своими поддерживаете?
— Да.
— Вот и отлично. Тогда — перейдем к делу. — Голос гостя стал холодным и твердым. — Мы сейчас с вами побеседуем, я изложу свои резоны, вы все обдумаете — я даже уезжать не буду. Вы меня отправьте в медблок, вроде как я от медицинского ведомства, тем более что и документы у меня соответствующие найдутся. Я там пообщаюсь с медперсоналом, с больными, переночую, чтобы вникнуть в обстановку и заодно гарантировать вам, моему гостеприимному хозяину, мое присутствие на ближайшие сутки. После чего вы мне сообщите решение Ассоциации. Плюнете, поцелуете, к сердцу прижмете, к черту пошлете… Хотя я полагаю, что мы подружимся. Вы же хотите знать, как и отчего погибают «пауки»? Хотите?
— А у нас времени — много, — сказал Касеев и обвел взглядом собравшихся в его кабинете. — У нас — вся жизнь впереди. Особенно у Ассоциации «пауков», которая позволяет себе опаздывать не только на планерку, но даже на свои назначенные встречи. Что с того, что я почти час уговаривал столичного чиновника дать интервью? Нет, Натали, действительно — что с того? Вы у нас решили, что… А что вы, собственно, решили?..
Касеев изобразил на лице внимание. Натали тяжело вздохнула.
— Парикмахерская? — спросил Касеев.
Натали кивнула.
— Знаете, Натали, если бы я позволял себе интимные отношения с подчиненными, то от вас в отделе была бы хоть какая-то польза… Но поскольку я этим не занимаюсь…
— А об остальных никто, конечно, не думает, — сказал Максим Зудин, имевший привычку не только гробить кадры, но и высказывать свои самые потаенные мысли вслух. — А Натали, между прочим…
Обнаружив себя в центре внимания коллектива, Максим замолчал и задумался — не сболтнул ли чего лишнего.
— Ладно, Натали, — с трудом сохраняя серьезное лицо, сказал Касеев, — даю тебе еще один шанс. Не надо благодарностей — отработаешь…
Лицо Натали просияло.
— Репортажами, милая, репортажами. — Касеев переждал, когда личный состав перестанет хихикать, и подвинул к себе листок с темами будущих материалов. — Значит, что тут у нас?
Подчиненные молчали.
То, что у завотдела было хорошее настроение, — ничего не значит.
Характер у Касеева испортился: одни полагали, что после карьерного взлета, другие — что после встречи с Кораблем, третьи… Третьи о своих подозрениях никому не рассказывали, но догадывались, что может означать рефлекторное потирание большого пальца правой руки об указательный.
— У нас тут… рассказ о проблемах здравоохранения, о ходе строительства нового автобана… о перспективах осеннего призыва в армию… гастроли театров… открытие галереи… пресс-конференция экологов… — Касеев тяжело вздохнул и постучал пальцами по столу. — Значит, ничего более живого и интересного мы родному Агентству предложить не можем? А, орлы?
Орлы молчали и отводили взгляды.
Собственно, ничего нового тут не было — этот вопрос Касеев задавал на каждом совещании, и на каждом же совещании подчиненные предпочитали отмалчиваться.
— Давайте так… — Касеев отложил в сторону ручку и откинулся на спинку кресла. — Поговорим просто так, без понтов. Как коллеги и сотрудники. Если не честно, то хотя бы искренне. Еще месяц назад вас… нас приходилось постоянно бить по рукам, чтобы не касались светлого имиджа Братьев и побратимов. Я же помню репортаж из деревни после прохождения Корабля… Материал не пустили в Сеть, но ведь он был? А интервью с сетевым партизаном? Это же ты написал, Соболев. А потом еще додумался, когда интервью не взяли в наш блок, слить его вроде как анонимно в Сеть… Ладно, тебя никто из своих не сдал, но ведь ты рисковал… Сетевых партизан тогда ловили…
— А сейчас их и ловить не нужно — отбиться бы. Вон — полная Сеть. Не считая радиоканалов. Как я боролся с Братьями! Черный пиар как оружие непокоренных! Как я уходил из засады и что из этого вышло! Дайте мне орден за заслуги третьего сорта! Мы — ветераны сетепартизанского движения! — Соболев встал, раскланялся под аплодисменты коллег и сел на место. — Нам это нужно? Или это нужно вам?
