Часть вторая
СЕРАЯ МЕСТЬ
…На все три последующих дня я был отдан на растерзание кашеварам. И ещё, слава тебе господи, что не в прямом, а в переносном смысле. Воду таскать, котлы отмывать, хлеб нарезать, ну и всё такое сопутствующее, для казака грязной работы нет.
Так мне дядя и заявил, отправляя хорунжего под командование сотника. Позорище на весь полк! И жаловаться некому, он дядя — я племянник, он начальник — я дурак, он генерал — я… уже и сам не знаю кто. Три дня в этом кухонном аду, с распухшими от горячей воды руками, в грязном белом фартуке, с печалью в глазах, матом на языке и полной невозможностью французскую книжку почитать.
От любви моей кареокой тоже никаких вестей. В Оборотный город не приглашала, упырей за мной не посылала, вроде как и вовсе забыла о чувствах моих неувядающих. Так, одарила случайным письмом-признанием через руки прожжённого еврейского чёрта и ушла в подполье, а на прощанье только хвостиком и плеснула…
Вру я, нет у неё хвоста, это так, от досады к слову пришлось. Предательский Прохор взял и поддержал сторону моего дяди, представляете? То есть тоже никакого подвига в моих действиях не увидел. Вот ведь обидно: в кои-то веки я со всеми злодеями разобрался сам, всех победил, так мне же за это и холку намылили! Хотя, по совести, не за это, конечно, а за соль в кофе… Перебор. Учту.
Правда, вчера староста калачинский приходил, благодарил солидно, дескать, хоть и пьяные все были, но кое-кто, кое-как, кое-где помнит, как я вроде с каким-то колдуном сражался. За то низкий поклон и душевнейшее спасибо аж до гроба! А вот на то, что хату с гостями подпалить хотел, так он уже и бумагу в губернию написал. Теперича ждёт ответа да судебного пристава, но, может, меня наш генерал откупить пожелает? Я его прямым текстом и послал… в нужном направлении… прямо к дяде… за разъяснениями маршрута!
А уж дядюшка как выслушал, так и… ещё раз переправил на… со всеми письмами, жалобами, прошениями идти в… и чего с ними делать, в каком месте, мять не мять перед употреблением, тоже пояснил не на пальцах. Он может себе такое позволить, он батька-атаман. Меня на кухню отправить — отправит, но кому другому в обиду нипочём не даст!
Это единственное, что хоть как-то утешало меня в процессе отскрёбывания с днищ котлов подгорелой пшённой каши. Пока в посудомоечную рутину не ворвался новый персонаж и жизнь снова не изменилась, резко сделав крутой поворот реверансом в мою сторону…
— Эй, кашеварная команда, а кто тут у вас такой Иловайский? — проорал молоденький казачок, подскакавший к нам на рыжем жеребце.
Старый повар, дородный казак Латышев, с высоты своего едва ли не трёхаршинного роста спокойно оглядел вестового из нового пополнения и спокойно уточнил:
— А на кой он тебе, хлопчик?
— Про то вам знать не велено, — гордо вскинул подбородок юный самоубийца. — Где Иловайский, куда спрятался?
Повар ещё раз пожал плечами и двумя пальцами приподнял казачка за шиворот над седлом.
— Нехорошо, малый, старших не уважаешь.
— А ну пусти… пусти, кашевар, я ить… при исполнении!
— От оно как! — Старина Латышев вновь опустил вестового в седло, но уже задом наперёд. — Ну тады не задерживаю…
Один хлопок лопатообразной ладони по крупу жеребца, и коня вместе с всадником, как в русской народной сказке, — мышка бежала, хвостиком смахнула! Правда, вернулся он быстро, уже через полчаса, но, к чести паренька, заметно поумневшим. Кашевар в полку — второе лицо после атамана…
— Здорово вечеряли, дяденьки!
— Слава богу, — чинно откликнулся за всех старший.
— А не позволите ли забрать от вас Иловайского? Его сам генерал до себя требует.
— Вот котлы домоет и пойдёт…
— Дак дело-то срочное! Его превосходительство сердиться могут, — жалостливо вздохнул вестовой.
— Дак не война, поди, — равнодушно отвернулся Латышев. — Котлы домоет и свободен.
— Как же… генерал ить… гневаться будет!
— Михалыч, — в два голоса вступились молодые кашевары, — пожалей хлопца, ить нагоняй от начальства словит почём зря. А то сам Василь Дмитревича не знаешь… Отдай ты ему племянника, не томи!
— Добро, — подумав, решился седой казак. — Хорунжий, ступай, тебя кличут. А ты, добрый молодец, слезай с коня.
— Я?! — не понял очевидного паренёк.
— Ну должен же кто-то котлы домыть…
Мне оставалось только снять через голову замызганный фартук, набросить его на обалдевшего вестового и, козырнув всем, отправиться широким шагом через всё село к столь нетерпеливо дожидающемуся меня дядюшке. Мог бы поехать и верхом, на освободившемся жеребце, но тогда бы парнишка вообще задохнулся от обиды. Не буду его доводить, ему и так сегодня досталось. То есть достанется, если котлы дочиста не отмоет…
— А что, собственно, моему именитому родственнику могло от меня так резко понадобиться? — бравурно рассуждал я, бормоча себе под нос. — Времечко вечернее, полк только поужинал, никуда не торопится, военные приказы, как правило, доставляются и оглашаются поутру. Да и кто я такой, чтоб со мной сам генерал Иловайский по служебным вопросам советовался? А если в плане наорать, потопать ногами, выпустить пар — так там и без меня всегда кто-нибудь под горячую руку найдётся. Вывод один: он по мне элементарно соскучился! Что, кстати, очень и очень греет…
После достопамятной «свадьбы с участием колдуна» местные калачинцы так уж рьяно на общение с моей эмоциональной персоной не нарывались. Сплетня о том, как казачий хорунжий, перекинувшись в зайца, вот такенному медведю по ушам надавал, уже шагнула за пределы губернии, широко обрастая дополнительными подробностями и малоизвестными деталями. Особенно восхищало новых и новых слушателей всё возрастающее количество медведей и уровень зверских увечий, которые я им причинил в процессе показательной сельской драки. Типа будь в нашей армии в 1812 году хотя бы шесть таких зайцев, хренушки бы француз Москву взял, мы б ему ещё под Бородином салазки загнули!
Во дворе снимаемой дядюшкой хаты, на завалинке у крылечка, сидели рядышком рыжий ординарец и мой денщик. Оба трезвые, ни в одном глазу, но выражения лиц подозрительно мечтательные. Не задумчивые, как у котов, слопавших хозяйскую канарейку, а именно мечтательные, словно счастье, только что проплывавшее мимо, помахало им лебяжьим крылышком и, пообещав жизнь райскую, скрылось в оранжевом сиянии уходящего предзакатного солнышка…
— Прохор, ау! — Я встал перед старым казаком, подпрыгивая и размахивая руками, как жертва кораблекрушения. — Ты чего тут расселся? Почему меня не узнаёшь? С чего лица такие благостные, к нам что, государь император со всем монаршим семейством на чашку чая заскочил, а по пути за верную службу расцеловал вас обоих в такие места, что забыть не можете?
— Дурында ты и есть, — беззлобно откликнулся ординарец, а мой денщик только покивал в знак согласия.
— Прохор, ты съел чего? Или опять запорожской смесью на конопляном семени баловался? Ты смотри, докуришься, ведь не дети вроде, с чего ж вас тут поперёк двора одновременно торкнуло…
— Ты шёл по делу? Вот и иди смело, а нам не мешай. Ишь прилип как лишай! — поэтично высказался бородатый стихотворец. — Эх, пошла молодёжь, сплошь один выпендрёж! Нет чтоб бежать не глядя и спасать дядю…
Ох ты плата материнская, чтоб у меня двухъядерный процессор на полшестого завис, как выражается любезная моя Катенька, стуча кулачком по волшебной книге — ноутбуку. А дело-то серьёзное… Я ещё раз подозрительно принюхался: вроде ни алкоголем, ни маковым отваром не пахнет, но двоих нехилых казаков что-то же должно было вот так срубить на корню?! Интересно, как всё это дело связано с неодолимым желанием дядюшки столь экстренно меня видеть. Я поспешно взбежал по ступенькам крыльца, прошёл сени, поправил мундир, забекренил папаху, подкрутил короткие усы и постучал.
— Звали, ваше превосходительство? — Я шагнул внутрь и…
— Звал, звал, друг мой любезный. — Заслуженный герой всех войн, награждённый всеми регалиями, дородный и солидный генерал казачьих войск Василий Дмитриевич Иловайский (родственник по отцовской линии) улыбчиво приподнялся мне навстречу.
А рядом с ним на оттоманке сидела… думаю, как минимум богиня! Стройная невысокая девица, лет восемнадцати, может, чуток помладше, в благородном платье, при шляпке и зонтике, с дивным личиком, естественным румянцем на щёчках и неземными голубущими глазами в обрамлении длинных загнутых ресниц. Вот, значит, чем наших так шандарахнуло у входа…
— Ну, Маргарита Афанасьевна, позвольте представить вам моего лоботряса! — Дядюшка, едва ли не виляя задом, подтолкнул меня вперёд. — Поклонись гостье, дубина! Скромный он у нас, застенчивый, да и то сказать, по Европам не езживал, в больших городах не жил, а в станицах какая культура, дикость одна природная…
— Bonjour, mademoiselle, je m'appelle Ilya Ilovaiskiy, — быстро поклонился я.
Гостья улыбнулась самым лучезарным образом и ответила на том же языке:
— Votre prononciation est parf aite! — Её голосок был схож с мягким переливом лесного ручья, звонким и обволакивающим одновременно, и продолжила уже по-русски: — Можете звать меня просто Маргарита, ваш дядюшка столько рассказывал о вас. Вы даже не представляете…
— Отчего же, охотно представляю, — покраснел я. — Ему дай волю, он вам и не такого понарасскажет. Вот, например, про…
— Иловайский! — строго напомнил дядя.
— Что, и про то, куда я ему обычно соль сыплю, тоже не рассказывал?
— Иловайски-ий!
— И куда? — сразу загорелась красавица. — Простите, Василий Дмитриевич, но ведь правда интересно, куда он вам её сыплет? А куда, вообще, можно сыпать соль родному дяде? На раны?!
— Я ж не зверь. В другое место сыплю, в…
— Иловайски-ий, — сорвался дядюшка, багровый, как свёкла в борще. — Пошёл вон! У тебя что, службы нет, заняться нечем?!
— Да ведь сами звали, — удивился я. — Вон Маргариту Афанасьевну разговорами развлекать. Видите, с одного вопроса сколь интересная тема образовалась…
— Пошёл вон, сук… щучий сын! — Он вовремя прикусил язык, испуганно косясь на жутко заинтересованную гостью. — Прошу пардону, болтун он и шалопай известный, но терплю, поскольку племянник и перед маменькой его мне быть в ответе. Так говорите, батюшка ваш, генерал-губернатор Воронцов, меня к ужину просит?
— Да, — улыбнулась девушка, не сводя с меня глаз. — Если колесо в бричке уже поменяли, то можете составить мне компанию до дома. Папенька ждёт…
Мой героический родственник быстро высунулся в окошко — с той стороны двора два казака быстро поправляли колесо на изящной бричке, запряжённой спокойной калмыцкой кобылой. Высокомерный кучер даже не слезал с облучка.
— Готово, мои молодцы дело знают. Прошу вас, Маргарита Афанасьевна!
— Благодарю. — Она легко встала с оттоманки, оперлась на предложенную дядей руку и, уже выходя вместе с ним, спросила: — А что же вы, Илья, с нами не едете?
— Ему нельзя!
