Я не удивился, когда мне передали, что царица велела мне явиться к ней.

В основном царскими телохранителями служили молодые знатные македонцы. И когда нас отпускали, они сразу расходились по своим домам – к семьям. Только немногие из нас – чужеземцы или люди, не имевшие своего дома в Пелле, – ночевали в казарме.

Мы занимали одно из строений во дворце, в котором сновали рабы разного возраста, женского и мужского пола, поддерживавшие здесь уют. Наше обиталище было, пожалуй, чересчур роскошным для казармы. В просторной комнате под деревянным потолком, поддерживаемым крепкими балками, стояли удобные ложа. Было где отдохнуть. Окна полной воздуха комнаты выходили на площадь, где проводились парады.

Я заметил, что соседи мои прекрасно знают домашних рабов. Кое-кто из женщин и мальчишек явно состояли в близких отношениях с телохранителями.

Царица прислала за мной вестника. Он застал меня в бассейне, заполненном ключевой водой, который был расположен неподалеку от двора, где мы упражнялись. Вода обжигала холодом, но я не обращал внимания на это, как и на то, что некоторые воины смеялись над тем, что я мою тело.

– Напрасно трудишься, Орион, скоро пойдет дождь! – крикнул мне один из сидевших на каменной скамье возле стен двора.

– Нет, он у нас из афинских неженок, которые купаются каждый месяц, – съехидничал другой.

Когда появился посланник царицы, все сразу умолкли. Должно быть, подумали, что я заранее знал, когда царица призовет меня к себе. Или же решили, что царица своим волшебством велела мне вымыться, чтобы от меня не разило потом в ее присутствии.

Словом, я последовал за вестником, благоухавшим духами, еще не знавшим бритвы юнцом, по комнатам и коридорам дворца, прямо в приемную царицы.

Да, передо мной оказалась Гера, огненноволосая и властная красавица, обещавшая мне любовь в недавнем видении.

"Сон продолжается", – решил я, направляясь от двери к престолу и низко склоняясь перед царицей. Разве может быть иначе? Ведь иногда людям случается видеть свое будущее во сне. Нет, она узнала мое имя от гонцов, которых послал царь. Гонцов или лазутчиков.

Я подумал, что так скорее всего и случилось. Однако чем объяснить, что Гера из моего сна оказалась копией Олимпиады, царицы Македонии, восседавшей передо мной на троне из полированного черного дерева? Я ведь никогда не видел царицу, только в том сне.

Два телохранителя в прекрасных полированных панцирях из кованой бронзы, замерев позади трона, неподвижными глазами уставились в бесконечность. В уголке сидели несколько женщин. Трон поднимался над сверкавшим полом. Возле престола стояли высокие краснофигурные вазы, наполненные изящными цветами.

– Мне сказали, что тебя зовут Орионом? – спросила она.

– Да, госпожа, – вежливо отвечал я, полагая, что имя мое ей превосходно известно. Подумалось: а если она знает не только мое имя, но и кто я и почему оказался здесь?..

– Мне сказали, что ты спас царю жизнь.

– Я поступил, как подобает верному воину, – отвечал я.

И вновь призрачная улыбка на короткий миг скользнула по ее губам. Я подумал, что, если бы Филипп тогда погиб, ее сын уже стал бы царем.

– Олимпиада, царица Македонская, благодарит тебя, Орион.

Я вновь поклонился.

– Какой же награды ты просишь? – спросила она. – Говори, не смущайся.

Слова слетели с моего языка прежде, чем я понял, что говорю:

– У меня нет памяти, госпожа, я помню лишь то, что было со мной несколько дней назад. Если это в твоей власти, скажи, кто я и что делаю здесь?

Она изогнула бровь, глядя на меня с удивлением и некоторым неудовольствием.

Но потом улыбнулась и негромко сказала:

– Приходи сюда в полночь, Орион. Только один, и никому не говори об этом. Ты понял?

– Понял.

– Итак, встретимся в полночь.

Я поспешил к выходу. "Прийти одному, и так, чтобы никто не узнал". Опасно… Что подумает царь, если узнает об этом?

Оказалось, что Филиппа тоже волнует мое беспамятство. Вестник, доставивший меня к царице, ожидал у входа в зал. Он сказал мне, что теперь меня ждет Парменион.

Красноносый Парменион сразу вызвал у меня симпатию. Он был немолод, лет пятидесяти, и, хотя волосы и борода его поседели, сложением отличался крепким: приземистый, широкий в груди, с мощными руками. Кроме того, характером он обладал весьма прямолинейным.