— А эту свою замечательную точку зрения ты не хочешь выразить? — поинтересовался Касеев. — Вот так все и рассказать: задрали, сволочи, где ж вы в Сети прятались в таком количестве и кто же, в конце концов, андерграунд-порно изготавливал? Там ведь земных женщин монстры не только насиловали, но и убивали… в подробностях и без купюр. Кстати, я один знаю, что андерграунд-порно в продажу стало поступать? Мы в связи с этой порнухой с нашими органами правоохранительными общались?
— Пытались, — сказал Светин. — Центр общественных связей и все пресс-центры знать ничего не знают, у них такой информации нет, но если у нас такая появится, то просят вначале сообщить им, а уж потом, если позволит Закон об оперативной деятельности, обнародовать. И жестко так излагают, между прочим. Убедительно. А пока предложили материалы о росте бытовых преступлений в регионе. В списке материал значится.
— Если вы сейчас надумали спросить у меня о Территориях… — руку поднял Ройтман, — то вынужден напомнить, что не идут туда сейчас поезда, не летают, понятное дело, самолеты, а пешие прогулки заканчиваются либо заключением под стражу, либо невозвращением с Территорий. Это как о жизни после смерти — оттуда еще никто не возвращался.
— А об этом материал… — Касеев почувствовал, что начинает закипать.
Все, что говорили его подчиненные, по сути было правильным. Именно все так и выглядело — бесперспективно и уныло. Он ведь и сам знал, без объяснений Ройтмана, что формально ничего в сношениях с Территориями не изменилось.
Работает режим отбора и фильтрации, запретные зоны и границы никто не отменял, раньше, правда, ссылались на Братьев, сейчас все просто откладывается до выяснения обстоятельств.
— Об этом материал… — начал Ройтман и замолчал, увидев, как Касеев махнул рукой.
— Боимся, — сказал Касеев. — Язык в задницу — и сидеть мышкой? Я не буду попрекать вас зарплатой, хрен с ней, но сами вы себе не противны? Сами себе, акулы Сети?
Он говорил тихим, ровным голосом.
Он держал руки на столе и следил за тем, чтобы они не сжимались в кулаки.
Он понимал, что если сейчас сорвется, то наговорит грубостей и глупостей, что не с подчиненными он сейчас разговаривает, а с Новым Главным, с неизвестными владельцами СИА, с самим собой, в конце концов.
Это понимали все собравшиеся в кабинете. Это понимала даже секретарша Даша, традиционно подслушивавшая разговоры в кабинете через селектор.
И все понимали, что ничего хорошего из этого разговора не получится. Разве что выплеснуть немного накопившейся желчи.
— Нам ведь не могут запретить всего, — сказал Касеев и осекся — вот как раз о запретах речи не было.
Никто ничего не запрещал. На все находились совершенно объективные причины, ничего общего с запретами не имеющие.
— Мы просто струсили, — сказал Касеев.
— Не все, — буркнул, не поднимая глаз, Соболев. — В «Мире» Фомин написал о расстрелах двадцать пятого. И даже опубликовали… как последний материал погибшего журналиста.
— Снегирева попала в пьяную драку. Случайно, — глядя в окно, сказала Натали.
— Когда? — спросил Касеев.
— Вчера, а вы что, не знали?
— Я вчера… — пробормотал Касеев. — Ну, в общем, не слышал.
Касеев постарался не смотреть на свои пальцы. Позавчера он то ли превысил дозу, то ли накопилась эта дрянь…
Не было уже ставших привычными эйфории и легкости. Касееву показалось, что тело становится невесомым, бесплотным, что превращается тело в газ, растворяется в воздухе, но сознание Касеева продолжает работать, он видит…
Если это можно выразить обычным словом «видит».
Касеев словно видел миллионами глаз, словно каждая его клеточка, каждая молекула его тела превратилась в глаза… или нет, не в глаза, а в орган чувств, которого никогда не было ни у одного человека.
Касеев чувствовал объем окружавших его предметов и вещей, ощущал не только их поверхность, но и внутреннюю структуру, чувствовал аромат цвета и точно знал, что в радуге не семь, а куда больше цветов…
Очнулся Касеев вчера вечером, проведя с проклятой зеленой пылью почти сутки. Новому Главному сказал, что готовил эксклюзивный материал. Ведет расследование.