— Мне нельзя, — подтвердил я, печально разводя руками. — Меня, видите ли, сегодня вечером расстреливать будут перед всем строем. Дел полно, надо успеть хоть исподнее подкрахмалить…
Дочь губернатора Воронцова прыснула в кулачок и вышла. Дядя высунулся из двери буквально через секунду, погрозил мне кулаком, пытаясь хоть что-то сказать, но ничего вразумительного не придумал и слинял, оставив меня в недоуменном размышлении…
И вот что это было, а? Та самая младшая губернаторская дочка, что предивнейше играет на фортепьянах и сама себя под одеялом трогает? Про фортепьяно слышал от дяди, следовательно, это факт проверенный, а про другое бабка Фрося могла и соврать. Хотя с чего б тогда девица вешаться побежала? Но, с другой стороны, ведь и не повесилась же! Значит, всё нормально…
Ох, если б я не знал нашего горячо и всеми любимого Василия Дмитриевича как облупленного, я бы предположил, что он меня ей… сватает?! Ну, старый хрыч, удружил!
Я молча проследил, встав у окна так, чтобы меня не было видно, как они двое плюс ещё рыжий оруженосец грузятся в бричку и уезжают. Только после этого вышел из хаты во двор. Мой Прохор сидел на завалинке всё в той же степени романтического офигения…
— Только не надо стихов и грустных военных песен, — сразу предупредил я, притуляясь рядом. — Да, она прелесть и чудо. Чем и пользуется безостановочно, благо возможности позволяют, а жертв кругом — хоть в штабеля укладывай. Причём на первый взгляд люди-то опытные и тёртые. Но если даже мой дядя купился…
— На что купился? — мигом воспрянул мой денщик. — Нешто не девка это, а ведьма старая в личине?! Ох, ёшкин кот, вышел задом наперёд, да не в ту дугу, как понёс пургу…
— Нет на ней личины, — честно вздохнул я. — Сплошная реальность, только обворожительная до сердечной недостаточности и проблем с затруднением дыхания. Но и это не самое худшее…
— А что ж хуже?
— А то, что я ей, кажется, понравился.
Прохор подумал, присвистнул и сострадательно покивал. Если кто не помнит, так у меня уже есть «дама сердца» и зовут её Катенька, а проживает она на данный отрезок времени под землёй в Оборотном городе, населённом всеми видами нечисти, как нашими, родными, так и иностранно-заезжими. И письмо её с любовным признанием по сей день так и лежит у меня за пазухой, грея сердце…
Но если мой шибко умный дядя уже принял решение и вбил себе в голову удачно подставить меня дочери своего давнишнего друга, так от столь выгодной партии и отказываться грешно. Более того, он и согласия моего спрашивать не будет: женит, и всё тут! У нас, казаков, с этим строго, он же мне взамен отца, и его мои «душевные метания» интересуют постольку-поскольку. Примерно в той же мере, как пропорция белых и чёрных овец в Туркестане и правильность произношения слова «антициклон» у говорящих попугаев под Архангельском. А может, и ещё меньше…
— А с Хозяйкой твоей что? Вы ить поссорились вроде?
— Помирились. Прислала письмецо, говорит, любит, — проинформировал я.
— Вот же незадача, не вовремя как…
Мы ещё глубокомысленно помолчали. Постепенно темнело, дядюшка возвращаться не будет, у благородных ужинают поздно, небось раньше полуночи и за стол не сядут, так что только завтра к обеду его и жди. Хорошо полк у нас дисциплинированный, каждый знает чем заняться, и есаулы суровые, в отсутствие начальства никому разболтаться не дадут. Хотя мы с Прохором от службы не отлыниваем, наша задача — генеральских коней в порядке содержать, ну и мне ещё туда-сюда с мелкими поручениями по капризам его превосходительства мотыляться…
— Пойдём-ка мы на боковую, ваше благородие. — Мой денщик потянулся, зевнул и встал, решительно хлопнув себя по коленям. — Утро вечера мудренее, глядишь, и рассосётся всё само собой. То ещё не беда, а так — вода, пустые слёзы да разбитые грёзы. Раньше горя ныть — только Бога гневить, ну как пошлёт не дилемму, а мировую проблему? Вот тогда, человече, рад бы плакать, да нечем…
— Слушай, ну я просил же, да? Давай без стихов. И так надо мной все смеются, у других денщики как денщики: пьяницы, картёжники, бабники, на руку нечисты, и только у меня… Поэт-народник!
— А ты скажи, кто смеётся, я им враз рыло-то начищу! Кто посмел моё дитятко обижать, а?!
— Уже никто, — успокоил я не к ночи воодушевившегося Прохора. — Было двое. Один теперь примочки ставит, другой ходит враскорячку. Твоё обучение. Доволен?
— Ножку-то не ушиб?
— Не, я коленом.
— Носком сапога надо, я ж тебя учил, вот так снизу да с подковыркой, коротенько, раз, и…
— Прохор! — рявкнул я, едва успев отпрыгнуть в сторону. — Прекрати сейчас же, меня без наследства оставишь, а я ещё не женился даже! Тоже мне взял моду… Хоть предупреждай, куда бьёшь, не на всё врачи протезы ставят…
Вот так в разговорах о боевых искусствах Казачьего Спаса мы дошли почти до нашего двора, где в уютной конюшне на девять стойл меня ждал сеновал, а Прохора — две попоны внизу с седельной подушкой под голову. Помню, что мы только-только распахнули ворота, как серая тень, метнувшаяся из-под забора слева, сбила старого казака с ног. Я выхватил из-за голенища нагайку, но поздно… Уж не знаю, кто это был, собака или волк, однако тварь быстрая, не догонишь. Прохор встал сам, без моей помощи, и с недоумением посмотрел на шаровары — поперёк красного лампаса горели два длинных разреза!
— Храни Господь… но крови-то вроде нет…
— Как это? — не поверил я, сглатывая подкативший к горлу ком. — Тебя какая-то зверюга рванула, я же сам видел. Ну-ка покажи! Иногда так бывает, человек от неожиданности, шока или страха временно не чувствует боли. Но кровь-то по-любому должна идти.
— Нет крови. — Мой денщик угрюмо покачал бородой. — А вот нога болит. И странно болит, ровно ледяную железяку к ней приморозило…
— Айда на конюшню, — приказал я, поддерживая наставника и друга.
Мы быстро заперли ворота, я зажёг свечу и подальше от сена осторожно осмотрел его рану. На вид ничего особенного, два длинных синяка, словно рубцы от узкой калмыцкой плети. Только странноватого зелёного цвета…
— Давай мокрой тряпкой замотаем, что ли?
— Дак и так холодно вроде. — Прохор прижал синяки ладонью и присел на чурбак. — Ничё, так полегче… К утру само пройдёт.
— Если не пройдёт, давай на заре к полковому лекарю! — строго напомнил я. — Мне хромой денщик не нужен, а наш врач хоть и глушит горькую, чертенят в колбу собирая, всё равно дело своё знает!
— Не кипешуй, хлопец, я ж не помираю, — улыбнулся старик. — Давай-ка проводи меня до места и сам марш спать. Завтра всё видно будет: и тебе и мне…
Я помог ему улечься на простое ложе, потом сбегал притащил старый тулуп и укрыл его до пояса. Прохор говорит, что в тепле боль уходит. Пусть будет тепло. Хотелось сделать ещё хоть что-то, но от чая он отказался, развлекаться разговорами не захотел и снова погнал меня спать.
Ладно, что с больным спорить. Я полез по шаткой лестнице наверх, удобно устроился в душистом сене и уснул действительно быстро. А пока засыпал, думал о том, на кого всё-таки больше была похожа эта серая тварь? На волка, на собаку, на перекинувшуюся ведьму Фифи, на цыгана или ещё на кого… С тем и уснул.
Встал рано, часов в пять утра, от невнятной тревоги и беспокойства. Это во мне «характерничанье» пробивается, не иначе. Не всегда вовремя, конечно, и редко когда так, чтоб в предупреждающей форме, то есть до того, как проблема только-только замаячит на моём жизненном горизонте. Обычно чувство опасности и тревоги даёт о себе знать гораздо позже, когда уже никуда не денешься. Да что ж это я, прости господи, разболтался? У меня же там денщик болеет…
— Прохор!
— Да не сплю я, не сплю, ваше благородие, — слабо откликнулся он, сидя на том же чурбачке у входа в конюшню. Лошади нервно фыркали, дядин арабский жеребец тихо и сострадательно ржал у себя в стойле, я не знал, к кому бросаться в первую очередь, пока вдруг не заметил, что мой денщик осторожно ощупывает левую ногу, ту самую, куда его вчера ударил бешеный зверь.
— Что, стало хуже? — Я присел на корточки перед верным другом, приложил ладонь к его лбу. — Да ты весь горишь, как печка!
— Ничё… это так… знобит просто…
— Жар у тебя! А ну ногу покажи! Мать честная! Распухло-то как…
Синяки увеличились едва ли не втрое, потыкал пальцем — они были твёрдые, как камень, и зелёные, словно тина. Плохо дело, очень плохо…
— Я за полковым лекарем!
— Да он спит, поди, опять пил вчера.
— А сегодня протрезвеет! — Я быстро выпустил из стойла рвущегося на выручку араба, накинул узду, вспрыгнул ему на спину прямо так, без седла, пустил в галоп. Ворота не распахивал, невысокий забор мы просто перепрыгнули, этот конь сигает круче горного козла, поэтому, перелетая через плетни и тыны, я добрался до хаты нашего лекаря за какие-то считаные минуты.
Как и предполагалось, он спал. Причём не один, а со своей домохозяйкой, у которой официально снимал лишь койку. О том, что койка сдаётся вместе с хозяйкой, они, видимо, договорились уже сами по ходу дела…
— Наумыч! Вставай, у меня Прохор заболел! — начал орать я ещё с крыльца. Тишина. Ну я толкнул дверь, не заперто, и добавил погромче уже в сенях: — Жар у него! Какая-то собака вчера укусила, а поутру ногу раздуло!
Опять ни ответа ни привета. Ладно, леший с вами, я два раза предупредил, кто не спрятался, я не виноват. Я пнул последнюю дверь и ворвался в хату, обнаружив нашего лекаря Фёдора Наумовича Бондаренко, тощего как глист, кучерявого как еврей и любвеобильного, как три армянина сразу, дрыхнущим в объятиях крепенькой сорокалетней бабёнки в длинной исподней рубахе…
— Ты чё орёшь, басурманин? Видишь, спит Феденька. Тяжёлый день у него был, пущай твой, как его там… попозже зайдёт… ближе к вечеру.
— Вставай, Наумыч, не доводи до греха!
— А я говорю, ты чего орёшь, ирод?! — едва ли не громче меня взревела тётка. — А ну вон из моей хаты! Не то сёдня ж твоему генералу жалобу подам, что ты на меня сам напал и сильничать грозился-а!
У меня не нашлось слов. Вот бывает так иногда, перемкнёт в груди, и всё! И дышать нечем, и убить эту дуру нельзя, и переорать её, чтоб ещё громче, тоже не получается, со всех сторон одни обломы — это ж какой стресс для психики! Очень полезное слово, Катенька научила…
Так о чём это я? А-а, вспомнил! Я бросился назад в сени, схватил лохань с водой для умывания и, вновь распахнув дверь ногой, выплеснул её содержимое прямо на сладкую парочку…
— И-ий-и-и-йя-а-а-а!!! — на совершенно невероятной ноте завизжала домохозяйка, так что мне едва удалось успеть натянуть папаху на уши, но половина посуды в доме точно перекололась насмерть.
Однако зато Фёдор Наумович сел в мокрой кровати, поднял на меня умеренно осмысленный взгляд и вежливо поинтересовался:
— Хорунжий Иловайский, в чём дело-с? По каковой причине имеете честь меня тревожить-с?