– Царь хочет, чтобы ты поговорил с учителем Александра, – сказал полководец, едва увидев меня. Он занимал во дворце одну из немногих свободных комнат. Собственный дом и семья – если они у него были – находились далеко отсюда.

– С учителем Александра? – переспросил я.

– Он узнал о том, что ты лишен памяти, и хочет поговорить с тобой. Зовут его Аристотель, он называет себя философом, хотя родом из наших краев, из Стагиры. Только вот пожил некоторое время в Афинах и набрался там странных идей, а теперь носится с ними.

Меня вновь повели по дворцу… Я последовал за тем же надушенным юнцом через те же ворота, в которые мы въехали утром, потом по одной из шумных улиц Пеллы к дому Аристотеля Стагирита.

На улицах висели густые облака пыли, поднятой или всеобщим строительством, или резким ветром, продувавшим каменистые равнины вокруг… Впрочем, какая разница? Повсюду стучали, орали строители и торговцы, уличные разносчики, хозяйки и купцы торговались, крича изо всех сил.

К только что оштукатуренной стене нового дома прислонилась тощая и совсем юная девица лет десяти, она возилась с одной из своих сандалий. Длинные каштановые волосы девчонки были превосходно уложены, короткое голубое одеяние приспустилось, открыв плечо. Тут я заметил, что она мажет чернилами подошвы сандалий. Каждый ее шаг оставлял объявление, приглашавшее в дом свиданий Дионисии из Амфиполиса. Я расхохотался: у Дионисии, должно быть, состоятельная клиентура, если она рассчитывает, что новые гости умеют читать.

Филипп предоставил Аристотелю большой и просторный, но не слишком солидный дом. Некоторые из новых сооружений, мимо которых я проходил, и другие, еще только строившиеся, казались более величественными благодаря украшенным желобками колоннам и лестницам, поднимавшимся к их подножию. Обычно здания отделяли от улицы низкие стены и полные цветов сады.

"В столицу переезжают все, кто хоть что-то собой представляет", – подумал я. Мужланы-отцы, главари шаек конокрадов, породили сыновей-аристократов, соперничавших друг с другом в роскоши домов и садов. Новая знать оставила горы и селения предков, чтобы в столице Филиппа служить своему царю.

Дом Аристотеля был невысок и приземист, лишь свежеокрашенные балки кровли свидетельствовали о том, что кто-то следит в нем за порядком. Сад перед домом зарос сорняками. Сквозь гравий на дорожке также пробивалась трава, ее явно не поправляли несколько месяцев. Ставни на окнах облезли, некоторые даже покосились.

Но когда я вошел в здание, впечатление мое переменилось. Сначала мне показалось, что дом слишком велик для одного человека, ведь меня уверяли, что философ живет в одиночестве. Затем я увидел, что ошибался: ученый жил весьма широко, ему едва хватало места.

Дом служил музеем, библиотекой, хранилищем всяких свитков, документов, множества вещей, которые занимали глубокий ум Стагирита. Симпатичный юный вестник подвел меня к входной двери, которую незамедлительно открыл передо мной ясноглазый слуга с клочковатой светло-каштановой бородой и рыжими волосами. Застиранный хитон его казался весьма поношенным.

Оставив неухоженный сад, я вступил в комнату, которая прежде служила прихожей. Ныне стены ее были заставлены полками, забитыми свитками, которые, судя по виду, много ходили по рукам. Лысеющий слуга повел меня по коридору, который сужали нескончаемые книжные полки, в заднюю часть дома, где Аристотель, согнувшись, разглядывал морские раковины. Я не заметил среди них даже двух похожих.

Он взглянул на меня, моргнул, а потом порывистым жестом отослал слугу. Невысокий и худой – едва ли не изможденный, – Аристотель напоминал подземного карлика: крупная голова с высоким лбом венчала убогое тело. Темные волосы философа поредели, борода была опрятно подстрижена. Небольшие глаза постоянно моргали, словно ученому было больно смотреть.

– Так ты и есть тот, которого зовут Орион? – спросил он голосом, на удивление глубоким и сильным.

– Да, я Орион, – отвечал я.

– Чей сын?

Я мог только пожать плечами.

Он улыбнулся, показав неровные желтые зубы:

– Простите меня, молодой человек, за неудавшийся фокус. Мне уже приходилось иметь дело с людьми, лишившимися памяти. Если ошеломить их вопросом, они могут ответить не думая, и память немедленно возвращается к ним, во всяком случае, отчасти.