Новый Главный расспрашивать не стал, но очень настойчиво попросил дать возможность ознакомиться с эксклюзивом до его выхода в Сеть.
— Позавчера линчевали писателя, — сказал Ройтман. — На улице Липовой.
— Линчевали? — переспросил Касеев.
Словечко это старались не употреблять официально. Если уж никак не удавалось отвертеться и списать произошедшее на несчастный случай или рядовое преступление, то употребляли термин «эксцесс». И добавляли — «достойный сожаления».
Какие могут быть суды Линча в средней полосе России? Скажете тоже! Это вам не Дикий Запад. Это вам…
— Повесили, — пояснил Ройтман. — Кто-то из прохожих опознал в недавно приехавшем к нам в город мужчине Алексея Глухова, очень успешного писателя-фантаста. Мужик до самой Встречи писал про эльфов и вампиров, а когда поперла тема о любви к Братьям, о межзвездной страсти, не выдержал и стал писать об этом. Типа — бабки хорошие. Не додумался взять псевдоним — славы очень хотелось. Уехал в ноябре из Москвы, думал в провинции отсидеться, но не вышло. Мужику еще и пятидесяти не было…
— Туда ему и дорога, — сказал Соболев.
— Это тот, который написал «Звездную любовь»? — спросила Натали. — Жалко. Я плакала, когда читала… Даже хотела ехать на Территорию, но потом папа…
— Хороший у тебя папа, — с одобрением сказал Зудин. — И рука у него твердая.
— Ага, — легко согласилась Натали. — Я тогда две недели сидеть не могла.
— Зато живая, — подвел черту Касеев и снова повернулся к Ройтману. — Сделаешь материал?
Ройтман возвел очи к потолку и стал загибать пальцы:
— Свидетелей — нет. Милицейские протоколы — недоступны. Уже запустили слухи, что мужика замучили угрызения совести и он повесился, узнав, сколько жизней, сука, искалечил. По всему миру сейчас охота на таких идет. Писателей…
— Вот об этом и сделай материал. Кто, где, как, с переходом на статистику подобных происшествий среди писателей, актеров, режиссеров, богемы, в общем… Мы подобного не одобряем…
— Это вы не одобряете, — встрял Зудин, — а обычные нормальные люди…
— Вот как ты, — хмыкнул Соболев.
— Как я, — с вызовом подтвердил Зудин. — Мы бы этих выродков… Чиновников всяких, сосулизаторов и сбляжателей, тех хоть под суд можно. А этих? Книги жечь?
— Уже жгли, — усмехнулся Ройтман. — Правда, без писателей. И издателей.
— Каленым железом! — выкрикнул Зудин. — И на фонарные столбы. Я бы еще разобрался с уродами, которые в Территориях сидели и Братьев изображали, мать их так! Это ж сколько они народу угробили и искалечили! Вот этих бы вытащить сюда и отдать матерям да отцам!.. И нечего тут рожи корчить! Не нравится… А я бы…
— Ты бы кадр научился правильно строить, мститель. — Касеев хлопнул ладонью по столу. — А то ведь вылетишь с работы. И не за черносотенство, а по профнепригодности.
— А вы мне рот не затыкайте! — Зудин вскочил. — Моду взяли — рты затыкать! Не то время! Теперь за Братьями не спрячетесь!
Зудин хотел еще что-то выкрикнуть, но Соболев, сидевший с ним рядом, вдруг схватил оператора за ворот кожаной куртки и за брючной ремень и, не говоря ни слова, потащил к выходу.
Ройтман бросился вперед, распахнул дверь, Соболев одним движением вышвырнул орущего оператора в коридор и закрыл дверь.
Не говоря ни слова, вернулся на свое место.
Помолчали.
— Да, — сказал Касеев. — И что показательно, чем тупее человек, тем глубже его убежденность.
— А в июле он хвастался, что его, возможно, возьмут работать на Территорию, во Вспомогательную службу, — сказала Натали. — Я так просила, чтобы он меня с собой взял…
— И так просила, и эдак просила, — прокомментировал Ройтман. — Во всех позах.
