Глава пятнадцатая. ТРИУМФАЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ БОСКА В ПОРТ-КАР
Возвращение в Порт-Кар было действительно. триумфальным.
На мне было темно-алое адмиральское одеяние с золотыми нашивками на рукавах, в тон ему накидка и фуражка с кистями.
На боку у меня висел меч, украшенный драгоценными камнями, не длиннее того, что я носил в годы, когда находился на службе у Царствующих Жрецов. По прибытии в Порт-Кар от старого меча мне пришлось отказаться и приобрести себе новый. Я просто не мог им больше пользоваться: его сталь хранила в себе слишком много воспоминаний. Теперь, когда я стал мудрее, он наводил меня на мысли о прежней жизни и о тех глупостях, которые я успел в ней совершить. А кроме того, что гораздо важнее, со своей простой рукоятью и гладким, лишенным граненой насечки лезвием он был недостаточно величествен для человека, занимающего мое положение: одного из самых значительных людей величайшего горианского города-порта. Я — Боcк, простой, но строптивый человек, пришедший из болот в наводящий на жителей Гора ужас Порт-Кар и ошеломивший, потрясший горианские города своим мечом, хитростью и коварством, как теперь потрясаю их своим могуществом и богатством.
Несмотря на потерю семи круглых кораблей, команды четырех из которых оказались настолько глупы, что отправились в Телнус, на Кос, моя флотилия, первоначально состоящая из десятка судов, выросла больше чем в пять раз. Что ж, в мире по-прежнему хватает глупцов. Есть глупые и мудрые, и теперь, возможно, впервые в жизни я с полной уверенностью могу причислить себя к последним.
Я стоял на носу длинного багрово-красного флагманского корабля — настоящего украшения моей флотилии. На улицах города и даже на крышах домов собрались бесчисленные толпы. Я приветственно поднял руку, и ко мне понеслись восторженные крики зрителей. Корабли, выстроившись за мной в великолепную, строгую, длинную линию — сначала «Дорна», затем боевые корабли и уже за ними круглые, весельные, — медленно двигались вдоль центральных улиц города, совершая по его широким каналам круг почета.
Букеты цветов усыпали воды каналов, падали на палубы наших проходящих торжественным строем кораблей.
Повсюду нас сопровождали оглушительные ликующие крики.
Я объявил, что из имеющегося у нас на борту сокровища каждому рабочему Арсенала будет выделена золотая монета, а каждый житель города получит серебряную.
Не в силах удержаться от радостной улыбки, я снова помахал им рукой.
Рядом со мной, в качестве главной, выставленной на всеобщее обозрение добычи, вызывавшей глумление и презрительные крики, стояла связанная по рукам и ногам, словно обычная девушка-рабыня, Вивина — убара острова Тирос.
Немногие, подумалось мне, могли бы похвастаться такой победой, таким триумфом.
Тут я поймал себя на мысли — сколь ни жалким это могло показаться, — что мне не терпится предстать во всем блеске моего нового одеяния и привезенных сокровищ перед Мидис, моей излюбленной рабыней. Теперь я смог бы предоставить ей такие украшения и одежды, которым позавидовали бы даже убары. Я уже представлял себе изумление на ее лице от осознания того недосягаемого величия, которого добился ее хозяин, воображал то рвение, с каким она будет мне служить.
Я чувствовал себя полностью удовлетворенным.
Как просто, думал я, стать настоящим мужчиной, сильным и могущественным, хищным, уверенным в себе и пользующимся уважением. Нужно только отбросить никчемные колебания и стягивающие тебя путы бессмысленных условностей, надеваемые на себя глупцами и слабаками, становящимися их пленниками, рабами, лишающими себя возможности процветания и удачи. Я лично по прибытии в Порт-Кар впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему свободным.
Я снова поднял руку к толпе. К моим ногам полетели цветы. Я взглянул на связанную девушку на носу корабля — мою добычу, мой главный приз — и снова обратил внимание на восторженные крики приветствовавшей меня толпы. Я Боcк — тот, кто может делать все, что он захочет, взять все, что пожелает. Я расхохотался.
Был ли еще когда-либо триумф такой, как этот, в Порт-Каре?
Я привел с собой пятьдесят восемь кораблей, главный из которых, флагманский, уже сам по себе является настоящим сокровищем, Вивину, стоящую сейчас связанной, как простая рабыня, «Дорну» и остальные корабли, составлявшие мою первоначальную флотилию, не говоря уже о груженных сокровищами двадцати семи круглых кораблях, представлявших собой сказочно богатую казну Коса и Тироса. И, связанная, на носу идущего первым флагманского корабля стояла высокородная красавица, которой некогда судьбой предназначалось стать убарой острова Кос, а ныне обреченная на клеймение и рабский ошейник.
Я поднял руку к захлебывающейся от восторженных криков толпе.
— Вот он, Порт-Кар, — сказал я Вивине.
Она не ответила.
Люди на берегу продолжали неистовствовать и забрасывать цветами величественно двигающуюся меж высящихся по обеим сторонам центрального канала домов нескончаемую цепь кораблей.
Я стоял среди падающих вокруг меня цветов с поднятой в приветственном жесте рукой.
— Если бы я поместил тебя в какой-нибудь общественной пага-таверне, — кивнул я на беснующуюся на берегу толпу, — сотни из них стояли бы у ее дверей только ради возможности быть обслуженными той, кому некогда предназначалось стать убарой Коса.
— Лучше убей меня, — сказала она.
Я помахал рукой столпившимся на берегу.
— Что с моими девушками? — спросила она.
— Они — рабыни, — ответил я.
— А я? — спросила она.
— Тоже рабыня, — ответил я.
Она закрыла глаза.
В течение пяти дней, потребовавшихся нам из-за медлительности передвижения круглых кораблей, чтобы добраться до Порт-Кара после стычки с везущей сокровища флотилией, я, конечно, не держал Вивину и ее девушек связанными на носу кораблей и поставил их так только дважды — после одержанной мной победы и при вхождении в Порт-Кар.
Я вспомнил, как в первый вечер, довольно поздно, при свете факелов, Вивине приказали спуститься с носа флагманского корабля и привели ее ко мне.
Я принял ее в адмиральской каюте.
— Если не ошибаюсь, — заметил я, перекладывая лежащие на адмиральском столе бумаги, — в тронном зале убара Коса ты говорила, что тебе не приходилось бывать в гребных трюмах круглых судов.
Она посмотрела на меня с недоумением. Находившиеся в каюте мужчины рассмеялись. Женщины столь высокого положения плавают на кораблях — будь то боевые или круглые суда — не иначе, как в надежно защищенных, уютно обставленных каютах, и у нее, конечно, было самое роскошное помещение на флагманском корабле этой поистине бесценной флотилии — на этом самом корабле.
— Если память мне не изменяет, я спросил тебя тогда, приходилось ли тебе когда-нибудь бывать в трюме круглого корабля?
Она продолжала молчать.
— Ты, насколько я припоминаю, ответила, что нет, и тогда я сказал, что, вполне вероятно, однажды у тебя появится такая возможность.
— Нет, — пробормотала она, — пожалуйста, не надо!
Я обернулся к стоящим рядом со мной мужчинам.
— Спустите на воду лодку, — сказал я им, — и отвезите эту женщину на самый большой из круглых кораблей, на тот, где сидят на веслах захваченные офицеры с золотой флотилии. И посадите ее в трюме на цепь рядом с драгоценностями.
— Пожалуйста, — взмолилась она. — Прошу вас!
— Надеюсь, — заметил я, — условия плавания не покажутся тебе неподобающими.
Она собралась с духом и гордо выпрямилась.
— Я в этом уверена, — ответила она.
— Можете отвести Вивину в ее апартаменты, — сказал я охранявшим ее матросам.
— Пойдем, — бросил ей один из них.
Она повернулась и с достоинством, как подобает убаре, последовала за ним.
Однако перед тем, как оставить каюту, она снова обернулась.
— Насколько я понимаю, — сказала она, — закованными в цепи на нижних палубах круглых судов держат только рабынь?
— Совершенно верно, — ответил я.
Она гневно отвернулась и вышла из каюты.
И вот теперь, совершая триумфальный почетный проход вдоль центральных улиц Порт-Кара, стоя на носу флагманского корабля, я снова видел ее перед собой.
Я заметил, что она открыла глаза.