Аристотель усадил меня на табурет возле рабочего стола и принялся обследовать мою голову, освещенную полуденным светом, проникавшим через высокое окно.

– Шрамов нет, – пробормотал он, – признаков ранения головы тоже.

– На мне все заживает очень быстро, – сказал я.

Ученый пронзил меня проницательным взглядом:

– Ты это помнишь?

– Нет, – отвечал я правдиво. – Я просто знаю это… Как ты знаешь мое имя.

– И ты забыл всю свою жизнь, кроме самых последних дней?

– Да, словно бы родился взрослым. Я помню себя лишь среди наемников Диопейгеса на равнине возле Перинфа… Это было чуть более недели назад.

– Значит, родился взрослым со щитом и копьем в руке, – сказал он, чуть улыбнувшись. – Подобно Афине.

– Афине? Ты знаешь ее?

– Я знаю всех богов, Орион.

– Мне снятся они.

– В самом деле?

Я помедлил, не зная, сколько можно сказать ему. Что, если ученый сочтет меня безумным? Или усмотрит предательство в том сне, когда Олимпиада-царица предстала передо мной в облике Геры-богини? Неужели она действительно хочет, чтобы я убил царя?

– А какова из себя Афина? – спросил я.

Аристотель моргнул несколько раз.

– Обычно ее изображают в броне и шлеме. Фидий изваял ее огромную фигуру со щитом и копьем. На плече богини сидит сова, символ ее мудрости.

– Но лицо, – настаивал я. – На кого похожа Афина?

Глаза Аристотеля расширились.

– Она ведь богиня, Орион, никто из смертных не видел ее.

– Я видел.

– Во сне?

Понимая, что проболтался, я ответил коротко:

– Да.

Глядя на меня, Аристотель задумался, слегка склонив к хрупкому плечу огромную голову.

– Она прекрасна? – спросил наконец ученый.

– Бесконечно… Глубокие серые глаза, волосы словно полночь, все лицо ее… – Я не мог подобрать слов, чтобы описать мою богиню.

– Итак, ты любишь ее, Орион? – спросил Аристотель.

Я кивнул.

– А она любит тебя… в твоих снах?

Я знал, как любила меня Афина среди заснеженных беспредельных просторов ледникового периода. А потом – в зеленых лесах Рая. Мы любили друг друга целую вечность – в пыльных лагерях Великого хана, в залитом электричеством городе цивилизованной Земли, на берегах Метанового океана самой крупной из лун, вращавшихся вокруг украшенного кольцами Сатурна.

Но об этом я умолчал. Аристотель уж точно решит, что имеет дело с безумцем, если я выложу хотя бы сотую долю моих видений-воспоминаний. Поэтому я ответил просто:

– Да. В моих снах мы с ней любим друг друга.

Должно быть, ученый ощущал, что я о многом умалчиваю. Беседа наша продлилась до сумерек, когда слуги неслышно скользнули в комнату, чтобы зажечь масляные лампы. Впустивший меня в дом лысоватый дворецкий что-то шепнул хозяину.

– Тебя ждут в казарме, Орион, – сказал мне Аристотель.

Поднявшись с табурета, я удивился: разговор затянулся настолько, что мышцы мои затекли.

– Благодарю тебя за потраченное на меня время, – сказал я.

– Надеюсь, что я все же помог тебе.

– Да, пусть и немного.

– Приходи ко мне. Я почти всегда дома и буду рад видеть тебя.

– Спасибо, – отвечал я.

Обойдя длинный стол, Аристотель проводил меня до дверей комнаты.

– Скорее всего ключ к твоей памяти спрятан в твоих загадочных сновидениях. Случается, люди видят во сне такое, о чем наяву даже не смеют и думать.

– Боги обращаются к снам, чтобы объявить смертным свои желания, – предположил я.

Аристотель улыбнулся и тронул мое плечо.

– У богов найдется рыбка покрупнее нас с тобой, Орион, если они правда вникают в людские дела. Боги слишком заняты, чтобы обращать на нас внимание.

Слова ученого попали в цель: не знаю почему, но я чувствовал, что он прав, оставалось лишь удивляться его мудрости. И вместе с тем Аристотель ошибался: у богов нет более интересного занятия, чем вмешиваться в людские дела.

Меня вызвали в казарму, потому что в тот вечер я был назначен на дежурство. Почти все телохранители царя отправились по своим домам, разбросанным по всему городу. И те воины, что оставались во дворце, были вынуждены подобно статуям украшать долгие и шумные пиршества Филиппа, посвященные главным образом винопитию.