— Ага, — кивнула, не смутившись, Натали, — по-всякому, только он и сам не поехал, и меня… не взял.
— Это ж он куда теперь? — ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовался Артем Красильников, сидевший до этого, как всегда, молча в углу. — К Новому Главному или к народу?..
— Это вы про Зудина? — спросил селектор голосом Даши. — Если про него, то он сейчас к Новому Главному ворвался, со слезами. Вы его что, побили?
— Даша, подслушивать совещания — нехорошо! — сказал Касеев. — От этого уши растут, мигрень развивается…
— Очень нужно мне подслушивать! Тут пришла дама, мамаша девушки, пострадавшей от братской любви… Очень хочет… Новый Главный сказал — к вам.
— Ладно, — сказал Касеев, — душеспасительные беседы закончились, пора работать. Не хотите при всех общаться — перейдем к индивидуальному террору. Сейчас спроважу дамочку и начну вызывать всех по очереди, в произвольном порядке. Никто никуда из редакции не уходит без моего на то разрешения. Пока — свободны!
Касеев встал с кресла, подошел к окну и смотрел, не отрываясь, в него, пока личный состав отдела не покинул кабинет. Еще хотелось зажать уши, чтобы, не дай бог, не услышать в чьем-нибудь комментарии упоминание Зеленой крошки.
Они ведь пялились на его руки. Все в СИА уже смотрят на его руки. Злорадствуют, наверное.
Если бы они знали… Если бы только знали, что он чувствовал вчера…
Вдруг захотелось бросить все и уехать домой, к зеленой мечте, спрятанной в домашнем сейфе вместе с охотничьим ружьем.
Так остро захотелось снова испытать то ощущение объятой необъятности, что чуть не послал все на фиг и не вызвал по телефону машину.
Очень вовремя в кабинет без стука вошла холеная дама.
— Здравствуйте, — сказал дама. — Меня зовут Елизавета Петровна Быстрова. Я председатель Комитета Безутешных Матерей.
— Здравствуйте, — сказал Касеев, — чем могу вас утешить?
— Только не надо хамства, — заявила безутешная мать, усаживаясь в гостевое кресло возле журнального столика в углу кабинета. — Я пришла к вам от вашего начальника, а ему звонили… вам даже не нужно знать, откуда ему звонили. И, между прочим, вас выбрал не начальник, а те, кто ему приказывают…
Безутешная мать закинула ногу за ногу, демонстрируя, что, несмотря на безутешность, она имеет что показать. И привыкла, что ее демонстрации не остаются без внимания.
Касеев достал из холодильника бутылку с водой, сел в кресло напротив безутешной дамы и отпил, прямо из горлышка.
Они помолчали.
Дама чуть приподняла правую бровь — это у нее обычно указывало на удивление, граничащее с изумлением.
Елизавета Петровна Быстрова полагала себя стильной светской дамой, ее в этом всячески убеждали и поддерживали, но сегодня ей мешали две вещи: Касеев не любил светских дам и очень хотел получить свою дозу.
— Бельишко, я смотрю, не новое? — для начала осведомился Касеев. — В смысле не первый раз надето.
Быстрова опустила ногу и одернула юбку. Оскорбление последовало слишком быстро, не оставляя времени на более изысканную реакцию.
— Так значительно лучше, мадам. — Касееву очень хотелось вылить воду из бутылки себе на голову, но он сдержался. — В вашем возрасте и положении немного консерватизма не помешает.
Два оскорбления подряд. Вот сейчас дама взорвется, с воем вылетит из кабинета и побежит к Новому Главному. И пока будет в истерике биться, Касеев успеет сбежать…
Дома, в оружейном сейфе. В отдельной ячейке, с патронами…
Касеев потер пальцы, спохватился и взял со стола карандаш, чтобы занять чем-то руку.
Вот сейчас дама взорвется…
Но дама не взорвалась. Она открыла сумочку, достала мундштук и сигарету, новомодную, бездымную, понтовую и страшно дорогую.
Кстати, отметил про себя Касеев, шмотки у бабы тоже не из самых дешевых. Безутешная мать явно особых материальных затруднений не испытывала.
— Рот свой поганый закрой, — сказала, затянувшись сигаретой, председатель Комитета Безутешных Матерей. — А то я найду способ его заткнуть!