Она медленно проплывала мимо столпившихся на берегу, наблюдавших с крыш домов мужчин, женщин и детей, показывающих на нее пальцами, глумящихся и насмехающихся.
Я поднял две упавших к моим ногам талены и продел их под веревки у нее на шее.
Это вызвало у зрителей взрыв восторга.
— Нет, — взмолилась она, — только не талены.
Талена — это цветок, ассоциируемый горианцами со страстью и красотой. Гирлянды тален обычно надеваются победителям соревнований. Иногда девушки-рабыни, пылающие страстью к своему хозяину, но боящиеся об этом сказать вслух, вплетают в волосы талены, чтобы их повелитель знал, что они испытывают к нему не предполагающую взаимности любовь. Помещение тален под веревки на шее Вивины, было, конечно, только насмешкой, намекающей на ее вероятное предназначение — стать рабыней наслаждения.
— Как ты собираешься со мной поступить? — спросила она.
— Когда сокровища будут подсчитаны и оценены, что займет, вероятно, около четырех-пяти недель, — ответил я, — ты со своими девушками, в кандалах, вместе с полным перечнем драгоценностей и некоторыми их образцами предстанешь перед Советом капитанов.
— Мы являемся добычей? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Значит, капитан, — холодно заметила она, — впереди вас ждет, наверное, целый месяц триумфа.
— Да, — ответил я, снова приветственно помахивал рукой собравшимся на улицах горожанам.
— А что с нами будет после Совета капитанов? — спросила она.
— Это ты сможешь узнать после его окончания, — ответил я.
— Отлично, — сказала она и отвернулась.
Цветы сыпались на палубу нескончаемым дождем, сопровождаемым потоком насмешек над связанной женщиной.
Был ли еще когда-нибудь в истории Порт-Кара подобный триумф, снова спросил я себя и радостно рассмеялся: нет, не было! И ведь это только начало, кульминационный момент наступит через четыре-пять недель на моем официальном представлении в Совете капитанов и принятии высочайшего звания заслуженного капитана Порт-Кара.
— Да здравствует Порт-Kap! — крикнул я бурлящей от возбуждения толпе.
— Да здравствует Порт-Кар! — единодушно откликнулись ликующие горожане. — И да здравствует Боcк, адмирал Порт-Кара!
— Слава Боску! — кричали мои приверженцы, — Слава адмиралу Порт-Кара!
Минуло пять недель со дня моего триумфального вступления в Порт-Кар.
Наконец в зале заседаний Совета капитанов состоялось мое официальное представление и подведение итогов нашей победы.
Я встал и высоко поднял кубок с пагой, принимая поздравления моих приверженцев.
Зазвенели заздравные кубки, и мы осушили их до дна.
Это были пять недель нескончаемых, следовавших один за другим званых приемов и праздничных пиров. Даже по самым скромным подсчетам учетчиков, богатство захваченных нами сокровищ превзошло самые дикие, самые необузданные ожидания. И вот сейчас, в этот вечер настал кульминационный момент сияния моей славы, когда после моей официальной презентации на заседании Совета капитанов и объявления результатов подсчета награбленной нами добычи верхушка Совета за проявленное мной мастерство и героические деяния присудила мне высочайшее, страстно желаемое мной звание заслуженного капитана Порт-Кара.
Сейчас, несколько часов спустя после окончания заседания Совета, в самый разгар празднества у меня на шее пылала широкая алая лента с золотой медалью, на лицевой стороне которой был отчеканен силуэт боевого корабля с поднятыми треугольными парусами, по абрису его обегала сделанная курсивом надпись «Совет капитанов Порт-Кара».
Я выплеснул на пол остатки паги из кубка.
Да, я действительно заслуженный капитан Порт-Кара.
Гордость распирала мою грудь. Когда содержимое трюмов круглых кораблей было извлечено, подробно описано и оценено, ко мне потянулись сотни людей с выражением готовности стать моим доверенным лицом или клиентом. Я получил десятки предложений о сотрудничестве и участии в спекулятивных и коммерческих предприятиях. Бесчисленные толпы людей приходили ко мне, чтобы поделиться своими планами и идеями. Мои охранники ежедневно спроваживали полусумасшедших изобретателей и судостроителей с их абсурдными проектами модернизации кораблей, как будто столь быстрые, маневренные, изумительной красоты корабли можно еще больше усовершенствовать.
Тем временем, пока я усердно занимался пиратством, военные и внутриполитические предприятия самого Совета также приносили свои заслуженные плоды. Был, например, сформирован Совет охраны общественного правопорядка или, короче, Совет охраны, в функции которого на бумаге входило осуществление охраны Совета капитанов, а на деле представлявшего собой органы городской полиции. Был основан также Совет Арсенала, остававшийся по традиции обособленной структурой со своей юрисдикцией внутри, скрытой от посторонних глаз организации. С другой стороны, после неудавшегося переворота сторонников Генриса Севариуса влияние четырех убаров — Чанга, Этеокля, Нигеля и Сулиуса Максимуса — значительно сократилось, и они вынуждены были отказаться от выполнения сколь-нибудь заметной роли в городском Совете. Впервые за долгие годы в Порт-Каре начал действовать независимый от политического влияния группировок городской Совет, слово которого стало законом не только на бумаге, но и на деле, хотя, конечно, внутри его продолжали образовываться новые группировки различных инспекций и подразделений, занимающихся разработкой свода законов и судебными разбирательствами, определяющих меры пресечения, взыскания и налогообложения. Однако, повторяю, впервые можно было рассчитывать, что закон будет един для всех живущих по обе стороны Большого канала. Позднее сторонники Генриса Севариуса были вытеснены Советом со всех занимаемых ими постов, лишены принадлежавших им в пределах городской черты владений и вынуждены были переместиться в единственную оставшуюся безопасной для них громадную крепость, представлявшую собой настоящий бастион, стены которо-то доходили до самого Тамберского пролива и вмещали в себя водное пространство, достаточное, чтобы разместить около двух десятков оставшихся в их распоряжении кораблей. Взятие подобного бастиона обошлось бы недешево, в связи с чем Совет предпочел занять выжидательную позицию и постановил окружить крепость на суше двойными стенами, а выход к морю заблокировать арсенальными судами. Таким образом, крепость могла продержаться лишь то время, на которое ее защитникам хватит запасов продовольствия и рыбы, находящейся в акватории, ограниченной морскими воротами цитадели. В дальнейших своих действиях Совет уже мог не принимать ее защитников во внимание. Они стали пленниками, обычными заключенными, одним из которых, по мнению Совета, следовало считать и самого Генриса Севариуса, этого мальчишку, лишь по общему недосмотру занявшего кресло убара.
Я оглянулся. Прислуживающий раб, Фиш, высоко поднял над головой громадное серебряное блюдо, на котором возвышался целиком зажаренный тарск с хрустящей корочкой на боку, аппетитно поблескивающей при свете факелов, начиненный всевозможными приправами, со свисающей у него изо рта веточкой лармы, с гарниром из тур-па, залитым горячим, еще дымящимся соусом.
Присутствующие приветствовали его появление восхищенными возгласами.
Этого мальчишку, Фиша, я спас совершенно случайно, когда мы, наблюдая за крепостью Генриса Севариуса, заметили, как Лисьяк, Хенрак и несколько других приспешников Севариуса тайно вынесли за морские ворота крепости большой мешок и бросили его в канал. Из этого мешка мы и вытащили мальчишку.
Фиш поставил перед нами блюдо. По лицу мальчишки обильно струился пот. На нем была единственная в городе красного цвета рабская туника. Я сам надевал на него серебряный ошейник и поставил у него на плече собственное клеймо.
Сидевшие за столом приказали ему сразу нести и второго тарска, которого он в течение всего этого вечера медленно поворачивал на вертеле над пылающими углями. Тот поспешно удалился.
Не просто ему было привыкнуть к рабскому ошейнику. Старшему кухонному мастеру частенько приходилось прикладывать к нему руку.
Однажды, на третью неделю его пребывания в качестве раба в моем доме, дверь в мои приемные покои с треском распахнулась, и на пороге появился он, бледный, едва переводящий дыхание, а в двух шагах позади, с хлыстом в руке, переминался с ноги на ногу старший кухонный мастер.
— Простите! — умоляюще воскликнул кухонный мастер.
— Капитан! — настойчиво обратился ко мне мальчишка.
Кухонный мастер в гневе тут же сграбастал его за волосы и занес над ним свой огромный кулак.