— Прохор заболел, денщик мой, вы его знаете. Вчера на него напала бродячая псина, а сегодня у него вся нога в жутких синяках. Как бы не заражение крови…
— Возможно-с, возможно-с. — Фёдор Наумович достал из висящих на спинке кровати уставных шаровар погнутое серебряное пенсне и водрузил его себе на нос. — Однако не стройте из себя врача-с, милейший! Не вам диагнозы ставить-с! Ваше дело…
— Да знаю, знаю, — взмолился я. — Ну простите меня, Христа ради, и пойдёмте к Прохору. Он там горит весь!
— Нет, я не могу-с так сразу, — зевнул главный лекарь нашего полка. — Мне надо умыться, одеться, позавтракать, похмел… В общем, привести себя в порядок. Буду как смогу-с, буквально через пару часов. Идите, юноша!
— Ах ты скунс с пипеткой, — в чувствах выразился я, цапнул его за руку, одним рывком взвалил на плечи и ринулся вон.
Ни сам Фёдор Наумович, ни его верная пассия даже не успели сообразить, что, собственно, происходит, как я перекинул его на спину коня, поцеловал жеребца в умную морду и тихо попросил:
— Доставь по назначению. Только не урони!
Арабский жеребец понятливо кивнул и дунул с места так, что чёткая тень его ещё несколько секунд в недоумении оставалась лежать посреди залитого утренним солнышком двора.
— Иловай-ски-и-ий… — только и успел взвыть лекарь из необозримой дали сельской улицы.
— Мать твою-у… — слаженным дуэтом поддержала его сожительница.
«Не ложися на краю», — захотелось продолжить мне. Но толку-то вам теперь материться? Я забекренил головной убор, молодцевато козырнул и благородно отступил по улице, не дожидаясь, пока тётка опомнится и кинется на меня с ухватом или скалкой.
Не то чтоб я боялся, нет. Просто ну не самое красивое было бы зрелище. Вот только представьте себе бравого хорунжего Всевеликого войска донского, бегущего по селу от возбуждённой, нечёсаной женщины, в одной исподней рубашке и тапках на босу ногу, с предметом кухонной утвари, применяемым явно не по прямому назначению. Ну смешно же и нелепо, правда?
Хотя, когда русские бабы теми же предметами Наполеона били, общественным мнением оно только приветствовалось, ибо патриотизм был, а с ним и иной коленкор! Короче, если кто сочтёт, что я просто удрал, то… да, я удрал. Чего и не стыжусь и о чём не жалею.
Инстинкт самосохранения — один из первейших у человека, и у меня он развит — слава богу! Причём прошу не путать это с банальной трусостью, при вдумчивом рассмотрении разница более чем очевидная. Инстинкт самосохранения, он всегда есть, силой воли неотключаем, а трусость, она только в минуту опасности проявляется и вполне даже управляема.
Помню, при мне дядюшка станичника одного Георгиевским крестиком награждал. Парень в часовых стоял, а на него турецкий дозор напал. Сразу шесть янычар с кривыми ятаганами! Так он один их всех там же зарубил. Дядя говорит: «И откуда ж в тебе, хлопчик, такая храбрость?» А тот ему недолго думая: «Дык со страху — убьют же! А жить хочется…»
Реальный исторический факт, можно сказать, своими ушами слышал.
Так вот, когда я пешим строем добежал до нашей конюшни, лекарь, бледный, как смерть тараканья, уже осматривал вечно ворчащего Прохора. Мой (дядюшкин?), нет, всё равно мой (хотя по штату дядин!) арабский жеребец смиренно ждал меня у запертых ворот. То ли лекарь через них сам перелез, то ли это конь ему помог перелететь сизым голубем, серым журавликом, белым аистом. В общем, как-то он у нас там взаперти успешно очутился…
Я же легко перемахнул через забор, отодвинул засов ворот изнутри, впустил араба, сунул ему сухарик с солью — заработал, брат, и осторожно встал сбоку от Фёдора Наумовича, чтобы, часом, не заслонить ему свет.
— Как он?
— Однако-с…
— Ох ты ж больно-то как… Куды граблями тычешь, клистирная трубка? Я ж ещё живой, а ты в моей ноге как в салате ковыряешься…
— Прохор, не смей! Доктора слушаться надо, врачи — наши друзья. Делай всё, что этот коновал скажет!
— Однако-с я попросил бы…
— Ай ты ж, щиплет-то как… Ровно спирту на открытую рану плеснули да хреном тёртым сверху засыпали! Щупаешь меня, как бабу, ромашка аптечная…
— Не слушайте его, доктор, он в горячке и не такое скажет. Пока меня не было, матом стихотворным не обложил?
— Однако-с не успел…
— Ща успею! В один момент так словишь комплимент, чтоб фонарём под очами светить и днём и ночами!
Ну вот примерно так и разговаривали. Нет, до рукоприкладства я Прохору дойти, естественно, не позволил бы. Это он от боли так ругается и храбрится, а у самого уже весь лоб в капельках пота и зубы скрипят, аж крошатся…
Многоопытный лекарь держался молодцом, на вопли и угрозы больного не реагировал абсолютно, вот что значит военно-полевая практика. Воистину прав наш бессмертный баснописец Крылов, говоря: «По мне хоть пей, да дело разуметь умей!» Не ручаюсь за точность цитаты, но смысл именно такой. Наш Наумыч если и пил как лошадь, то и пахал как конь!
Говорили, в своё время молоденький харьковчанин, студиозус Бондаренко после исключения из медицинского училища за вечное подпитие подвязался трудиться в библиотеку, работал сторожем, долгое время мотался официантом по крупным кабакам, а потом подался в казачьи войска Запорожья. Служил у кубанцев, у терцев, отметился на Кавказской линии и вот уже лет пять-шесть как был прикомандирован к нашему полку. Любимая поговорка — «Для военного врача больных солдат по уставу не существует!». Всех вылечим, всех на ноги поставим — и за Россию-матушку на рысях, в лаву, ура-а-а!..
— А теперь заткнитесь оба-с, — твёрдо поставил нас на место Фёдор Наумыч. — Больного в лазарет, под наблюдение-с. Строгая диета: только каша без масла и сахара, никакого мяса, ничего жареного и ни капли-с алкоголя! Меня не обманешь, я унюхаю-с…
Мы тоскливо переглянулись. Обидно, но ведь не врёт, он сам пьяница, чуть где спиртное заароматизирует, так учует за версту и на штык под землю!
— Саму болезнь покуда научно обозначить-с не могу, не придумали ещё по-латыни ейное прозвание. Но лечить возьмусь! А куда денусь? Хотя и за результат ручаться не могу-с…
После чего лекарь встал, выпрямился, приобнял меня за плечи и отвёл в сторонку от повесившего нос бесперспективного Прохора.
— Генералу Василию Дмитриевичу я сам доложу-с. А вы, юноша, поступили невежливо, но правильно, подняв меня-с в такую рань. За то и честно предупреждаю вас: лучше готовьтесь к худшему-с… — тихо добавил он.
— Да его всего лишь собака укусила! — на месте обомлел я. — Мало ли кого кусают, что ж с этого сразу… к худшему готовиться? Я вон скока раз покусанный, и даже кобылой, чтоб её расплющило, гарпию непарнокопытную… и ничего, жив!
— Да, на штанах есть разрезы-с, и я готов предположить, что они от зубов, — раздумчиво признал Наумыч. — Но самого укуса нет-с! Нет на коже бедра соответствующих травматических отметин. Только синяки-с, как от тяжелейшего удара чем-то тупым и холодным. Налицо симптомы кровоизлияния и обморожения-с…
Я захлопнул рот.
— Вот именно. Мне всякое видеть довелось, но с подобным не сталкивался… Попробую в течение дня получить консультацию у губернаторского лекаря, мы с ним дружны-с. А лазарет устройте прямо здесь. Мягкая постель, тепло, предписанная диета и обильное-с, горячее питьё-с. Я загляну вечерком-с…
Когда он попрощался и ушёл, я медленными шагами поплёлся к Прохору. Мой верный денщик тихо спал, утомлённый медицинским осмотром. Мне оставалось осторожно укрыть его тулупчиком, остановить проходящий у ворот казачий дозор, приказав хлопцам пониже чином доставить сюда кашу и чай, а потом сесть у стойла и… заплакать.
Я ничего не мог с собой поделать, слёзы меня не слушались, просто бежали по щекам, не облегчая и не унимая мою душевную боль. Потому что этот человек стал мне вместо старшего брата, которого никогда не было, потому что он учил и защищал меня, был и кнутом и пряником, и нянькой и щитом. Я ведь, если по чести, даже не задумывался никогда, как можно… ну, жить без его опеки, его глупых стихов, его казачьей мудрости, его наивной веры в меня? Он всегда делил со мной хлеб, он получал половину громов и молний, что посылал на мою голову дядюшка, он шёл за мной и в огонь и в воду, и к чёрту в пекло в Оборотный город… Стоп. А ведь это мысль…
Арабский жеребец, вытянув умную морду, осторожно мягким храпом снял последние слезинки с моих щёк. Потом коротко и тихо заржал, словно бы приглашая: садись скорей, едем за советом к твоей Катеньке!
— Так, Прохор, ты держись, — хватаясь за седло, бормотал я. — Я быстро, туда и обратно, галопом долечу. Катя поможет. Полистает свою волшебную книгу, найдёт чудесное лекарство, закажет его прямо из светлого будущего к себе на склад и поделится. Мы тебя спасём. Ты отдыхай. Всё хорошо будет. Я обещаю. Слово даю казачье! Главное, не уходи никуда, поспи…
Пару минут спустя мы с арабом мчались за село, на старое кладбище, там удобный спуск в Оборотный город. На этот раз я рисковал не только своей жизнью, поэтому захватил и дедову саблю, и нагайку с вшитым свинцом, и короткий тульский пистолет, заряженный серебряной пулей.
Уже пролетая между крестов, мой конь грудью сбил двух опешивших чумчар. Посреди дня ходить повадились, совсем света божьего не боятся, обнаглели до крайности! Надеюсь, хоть башки свои пустые раскроили капитально, мне некогда было оборачиваться да рассматривать. Я спрыгнул с седла у нужной могилы и обнял за шею коня:
— Иди погуляй, меня раньше чем часа через два-три не жди, но к обеду надо вернуться. Со мной тебе нельзя, сам знаешь, ну а будет кто приставать — дай разок копытом в челюсть, ты ж у меня учёный…
Араб понимающе кивал, обещая ждать сколько понадобится. Он помнил, как словил по ушам за то, что бросил меня однажды. Так что правильно, во всех смыслах учёный…
— Господи, спаси и помилуй. — Зная, куда иду, я трижды перекрестился, сплюнул через левое плечо в гипотетического беса и прямо руками начал разгребать сухую землю.
Старый, чуток поржавевший рычаг нашёлся быстро. Я потянул его на себя, крепко взяв в обе руки и упираясь ногами аж до покраснения, сначала шло тяжело, но вот крышка люка откинулась, и старая могила приветливо распахнула мне свои объятия…
— Ну что, пошёл, да?
Спустившись вниз на десяток ступеней, я заметил на стене второй рычаг, опустил его, и чугунная крышка сверху тяжело захлопнулась. Чудесного, непонятно откуда идущего света на винтовой лестнице, ведущей вниз, было предостаточно. Я спешил, поэтому прыгал через две-три ступеньки, как дурной козёл, ловя папаху и придерживая саблю на ходу. Каким чудом не сверзился и нос не расквасил — ума не приложу, по идее, должен был хоть раз споткнуться стопроцентно! До пограничной арки я тоже дотопал достаточно быстро, а вот там, сами понимаете…
— Стоять, хорунжий! Я тя выцеливать буду.
Ох, как это не вовремя и как же оно всё меня достало-о-о… Вот ведь сколько раз сюда прихожу, каждый бес меня в лицо знает, хоть портрет по памяти пиши, но всегда, всегда (кроме одного раза!) они встречают меня этой идиотской военной традицией «стой, стрелять буду!».