— Ого! — Касеев поставил бутылку на стол, от соблазна подальше.
Мысль врезать в холеное личико стеклянной бутылкой из-под дорогой французской минеральной воды показалась Касееву довольно стильной. И злободневной.
— Не «ого!», а слушай, что тебе говорят. — Дама второй затяжкой докурила сигарету и постучала мундштуком по столику. — Не знаю, что ты о себе возомнил, но, как мне сказали, гнида ты мелкая, крыши у тебя нет, и держат тебя на этом месте только из-за какого-то репортажа героического. Как символ и тому подобное…
Касеев посмотрел на бутылку, отвел взгляд.
В конце концов, он сам виноват — решил немного похамить. Теперь нужно либо вышвыривать ее из кабинета, либо смирять гордыню.
Гнида, говоришь, мелкая, Касеев вдохнул и выдохнул.
Даже дозы теперь не так хотелось.
— Пришел в себя? — осведомилась Быстрова. — И хорошо. Теперь слушай.
Быстрова подняла руки, поправляя прическу и выгнувшись грудью в сторону Касеева, подождала комментариев с его стороны и, не дождавшись, удовлетворенно улыбнулась.
— Ты знаешь, что перестали выплачивать деньги от Братьев за изнасилование?
— Слышал.
— И то, что начали собирать братских подстилок в обычные больницы и в дурки, тоже слышал?
— Тоже.
— А ты знаешь, что опубликованы списки жертв? Не только у нас — и в Европе, и на Украине, и в Индии… везде, где есть эти Территории. Всего — около двухсот тысяч.
— Сколько? — не поверил Касеев.
— Сто девяносто восемь тысяч триста восемьдесят пять, если точно. Без Африки. Никто не знает, что именно творится в Африке. — Быстрова достала еще одну сигарету. — Но меня это интересует мало, как ты понимаешь. Меня интересует, куда подевалась моя дочка, Мария Леонидовна Быстрова. Ее нет в списках. То есть не только ее, еще несколько тысяч, но меня интересует моя. Я подумала, посоветовалась и решила создать Комитет. Но и это так, для развлечения.
— Что вы говорите!
— Не кривляйся, мальчик, — брезгливо поморщилась Быстрова. — Такие, как ты, стоят недорого. Вечер в ресторане, небольшой презент — и мальчик обслуживает, пока ему не подается команда «фу»…
— Горло еще никто не пытался перекусить? — спросил Касеев.
— Вот об этом и речь. — Быстрова достала из сумочки флэш-карту и бросила на столик. — У меня похитили дочь приятели моего бывшего супруга, Леонида Евсеевича Быстрова. Сам он, как я уже выяснила, подох где-то на Территории, но натравить на меня своих корешей успел. Моя система охраны записала, как это происходило, как меня били по лицу, унижали и увозили мою дочь, пользуясь ее бессознательным состоянием. Кто именно ее увозил — не знаю. Не могу выяснить. А вот помогал ему наш участковый инспектор Николаев Артем Лукич. Если бы не этот мент — похититель не смог бы попасть в мой дом.
— Николаев Артем Лукич, — повторил Касеев. — Подожди, это старший лейтенант…
— Уже капитан.
— И что я могу сделать? Арестовать капитана милиции?
— Его и без тебя арестуют, — засмеялась Быстрова. — Уже заявление где нужно, обещали все сделать. А от тебя я хочу… хочу… Поговори с ним, вы уже разговаривали, ты его по телевизору показывал, героя. Поболтай, пусть он расскажет, кого привел, зачем. Или он за все ответит сам. Один ответит.
Касеев медленно потянулся за бутылкой, взвесил ее на руке, перевел взгляд на лицо собеседницы.
— Ты меня понял? — спросила Быстрова. — У тебя нет выхода, мальчик. Он и так и так сядет. А ты поговоришь, поможешь девочку мою найти, ему срок и скостят… Если главного обвиняемого найдут. А тебя просто выкинут с работы, если откажешься. Это для тебя я старая, а для многих я еще очень даже привлекательная. И богатая.
Бутылка вдребезги разбилась о стену.
Быстрова взвизгнула, закрывая лицо руками.
— Хорошо, — сказал Касеев. — Только из уважения к безутешной матери.