Я жестом приказал ему повременить.
Кипя от ярости, кухонный мастер отступил на шаг назад.
— Что тебе нужно? — обратился я к мальчишке.
— Видеть вас, капитан, — ответил тот.
— Хозяин! — поправил его кухонный мастер.
— Капитан! — настойчиво повторил мальчишка.
— Обычно, — сказал я ему, — для того, чтобы увидеть своего хозяина, работающие на кухне рабы получают сначала разрешение у своего надсмотрщика.
— Я знаю, — ответил мальчишка.
— Почему же ты так не сделал? — удивился я.
— Я пытался, — с вызовом ответил мальчишка, — много раз.
— А я, — сказал кухонный мастер, — ему отказывал.
— Что ему нужно? — спросил я у мастера.
— Он мне не говорит, — ответил тот.
— Как же ты мог рассчитывать, — обратился я к мальчишке, — что мастер сумеет определить, стоит или нет позволить тебе меня увидеть?
Мальчишка потупил глаза.
— Я хотел говорить только с вами, — ответил он.
Против этого у меня не было возражений, но, как хозяин дома, я настаивал на соблюдении прерогатив старшего мастера, который на кухне должен был представлять мою власть.
— Если хочешь говорить, — сказал я мальчишке, — делай это в присутствии Телиуса.
Мальчишка с вызовом посмотрел на кухонного мастера.
Затем он опустил глаза и сжал кулаки. Судорожно сглотнув, он посмотрел мне в лицо.
— Я бы хотел научиться владеть оружием, — едва слышно прошептал он.
Я был поражен. Даже Телиус, старший кухонный мастер, не нашелся, что ответить.
— Я бы хотел научиться владеть оружием, — снова, уже настойчивее, повторил мальчишка.
— Рабов не обучают боевому искусству, — заметил я.
— Ваши люди, — сказал мальчишка, — Турнок, Клинтус и другие, обещали, что будут учить меня, если вы дадите свое разрешение.
Он снова опустил глаза.
Старший мастер презрительно фыркнул, услышав столь абсурдную идею.
— Ты бы лучше научился как следует работать на кухне, — недовольно заметил он.
— Он хорошо выполняет свои обязанности? — спросил я.
— Нет, — ответил кухонный мастер. — Он лентяй. Глупый и медлительный. И часто получает кнута.
В глазах мальчишки вспыхнули искры гнева.
— Я не глупый, — ответил он.
Я посмотрел на мальчишку с деланным участием, словно при таком положении дел ничем не мог ему помочь.
— Как тебя зовут? — спросил я. Он поднял на меня глаза и недовольно ответил:
— Фиш.
Я сделал вид, что только теперь вспомнил его имя.
— Ах да, Фиш, — сказал я и добавил: — Тебе нравится твое имя?
— Нет, — ответил он.
— А как бы ты хотел, чтобы тебя называли, — спросил я, — если бы у тебя была возможность самому выбрать себе имя?
— Генрис, — ответил он.
Кухонный мастер громко расхохотался.
— Довольно громкое имя для кухонного работника, — заметил я.
Он ответил мне полным гордости взглядом.
— Такое имя, — продолжал я, — мог бы носить сам убар.
Гордость в глазах мальчишки сменилась раздражением; он снова потупил взгляд.
Я знал, что Турнок, Клинтус и другие чувствовали расположение к этому мальчишке. Как я слышал, он частенько убегал с кухни, чтобы полюбоваться проходящими по каналу кораблями и понаблюдать за тренировочными поединками воинов. Однако Телиус держал мальчишку в ежовых рукавицах. Старший кухонный мастер вполне оправдывал мои к нему симпатии.
Я посмотрел на мальчишку: светлые волосы, открытый, искренний взгляд голубых глаз, в которых читалась сейчас безмерная мольба и нетерпение.
Он был крепким, ладным парнем и со временем, при соответствующей подготовке, вполне мог бы научиться неплохо владеть мечом.
Из всего моего персонала, помимо меня, только двое — Турнок и Клинтус — знали подлинное имя мальчишки. Сам он, конечно, не догадывался, что нам известно, кто он на самом деле. С назначенной Советом наградой за его голову у него, безусловно, хватало причин держать в тайне свое происхождение. С другой стороны, у него вообще не было личности: он был Фиш, мальчишка-раб, пустое место, и как раб мог рассчитывать лишь на ту индивидуальность, которую пожелает — если вообще пожелает — предоставить ему его хозяин. По горианским законам, раб — это животное, бесправное, зависящее от хозяина не только в выборе своего имени, но и обязанное ему самой своей жизнью, которой его владелец вправе распоряжаться, как ему заблагорассудится.
— Этот мальчишка-раб, Фиш, — сказал я кухонному мастеру, — без разрешения явился в мои покои и, по моему мнению, выказал недостаточное уважение своему старшему мастеру.
Мальчишка смотрел на меня, едва сдерживая подступающие к глазам слезы.
— Поэтому, — сказал я, — он заслуживает сурового наказания.
Мальчишка опустил глаза и сжал кулаки.
— Но начиная с завтрашнего утра, — продолжал я, — если его обязанности по кухне будут выполняться им в полном соответствии со всеми вашими требованиями, то — только при этом условии — ему будет позволено в течение одного часа в день заниматься тренировкой с оружием.
— Капитан! — не удержавшись, воскликнул мальчишка.
— И этот час, — продолжал я, — будет выделяться ему в вечернее время, после выполнения им всей дневной работы.
— Да, капитан, — ответил старший кухонный мастер.
— Я буду работать, Телиус! — воскликнул мальчишка. — Буду работать лучше всех!
— Ладно, парень, — сказал Телиус. — Посмотрим.
Мальчишка взглянул мне в лицо.
— Спасибо, капитан, — с благодарностью произнес он.
— Хозяин, — поправил его Телиус.
— А можно, — обратился ко мне мальчишка, — я буду называть вас «капитан»?
— Ну, если хочешь, — пожал я плечами.
— Спасибо, капитан! — радостно-воскликнул он.
— А теперь убирайся отсюда, — приказал я.
— Да, капитан! — гаркнул он и двинулся вслед за кухонным мастером.
— Раб! — позвал я его. Мальчишка обернулся.
— Если ты продемонстрируешь умение обращаться с оружием, — сказал я, — возможно, я поменяю тебе имя.
— Спасибо, капитан, — ответил он.
— Возможно, мы будем называть тебя Публиусом, — поделился я своими предположениями, — или Телиусом.
— Пощадите! — взмолился Телиус. — Только не это!
— А может, — продолжал я, — и Генрисом.
— Спасибо, капитан, — ответил мальчишка.
— Но тому, кто носит такое имя, нужно быть его достойным, — заметил я, — нужно уметь обращаться с оружием очень хорошо!
— Я буду! — воскликнул он. — Обязательно буду!
Он повернулся и, едва сдерживая переполнявшую его радость, выскочил из комнаты.
Старший мастер посмотрел на меня и усмехнулся.
— Никогда еще, капитан, я не видел, — сказал он, — чтобы раб так торопился получить наказание.
— Я тоже, — признался я.
Сейчас, на праздновании своей победы, я выпил изрядное количество паги. То, что я позволил мальчишке брать уроки обращения с оружием, сказал я себе, было проявлением минутной слабости. Больше такие моменты повторяться не должны.
Мальчишка принес с кухни второго зажаренного тарска.
Нет, повторил я про себя, мне не следует выказывать подобной снисходительности к рабам. Впредь я не позволю себе подобной слабости.
Я провел ладонью по широкой алой ленте со сверкающей на ней золотой медалью с рельефным изображением корабля.
Я — Боcк, пират, адмирал Порт-Кара и, возможно, один из богатейших и самых могущественных людей всего Гора.
Нет, впредь подобные минуты слабости недопустимы.
Я небрежно отвел свой серебряный, украшенный рубинами кубок назад, и Телима, стоявшая рядом с моим напоминавшим трон креслом, тут же налила туда паги,
Я окинул взглядом стол: Турнок со своей рабыней Турой и Клинтус со своей рабыней Улой пили и, о чем-то переговариваясь, весело смеялись. И Турнок, и Клинтус были неплохими людьми, но они — глупцы. Они слабаки. Мне вспомнилась их привязанность к этому мальчишке, Фишу, и то, как они помогали ему в обучении обращению с оружием. Нет, такие, как они, — слабые люди. В них нет того, что делает человека руководителем.