Надоело! Я по делу в конце-то концов, и по срочному! У меня там наверху боевой товарищ, может, угасает уже, а мне тут каждый дебилоид будет дуло в нос совать! Я ему сейчас его же дробовик вокруг шеи галстуком завяжу! Всё, пошёл… убью… никаких нервов не хватает…
— Эй, я же сказал: стоять! Иловайский, ты чего?! — на месте охренел (иного слова не нахожу, все прочие — неточные) храбрый бес-охранник, выставляя мне навстречу длинноствольное английское ружьё охотничьего образца. — Я ж серьёзно! Я стрелять буду-у…
Из моей груди вырвалось глухое медвежье рычание, потому что сейчас, в таком состоянии, я мог не только этого кретина с гладкоствольной пукалкой растоптать, но и всю их арку разобрать по кирпичику в пыль! Я им сейчас здесь такое устрою…
— Убью! Не подходи, убью же, ей-ей убью! — визжал бес, накинув на себя личину гвардейского офицерика-преображенца и удирая от меня к Оборотному городу. — Ты совсем с катушек съехал, казак, чё ли?! Тебе было сказано стоять, а ты куда на меня попёр?! Отстань, прилипала, убью же!
Бегал он резво, но ружьё не бросал, что его в конце концов и погубило. Протискиваясь в узкую калитку, ибо ворота были ещё закрыты, он зацепился ремнём ружья за косяк, неловко повернулся и, хряпнувшись всем весом, нажал на курок…
Оглушительный выстрел разбудил всех, кто спал, а вылетевший кусочек свинца просверлил бедному охраннику ровненькую дырку в оттопыренном ухе. У меня мигом куда-то ушла вся боевая злость, я сунул руку в карман и достал мятый платок. Модная привычка, но вот пригодилось.
— На.
— Иди ты…
— Да ладно, давай сам помогу перевязать.
— Валяй… — сдался он, поворачивая ко мне рогатую голову. — Рубить будешь?
— Некогда, — отмахнулся я, аккуратно заматывая ухо и делая для красоты эффектный бантик.
— Чё так? Не по-честному вроде, я ж тебя убить собирался. Промахнулся просто…
— Угу, так начальству и доложи: стрелял в грудь Иловайского, но промазал и попал себе в ухо. Поверят?
— Ещё как! — неожиданно подтвердил бес. — Ты ж Иловайский, с тобой иначе и быть не может. Ещё, поди, орден дадут за то, что от тебя живым вырвался…
Мне пришлось отвесить ему безобидный подзатыльник, исключительно для порядка, не более, и, помахав рукой на прощанье, двинуться через пустынный пока город к Хозяйкиному дворцу. Выстрела в спину не боялся — парень не в том состоянии, чтоб сообразить, как это можно сделать. Тем паче что стрелять-то ему положено до того, как я пройду, а уж никак не после, да ещё на городских улицах, местное население таких шуток не одобряет.
Я ускорил шаг, но, думаю, даже так добирался бы до Катеньки не меньше часа, а может, и больше, потому как горожане уже начали просыпаться, и пару раз я ловил на себе из-за оконных занавесок пылкие взгляды красавиц, наполненные чисто гастрономическим интересом. Разум подсказывал, что сегодня на меня охранных грамот никто не выписывал и в принципе все об этом знают. Оборотный город только кажется большим, на самом деле слухи по нему распространяются с исключительной быстротой. И, быть может, именно скорость моего шага плюс явно выражавшаяся во всей фигуре торопливость сыграли-таки со мной злую шутку…
— Смотрите, да ведь он бежит! — насмешливо раздалось за моей спиной.
Я стиснул зубы и решил не оборачиваться. Если буду двигаться короткими перебежками по знакомым местам, то получу шанс оторваться или хоть как-то привлечь внимание моей любимой на экранах чудо-мониторов повсеместного ясновидения. То есть могу забежать в храм к отцу Григорию, могу в лавку «Свежее мясо России» к Павлушечке, могу даже и в кабак к Вдовцу, главное — рюмки не перепутать: там то ли четная, то ли нечетная всегда отравлена. А уже оттуда каким-то образом выбраться к Хозяйкиному дворцу…
— Девочки, да ведь он и вправду убегает. Лови казачка-а! Кто первая возьмёт, та первая и откусит! И я уже знаю что!
Естественно, я уже не стерпел и обернулся. Никого. То есть пустынная улица. И лишь когда злорадный хохот раздался прямо над крышами, я догадался задрать голову, так что едва папаха с затылка не упала. На высоте третьего этажа парили на длинных мётлах пять роскошных обнажённых красавиц с распущенными волосами. Стороннему взгляду они казались бы нимфами или Венерами, сошедшими с гравюр великого Рубенса (я во французских книжках видел), ибо изящество зрелых форм, не прикрытых даже прозрачными вуалями, вкупе с непринуждённостью многообещающих поз непроизвольно заставили бы любого распахнуть им объятия и сердце. И душу! Любого, но не меня…
Мне было достаточно зажмурить правый глаз, чтобы ужаснуться видом пятерых бесстыжих старух с костлявыми рёбрами и отвисшими грудями, похабно вытягивающих в мою сторону тонкие губки. После чего, не удержавшись, сплюнуть и… бежать! Быстро-быстро-быстро…
— Хватай его, девочки-и!
Они ринулись на меня грозовой тучей, завывая до хрипа, словно охотничьи псы, и надсадно каркая, как вороны. Стрелять было бесполезно: один ствол перезарядить не успею, рубить — смешно, они выше, стегать нагайкой — а вдруг какой морщинистой мегере это даже нравится?! Значит, придётся бегать зигзагами. А в этом хитром деле самое сложное — вовремя остановиться, упасть пластом, а потом, перекатившись в сторону, быстро вскочить на одно колено и…
«Шмяк!» — громко чавкнула одна ведьма, вмазываясь в стену дома, когда я на ходу вырвал из-под неё помело. Четверо прочих ушли вверх, не сразу осознав первую потерю. Когда они обернулись, грязно выругались долгоиграющим примитивным матерком и перегруппировались, я и сам уже сидел на метле. А опыт езды на этой деревяшке у меня какой-никакой, но имеется. Не сложней, чем на неезженой кобыле, а ну пошла, осиновая-а!
— Уходит казачок! Лови его, девочки!
Да поздно, бабушки!.. Я взвился на метле аж выше крыш, чудом не задев затылком высоченные небесные своды Оборотного города, и так же резко дал шпоры вниз, летя прямо на их обалдевшую компашку. Дедову саблю я выхватил, так сказать, на полном скаку:
— Зарублю-у-у!
Голые валькирии трёхсотлетней давности шарахнулись от моего бешеного лица, как рыжие тараканы-прусаки от дядиной тапки — большой, безжалостной и неумолимой! Всерьёз рубить я, понятное дело, никого не собирался, мне вот только славы «убийцы женщин» не хватает, но самой нерасторопной успешно отсёк ровненько половину помела. Старая ведьма, завиляв, потеряла высоту и по спирали рухнула на мостовую, придавив голым задом интересующегося прохожего вампира. Он явно обрадовался, как ему свезло! По крайней мере, сверху я успел заметить: то ли он её кусает, то ли она его душит, но оба полны энтузиазма и оба при деле…
— А теперь к Катеньке! — прикрикнул я на метлу и понёсся вперёд, преследуемый тремя мстительными «красавицами».
— Хватай его! — продолжали верещать неутомимые старухи, которых долгая жизнь так ничему и не научила. А жаль, могли бы ещё жить, летать, кусаться…
Сабля вернулась в ножны, за пистолет я даже не брался, обнял помело, распластавшись на нем, как червяк, сбегающий с крючка, и винтом ушёл в сторону ближайшего балкона, где очкастая чертовка в застиранном халате и папильотках как раз развешивала несвежее бельё. Вот одну простыню я у неё и позаимствовал. Ненадолго. Ну, в смысле она у меня недолго задержалась, даже к рукам привыкнуть не успела, я просто отпустил её назад, за спину, белым парусом…
Один миг — и самую активную бабульку с яркой внешностью богини Дианы накрыло с головой, после чего она оригинально спелёнутым младенцем, агукнув, влетела в чьё-то окно вместе с помелом и рамой. Брань, которая раздалась из той нехорошей квартиры, заставила меня притормозить и прислушаться. Пару словосочетаний я бы даже записал, будь под рукой бумага и перо. А то ведь так, с наскоку, и не запомнишь, хоть вот это:
— Ах ты су… драная… в… передраная… я ж твою… без мыла в… обе завяжу… в… засуну… и так на одной ножке прыгать заставлю через верёвочку! И цыц… в… на… тля, ребёнка разбудишь! А кто… там ещё за окном… наглой рожей маячит? Какой растакой Иловайский?!
Дальнейшего развития событий не стали ждать ни я, ни две уцелевшие ведьмы. Я твёрдой рукой вздёрнул метлу на дыбы и рванул с места. Старухи уже с меньшим воодушевлением, но всё-таки увязались в бесперспективную погоню. Вот вроде уже потеряли больше половины боевого состава, а всё не уймутся, верят, что двоим меня достанется больше, чем пятерым. Чисто математически — да, кто бы спорил, а вот на деле…
На деле эти полные дуры-блондинки попытались на перекрёстке взять меня в клещи. То есть вылетели справа и слева на полной скорости, выставив вперёд когтистые артритные пальцы и завывая, словно психованные цапли на бреющем полёте. Ну и в последний момент я, естественно, вертикально ушёл вверх, а они…
— Чмоки-чмоки! — только и успели сказать две голые ведьмы, в едином витиеватом телосплетении рухнув вниз. Благо, кажется, никого не пришибли, в лужу упали. Вроде и неглубокую, но брызги до моих сапог долетели точно.
Я скорбно снял папаху, на мгновение склонил голову, потом присвистнул и в две минуты галопом добрался до Хозяйкиного дворца. Не думаю, конечно, что в шесть утра меня там сильно ждали…
По-моему, даже бдительные медноголовые львы отреагировали на мой пролёт у них под носом едва заметным сонным причмокиванием, не более. Стучаться в ворота было совершенно бессмысленно, поэтому я решил рискнуть и деликатно постучать в окошко. И стучал долго: сразу моя любовь ненаглядная просыпаться просто отказывалась. Наконец, когда я уже отчаялся достучаться, занавеска изнутри качнулась и на меня взглянули самые прекрасные карие очи на свете. Ну, может, чуток заспанные и мутные, как у медведя зимой.
Катерина потёрла глаза кулачками, молча повертела пальцем у виска и распахнула окно:
— Вваливай, Карлсон на помеле! Только не обращай внимания, я в пеньюаре.
Не обращать внимания?! Да я чуть с метлы не сверзился, когда сообразил, в чём она, вернее — ни в чём! Короткая, выше колен, рубашка-распашонка из чёрно-зелёных кружев, прозрачная, словно крылышко стрекозы, а под ней… Внизу вроде что-то типа двух треугольничков спереди и сзади на верёвочках, а выше эдакий облегающий грудедержатель на тонких лямках… Рассмотреть поближе не удалось, у меня в глазах защипало, а она шустро прыгнула под одеяло.
— Залетай, говорю же. И посиди где-нибудь там, в рабочем кабинете, у компьютера, я хоть накину что-нибудь и зубы почищу.
— А-а… зубы зачем?
— А чтоб тебя съесть, недогадливый наш, — зевнула она, натягивая одеяло едва ли не до носа. — Иди, иди, не фиг тут на всё фантазировать, ещё слюной захлебнёшься. Помело в прихожей поставь. Не спрашиваю, у кого ты его спёр, но имей в виду, наши ведьмы используют его как фаллический символ, натирают всякой галлюциногенной дрянью и елозят по стволу, пока не заколбасит. Угадай, каким местом елозят?
— Каким же, солнце моё ясное?! — опять не понял я, спрыгивая на подоконник.
— Тьфу, да никаким, успокойся, Иловайский! Я говорю, главное, руки потом с мылом вымыть не забудь! Понял?