Из числа знатных македонцев в ту ночь стоял в карауле чуть ли не один Павсаний. Он брюзжал, напоминая, что мог бы сейчас быть среди пирующих, а не стоять рядом с нами в броне и шлеме, пока его друзья напивались до оцепенения.

– Ничем я не хуже их, – бормотал он, проверяя мой внешний вид: мы снарядились как в бой и взяли с собой щиты.

Меня поставили возле главного входа в пиршественный зал. В огромном очаге по одну сторону просторной палаты ревел, пожирая дрова, огонь, но не для того, чтобы готовить еду. Даже летом ночи в Македонии оставались прохладными. Взмокшие слуги носили яства на громадных блюдах и расставляли их на столах, а псы, устроившиеся у камина, смотрели на людей голодными глазами, в которых мерцали кровавые отсветы пламени.

Филипп возлежал в парадной части зала. Ложе царя поднималось над полом с изображением мозаичного льва, выложенным разноцветной галькой и потрясавшим своим правдоподобием. Возле стола его находились полководцы Парменион, Антипатр и Антигон, седой и тощий, как старый волк. Как Филипп, Антигон потерял глаз в бою.

Пировали, конечно, только мужчины… по началу. Женщины прислуживали. Среди них попадались молодые и стройные, эти улыбались, ощущая на себе похотливые взгляды, сопровождаемые смелыми жестами. С прислуживавшими юнцами обращались подобным же образом. Сам же Филипп щипал за мягкое место молодежь обоего пола. Вино лилось рекой, хохот и грубые шутки сопровождали каждый глоток. Я заметил, что Александра не было среди пировавших, его молодых Соратников тоже. Сегодня царь пировал со своими друзьями, товарищами по оружию и родней – близкой и дальней. Среди таких родственников был Аттал, жирный вождь клана горцев, с глазами-пуговками, которому, как утверждали, принадлежал самый большой дом во всей Пелле и самый многочисленный табун коней в Македонии. А еще у Аттала была четырнадцатилетняя племянница, которой он раздразнивал Филиппа, словно наживкой на крючке, – так говорили в казарме.

– Филипп любит молоденьких, – бросил один из моих соседей по комнате, когда мы готовились к выходу. – Мальчишек, девчонок – ему безразлично.

– А сколько лет было Олимпиаде, когда царь женился на ней? – спросил я.

– Ну, тут другое дело. Государственный брак. Он привлекал молоссян и весь Эпир на сторону Филиппа.

– Тогда царь пылал к ней страстью, – заметил другой воин.

– Ты хочешь сказать, она околдовала его?

– Но как бы то ни было, любовь кончилась, когда Олимпиада родила ему Александра.

– Это ничего не значит: старый лис прекрасно видит своим единственным глазом каждую гладкую шкурку.

Общий одобрительный смех выразил известную зависть к царственным привилегиям Филиппа.

Пир превратился в затянувшуюся попойку, и я успел усомниться в том, что сумею прийти на назначенное царицей полночное свидание. Вино, поглощенное Филиппом, уже наполовину лишило его сознания, но десятилетний виночерпий все доливал алую жидкость в золотой кубок. Некоторые из гостей успели подремать на ложах, другие веселились и приставали к симпатичной прислуге.

Потом в пиршественный зал пустили гетер, и слуги разошлись, причем многие явно обрадовались этому. Пришедшие профессионалки были старше служанок и явно не сомневались в себе. На мой взгляд, они выбирали себе именно тех партнеров, с кем им хотелось быть. Никто не протестовал, а поведение гостей сразу улучшилось. Стихли пошлые шутки, умолк бешеный хохот, одна из куртизанок махнула рукой музыкантам, праздно сидевшим в углу. Те тронули струны лир, заиграли на флейтах, и тихая, ласковая музыка потекла в пиршественный зал. Терпкий запах пролитого вина и вонь блевотины пропитывали воздух, но ароматы далеких стран уже изменили атмосферу к лучшему.

Не прошло и часа, как пиршественный зал опустел. Никто, конечно, не смел уйти раньше царя, но, когда явились гетеры, он поднялся и, приволакивая хромую ногу, отправился к себе, опираясь на плечо молодого еще парнишки. Мужчины тоже начали расходиться вместе с гетерами. Наконец зал опустел, и усталые слуги принялись прибирать, бросая объедки псам, весь долгий вечер ожидавшим этого момента у огня.

Наконец Павсаний прошел мимо моего поста.

– Свободен, – на ходу коротко бросил он.

Я поспешил в казарму, снял панцирь и направился во дворец к Олимпиаде.