Я откинулся на спинку кресла и, держа кубок в руке, оглядел комнату.
Она была уставлена столами, за которыми пировали, отмечая мою победу, мои приверженцы.
В углу зала играли музыканты.
Перед моим столом, самым большим в зале, оставалось значительное свободное пространство, на котором в течение всего вечера выступали всевозможные артисты с довольно простыми, но иногда доставлявшими некоторое удовольствие даже мне номерами: факиры, кинжалоглотатели, акробаты, жонглеры и рабы, сражающиеся тупыми копьями, сидя один у другого на плечах,
— Выпьем! — крикнул я, заглушая разговор за столами.
Кубки одновременно взметнулись вверх и были осушены до дна.
Я кинул взгляд вдоль длинного стола и в самом его конце, справа от себя, увидел сидящую Луму — мою рабыню и одновременно старшую учетчицу. Бедная, тощая, услужливая Лума, подумал я, и какая она жалкая в этой своей тунике писца, не способной закрыть ее ошейника. Каким скудным приобретением ты была для пага-таверны. Однако она обладала блестящими способностями к вычислениям и, превосходно разбираясь в коммерческих делах моего дома, помогла значительно увеличить мои богатства. Именно в благодарность за это я позволил ей в этот вечер присутствовать на празднестве и сидеть в конце большого стола. Никто из свободных мужчин или женщин, конечно, не сидел рядом с ней, и, кроме того, чтобы остальные мои писцы и приверженцы не были возмущены ее присутствием, она сидела в кандалах, а цепь от ее ошейника была вторым концом прикреплена к ножке стола. Именно таким вот образом Лума, та самая, которая, возможно, имела для процветания моего дома самое большое значение, за исключением, конечно, меня самого, пусть даже сидя в одиночестве, закованная в цепях, но разделяла вместе со своим хозяином его заслуженную победу.
— Еще паги, — бросил я через плечо, поднимая кубок.
Телима тут же его наполнила.
— Тут есть певец, — заметил один из сидящих за столом людей.
Я недовольно поморщился, меня никогда особенно не интересовали всякие представления.
— Это настоящий певец, — осторожно заметила мне стоящая рядом Телима.
То, что она заговорила, вызвало во мне еще большее раздражение.
— Принеси с кухни та-винограду, — сказал я ей.
— Пожалуйста, мой убар, — попросила она, — позвольте мне остаться.
— Я тебе не убар, — недовольно заметил я. — Я твой хозяин.
— Пожалуйста, хозяин, — взмолилась она, — разрешите Телиме остаться.
— Оставайся, — раздраженно бросил я. Разговоры за столом стихли.
Певец был ослеплен, как поговаривали, Сулиусом Максимусом, считавшим, что слепота певца повышает качество его пения. Сам Сулиус Максимус, изредка пописывавший стихи, — довольно, надо признаться, любительские, — и разбиравшийся в ядах, считался человеком высокой культуры, и к его мнению в данных вопросах всячески прислушивались. Но как бы то ни было, присутствовала ли крупица истины в его суждениях или нет, певец навсегда остался в вечно окружающей его темноте, наедине со своими песнями. У него теперь были только они.
Я поднял на него глаза.
На нем было одеяние его касты, касты певцов, и по нему нельзя было разобрать, из какого он города. Большинство из них странствовали, бродили с одного места в другое, получая за свои песни хлеб и приют. Как-то, много лет назад, я тоже знавал одного певца, Андреаса из Тора.
В зале наступила такая тишина, что было ясно слышно потрескивание факелов.
Певец прикоснулся к струнам своей лиры.
"Я спою об осаде Ара, Блистательнейшего Ара.
Я расскажу о стенах Славного города Ар,
О давно минувшей осаде Бесстрашного города Ара.
О шпилях высоких на башнях Славного города Ар."
У меня не было никакого желания слушать эту песню. Я сидел и глядел в свой наполненный пагой кубок.
Певец продолжал:
"Я спою о прекрасной Талене,
О гневе убара Марленуса,
Убара бесстрашного Ара,
Из славного города Ар."
Мне совершенно не хотелось слушать эту песню. Меня раздражал восторг, написанный на лицах присутствующих, их внимание и безмолвное восхищение этим пустым набором слов, бессмысленными звуками, срывающимися с губ слепца.
"О том расскажу, чьи кудри
горели, как шкура ларла,
О нем, кто пришел однажды
Под стены города Ар.
О нем, о Тэрле Бристольском…"
Я взглянул на Телиму, стоящую рядом с моим похожим на трон креслом. Ее глаза были подернуты влагой, а взгляд, казалось, растворился в словах песни. Она — всего лишь девчонка с ренсоводческих плантаций, напомнил я себе. Ей наверняка никогда прежде не доводилось слышать певца. И ведь хотел отправить ее на кухню, а не отправил. А теперь еще и чувствую ее руку на своем плече. И делаю при этом вид, что ничего не замечаю.
Факелы уже догорали, а певец все рассказывал о вероломстве Па-Кура, предводителя убийц, возглавившего орды захватчиков, напавших на Ар после того, как из города был украден Домашний Камень; он пел о знаменах и черных шлемах, о взмывших вверх штандартах и о солнечных лучах, сверкающих на воздетых к небу стальных клинках, об осажденных башнях и героических деяниях их защитников, о ни на минуту не прекращающих посылать свой смертоносный груз катапультах из древесины ка-ла-на, о несмолкающем грохоте барабанов и реве рогов, о звоне клинков и предсмертных криках людей; он пел о любви горожан к своему городу и — такой глупый, так мало знающий о людях — о храбрости человека, о его верности и преданности; пел о поединках, продолжавшихся и внутри самого Ара, у центральных ворот, о сошедшихся в смертной схватке, взвившихся над башнями наездниках на тарнах и о поединке на крыше арского Цилиндра правосудия между Па-Куром и тем, о ком, собственно, и была эта песня, — Тэрлом Бристольским.
— Почему мой убар плачет? — шепотом спросила Телима.
— Молчи, рабыня! — огрызнулся я и сбросил ее руку со своего плеча. Она поспешно подалась назад, словно только сейчас заметив, где лежала ее ладонь.
Певец закончил свой рассказ.
— Скажи, — обратился я к нему, — а был ли в действительности такой человек — Тэрл Бристольский?
Изумленный, певец обратил ко мне свой невидящий взгляд.
— Не знаю, — ответил он. — Возможно, это всего лишь песня.
Я рассмеялся.
Протянул кубок Телиме, и она снова наполнила его.
Я встал с кресла и поднял кубок; собравшиеся тут же последовали моему примеру.
— На свете есть только золото и меч! — провозгласил я.
— Золото и меч! — хором подхватили мои приверженцы. Мы выпили.
— И песни, — добавил слепой певец. Над залом повисла тишина. Я взглянул на певца.
— Да, — сказал я, протягивая к нему кубок, — и песни.
По залу прокатилась волна одобрительных криков. Мы снова выпили.
— Хорошенько угостите этого певца, — усаживаясь в кресло, бросил я прислуживающим за столами рабам и повернулся к Луме, рабыне и моему первому помощнику в делах, сидевшей в конце стола в цепях и ошейнике.
— Завтра, — сказал я ей, — перед тем, как певец снова отправится в путь, наполнить его капюшон золотом.
— Да, хозяин, — ответила Лума.
Над столами поднялась буря восторженных криков; все восхищались моей щедростью и благородством, многие из гостей с силой ударяли сжатой в кулак правой рукой по левому плечу, что по горианской традиции означает аплодисменты.
Две прислуживающие рабыни помогли певцу подняться со стула, на котором он сидел, и проводили его к столу, в дальний конец зала.
Я снова отхлебнул паги.
Во мне нарастало раздражение.
Тэрл Бристольский жил только в песнях. Не было такого человека. В конце концов, в мире есть только золото и меч, да, может, тела женщин, ну еще, возможно, песни — эти бессмысленные звуки, которые иногда приходится услышать, срывающиеся с губ всяких слепцов.
Я снова был Боском — пришедшим из зловонных болот, пиратом, адмиралом Порт-Кара.
Я провел ладонью по широкой алой ленте с сияющей на ней золотой медалью с рельефным изображением корабля, который обегала сделанная курсивом надпись «Совет капитанов Порт-Кара».
— Сандру сюда! — приказал я. — Привести сюда Сандру!
Гости поддержали меня одобрительными криками.