— Разумеется, — послушно кивнул я, прошёл через её спальню и, стараясь нигде не задерживаться взглядом, вышел в соседнюю рабочую комнату, деликатно прикрыв за собой дверь. Где у неё во дворце сортир и рукомойник, я уже знал, приходилось бывать. Хотя с чудными краньями по первому разу пришлось повозиться. Один, холодный, я отвернул шибко сильно, так меня до пояса забрызгало, а вторым, горячим, вообще едва руки не обварил. Потом уже сообразил, как их настраивать, когда прохладная вода нужна, а когда тепленькая…
Вымыв руки, я послушно сел на табуретку в кабинете, посмотрел на длинный неровный ряд книг, памятуя о том, как нарвался в прошлый раз. Выбрал другую, с красивым названием, и тоже раскрыл где-то на середине…
«От всего этого я застонал. Я опустился в воду рядом с ним, и его губы проследовали от моей груди к животу. Он нежно вбирал в себя всю кожу, как будто высасывал из нее всю соль и жару, и даже его лоб, подталкивая мое плечо, наполнял меня теплыми восхитительными ощущениями, а когда он добрался до самого грешного места, я почувствовал, как оно выстрелило, как превратилось в лук, из которого выпустили стрелу; я почувствовал, как она вылетела из меня, эта стрела, и вскрикнул…»
Это чем же они, двое мужиков, там занимались?!! Я с таким грохотом захлопнул книгу, словно боялся, что сейчас из неё вырвется какая-нибудь неуправляемая бактерия, укусит меня до крови и сделает таким же, как тот бедный парень, у которого «стрела вылетела».
Не приведи господи, вот так заболею, что оно мне станет нравиться, а ведь это, как помню по Библии, грех содомский! И дядя меня за такое просто на месте убьёт! Да не только дядя. И Прохор убьёт, и рыжий ординарец убьёт, и староста деревни, и кашевар Латышев, и наш добрый доктор Наумыч, и… даже я сам, как узнаю, что заразился, сам себя убью об вон ту стену!
— Кто стрелял?! — Из-за двери осторожно высунулась моя нежная засоня, уже переодетая в длинный махровый халат и тапки-зайчики. — Ты, что ли? И в кого?! Звук был такой, словно выстрел грохнул. А-а, Энн Райс, понятно… Умеешь ты по теме книжки выбирать. А ну положи на место, если уж тебе «Бриджит Джонс» не по зубам, то для такого чтива ты вообще ещё младенец. У нормальных казаков от подобных литературных откровений башню сносит напрочь, к вашей едрёне-фене! Эх, знать бы, что это? То ли место прилёта соскользнувших крыш, то ли просто ядрёная тётя Феня. Ты не знаешь, не в курсах, так сказать?
Я тупо помотал головой, со всем заранее соглашаясь. Катенька, конечно, со мной вроде и по-русски говорит, да только всё равно не всегда всё понятно.
— Хочешь, пока я в ванной, Инет включу? — Она отобрала у меня книжку, вернула её на полку, развернула для меня волшебный ноутбук, что-то нажала и пояснила: — Я тебе в прошлый раз показывала, вот сейчас загрузится и… Ага, сюда руку клади, води пальцем, видишь, курсор бегает? Могу мышку дать, но ты ж у меня и так догада? Теперь сюда — щелчок, сюда — двойной щелчок, ап! Умница, соображаешь… Вот здесь на верхней строчке кликнешь, и будет тебе классный мультфильм про запорожских казаков. «Жил-был пёс» называется. Смотри внимательно, обхохочешься. Особенно над волком, когда он ему там хрипло, на сытый желудок: «Ну ты… заходи, если что…» Прикол, да?
Я ещё раз тупо кивнул. Наверное, прикол. Господи Всевышний, да мне б ещё знать, что это такое, потому как явно она не о лодке на приколе и не о колке дров, а совсем о своём… Может, о тайном девичьем? Может, это уже и прямой намёк был, а я-то, дурак, и не знаю…
— Всё, лазий, наслаждайся, щёлкай везде, повышай образование. — Она похлопала меня по плечу и исчезла в комнате-умывальне. — Не скучай, я быстро. Выпьем чаю, всё расскажешь, а то я с утра без йогурта совсем не соображаю…
Что такое йогурт, мне тоже известно было, пробовал разок, угощали. Не казачья еда, но и не отрава какая, можно ложкой выхлебать. Только скорей бы уж она умылась, причесалась да к столу вышла, мне помощь нужна. Не хочу я ни про каких псов с волками смотреть, чего я их, в жизни ни разу не видел, что ли? Вот где бы тут про лекарства чудесные прочесть… У меня ж там наверху денщик от непонятной болезни мается, а я тут… время впустую трачу перед книгой волшебною! А что тут ещё есть? Может, мне самому покуда полистать да каким образом с ней договориться? Пока Катенька не видит, попробую на свою голову, небось не укусит ноутбук-то…
— Святой Николай-угодник, не оставь в бедах и горести, спаси и помилуй, — тихо перекрестился я, начав щёлкать по всем строчкам.
Сначала на экране выскакивали какие-то таблицы, потом почему-то картины с пушистыми цыплятками, а потом… ой! На экране появилась почти голая грудастая девица с жёлтыми волосами и призывно пухлыми губками, а прямо на… ну, чуть ниже пупка надпись в рамочке: «Стесняешься спросить? Ищешь, но не находишь? Тебе сюда, жми, не бойся!»
— Да я и… и не боюсь вовсе. — Я храбро выдохнул, зажмурился и нажал. Красавица страстно охнула и сменила надпись на — «Подтвердите, что вам уже 18 лет». Ну вроде и ничего страшного…
— Да мне уж двадцать три, по-любому взрослый казак. Чего подтверждать, али сама не видишь? — буркнул я, но щёлкнул дважды, как учила Катенька. Экран загорелся таким пёстрым калейдоскопом тел, стонов, грудей и самого невообразимого непотребства, и ещё…
Нет, это было последнее, что я запомнил, потому что пришёл в себя уже на полу от ледяной воды, брызнувшей мне в лицо. Надо мной склонилась перепуганная Катя с пустой кружкой в руке.
— Иловайский, ты живой? Второй раз в обморок падаешь, тебя врачу не показывали?!
— Живой, звёздочка моя кареокая…
— Тогда чё валяешься как дохлый?! А ну вставай! — Моя «звёздочка» резко сменила тон и даже легонько пнула меня в бок мягкой тапкой с заячьими ушками. — Вот ведь любопытный какой! Я тебе мультфильм разрешила посмотреть. Детский, полезный, нравоучительный, на основе народного фольклора, а ты куда влез? Нет, ну реально все мужики одинаковые, оставь его на пять минут в Интернете, он сразу начнёт порносайты выискивать!
— Я и… не искал…
— Да знаю! Спам это, рассылка постоянная, не убережёшься. — Она зачем-то пнула меня ещё раз, но смотрела уже гораздо ласковее. — Чай будешь?
— Буду, благодарствуем…
Мы уселись за небольшим столом, Катенька быстро налила две чашки, сунула мне под нос печенье в шоколаде и, аккуратно цепляя ложкой белый йогурт с фруктами, уточнила:
— Ну и как тебе там, понравилось? В смысле с психикой всё в порядке? Ничего такого не углядел, чтоб потом ночами просыпаться с криком: «Тётенька, не делайте со мной ничего из вышеперечисленного и нижеследующего!»
— Не-э. — Я быстро опустил глаза, чувствуя, как полыхают щёки.
— Да не красней, казак, революция ещё не скоро, — прыснула Катенька, едва не подавившись йогуртом. — Ой, нос себе вымазала… Ладно, верю, больше не буду измываться над твоим врождённым целомудрием. Давай докладывай, чего тебе от меня так срочно понадобилось.
Я быстро и по-военному чётко рассказал ей, что вчера у нас произошло. И про серую собаку не собаку, и про странные синяки на ноге моего денщика, и про мнение нашего полкового лекаря Наумыча, и про то, что теперь не знаю, что делать, а Прохора спасать надо…
Хозяйка выслушала меня очень внимательно, дважды облизала уже чистую ложку и, придвинув к себе ноутбук, начала молча щёлкать по клавишам. Я встал, пытаясь заглянуть ей через плечо. Ну потому что так не только экран видно было, но и декольте… изрядно…
— Серая собака, говоришь? — Катенька задумчиво отодвинула мою любопытную физиономию подальше и показала поиск камер слежения.
— Вот здесь хвост мелькнул… Видишь, размытое пятно? И вот тут, похоже?
— Вроде оно.
На картинке в сумерках бежало нечто среднее между псом и волком, но гораздо крупнее и как-то ссутулившись. Больше всего похоже на привидение какого-то зверя…
— Точно, привидение, — отвечая на мой многозначительный взгляд, кивнула моя кареокая. — Будь живое существо, его бы датчики инфракрасных лучей уже иначе зафиксировали.
— То есть эта тварь пришла к нам из Оборотного города?
— Ну у вас там больше половины нечисти наши, из Оборотного. Может, и эта тоже, мне откуда знать… А что, так уж сильно покусала, да?
— Следов от зубов лекарь не обнаружил, — вздохнул я. — Но Прохору плохо, жар у него, и синяки разрослись во всю ногу. Непонятно, что за болезнь, не было у нас таких бед…
— Обычно привидения на людей не нападают. — Катя повела плечиками, отчего халат на её груди ещё отважнее прираспахнулся, и я поспешно отодвинулся. Ещё подумает чего? А чего думать, ясное дело, что у меня взгляд сам в её декольте тонет… — Конечно, исключая случаи, когда привидение неупокоенное, то есть чего-то недоделало в этой жизни, почему и не может спокойно перенестись в небытие. Но даже такие всё равно на человека бросаются редко, обычно они воют, гремят цепями, пускают слезу и давят на жалость. Ты с батюшкой местным поговори, священники, как правило, такую мелочь на раз изгоняют!
— Благодарствуем за совет, — искренне обрадовался я. Во-первых, идея и впрямь неплоха. А во-вторых, она пока не заметила, как я украдкой любуюсь дивной ложбинкой меж волшебных полушарий…
— Насчёт лекарства тоже пока ничего определённого сказать не могу. В принципе у меня в аптечке всякого понапихано. Но-шпа была, активированный уголь, парацетамол, биодобавки с флавоноидами, спазмалгон, ну там обезболивающие во время месячных, только ими злоупотреблять нельзя. Хотя тебе оно и на фиг надо! Могу жаропонижающее дать, хочешь с лимоном, хочешь с корицей? А без разницы, вот, бери два, даже три!
Катя сбегала к ближайшему шкафчику, порылась на верхней полке и дала мне три пёстрых бумажных пакетика.
— Разорвёшь и высыплешь в горячую воду, можешь в чай. Упаковку сожги, не нарушай мне исторические реалии.
Я ещё раз поблагодарил и даже поцеловал ей ручку.
— Ладно уж, беги, — смущённо зарделась она. — Сейчас дам команду, чтоб тебя пропустили. К вечеру загляни, может, чего нарою про эту шельму кусачую…
Катенька сама чмокнула меня в щёку, я слегка приобнял её и бегом спустился вниз. Адские псы при виде меня подняли весёлый лай, пришлось уделить хоть минуту внимания и им. Звереют же, бедняжки, без человеческой ласки.
— Жди у ворот, сейчас тебя бабка Фрося проводит, — раздалось над моей головой, когда я вышел за калитку к медным головам. — И не думай, что я не видела, куда ты мне смотришь! Ох, Иловайский, какой ты всё-таки… И за что я тебя люблю, кто бы знал, а?
…Синеокую красавицу-крестьянку с лебединой поступью, длинной русой косой, щёки кровь с молоком, долго ждать не пришлось. Я и соскучиться у ворот не успел, как незабвенная баба Фрося уже пылила лаптями навстречу. Не буду врать, что за недолгое время нашего знакомства мы с ней хоть как-то подружились или нашли общий язык. Но в тех редких случаях, когда Хозяйка отдавала строгий приказ или у старушки были свои мирные интересы, мою сторону она держала крепко. Нечасто, но крепко, уж будьте уверены…
— Здорово, казачок.