Я обежал взглядом зал. Это было настоящее празднование моей победы. Раздражало только то, что Мидис не разделяла его вместе со мной. Она заболела и упросила позволить ей остаться в моих покоях. Таба тоже не было.
Послышался звон привязываемых к щиколоткам рабынь колокольчиков, и передо мной, своим хозяином, предстала Сандра — лучшая танцовщица Порт-Кара, впервые увиденная мной в одной из пага-таверн и приобретенная мной впоследствии, в основном для развлечения гостей, у ее тогдашнего владельца. Я окинул ее равнодушным взглядом.
Чего только она не предпринимала, чтобы понравиться мне, но все ее попытки были напрасны.
Она хотела быть первой девушкой, но я держал ее для своих гостей. Первой девушкой моего дома была Мидис, темноволосая, стройная красавица с умопомрачительными ногами — рабыня, пользующаяся моим наибольшим расположением. А Таб был моим первым капитаном.
Однако Сандра тоже вызывала у меня определенный интерес.
У нее было узкое продолговатое лицо и темные манящие миндалевидные глаза. Ее черные как смоль волосы были сейчас подобраны и заколоты на затылке. Она стояла, завернувшись в длинный лоскут прозрачного, тускло мерцающего в свете факелов золотисто-желтого шелка.
Ну что ж, подумал я, подобное соперничество не принесет Мидис большого вреда.
И усмехнулся приближающейся Сандре.
Она не сводила с меня глаз; стремление показать себя во всей красе и удовольствие от моего внимания преобразило ее.
— Можешь танцевать, рабыня, — бросил я ей.
Это должен был быть танец шести плетей.
Движением плеч она сбросила с себя шелковое покрывало и опустилась на колени в промежутке между столами, в центре зала, как раз перед тем местом, где сидел я. На ней были цепи, сходящиеся от щиколоток и запястий к ошейнику. К ошейнику же были прикреплены колокольчики, звеневшие при каждом ее движении. Она подняла голову и посмотрела на меня долгим взглядом. Музыканты начали играть. Шестеро из моих людей, с длинными кнутами в руках, приблизились и стали вокруг нее. Она плавно опустила руки и слегка развела их в стороны. Концы четырех черных хлыстов, полностью напоминавших рабовладельческие кнуты, были закреплены на ее запястьях и лодыжках, а еще два — уложены вдоль ее спины. Мужчины с хлыстами в руках стояли теперь по бокам от нее, по трое с каждой стороны. Она, таким образом, казалась зажатой между ними пленницей.
Я взглянул на Туру. Мне вспомнилось, что она была поймана на ренсовом острове, попав обеими руками в охотничью веревочную петлю, совсем как это изображала сейчас Сандра. Тура наблюдала за ней с неподдельной тревогой.
Сандра, демонстрируя свое гибкое тело, начала с кошачьей грацией потягиваться, словно пробуждающаяся ото сна женщина.
Она вела себя так, будто не знала, что она связана.
Из-за столов послышались легкие смешки.
Когда она стала опускать руки, стараясь прижать их к телу, в какой-то кратчайший миг ей это удалось; она нахмурилась, выглядя озабоченной, изумленной, но уже через секунду ей было позволено двигаться так, как она пожелает.
Я рассмеялся.
Она была превосходна.
Затем, все еще коленопреклоненная, она потянулась рукой к надменно поднятой голове, чтобы вытащить удерживающие ее волосы выполненные в форме рога каийлы заколки.
И снова хлыст, на этот раз привязанный к ее правому запястью, на краткое мгновение задержал ее руку. Она сердито нахмурилась. Смех в зале стал громче.
В конце концов, после нескольких попыток, ей удалось вытащить заколки из волос, и они рассыпались по ее плечам густой черной волной.
Затем она снова подняла руки, делая волосам новую укладку, но тут внезапно хлысты оттянули ее руки от головы, и черный веер волос снова закрыл ее тело.
На этот раз она разозлилась не на шутку и принялась упрямо поднимать свои волосы, но хлысты крепко держали ее запястья и сковывали ее движения.
Наконец, в гневе и, казалось, охваченная ужасом, она словно впервые осознала, что ее удерживают рабские оковы, и, яростно сопротивляясь, поднялась на ноги.
Музыка заиграла громче.
Танцовщицы Порт-Кара, подумалось мне, действительно самые лучшие во всем Горе.
Подняв тускло мерцающую в свете факелов золотисто-желтую шелковую накидку, с распущенными густыми черными волосами, она стала медленно, словно преодолевая натяжение хлыстов, кружиться в такт музыке, все убыстряя свои движения, сопровождаемые мелодичным перезвоном привязанных к ее щиколоткам и ошейнику колокольчиков. Она изгибалась и воздевала вверх руки и иногда казалась почти свободной, но каждую минуту удерживающие ее черные хлысты возвращали девушку в прежнее положение, доказывая, что она полностью находится в их власти. Время от времени она пыталась броситься то к одному, то к другому из стоящих рядом с ней мужчин, но остальные тут же натягивали свои хлысты, превращая ее кажущиеся свободными движения в замысловатый, полный грации танец рабыни, марионетки, полностью зависимой от того, что в данную секунду позволит ей сделать тот или иной привязанный к ней хлыст. Она извивалась и кричала, но вырваться из плотной сети хлыстов не могла.
Наконец, когда, казалось, охватившие девушку страх и отчаяние дошли до предела, мужчины постепенно начали укорачивать длину опутавших ее оков, а когда у нее совершенно не осталось возможности пошевелиться, они быстро стянули хлыстами ноги своей захваченной в плен жертвы и подняли ее извивающееся тело высоко над головами, демонстрируя свою добычу сидящим в зале.
Над столами понеслись восторженные крики, гости с силой ударяли кулаком правой руки по левому плечу. Танцовщица действительно была выше всяких похвал.
Затем мужчины церемониальным шагом поднесли свою добычу к моему столу и поставили ее, связанную, напротив меня,
— Это — рабыня, — торжественно провозгласили.
— Да! — крикнула танцовщица. — Рабыня! Музыка резко оборвалась.
Внезапно воцарившуюся тишину разорвал гром криков и аплодисментов. Я был доволен.
— Отпустите ее, — сказал я мужчинам.
Те сбросили с нее хлысты, и она быстро, как кошка, подбежала к моему креслу и стала рядом со мной на колени, все еще тяжело дышащая, мокрая от пота, с сияющими от возбуждения глазами.
— Твое выступление было не лишено интереса, — заметил я.
Она прижалась щекой к моему колену.
— Ка-ла-на сюда! — приказал я.
Принесли кубок с вином. Взяв ее за волосы, я запрокинул ей голову и стал лить вино в ее раскрытый рот, заливая повернутое ко мне лицо, грудь и увешанный колокольчиками ошейник.
— Вам понравилось? — наконец смогла произнести она.
— Да, — ответил я.
— Не посылайте меня обратно к вашим людям, — взмолилась она. — Оставьте Сандру для себя.
— Посмотрим, — ответил я.
— Сандра хочет доставить хозяину еще большее удовольствие, — продолжала она. Хитрая стерва, подумал я про себя.
— Вы использовали Сандру только один раз, — не унималась она. — Это так мало, — она пристально смотрела мне в лицо, — Сандра лучше. чем Мидис.
— Мидис, — ответил я, — очень хороша.
— Сандра лучше, — прельщала она, — попробуйте Сандру, и вы убедитесь.
— Может быть, — сказал я и, отпустив ее волосы, позволил ей стоять на коленях у своего кресла. Я заметил, что обслуживающие столы рабыни поглядывают на нее с ревностью и нескрываемой ненавистью. Она же, как удовлетворенная кошка, застыла на коленях, грациозно выгнув спину.
— Золото, капитан, — доложил один из хранителей моих сокровищ.
В этот день чествования моей победы я подготовил для своих приверженцев сюрприз.
Хранитель опустил к подножию моего кресла тяжелый кожаный мешок, доверху набитый золотыми монетами — все до одной двойного веса — Коса, Тироса, Ара, Порт-Кара, даже далекого Тентиса и затерявшейся где-то на юге, отрезанной от остальных городов Тарии. Мало кто из присутствующих, за исключением сидевших поблизости, увидел, что было в мешке.
— Послать за рабыней из Тироса! — приказал я.
За столами раздались сдержанные смешки.
Я поднял кубок и заметил, что он не наполнен. Я раздраженно оглянулся и окликнул проходящую мимо обслуживающую столы рабыню.
— Где Телима? — недовольно спросил я.
— Минуту назад она была здесь, — ответила рабыня.
— Она пошла на кухню, — добавила вторая. Странно, я не давал ей разрешения уходить.
— Позвольте, я налью вам паги, — попросила Сандра.
— Нет, — ответил я, убирая от нее кубок, и, обращаясь к одной из рабынь, сказал: — Наказать Телиму плетьми и направить сюда. Меня нужно обслужить.
— Да, хозяин, — ответила рабыня, торопясь выполнить мое приказание.
Сандра, надув губы, опустила глаза.
— Не раздражай меня, — бросил я ей, — иначе тоже получишь плетей.
— Я только хотела обслужить вас, хозяин, — покорно ответила она.
Я расхохотался. Нет, она действительно хитрая стерва.
— Ты хотела налить мне паги? — спросил я. Она подняла на меня взгляд, и внезапно ее глаза засияли, а губы чувственно приоткрылись.
— Нет, — с придыханием ответила она, — вина.
Я окинул ее понимающим взглядом и уcмехнулся.
Тут послышался звон цепей и, к удовольствию всех присутствующих, ко мне подвели Вивину.
Я услышал шорох у себя за спиной и увидел, что Телима снова стоит на прежнем месте. Глаза у нее были заплаканы. Она несомненно получила четыре-пять плетей от старшего кухонного мастера, от которых ее старая репсовая туника служила плохой защитой. Я протянул ей свой кубок, и он был тут же наполнен.
Я снова посмотрел на Вивину.
Внимание всех присутствующих было приковано к ней. Даже некоторые из рабов, прислуживающих в дальнем конце зала, осторожно подошли поближе. Я заметил среди них и своего мальчишку-раба Фиша.
Я внимательно рассматривал стоящую передо мной девушку. Она была самой главной моей добычей.
Сегодня я уже представлял ее вместе с ее девушками-фрейлинами, закованных в цепи, перед Советом капитанов Порт-Кара, на котором были официально зачитаны результаты подсчета привезенных мною сокровищ и продемонстрированы их образцы, одними из которых несомненно являлись убара Вивина и ее фрейлины.
В узких серебристых туниках, с руками, стянутыми за спиной позолоченными цепями, они были очень красивы и стояли на коленях, как рабыни удовольствия, среди слитков золота, драгоценных камней, многочисленных отрезов шелка и бочонков со специями. Та, которой предназначалось быть убарой острова Кос, стала добычей Порт-Кара.
— Мои приветствия Вивине, — обратился я к ней.
— Это имя — вы хотите, чтобы меня по нему знали впредь? — спросила она.
В этот вечер, после возвращения с заседания Совета капитанов, я надел ей ошейник и поставил клеймо.
Сейчас же на ней, кроме клейма и ошейника, были только кандалы.
Она была очень красива.
— Сними с нее кандалы, — сказал я приведшему ее человеку.
Тот быстро исполнил приказание.
— Развяжи ей волосы, — распорядился я.
Волосы были развязаны и под восхищенные крики присутствующих густой волной упали ей на плечи.
— На колени, — приказал я. Она опустилась на колени.
— Тебя будут звать Виной, — сказал я. Она опустила голову, признавая данное ей мною имя. Затем она посмотрела на меня.
— Примите мои поздравления, хозяин, — сказала она. — Это прекрасное имя для рабыни.
— Итак, как твое имя? — поинтересовался я.
— Вина, — ответила она.
— Кто ты? — спросил я.
— Рабыня.
— В чем состоят твои обязанности, рабыня? — продолжал я.
— Об этом хозяин мне еще не сообщил, — ответила она.
Я внимательно наблюдал за ней. К тому времени на всех ее девушках уже были надеты ошейники и поставлено клеймо. Сейчас они сидели на цепях в моем доме. Я еще не решил, как с ними поступить. Возможно, отдам их своим офицерам и охранникам. Они могли бы быть выставленными в качестве приза на соревнованиях или послужить поощрительной наградой за верную службу для моего персонала. Также я забавлял себя идеей об открытии собственной пага-таверны в центральной части города — и назвать ее, к примеру, «Таверной сорока фрейлин». Б Порт-Каре не найдется больше ни одного владельца подобного заведения, в котором посетители обслуживались бы высокородными красавицами Тироса.
Но все мое внимание было сосредоточено на этой девушке Вине, некогда бывшей Вивиной и собиравшейся стать убарой Коса, а ныне — обычной рабыне в доме Боска, рабовладельца из Порт-Кара.
— Какие одеяния тебе принести? — спросил я у нее.
Она подняла на меня глаза.
— Это будет туника рабыни-горничной? — поинтересовался я. Она молчала.
— Или, — продолжал я, — ты предпочитаешь духи и шелка рабыни наслаждения? На ее губах появилась усмешка.
— Насколько я понимаю, — холодно заметила она, — меня в любом случае будут использовать в качестве рабыни наслаждения.
Я не ответил и, достав из стоящего у моего кресла кожаного мешка, наполненного по большей части золотом, кусок сложенной материи, бросил ее девушке.
Она поймала легкую полупрозрачную накидку, и в ее глазах появился испуг.
— Нет! — воскликнула она.
— Надевай, — приказал я.
— Нет! Нет! — гневно закричала она, зажав в руке клочок материи.
Она бросилась было бежать, но была тут же остановлена моими людьми. Она снова повернулась ко мне лицом.
— Нет! Нет! — продолжала бушевать она.
— Надевай! — повторил я.
Вне себя от гнева, она накинула на себя одеяние.
По залу прокатился громкий хохог.
Убара Вивина стояла передо мной в одеянии рабыни-посудомойки.
— На Косе, — сказал я ей, — ты была бы убарой. В моем доме ты будешь рабыней-посудомойкой.
Едва сдерживая переполняющую ее ярость, краснея от стыда, в короткой тунике рабыни-посудомойки Вивина стояла под обращенными к ней со всех сторон взглядами присутствующих.
Зал сотрясался от громогласного хохота.
— Старший кухонный мастер! — позвал я.
— Я здесь, капитан! — отозвался Телиус, появляясь из-за столов.
— Подойди сюда, — приказал я. Мастер приблизился к столу.
— Это наша новая кухонная служанка, — указал я ему на девушку.
Он с хохотом обошел вокруг нее, сжимая в руке кнут.
— Красивая, — одобрительно заметил он.
— Смотри, чтобы она хорошо работала, — инструктировал я.
— Она будет, — пообещал он. Вивина не спускала с меня пылающего бешенством взгляда.
— Фиш! — позвал я. — Где раб-мальчишка Фиш?
— Я здесь! — воскликнул он, показываясь из угла комнаты, откуда он вместе с другими рабами потихоньку наблюдал за тем, что происходит в зале.
Я указал ему на девушку.
— Ты находишь эту рабыню привлекательной? — спросил я.
На его лицо отразилось полное недоумение.
— Да, — робко ответил он.
— Хорошо, — произнес я и повернулся к стоящей посреди зала Вивине. — Ты нравишься этому рабу. Фишу, — сказал я. — Значит, он будет пользоваться тобой.
— Нет! — закричала она. — Нет! Нет!
— Ты можешь ею пользоваться, — сказал я мальчишке.
— Нет! — не унималась она. — Нет! Нет! Нет! Нет!
Она бросилась на колени и, рыдая, протянула ко мне руки.
— Он всего лишь какой-то раб! — глотая слезы, кричала она. — А я должна была стать убарой Коса! Убарой!
— Он будет тобой пользоваться, — настойчиво повторил я.
Не переставая захлебываться рыданиями, она закрыла лицо руками.
Смех в зале стал еще громче. Я с удовлетворением оглянулся по сторонам. Из всех присутствующих не смеялась только Лума. В ее глазах блестели слезы. Во мне поднялась волна негодования. Завтра же, подумал я, она будет наказана плетьми.
Стоя рядом со мной на коленях, Сандра заливалась хохотом. Поймав ее за волосы, я резким рывком отбросил ее от себя. Она тут же принялась целовать мне руку, но я снова отшвырнул ее от себя. Уже через мгновение ее щека опять терлась о мою ладонь.
Мальчишка Фиш поглядывал на девушку Вину с легким состраданием. Они оба были еще слишком молоды: ему, вероятно, было около семнадцати, ей на вид — пятнадцать — шестнадцать. Поколебавшись с минуту, он подошел к ней и помог встать на ноги.