Девица Ефросинья приветственно цыкнула на меня зубом, провела себе когтем под горлом и скорчила такую рожу, что любая цепная собака испугается. Поэтому я предпочитал смотреть на неё обычным человеческим зрением. Не спасает, конечно, но всё ж хоть что-то…
— Да ты не боись, я на тя зла за прошлый раз не держу, — неверно истолковав моё молчание, обнадёжила бабка. — Даже так скажу, с того момента, когда мы с тобой наполеоновским воякам черепа лопатой били, не было у меня такого развлечения, как тем барынькам носы напудренные друг дружке под юбки шёлковые да кринолиновые сунуть! А они меня ить ещё и шампанским с мадерой наперебой поили безответственно, вот я и отвела душеньку…
— Что ж, тогда… рад был посодействовать, — прокашлялся я. — Позволите под ручку?
— Ох ты ж мне, честь-то какая, — ясной зорькой зарделась бабка Фрося, просовывая руку мне под локоть. Медные головы львов молча выпустили чёрные струйки дыма из хищно раздутых ноздрей… — Поняла, матушка, поняла, — тут же низенько присела моя провожатая. — Интимственных видов на Иловайского не имею, облизываться не буду, а коли и сам начнёт чё вкусное за углом предлагать, дак откажусь, отбрыкаюсь от греха подальше! А ежели вот опосля…
— Мне повторить? — ещё строже напомнил Катин голос из динамиков.
— Не, не, ясно же всё! А тока там у него ещё денщик бесполезный, счёт у меня к нему, матушка, должок с него за дело личное. Веришь ли, всю как есть связал, на сеновал пьяную притащил, а сам, скотина бородатая, так ни разу и не…
— Фрося, ты у меня мягкие намёки понимать когда научишься?
Левая львиная морда так ловко плюнула тонкой струёй синего пламени, что мы оба едва отпрыгнули. Причём я-то в сторону, а девица Ефросинья — прямо мне на руки! Наступила очень нехорошая пауза. После таких точно убивают…
— Бежим, что ль? — жалобно пискнула злобная старая мегера, котёнком прижавшись к моей груди. Я успел рвануть с места ровно за пол минуточки до того, как сзади забушевало яростное пламя Катенькиной ревности. Отдышаться мы смогли только за углом…
Дальше, аж три квартала, шли практически молча, не общаясь и не разговаривая на отвлечённые темы. Я незаметно вытирал ладони о штаны, поскольку в лохмотьях нищенского платья бабы Фроси нетрудно было и стригущий лишай подцепить. А она тоже, видать, проигрывала в голове все возможные варианты отмазки, когда Хозяйка призовёт её к ответу за прыжок ко мне на ручки. То есть оба хороши, а значит, по-любому обоим достанется…
— Всё, пришли, казачок, — через некоторое время объявила девица-красавица. — Вон те кирпичная стенка, в неё иди, как уже хаживал, и будешь у себя наверху.
— Спасибо, бабуль, — коротко козырнул я. — А на Прохора моего не сердитесь, он о вас же беспокоился, говорил, вас в таком пьянючем виде на тарантасе доставили, да и буйную-у…
— Да знаю, знаю, есть за мной такая слабость, как выпью без меры, так и буяню без удержу. Раз связал, значит, было за что. А тока вот что не воспользовался… обидно… чисто по-женски!
— Понимаю, — вздохнул я, лихорадочно выдумывая, как выгородить верного денщика. — Но у него вообще с женщинами сплошной косяк… Избегает он их. Неудачный брак. Он с похода вернулся, а она оказалась ведьмой, чего в принципе и не скрывала, ибо ей оно нравилось…
— Шабаш, чёрный козёл с похабной задницей, полёты без одёжи на метле… кому не понравится?! — завистливо закатила глаза бабка Фрося и дала отмашку: — Ладно, возьму плюну да и прощу. А ты вали давай отсель, не искушай меня без нужды.
— А фигу вот вам, никуда он не пойдёт! — грозным хором раздалось сзади.
Мы обернулись — три ведьмы из тех, что гоняли меня сегодня утром, выстроившись в ряд, скалили зубы, готовясь к решительному броску. Все трое битые-перебитые, в грязи, синяках и перьях, слюной исходят до пупа, дрожат от предвкушения, как припадочные, но отступать не намерены ни на миг! Упёртые бабы у нас на Руси, всей нечисти нечисть, уважаю! Я выхватил нагайку, убить не смогу, но отмахаться, пожалуй, и получится…
— А ты, Фроська, за нас иди, — хрипло крикнула старшая фурия. — Небось свои, поделимся!
— Нельзя мне, девочки, — с глубочайшим сожалением, разрываясь от жалости к самой себе, вздохнула рослая крестьянская красавица. — Ить сама Хозяйка казачка проводить велела. Не доведу — опять в зиму ноги брить заставит, вы её знаете…
Три голые ведьмы испустили трагический стон, честно говорящий, что с этой пыткой знакомы не понаслышке. Моя спутница пихнула меня локтем:
— Так ты чё встал-то, Иловайский? Беги, те говорят!
Я не стал задерживаться на «спасибо, до свиданья, всем привет, ещё загляну» и «не поминайте лихом», а с места рванул прямо на стену.
— Предательница!!! — хором взвизгнули сзади, а героическая бабка Фрося очертя голову бросилась на подруг с прощальным стоном:
— Не для меня-а придёт весна, не для меня Дон разольё-отся…
В первый раз, когда мы с Прохором верхом на возвращённом арабе сбегали из Оборотного города, то вот именно через эту стену и шли. Поэтому главное — ни о чём не думать, разбежаться, зажмуриться и…
Я открыл глаза, уже стоя на кладбище, едва не влетев носом в круп преданного жеребца. Арабский скакун моего дяди тоже никак не ожидал такого внезапного выскакивания с моей стороны, и то, что я чудом не получил копытом по зубам, несомненно, только его заслуга. Мы оба побледнели, оба выдохнули, принюхались друг к другу и только тогда кое-как успокоились.
— Ты в порядке? — первым делом спросил я.
Он чуть удивлённо повёл ушами, вроде да, ничьих попыток угнать его заметно не было, трупы чумчар рядом не валялись…
— Ну и ладушки, у меня тоже всё хорошо, — ответил я на его вопросительное всхрапывание. — Давай-ка теперь поскорее до дому до хаты. Мне тут для Прохора лекарство передали…
Араб завилял хвостом и пару раз так выразительно хлопнул длиннющими ресницами, что я сдался:
— Да, да, Катенька передала. А тебя велела по шее похлопать и сказать, что ты умница. Доволен?
Мой конь упоённо заржал, высоко вскидывая передние копыта, удовлетворённо помесил ими воздух, делая стойку, и быстренько подставил мне спину. Залезай, брат, поехали! В общем, до села мы добрались добрым галопом за считаные минуты: когда ему надо, этот белоспинный нахал может быть необычайно резвой скотиной…
Свободные от службы донцы приветствовали меня свистом и гиканьем, сельчане с вопросами не лезли, чиновные или полицейские лица по пути не попадались, а вот собачье привидение, конечно, увидеть ещё разок очень хотелось бы. Причём не когда-нибудь, а именно сейчас. На скаку одним ударом нагайки можно и волку матёрому череп проломить, так чего бы на привидение не попробовать поохотиться? Но, увы, всё это так, пустые мечты да иллюзии…
Слава Господу нашему, Иисусу Христу, да матери его пресветлой, Царице Небесной, с моим больным денщиком за всё время моего отсутствия ничего не случилось. То есть лежал он там же, где я его оставил. Даже не лежал, а полусидел, укрывшись тулупом, и что-то намурлыкивал про себя…
— Ох, нечистая сила, как тебя перекосило! Сам весь в пыли, конь в мыле, а молчишь чего? Али убил кого и спешишь под кровать, преступление скрывать?
— Прохор, хватит, а? — Я спрыгнул с седла и сразу потрогал рукой лоб своего боевого товарища. — Чёрт подери, да ведь жар так и не спадает! А лекарь где?
— Обещался вечером зайти, как с губернаторским врачом совещание проведёт.
— Да, прости, забыл… Он же предупреждал. Ну и ладно, я был в Оборотном городе, тебе привет от Катеньки и вот… лекарство! Новое, полезное, с корицей и лимоном. У тебя нет аллергии на цитрусовые?
— Чего-чего у меня нет? — не понял он, потому что книжек не читает. Зачем ему читать, он у нас сам сочинитель.
Укоризненно покачав головой, я быстро запалил костерок, подогрел в котелке холодный чай и, как учила моя кареокая разумница, высыпал туда всё, что было в первом пакетике с нарисованной кружкой и лимоном. Размешал, принюхался, вроде пахло вкусно…
Прохор поморщился для вида, однако выпил и даже не сплюнул ни разу. Зато потом сразу потребовал, чтоб я сел напротив и обстоятельно рассказал ему всё. Почему нет, только коня в стойло отведу и…
Не так оно оказалось просто. В стойле меня ждали. Причём оба сразу. Два махровых упыря-патриота виновато подняли руки вверх:
— Да мы тока на минуточку, по-соседски, так сказать… Чё ты сразу за саблю-то хвататься? Иловайский, это ж мы!
Я сунул до половины вытащенный клинок обратно в ножны. Только вот этих лысых клоунов мне сегодня ещё и не хватало…
— Ваше благородие, ты с кем там лопочешь?
— Да мы энто, дядя Прохор, — осторожно высунулись немытые рыла моих вечных подельников. — Тока не убивай сразу. Хотя ежели Моню, то его грохай, он интеллигентских кровей, его можно. Братан, ты за?
Моня привычно выдал затрещину этому «внебрачному сыну трудового народа» и повинился:
— Простите нас, люди добрые. Извините, что к вам обращаемся. Сами мы, конечно, местные, но денёк не задался и…
— Короче! — За моей спиной, сурово и неумолимо, как эскадрон кавалергардов с палашами, встал старый казак. В отличие от меня, его взгляд на нечистую силу демократией и толерантностью не настолько испохаблен. Он её где видит, там и бьёт, без лишних вопросов, сантиментов и научных теорий о едином сосуществовании всех разумных видов на планете. Даст разок в зубы, и собирай их по кругу на три версты, если дальше не улетели!
— Прохор, не надо. — Я грудью загородил ребят.
— Не, Иловайский, всё путём… Пущай уж лупит!
— Чего путём? Кого лупит? — рявкнул я на обоих самоубийц. — У него жар, сами не видите, что ли?! Нельзя ему ни волноваться, ни лишних движений, ни…
— Да я им без лишних движений наваляю, — начал было мой денщик, засучивая рукава, но покачнулся, побледнел, и те же упыри едва успели подхватить его, не дав брякнуться навзничь…
— Чё с ним? Мы ж его ни разу и не тронули. — Шлёма недоуменно обернулся на меня. — Хотя пахнет и аппетитно, но мама учила больных не есть, мало ли какую заразу подхватишь там, где и самому посмотреть неудобно и другому показать — тоже без удовольствия…
Мы втроём отнесли тяжеленного Прохора на сено, уложили, укрыли, убедились, что он придремал и в сознании, и тихо отошли в сторонку.
— Плохо его дело, — заметил Моня, тревожно озираясь по сторонам. — Кабы не чума ещё али чёрная оспа…
— Сплюнь, на язык тебе это слово! — рыкнул я. — Просто тут… ситуация такая… Зверь на него вчера напал. Причём ваш зверь, из Оборотного города, мне Хозяйка тварь эту в волшебной книге показывала. То ли волк, то ли собака какая, но злющая-а…
Упыри навострили оттопыренные уши, и мне пришлось быстренько, без особых прикрас и лишних диалогов, описать вчерашнее происшествие с сегодняшними последствиями. И про пса этого серого, и про странные синяки с зелёным отливом, и про нашего полкового лекаря, и про Катины обещания выяснить, нарыть, помочь и про…
Я остановился, когда понял, что разговариваю сам с собой, У Мони и Шлёмы были абсолютно индифферентные лица, и смотрели они подозрительно пустыми глазами не на меня, а на что-то за моей спиной. Как же оно меня достало, это вечное повторение пиковых ситуаций, кто бы знал?! Я молча выхватил пистолет и выстрелил из-под левой руки ещё до того, как обернулся. Серое облако, стоявшее посреди двора, вздыбило колючую шерсть, оскалило клыки и с хриплым воем исчезло в подзаборной щели…
— Значит, серебра боится, — с трудом унимая усиленное сердцебиение, предположил я.
Упыри дружно кивнули. Пару минут мы все трое молчали, каждый думая о своём. Но на это раз недолго, лично я быстро сообразил, что к чему, почём и почему. То есть по какой такой причине двое кровопийц с ближайшего кладбища припёрлись в православное село Калач на Дону прямо посреди бела дня…
— Вы ведь знали о нём? Потому и прибежали на нашу конюшню в пустое стойло прятаться, что сами боитесь этого привидения? И сюда сейчас оно не Прохора добивать пришло, а за вами увязалось. Так за каким хреном горбатым вы нам этого пса снова сюда притащили, а?!
— Слышь, хорунжий, ты тока не руби, не стреляй, не дерись, не матерись, и мы сами на себя полное признание подпишем, — сразу сдался Моня.
Шлёма, может, и рад был бы чуток построить из себя невинно обиженного, но в воздухе ещё витал запах пороха после моего пистолетного выстрела, и он махнул рукой:
— А-а, чего уж зазря выёживаться, всё как на духу поведаем, правду-матку порежем, ничего не утаим! Нам, мужикам, чё друг от друга скрывать, мы ж, поди, не бабы, у нас всё на виду, пропадай моя телега! Теперь-то уж, коли так, и мы не станем, поскольку и сами… по ноздри… в этом самом! А я тебе, Иловайский, напрямую так и скажу…
Я молча подкинул разряженный пистолет в руке, подумал и сунул воронёным стволом Шлёме меж зубов. Он механически захлопнул пасть.
— Вот и помолчи, — поддержал меня Моня, устало вздохнул, виновато поковырялся в носу, вытер коготь со всем наковыренным о рубаху друга и доступно пояснил: — Вчерась пополудни многие того зверя видели. По всем параметрам вроде как привидение серое. По улицам бегало, в тени держалось, кого испугало, кому зубы показывало, но в целом пристойно всё, без жертв. А на нас вдруг напало! Мы с напарничком у Вдовца сидели, на одну рюмочку разлакомились, да и ему нормальное общение тоже необходимо, всё ж один как сыч, тока пьяную речь и слышит… Выходим тихо-мирно, в лавочку к Павлуше направляемся, и вдруг оно из подворотни как сиганёт! Мы — в стороны! Оно между нами да лбом в стену кирпичную и… так и ушло…
— И чего страшного, привидения не кусаются вроде?
— Они и на своих не бросаются, — печально покачал головой упырь, опять сунул было коготь в нос, но, перехватив мой взгляд, тактично передумал. — Мы-то со Шлёмкой и не испугались поначалу. Но при лавке Павлушиной опять эта тварь ровно из-под земли выросла да как зарычит, как кинется! Мы, шустрые, и на сей раз увернуться сумели, а вот мяснику нашему здорово досталось. Вроде только вскользь энтот зверь его колену и задел, а распухла нога в считаные минуточки…
Я кивнул, снял папаху, повесил её на торчащую из Шлёминых зубов рукоять пистолета и крепко призадумался. Упыри, по чести говоря, ребята не робкого десятка: и на меня не раз в атаку лезли, и против Хозяйки голос подавали, и со скелетами французскими рубились отважно, то есть труса по любому поводу не празднуют! А если вспомню, как они с чумчарами беззаконными резались, так и тем более ясно: неспроста они от какого-то хвоста собачьего прячутся, у казаков защиты ищут, не всё там единоцветно мазано.
Получается, спасай плохих и считай это хорошим делом? Как говорит тот же Прохор: «Ежели голым задом в малиновое варенье сесть, так вроде оно вареньем и останется, да тока кто его с тебя ложкой есть захочет?» Вот именно, дураков и извращенцев мало, а нечисть от беззакония спасать только нам и остаётся…
— Потому мы к тебе и рванули, — продолжил Моня, видимо, мои мысли были слишком явно написаны у меня на лбу. — Думали, ты ж характерник, наипервейший на весь Дон!
— Не подлизывайся.
— Все так про тебя говорят! Нам-то чего… Мы с пониманием, что тебе за нас заступиться ни верой, ни службой, ни чисто по человеческим соображениям не положено. На то не в обиде. Вот тока… ежели он неспроста на нас напал? Да и Прохора твоего не случайно зацепило? Что, коли науськали эту зверюгу бесплотную по наши да ваши души…
— Откуда у вас душа-то, нехристи?! — в сердцах сплюнул я, раздражённый единственно Мониной несомненной правотой. А потом мне в голову стукнулась ещё одна нехорошая мысль, но самое паршивое, что упырь опять озвучил её первым.
— А если он после нас да тебя ещё и за Хозяйку возьмётся? От привидения, поди, замками да заборами не убережёшься…
Я скрипнул зубами и резко встал. Моня прав, от привидения вообще ничем не убережёшься, вон серебро сквозь него прошло и лишь отпугнуло. А напади эта погань ночью да исподтишка? Эдак и пистолетов с собой не натаскаешься, и серебра не напасёшься.
Катерина права, надо посоветоваться по этому вопросу с калачинским батюшкой. У священников самый большой опыт в борьбе с ирреальным, если уж даже он ничего не подскажет, тогда… Вот тогда и будем отчаиваться, а пока рано, Бог не выдаст, свинья не съест. Хотя насчёт свиньи не уверен, слыхал всякое…
— Я в церковь.
— А мы? — обречённо уточнил Моня.
— А вы тут сидите. Присмотрите за Прохором, он уснул вроде. Лошадей почистите. Поить, кормить не надо, сытые покуда. Если без меня Фёдор Наумыч зайдёт, это лекарь наш, высокий такой, на кочергу в пенсне похожий, то…
— Прятаться, что ль? — рискнул подать голос намолчавшийся Шлёма, честно возвращая мне обслюнявленный пистолет. — Дак можем и не успеть, коли без стука заявится.
— Ну… тогда… — Я бросился в дальний угол конюшни, вытащив ворох старого барахла — драные рубахи, дырявые сапоги и всё такое, во что не жалко переодеться для грязной работы. — Накиньте что поприличнее. Сойдёте за батраков. По-мужицки говорить сможете?
— Помалу размовляем, — перемигнулись оба. — Да только ты уж тоже шибко не задерживайся там. Мы бы и с тобой, только…
— Только кто вас хоть на полверсты к православному храму подпустит, — ровно подтвердил я. — Марш одеваться, и за дела. Прохора не тревожить и не будить! Он спросонья на руку горячий, а в таком состоянии так ещё и соображает туго… Пришибёт, а мне за вас отвечать!
— Больной, дело ясное, — согласились упыри, и я больше не стал тратить времени даром, а снял с пояса саблю, оставил разряженный пистолет, подумал, сесть ли на коня, решил, что не стоит, и почти бегом отправился в самый центр Калача, к престольному храму Святого Николая-угодника. С батюшкой личного знакомства свести покуда не доводилось, но по шумной эпопее с иконой Рильской Божьей Матери я помнил, что он седенький, вменяемый, честный и… упёртый, как любой старый пень! А стало быть, именно такой советчик мне и нужен…
До крепенького сине-зелёного пятикупольного храма дорога много времени не съела. Правда, пыталась какая-то разбитная бабёнка, выглянув из окошка, заманить меня на пироги, но я отказался в самой вежливой и критической форме. Знаем мы таких, зовут вроде искренне, без всяких намёков, а зайдёшь — так и вправду никаких намёков и нет, только кровать расстеленная да карты игральные на столе рядом с бутылью самогонною лежат. Дескать, гадай, казачок, а не то хуже будет. И ведь не отбрешешься уже, типа не пью, не гадаю, не мужчина…
Подбежав к храму, я спервоначала обошёл его по кругу, присматриваясь, а не мелькнуло ли где и здесь это странное привидение? Кто его разберёт, может, оно на освящённую землю ступить и не посмеет, а вот из-под ограды или из-за куста лебеды как набросится да как укусит до зелёных синяков! Брр…
Сам собор вблизи мне ещё больше понравился, он был старый, но очень ухоженный, чувствовалось, что его настоятель бдит за своей паствой и спуску не даёт никому. Не сам же он в свои пожилые годы всё здесь красит, чистит, намывает, да ещё и садик с цветником розовым в порядке содержит.
Я перекрестился у ворот на золотые купола и, сняв папаху, шагнул во двор, где практически сразу был атакован двумя резвыми старушонками. Эдакой парой божьих одуванчиков с внешностью «страшнее смертного греха» и незыблемым убеждением в собственной правоте, типа «мы-то уж пожили, знаем…».
— Ты кудый-то, собрался, солдатик?
— Здравствуйте, бабушки, только я казак.
— А-а… ну тады иди отсель, — с какой-то непонятной моему мужскому уму логикой вывели старушки. — Казаки-то вона тама стоят, чё им в нашем храме делать? Тута ить молиться надо, а не саблями махать…
— Да я и пришёл помолиться, — попытался объясниться я бабулькам, которые только сдвинули плечи, намереваясь оборону держать крепко. — Мне бы батюшку увидеть.
— То ему молиться, то отца Силуяна смотреть, а? Подозрительный какой-то… А ты не шпиён ли, часом?! А ну перекрестись!
Я молча осенил себя крестным знамением. И как оказалось, зря…
— Ага! Шпиён он и есть! Не обрядно крестится-то, вроде и по-православному, а без старания, без смирения в лице, и глаза бесстыжие, вона как зыркает-то… Пошёл вон отсель, басурманин чёртов! Нет тебе входа в божий храм! Гони его, Дормидонтовна-а, пинками гони, метлой али поленом. Ужо покажем охальнику…
— Да что ж я сделал-то?
— Пошёл отсель! — по-прежнему ничего не объясняя, насели бабки. — Не с такими-то мыслями в храм люди ходют, не так к таинству свечепоставления и молитвы христианской склоняются, а?! Может, загодя готовиться надо, у старых людей прощения испросить, одёжу почистить, сапоги до блеску навощить да со смирением, со слезами в глазах, с болью сердечною к порогу дома Христова на коленях припасть… Тады, может, Боженька тя и услышит, да и по милости безмерной всё как есть простит! Понял, да?
— Понял, бабушки, — скрипнул зубами я, потому что они мне и слова сказать не давали.
— Ну а раз понял, так и пошёл вон, касатик, — ласково резюмировали обе, чинно поправляя платочки. — Покайся, смири гордыню, взор опусти, так и под престольный праздничек, стал быть, и заходи. Чего уж, мы ж небось тоже не римляне какие, а добрым-то христианам завсегда рады…
Угу. Я так понял, что если бы при них сам Иисус Христос не с тем ревностным воодушевлением за церковную ограду ступил, так они бы его, как выкреста обрезанного, и на порог храма не допустили. Ну что ж, одуванчики, вы меня плохо знаете…
Я молча опустил голову, сделал два шага назад вниз по ступенькам и, резко обернувшись, одним диким прыжком прорвался внутрь. Даже не перекрестившись на пороге, я ещё успел добежать до алтарной части, увидеть изумлённо оборачивающееся ко мне лицо батюшки и… Страшный удар по затылку отправил меня в чёрное небытие с весёлыми смеющимися звёздочками и чирикающими птичками! Хреново-то ка-а-ак…
И ведь главное, когда лежишь в отключке, никаких полезных, отвлечённо-философских мыслей в голову не приходит, так, ерунда всякая. Видел моего дядю целующимся со Шлёмой. Причем последний плевался, плакал и вырывался, взывая к несуществующей совести какой-то Энн Райс. А потом ещё Катенька, в своём прозрачном халатике, со мной под руку по селу шла, и всем оно страшно нравилось, особенно старосте. И ещё мой жеребец арабский дядиного рыжего ординарца за ухо укусил, пожевал, а оно вроде как ядовитое оказалось, и у араба по всей шкуре чёрные полосы пошли, ровные, как у зебры африканской.