— Я — Фиш, — сказал он.
— Ты всего лишь какой-то раб! — закричала она, не желая даже взглянуть на него.
Он взял ее за ошейник и, осторожно потянув за него вверх, заставил ее посмотреть ему в лицо.
— Кто ты? — спросил он.
— Я — убара Вивина! — раздраженно бросила она.
— Нет, — покачал он головой. — Ты — рабыня.
— Нет! Нет, — истерично повторила она.
— Да, — сказал он, — и я тоже — раб.
И тут он, ко всеобщему удивлению, держа ее лицо в своих ладонях, едва коснувшись, поцеловал ее в губы.
Она смотрела на него сквозь застилающие ее глаза слезы.
К ее губам, губам девушки, воспитанной в духе высокородных женщин, в отрезанных от окружающего мира покоях дворца на Тиросе, я полагаю, впервые прикасались губы мужчины. Она несомненно ожидала получить этот первый поцелуй, стоя в обвивающих ее тело шелках свободной спутницы, под сияющими золотистым огнем светильниками над ложем косского убара. Но именно здесь, а не в мраморном дворце убара Коса ей довелось встретить этот первый в ее жизни поцелуй. Не убарой приняла она его, и не убаром был он ей подарен. Этот поцелуй был встречен ею во дворце Порт-Кара, во владениях ее врагов, под чадящими на стенах варварскими факелами, стоя перед развалившимся за столом ее хозяином. И не в шелковых одеяниях свободной спутницы и убары стояла она, а в короткой измятой тунике рабыни-посудомойки, со стягивающим ее горло рабским ошейником. И губы, прикоснувшиеся к ее лицу, тоже были губами ничтожного раба.
К нашему удивлению, она не выказала никакого сопротивления поцелую мальчишки.
Он продолжал держать ее лицо в своих ладонях.
— Я — раб, — сказал он.
К нашему всеобщему несказанному изумлению, она, при всей своей холодности, высокомерии и неприступности, ответила ему долгим взглядом и подняла, с величайшей робостью, свои губы к его лицу, чтобы он, если ему это приятно, мог коснуться их снова.
И он снова осторожно и бережно тронул их своими губами.
— Я тоже рабыня, — едва слышно произнесла она. — Меня зовут Вина.
— Ты достойна быть убарой, — сказал он, удерживая ее лицо в своих ладонях.
— A ты — убаром, — прошептала она.
— Я думаю, — сказал я ей, — ты найдешь объятия мальчишки Фиша, пусть и на рабской подстилке, более подходящими для себя, чем заваленную шкурами постель толстяка Луриуса, этого убара, в жены которому ты предназначалась.
Она посмотрела на меня со слезами на глазах.
— На ночь, — распорядился я, обращаясь к старшему кухонному мастеру, — скуешь их одной цепью.
— Покрывало одно? — спросил он.
— Да, — ответил я.
Девушка снова разразилась рыданиями, но Фиш, осторожно поддерживая ее за руку, вывел ее из зала.
Глядя на них, я рассмеялся.
Остальные поддержали меня дружным хохотом.
Шутка удалась на славу: действительно — не только сделать рабыней-посудомойкой девчонку, которой предназначалось стать убарой всего Коса, но и бросить ее в постель самому обычному мальчишке-рабу! Об этом еще долго будут рассказывать не только во всех портах Тассы, но и по всему Гору! Как посрамлены будут Кос и Тирос — извечные враги моего Порт-Кара! Какое это удовольствие — унизить врага! Как приятно иметь власть, богатство, успех!
Нетвердой рукой я полез в стоящий у моих ног мешок и, набрав полную горсть золотых монет, швырнул их в зал, с улыбкой наблюдая, как падают на пол золотые кружочки, попавшие ко мне из Ара, Тироса, Коса, Тентиса, Тарии и самого Порт-Кара! Приверженцы мои с диким хохотом, расталкивая друг друга, полезли под столы, подбирая раскатившиеся по всему залу золотые монеты. И каждая из них — двойного веса!
— Паги! — крикнул я, поднимая кубок, мгновенно наполненный Телимой,
Жаль только, что Мидис с Табом не могут сейчас разделить со мной весь этот триумф. Я стоял, покачиваясь и держась рукой за стол.
— Паги! — потребовал я, и Телима снова наполнила мой кубок. И тогда опять полез в мешок и, зачерпнув пригоршню золотых кружочков, с диким хохотом швырнул в самый дальний конец зала, криком подбадривая бросившихся подбирать их, ползающих по полу на четвереньках моих приверженцев.
Я пил и расшвыривал монеты, пил и расшвыривал.
Зал наполнился безудержным хохотом и ликующими воплями.
— Да здравствует Боcк! — доносилось до меня со всех сторон. — Слава Боску, адмиралу Порт-Кара!
Я с остервенением швырял пригоршни все новых золотых кружочков в зал, и все громче звучали в ответ прославляющие меня голоса моих при верженцев.
— Да! — кричал я и сам. — Да здравствует Боек!
И все подносил и подносил Телиме свой ненасытный кубок.
— Слава Боску! — стояло у меня в ушах. — Слава адмиралу Порт-Кара!
— Да! — хрипел я. — Да здравствует Боек! Да здравствует!
До меня донесся какой-то словно исполненный страха крик, и я, повернувшись, сквозь застилавшую мне глаза мутную пелену разглядел сидящую на краю стола, прикованную к нему Луму. Она смотрела на меня. В ее глазах застыл ужас.
— Ваше лицо! — воскликнула она. — Что с вашим лицом?
Пошатываясь на нетвердых ногах, я недоуменно уставился на нее.
В зале внезапно воцарилась тишина.
— Нет, — пробормотала она, встряхивая головой. — Ничего. Уже ушло.
— Что случилось? — спросил я.
— Ваше лицо… — едва слышно ответила она.
— Что с ним? — не понял я.
— Нет-нет, ничего, — она опустила глаза, г. — Что с ним такое? — потребовал я ответа.
— На мгновение, — пробормотала она, — я подумала… мне показалось… что это лицо Сурбуса.
Кровь ударила мне в голову.
— А-аа! — завопил я вне себя от ярости и изо всех сил отшвырнул ногой стол, за которым я сидел, сметая с него блюда и кубки с паги. Тура и Ула истерично закричали. Сандра, в ужасе закрыв лицо руками, с диким воплем кинулась прочь, звеня совершенно неуместными в начавшейся панике колокольчиками. Лума, ошейник которой был цепями прикован к ножке перевернутого мной стола, упала вместе с ним на пол, тщетно пытаясь выбраться из-под сыплющихся на нее объедков. Рабыни заметались по залу.
Бешенство клокотало во мне. Я схватил стоящий у подножия кресла мешок с золотом и, высоко подняв его над головой, со всего размаху швырнул его в середину зала, усеивая золотым дождем копошащихся на полу, подбирающих монеты моих приверженцев.
И тут же, круто развернувшись, я нетвердой походкой зашагал из зала.
— Адмирал! — доносились до меня чьи-то крики. — Адмирал!
Я зажал в кулаке висящую у меня на шее золотую медаль с изображением боевого корабля и бегущей вокруг него надписью «Совет капитанов Порт-Кара».
Грохоча сапогами по выложенному паркетом полу, крича от распиравшего меня бешенства, я зашагал к своим покоям.
Из зала, перекрывая звуки начавшейся свалки, доносились испуганные вопли.
Наконец я добрался до своей комнаты и ударом ноги распахнул дверь.
Мидис и Таб отпрянули друг от друга.
Я едва не задохнулся от гнева и дико завопил, брызгая слюной из широко раскрытого рта и пытаясь вытащить из ножен меч.
— Вы хотели доконать меня, — с трудом удалось произнести мне. — Ну что ж, Мидис, готовься к расплате.
— Нет, — вступился Таб. — Это моя вина. Это я заставил ее.
— Нет, нет! — воскликнула Мидис. — Это я, я во всем виновата!
— Пытать, я буду тебя пытать, — бормотал я. — Я посажу тебя на кол! — мне кое-как удалось взять себя в руки. Я повернулся к Табу. — Ты был неплохим человеком, Таб, — сказал я ему, — поэтому тебя пытать я не буду. Защищайся, — указал я ему на меч.
Таб пожал плечами. Он не стал обнажать оружие.
— Вы можете просто убить меня, — сказал он.
— Защищайся! — крикнул я.