То есть, сами видите, одна глупость беспардонная в подсознание лезет, и не отмыть её, не выскрести, как остатки подгорелой каши со дна котла. Приходится смотреть, скорбеть и мучиться тайнами психоанализа да болью в маковке… Чем же это они меня так?
— Вставай, вставай, раб божий. — Кто-то деловито похлопал меня по щекам и влажной ладонью потрогал лоб.
Я глубоко вдохнул, память возвращалась медленно, без особой охоты, исключительно под давлением обстоятельств.
— Ты по делу, военная душа, али духовного окормления ради? — заботливо осведомился всё тот же суровый мужской голос и куда-то в сторону громко добавил: — А ты, Дормидонтовна-а… Ох, попомни моё слово, ещё раз кого без разрешения хайдакнешь подсвечником по голове, так я тя саму отсель пинками с лестницы спущу!
— За что ж, батюшка? — сдавленно охнул кто-то с жалостливым, бабьим придыханием.
— За то, что свечи горящие по всему храму рассыпала! Пожар мог заняться, и полыхало бы здесь всё, аки в геенне огненной, из-за глупости твоей несусветной. А ты вставай, сын мой! Ишь, тоже удумал себе, разлёгся прямо перед аналоем, ни перепрыгнуть его, ни обойти…
Я медленно раскрыл глаза. Надо мной гордо возвышался маленький седенький поп калачинского храма. Отец Силуян, добродушно усмехаясь в густую серебряную бороду, подал мне жилистую твёрдую руку и помог встать. Спасибо. Теперь бы ещё и вспомнить, зачем я вообще сюда припёрся? Что-то подсказывало, что не на исповедь…
— Здорово дневали, святой отец.
— И тебе не болеть, сын мой.
Маленький настоятель поднырнул мне под мышку, крепко удерживая меня в вертикальном положении. Это правильно, ноги ещё разъезжались, словно у нетрезвой коровы на льду в парном катании, а в башке как будто улей с пчёлами перевернулся и все жужжат.
Оглянувшись, я приметил двух бабулек божьих одуванчиков, смущённо теребящих платочки, у той, что слева, в сухоньких ручках всё ещё подрагивал здоровущий церковный подсвечник, ставящийся под главную храмовую икону. Вот, значит, чем они меня приласкали, всё дяде расскажу-у!
— Не гневись на пожилых людей, — наставительно порекомендовал батюшка.
— Да уж не рискну….
— Вот и правильно, по-христиански: простил, да и забыл. Старушки у нас хорошие, только усердны порой до чрезмерности, но это ж не со зла, а по возрастному скудоумию.
— Отец Силуян?! — обиженным дуэтом взвыли бабки.
— Цыц, а не то прокляну! — не хуже отца Григория рявкнул православный священник. — Вымелись обе вон отсель, мне со служивым человеком о военной политике Российской империи на Балканах да в Греции побеседовать надобно. Один на один!
Старушки вышли, пятясь задом и ворча на меня, словно цепные псы. Тоже жуть та ещё, запомнят и подстерегут в тёмном переулке, а им терять нечего, они своё отжили, им, поди, и на каторгу прогуляться одно удовольствие. Всё не дома с внуками сопливыми нянчиться, а путешествия за казённый счёт да смена обстановки приятно расширяют кругозор…
— Ты о чём призадумался, казаче? — встряхнул меня отец Силуян. — Что-то морда твоя усатая мне знакома. Ты, сын мой, часом не тем самым Иловайским будешь, что гаданиями да предсказаниями народ честной с панталыку сбивает?
— Никого я не сбиваю…
— Ага, тот самый, значит. Ну хорошо хоть не врёшь. Ещё раз спрашиваю: чего в храме хотел?
— Совет мне нужен, — решился я. — Можете выслушать не перебивая?
— Уж, поди, за столько лет на исповеди всякого наслушался. Ты ещё меня чем удиви! — качая бородой, перекрестился батюшка и кивнул: — Реки кратко и осмысленно, ибо время моё — сие есть дар Господний, и не по годам мне им разбрасываться. Уловил?
— Так точно!
— Ну давай, благословляю, рассказывай.
При максимальной краткости, смелости, скорости, сокращении деталей и упущении подробностей мне удалось уложиться в десять минут. То есть реально я дал понять, что на моего денщика напало агрессивное привидение, военный врач разводит руками, и нет ли способа защититься от этой серой зверюги (не от врача!) какой-нибудь полезной в данном конкретном случае специфической молитвой?
Батюшка, если по мудрости и опытности своей и понял, что ему скормили лишь охапку сена с целого стога, то всё равно докапываться правдоискательством не стал. Подумал, похлопал меня по спине и куда-то ушёл к себе за алтарную часть. Вернулся быстро, передал мне маленький медный образок на простой верёвочке и велел повесить его на шею Прохору.
— Это святой Варфоломей. Большой силы человек был, изгнанием бесов прославляем, так, может, и от привидения бесчинного вас убережёт. А денщику своему прикажи теперь вот эту свечу медовую зажечь да и молиться денно и нощно о спасении души своей грешной, ибо не просто так твари адские за ним явилися. Чует отродье сатанинское добычу лёгкую, ох как чует… Крепче в вере надо стоять, казак!
— Благодарствуем. — Я, как и положено, приложился к его руке. — А что, вот кроме молитв о душе и образка и свечки, ничего такого понадёжнее нет?
— А чего ж ты ещё хотел? Конюшню тебе, что ли, прийти освятить?! Оно и можно, конечно, да только занят я, раньше следующей пятницы и не жди.
— Понятно…
— И вот ещё что, хорунжий Иловайский, — с лёгким нажимом добавил отец Силуян. — Ты учитывай, что я тебе чисто по-человечески поверил. Не прогнал, не высмеял, а выслушал, как просил, не перебивая ни разу. А ведь от сказок твоих то ли пьяным веселием, то ли глупостью молодой, то ли забавой безмозглой над старым, необразованным священником сельским тоже ох как тянет… Сие уразумел, сын мой?
— И за то ещё раз благодарствуем, — смиренно поклонился я, понимая, что ловить тут больше и впрямь нечего.
Пора возвращаться. Батюшка ещё раз перекрестил меня на прощанье и даже сопроводил на выход. Да что там — больше! Он так и стоял в дверях, проверяя, чтобы меня за порогом ещё чем по шеям не огрели. Две скромные бабуленьки изо всех сил делали вид, что даже и не смотрят в мою сторону, но их пальцы, намертво сжимающие древки метлы и грабель, ясно выказывали их истинные намерения.
А я ж, как вы помните, без оружия пошёл, с одной нагайкой за голенищем. Так что, едва вышел за ворота, сразу давай бог ноги, только они меня и видели! Отдышался уже у самого нашего забора, попробовал пощупать затылок, обнаружил там солидную шишку величиной в пол куриного яйца. Надо срочно в рукопашники податься и в одиночку больше по сельским улочкам не ходить, только со своими, и не менее как впятером…
А уже у ворот столкнулся нос к носу с выходящим на улицу доктором. Фёдор Наумович был привычно навеселе, хотя и несколько задумчив, словно что-то его тревожило.
— А-а, это вы, Иловайский, — вяло пробормотал он, словно бы и не ко мне обращаясь. — Ну что я могу сказать-с… Да ничего-с! Не знает современная медицина такого метафизического заболевания, однако-с если же хорошенько подумать, то…
— Что? — с надеждой вскинулся я.
— У вас рубль есть? Взаймы-с, верну на неделе, честное благородное!
— Нет у меня денег…
— Жаль, жаль, ну тогда я пошёл-с. — Он попытался меня обойти, но не тут-то было, мои пальцы сжали его рукав стальной хваткой. Когда надо, я и коня на скаку присесть заставлю, а не то что щуплого полкового лекаря…
— Что с моим денщиком?
— Болен.
— Знаю, помню, в курсе, не забыл. — Незнакомое львиное рычание начало клокотать у меня в горле. — Что с ним, уже не спрашиваю, но чем лечить и как спасти от рецидива, вы мне посоветовать можете? То есть лучше бы вы посоветовали, ей-богу…
— Тогда повторюсь, готовьтесь к худшему-с. — Ни капли не испугавшись моих бешеных глаз, лекарь, эта клистирная душа, поправил пенсне, дохнул на меня утренним перегаром и деловито продолжил: — Температура упала, и я бы рекомендовал в ночь-с растереть ему спину водкой. Синяки-с не уходят, но всё шире разрастаются, набирая силу и цвет-с. Сам синяк твёрдый, даже иглой не протыкается, что противоестественно-с и с медицинской точки зрения необъяснимо. Ваш Прохор ничего-с не ест, это очень плохо. Уговаривайте, кормите силой. И побольше горячего-с питья! Никаких лишних движений, постельный режим-с. А его земляков из Новочеркасска гнать в шею! Обоих-с! Как вы, вообще, их допустили-с к уходу за больным: руки грязные, ногти годами не стрижены, одеты-с в тряпьё вонючее да ещё, возможно, вшивое — антисанитария ужасающая! Я их в баню под конвоем отправил!
— Э-э… куда?!
— Мыться! — безапелляционно отрубил Фёдор Наумович, вырываясь и уходя по своим делам. — И если ещё раз увижу-с таких свинтусов в расположении полка, доложу генералу, чтоб непременно выпорол-с! Надо же так себя запустить?! Это же просто упыри-с какие-то…
Я молча уступил дорогу нашему медицинскому светилу. Так, значит, мало того что Прохор всё ещё болен, в моё отсутствие ещё и Моню со Шлёмой в баню отправили, под конвоем, замыться насмерть?! А у меня всегда было стойкое ощущение, что от мыла душистого нечисть просто дохнет. Вот оно мне упёрлось — выносить свежевымытые трупы, выкапывать ямку за огородами, хоронить без почестей…
Собственно, и далеко-то с нашего двора идти не надо: за конюшней маленький сарайчик с печкой и вмурованным в старые кирпичи чугунным котлом. Грей воду, скребись мочалкой, хлещись вениками, не бог весть как, но отмоешься. Для русского человека добрая баня не только залог чистоты и здоровья тела, но нечто более сакральное. Это как бы ритуальное омовение души, бросание себя то в жар, то в холод, проверка на сердца прочность, укрепление духа и дарование свежего взгляда на реальности окружающего мироздания. Не только в бытовом, но, пожалуй, и в надзвёздном, кармическом смысле…
И вот из дверей этой, с позволения сказать, всеочищающей баньки, крепко держась за руки и почти не касаясь ногами грешной земли, выпорхнули мне навстречу два чистых ангела в длинных белых рубахах. Я не сразу их узнал. Да что я, вымытых Моню и Шлёму вообще никому узнать было невозможно.
— Прости нас, хорунжий, помираем мы… — напряжённо светлея лицами, доложились оба. — Твой врач-вредитель знал, как нашего брата добить. Силком в баню отправил, в горячей воде прополоскал, чистую одежду подсунул, ногти топором обрубил, и на ногах тоже-э…
— Ну и с чего помирать-то? — сделав невинные глаза, спросил я. — Гляньте на себя в зеркало, хоть на людей похожи стали. Радоваться надо, может, у вас жизнь только начинается!