— Хорошо, — ответил он и вытащил меч. Мидис, рыдая, бросилась между нами на колени.
— Нет! — причитала она. — Убейте лучше Мидис!
— Я убью тебя прямо у нее на глазах, — бросил я Табу. — А потом подвергну ее пыткам.
— Да, да, убейте Мидис, — рыдала она. — Только дайте ему уйти! Пусть он уйдет!
— Но почему, почему ты это сделала? — закричал я. — Почему?
— Я люблю его, — рыдая, пробормотала она. — Люблю!
Я расхохотался.
— Ты любишь? Ты не можешь любить, — бросил я ей. — Ты ведь Мидис — маленькая, ничтожная, эгоистичная, тщеславная дрянь! Ты не можешь любить никого, кроме себя!
— Я люблю его, — прошептала она. — Люблю.
— А меня ты не любишь? — спросил я.
— Нет, — покачала она головой. — Не люблю.
— Но ведь я дал тебе так много… всего, — я чувствовал, как слезы подступают у меня к глазам. — И разве я не дал тебе самое большое удовольствие?
— Да, — ответила она. — Вы дали мне очень многое.
— А удовольствие? — допытывался я. — Разве ты не получила наивысшего наслаждения?
— Да, — ответила она, — получила.
— Тогда почему? — закричала я.
— Я не люблю вас, — ответила она.
— Нет, ты любишь! — кричал я. — Любишь!
— Нет, — сказала она, — не люблю. И никогда не любила.
Слезы покатились у меня по щекам. Я снова спрятал меч в ножны.
— Забирай ее, — сказал я Табу. — Она твоя.
— Я люблю ее, — сказал он.
— Забирай ее! взорвался я. — И чтоб я тебя больше не видел! Убирайтесь отсюда!
— Мидис, — хрипло пробормотал Таб.
Она бросилась к нему, и он обнял ее за плечи. Так он и оставил мою комнату: обнимая девушку и продолжая сжимать в руке забытый, все еще обнаженный меч.
Я принялся бродить из угла в угол. Затем устало опустился на каменное ложе, устеленное шкурами, и стиснул голову руками.
Сколько я так просидел — не знаю.
Внезапно мое внимание привлек донесшийся с порога комнаты легкий шорох.
Я поднял голову.
В дверях стояла Телима.
Я удивленно посмотрел на нее.
— Ты пришла натирать полы в комнате? — недовольно спросил я.
Она улыбнулась.
— Это было сделано раньше, — ответила она, — чтобы вечером я смогла прислуживать на празднестве.
Мидис больше не принадлежит мне. Она предпочла мне другого. Я потерял ее. Я навсегда потерял ее.
— Мидис, — повторял я, не в силах остановиться. — Мидис!
Затем, несколько успокоившись, я встал на ноги и, вытерев лицо краем туники, долго стоял, борясь со сжимающими горло спазмами, уперев невидящий взгляд в стену. Бесцельно походив по комнате, я опустился на покрывающие каменное ложе шкуры и низко опустил голову.
— Это очень тяжело — любить и не быть любимым, — пробормотал я, обращаясь к Телиме.
— Я знаю, — прошептала она. Я задумчиво посмотрел на нее. Ее волосы были аккуратно расчесаны.
— Ты причесана, — заметил я. Она улыбнулась.
— Одна из кухонных работниц, — ответила она, — нашла сломанный гребень, брошенный Улой.
— И она разрешила тебе его взять, — заметил я.
— Мне пришлось выполнить за нее много работы, — сказала Телима, — чтобы она позволила мне в одну из ночей, которую я сама выберу, воспользоваться им.
— Возможно, эта новая девчонка, — сказал я, — чтобы понравиться этому мальчишке, Фишу, тоже когда-нибудь пожелает им воспользоваться.
Телима улыбнулась.
— Тогда ей тоже придется много работать за ту девушку, — ответила она. Я рассмеялся.
— Иди сюда, — позвал я ее. Она послушно подошла и снова стала передо мной на колени. Я прикоснулся ладонями к ее лицу.
— И это моя гордая Телима, моя прежняя хозяйка, — сказал я, глядя на нее, босую, стоящую передо мной на коленях, в измятой, заляпанной жирными пятнами тунике посудомойки, со стягивающим ей горло стальным рабским ошейником.
— Да, мой убар, — прошептала окр,
— Хозяин, — строго поправил я ее,
— Хозяин, — послушно повторила она. Я стащил с ее руки золотой браслет и внимательно оглядел его.
— И как ты посмела, рабыня, — спросил я, — носить его в моем присутствии?
Она удивленно посмотрела на меня.
— Я хотела сделать тебе приятное, — прошептала она.
Я отшвырнул браслет в сторону.
— Кухонная рабыня, — сказал я. Она низко опустила голову; из глаз у нее закапали слезы. — Ты рассчитываешь добиться моего расположения, — заметил я, — явившись сюда в такую минуту. Она подняла на меня глаза,
— Нет, — покачала она головой.
— Но твой трюк не удался.
Она снова покачала головой.
Я взял ее за ошейник, вынуждая ee смотреть прямо мне в глаза.
— Ты достойна своего ошейника, — продолжал я выговаривать ей.
Ее глаза вспыхнули; в них появилось что-то от прежней Телимы.
— На тебе тоже ошейник! — ответила она.
Я сорвал висевшую у меня на шее широкою алую ленту c золотой медалью, на лицевой стороне которой с раздутыми парусами бежал по волнам отчеканенный корабль, и отшвырнул ее в угол комнаты.
— Ты — дерзкая рабыня! — сказал я. Она не ответила.
— Ты явилась сюда, чтобы еще больше помучить меня!
— Нет, нет! — воскликнула она.
Я поднялся на ноги и толкнул ее на холодный пол.
— Ты хочешь занять место первой девушки! — закричал я.
Она медленно поднялась, продолжая смотреть себе под ноги.
— Нет, — тихо произнесла она, — не для того я пришла сюда в эту ночь.
— Хочешь стать первой девушкой! — кричал я. — Хочешь, я знаю!
Внезапно она подняла на меня горящие злобой глаза.
— Да! — крикнула она. — Хочу! Я хочу стать первой девушкой в этом доме!
Я расхохотался, услышав от нее самой это признание собственной вины.
— Ты, рабыня-посудомойка! Стать первой! — смеялся я. — Я сейчас же отправлю тебя на кухню, где тебя хорошенько угостят плетьми!
Она смотрела на меня со слезами на глазах.
— А кто будет первой девушкой? — спросила она.
— Сандра, конечно, — ответил я.
— Она очень красива, — согласилась Телима.
— Может быть, ты видела ее танец? — поинтересовался я.
— Да, — ответила Телима, — она очень, очень красивая.
— Ты умеешь так танцевать? — спросил я.
— Нет, — жалобно улыбнулась она.
— Сандра, кажется, действительно старается во всем мне угодить, — заметил я. — Она хочет мне понравиться.
Телима заглянула мне в лицо.
— Я тоже стараюсь тебе понравиться, — прошептала она.
Я рассмеялся над ней, над гордой Телимой, подвергающей себя таким унижениям.
— Ты прекрасно научилась пользоваться всеми хитрыми уловками рабыни, — заметил я. Она уронила голову на грудь.
— Неужели на кухне тебе так не нравится? — продолжал я издеваться.
Сквозь пелену слез на глазах она обожгла меня гневным взглядом.
Я отвернулся.
— Можешь возвращаться на кухню, — бросил я ей.
Через секунду я почувствовал, что она собирается уходить.
— Подожди! — окликнул я ее, и она, остановившись у самой двери, обернулась.
И тут у меня вырвались слова, пришедшие, казалось, откуда-то из самых глубин моего сердца, из тех глубин, о существовании которых я даже не подозревал. Ни разу с тех пор, когда я стоял перед Хо-Хаком на ренсовом острове связанный, на коленях, подобные столь мучительные слова не всплывали в моем сознании.
— Я так несчастен, — сказал я. — И так одинок.
У нее снова потекли слезы по щекам.
— Я тоже одинока, — прошептала она.
Мы медленно, словно невольно, подошли друг к другу и протянули руки. Наши ладони соприкоснулись. И тут слова, вместе со слезами, потекли сами собой, и мы заговорили разом, перебивая один другого.
— Я люблю тебя, — пробормотал я.
— И я люблю тебя, мой убар, — воскликнула она. — Я так давно тебя люблю!
